Страница:
— Извините, почему это я — бывший? — спросил Спартак не самым дружелюбным тоном. — Меня вроде бы звания не лишали...
— А где ты три с полтиной года отсиживался? — запальчиво встрял капитан. — Лешим по болотам?
Не глядя на него, обращаясь исключительно к майору, Спартак сказал громко, стараясь не сбиться на базарную истерику:
— Товарищ майор...
— Гражданин майор, — жестко поправил Плещеев.
— А, гражданин так гражданин... Хрен редьки не слаще.
— Я понимаю, что за без малого четыре года ваших... приключений вы несколько отвыкли от общепринятых правил, — с металлом в голосе сказал майор. — Но советую побыстрее привыкнуть вновь... Ко мне вам следует обращаться исключительно «гражданин майор». Разумеется, вы вольны рвать рубаху на груди и обзывать меня как-нибудь цветисто: легаш, мусор... как там еще? Одно подчеркиваю: вы не имеете права на обращение «товарищ». И вам следует обращаться к нам исключительно «граждане».
— Прощеньица прошу, граждане... — поклонился Спартак. — Так вот, гражданин майор, к сведению вас и гражданина капитана: нигде я не отсиживался. Ни лешим на болоте, ни примаком в деревне. Я воевал три с половиной года, ясно вам? С немцами воевал. Я немцев резал вот этими руками. Последнего — не далее как три дня назад. И делайте со мной что хотите, но не говорите, будто я отсиживался... Немцев я резал у них же в тылу, понятно вам?
— Понятно, — заверил майор. — Об этом мы тоже поговорим. Хочу уточнить сразу: то, что вы резали немцев, расценивается как смягчающее обстоятельство, но ни в коей мере как разновидность героизма. Восхищаться вашими ратными подвигами мне как-то не с руки, уж не посетуйте.
Его холодный, уверенный тон, так напоминавший речь вымышленного язвенника, отчего-то подействовал на Спартака, словно холодный душ. Начни они лупить кулаками по столу, а то и по зубам, материться и угрожать, было бы, честное слово, легче. А сейчас Спартака гнул в три погибели именно этот бесстрастный голос, таивший в себе определенную брезгливость. Согнувшись на жестком стуле, Спартак произнес, расслышав в собственном голосе явно просительные нотки:
— Я воевал почти четыре года... Честно воевал.
— Я вовсе не говорю, что вам не верю, — ответит Плещеев. — Кое-какая информация, имеющаяся в моем распоряжении, ваши слова подтверждает. Только есть тут немаловажные нюансы, гражданин Котляревский... Вопрос заключается еще и в том, где вы воевали. А воевать вы начали в рядах безусловно антикоммунистической организации, именующей себя Армия Крайова. Если меня не подводят глаза, вы и сейчас щеголяете в мундире данной организации с соответствующей надписью на рукаве и знаками различия...
— Но я же с немцами воевал!
— Я это уже слышал, — сказал майор. — Не в том дело. Позвольте вам напомнить, что, перед тем как стать поручиком Армии Крайовой, вы числились в рядах РККА. Имели офицерское звание, принесли соответствующую присягу. С воинскими уставами, смею думать, знакомы — в том числе и с тем их разделом, который дает правовое определение таким понятиям, как дезертирство.
— Но...
— Если вы вновь собираетесь уточнять, что воевали с немцами, это бессмысленно. Поберегите свое и наше время. Еще раз вам говорю: никто не сомневается, что вы воевали с немцами. Но вот нюансы, Котляревский... Устав, быть может, написан казенным языком, оскорбляющим тонкий музыкальный слух, но хорош он в первую очередь тем, что все там подробнейшим образом разложено по полочкам и каждый поступок классифицирован с точки зрения законов и порядков советского государства. Лицо, самовольно оставившее свою часть, считается дезертиром.
— Я не самовольно...
— Вас сбили, — кивнул майор. — Еще один общеизвестный факт. Но ведь это не оправдание, Котляревский... Вас что, первого в истории авиации сбили? Да ну, даже не сотого-тысячного... В подобных случаях человек — особенно здоровехонький, целехонький — все силы положит на то, чтобы добраться до линии фронта и перейти к своим. Мало было примеров? Раненые ползли... Союзники, кстати, пробивались к своим через всю оккупированную немцами Европу... А вы... Вас от линии фронта отделяла пара сотен километров — причем, чем больше проходило времени, тем больше это расстояние уменьшалось. Долг ваш был — пробираться к своим. И что же вы сделали, чтобы попасть домой? Хоть разъединственную попытку предприняли? Молчите? Да вы и шагу не сделали в должном направлении... Я правду говорю? Ну?
— Правду, — сказал Спартак, глядя в пол.
— У вас-то самого есть хоть какое-нибудь объяснение? Такое, которое вам самому уместно произнести вслух как взрослому человеку, офицеру? Любопытно было бы вас послушать.
— Ромео, тоже мне... — сказал сидевший на подоконнике цыганистый капитан.
— Еще одно эмоциональное замечание, и я вас удалю, Шумов, — не поворачивая головы, сказал майор. — А, ну да, девушка... Возвышенная и романтическая любовь... Я ничего не имею против возвышенной и романтической любви, Котляревский. Можете не верить, но мне самому приходилось переживать это чувство. Любовь — это прекрасно... пока она не входит в противоречие с реалиями военного времени и строгими уставами. Я полюбил и решил остаться у поляков... Это — объяснение, Котляревский? Серьезно? Вы бы на моем месте это приняли как объяснение, умилившись?
Спартак молчал. Пол был покрыт не прозаическими крашеными половицами, а настоящим паркетом, несколько потемневшим от времени, — и Спартак зачем-то принялся считать про себя дощечки, косые, аккуратные.
— Ну, так будет у вас что-нибудь, что могло бы сойти за объяснение? — настырно повторил майор.
Спартак поднял на него глаза, шумно проглотил слюну и севшим голосом произнес:
— Виноват...
— Что и требовалось доказать, — сухо сказал майор.
Вираж третий, трагический
Глава первая
Глава вторая
— А где ты три с полтиной года отсиживался? — запальчиво встрял капитан. — Лешим по болотам?
Не глядя на него, обращаясь исключительно к майору, Спартак сказал громко, стараясь не сбиться на базарную истерику:
— Товарищ майор...
— Гражданин майор, — жестко поправил Плещеев.
— А, гражданин так гражданин... Хрен редьки не слаще.
— Я понимаю, что за без малого четыре года ваших... приключений вы несколько отвыкли от общепринятых правил, — с металлом в голосе сказал майор. — Но советую побыстрее привыкнуть вновь... Ко мне вам следует обращаться исключительно «гражданин майор». Разумеется, вы вольны рвать рубаху на груди и обзывать меня как-нибудь цветисто: легаш, мусор... как там еще? Одно подчеркиваю: вы не имеете права на обращение «товарищ». И вам следует обращаться к нам исключительно «граждане».
— Прощеньица прошу, граждане... — поклонился Спартак. — Так вот, гражданин майор, к сведению вас и гражданина капитана: нигде я не отсиживался. Ни лешим на болоте, ни примаком в деревне. Я воевал три с половиной года, ясно вам? С немцами воевал. Я немцев резал вот этими руками. Последнего — не далее как три дня назад. И делайте со мной что хотите, но не говорите, будто я отсиживался... Немцев я резал у них же в тылу, понятно вам?
— Понятно, — заверил майор. — Об этом мы тоже поговорим. Хочу уточнить сразу: то, что вы резали немцев, расценивается как смягчающее обстоятельство, но ни в коей мере как разновидность героизма. Восхищаться вашими ратными подвигами мне как-то не с руки, уж не посетуйте.
Его холодный, уверенный тон, так напоминавший речь вымышленного язвенника, отчего-то подействовал на Спартака, словно холодный душ. Начни они лупить кулаками по столу, а то и по зубам, материться и угрожать, было бы, честное слово, легче. А сейчас Спартака гнул в три погибели именно этот бесстрастный голос, таивший в себе определенную брезгливость. Согнувшись на жестком стуле, Спартак произнес, расслышав в собственном голосе явно просительные нотки:
— Я воевал почти четыре года... Честно воевал.
— Я вовсе не говорю, что вам не верю, — ответит Плещеев. — Кое-какая информация, имеющаяся в моем распоряжении, ваши слова подтверждает. Только есть тут немаловажные нюансы, гражданин Котляревский... Вопрос заключается еще и в том, где вы воевали. А воевать вы начали в рядах безусловно антикоммунистической организации, именующей себя Армия Крайова. Если меня не подводят глаза, вы и сейчас щеголяете в мундире данной организации с соответствующей надписью на рукаве и знаками различия...
— Но я же с немцами воевал!
— Я это уже слышал, — сказал майор. — Не в том дело. Позвольте вам напомнить, что, перед тем как стать поручиком Армии Крайовой, вы числились в рядах РККА. Имели офицерское звание, принесли соответствующую присягу. С воинскими уставами, смею думать, знакомы — в том числе и с тем их разделом, который дает правовое определение таким понятиям, как дезертирство.
— Но...
— Если вы вновь собираетесь уточнять, что воевали с немцами, это бессмысленно. Поберегите свое и наше время. Еще раз вам говорю: никто не сомневается, что вы воевали с немцами. Но вот нюансы, Котляревский... Устав, быть может, написан казенным языком, оскорбляющим тонкий музыкальный слух, но хорош он в первую очередь тем, что все там подробнейшим образом разложено по полочкам и каждый поступок классифицирован с точки зрения законов и порядков советского государства. Лицо, самовольно оставившее свою часть, считается дезертиром.
— Я не самовольно...
— Вас сбили, — кивнул майор. — Еще один общеизвестный факт. Но ведь это не оправдание, Котляревский... Вас что, первого в истории авиации сбили? Да ну, даже не сотого-тысячного... В подобных случаях человек — особенно здоровехонький, целехонький — все силы положит на то, чтобы добраться до линии фронта и перейти к своим. Мало было примеров? Раненые ползли... Союзники, кстати, пробивались к своим через всю оккупированную немцами Европу... А вы... Вас от линии фронта отделяла пара сотен километров — причем, чем больше проходило времени, тем больше это расстояние уменьшалось. Долг ваш был — пробираться к своим. И что же вы сделали, чтобы попасть домой? Хоть разъединственную попытку предприняли? Молчите? Да вы и шагу не сделали в должном направлении... Я правду говорю? Ну?
— Правду, — сказал Спартак, глядя в пол.
— У вас-то самого есть хоть какое-нибудь объяснение? Такое, которое вам самому уместно произнести вслух как взрослому человеку, офицеру? Любопытно было бы вас послушать.
— Ромео, тоже мне... — сказал сидевший на подоконнике цыганистый капитан.
— Еще одно эмоциональное замечание, и я вас удалю, Шумов, — не поворачивая головы, сказал майор. — А, ну да, девушка... Возвышенная и романтическая любовь... Я ничего не имею против возвышенной и романтической любви, Котляревский. Можете не верить, но мне самому приходилось переживать это чувство. Любовь — это прекрасно... пока она не входит в противоречие с реалиями военного времени и строгими уставами. Я полюбил и решил остаться у поляков... Это — объяснение, Котляревский? Серьезно? Вы бы на моем месте это приняли как объяснение, умилившись?
Спартак молчал. Пол был покрыт не прозаическими крашеными половицами, а настоящим паркетом, несколько потемневшим от времени, — и Спартак зачем-то принялся считать про себя дощечки, косые, аккуратные.
— Ну, так будет у вас что-нибудь, что могло бы сойти за объяснение? — настырно повторил майор.
Спартак поднял на него глаза, шумно проглотил слюну и севшим голосом произнес:
— Виноват...
— Что и требовалось доказать, — сухо сказал майор.
Вираж третий, трагический
Дорога к воле
Глава первая
Возвращение блудного бомбера
...Собственно, здесь на заграничных приключениях Котляревского можно смело поставить жирную точку — и перевернуть страницу.
От своих Спартак получил по морде только один раз. Причем, что характерно, еще там, в чопорном и насквозь джентльменском Лондоне. На территории же родимого Советского Союза его и пальцем не тронули — ни во время допросов, ни в «свободное», так сказать, время. Ни в московской энкавэдэшной тюрьме, ни до того — в двух-трех тесных, засранных промежуточных камерах на пути между границей и Москвой, где он периодически застревал в ожидании следующего поезда до столицы и где насовать по рылу транзитному арестанту было чуть ли не единственным развлечением провинциальных смершевцев... Впрочем, говорить «в ожидании поезда» именно «до столицы» не совсем правильно — поскольку Спартак в тот момент ни малейшего понятия не имел, куда его транспортируют... Короче, не били — и на том спасибо.
Еще там, в ставшем уже призрачным, как предутренний сон, городе Конан Дойля и Уэллса, Спартак подробно, обстоятельно и, главное, честно рассказал всю свою одиссею, начиная с неожиданного участия в бомбежке Берлина в сорок первом и заканчивая совсем недавней сценой пленения, рассказал почти все, лишь огибая острые углы и обходя стороной некоторые подробности, которые могли бы навредить Беате. И плешивый, обильно потеющий агентишка в штатском (имени которого Спартак, разумеется, не запомнил; да и наверняка имя было липовым — как и его звание: якобы в майорском чине он служит на благо Родине), так вот, агентишка этот уже лапки потирал в предвкушении новеньких погон — дескать, ни хрена себе, какой матерый шпион на крючок попался, врет и не краснеет! Берлин он, вишь ты, бомбил! Ракету из-под носа у фрицев уволок! И для острастки от души засадил Спартаку в ухо — дескать, это, товарищ шпион, только начало.
Но потом плешивый, оказавшийся парнем не только честолюбивым, но и осторожным, призадумался. А и в самом-то деле: при всей невероятности истории пленного вдруг да что-нибудь в ней окажется правдой? Например, в части личного знакомства с товарищем Берией... А это, братцы мои, уже не шутки. С этим пусть другие разбираются. И «майор», судя по всему, навел некоторые справки касательно подробностей биографии задержанного. И, судя по всему, результат его отнюдь не обрадовал. Видать, узнал, что Спартак Котляревский как минимум на самом деле в сорок первом сбрасывал бомбы на Берлин...
После чего за него, Спартака, взялись ребята посерьезнее. Они не били, не угрожали и не запугивали египетскими казнями. Они добросовестно и скрупулезно записывали, по многу раз переспрашивая, рассказ пленного во всех мельчайших подробностях, то и дело возвращаясь к уже до белизны обсосанным подробностям, убеждая вспомнить какие-нибудь детали умыкнутого ракетного двигателя и в своих вопросах подчас доходя до полного маразма: а кто стоял слева, а какого цвета был кузов грузовика и видны ли были в то время звезды на небе, эт сетера, эт сетера... И, главное дело, складывалось полное впечатление, будто следователей совершенно не интересуют вопиющие факты дезертирства Спартака, сотрудничество с Армией Крайовой и ни в одной букве не выдуманная работа на английскую разведку. Следователей более всего интересовал именно двигатель, и ничего кроме двигателя...
А потом Спартаку сделали укол, и очнулся он уже в самолете, бодро вспарывающем небо в неизвестном направлении, причем очнулся в больничной пижаме, на каталке, в окружении неулыбчивых, неразговорчивых и потрясающе некрасивых медсестер. Потом была пересадка на поезд, в отдельное, между прочим, купе, и долгий-долгий путь в столицу — с многочисленными, как уже указывалось, пересадками...
А в Главном управлении НКВД на Лубянской площади все началось по новой: беседы, протоколы, вопросы, ответы, уточнение подробностей, разрешение неясностей... Спартак очень быстро потерял счет времени, тем паче что в промежутках между допросами обитал он в одиночной камере, без прогулок, свиданий и всяких прочих контактов, кроме разговоров со следователями. Да и те, признаться, разговорами назвать было трудно. Он пытался выяснить судьбу Беаты — но в ответ получал новые вопросы: а сколько весил похищенный вами ракетный двигатель, а какого цвета было топливо? Он интересовался: дак что ж это за ракета такая, раз вокруг нее столько возни? А ему: почему бомбардировку Берлина вы проводили именно с этой высоты?.. Впрочем, допрос — он и есть допрос... Но ведь никаких эдаких методов извлечения информации, навроде иголок под ногти или электрических проводов к гениталиям, к нему не применяли! Не то что не били, даже наручники ни разу не надели! Курить давали, кормили более-менее сносно... И на том спасибо, конечно, но все же — странно это, согласитесь, товарищи...
Спартак впал в своего рода ступор, напрочь вывалился из реальности, как в ночную тьму из кабины подбитого истребителя, и наблюдал за происходящим словно откуда-то со стороны. Разное время суток слилось в сплошную серую пелену. Изо дня в день повторялось одно и то же: когда, кто, а что случилось там-то, а почему вы ответили так-то, а что вы подумали после того-то... И так без перерыва. Спартак в молчанку не играл, но отвечал тупо, механически, что-то подписывал, в ответ на вежливые просьбы рисовал по памяти треклятый двигатель сбоку, с торца, сверху и чуть ли не в разрезе. Двигатель, который он видел лишь мельком...
И вот, наконец, закономерный итог: скоротечный трибунал, сухой приговор, тупое ожидание в камере, черный «воронок», грязный вокзал.
Пятнадцать лет лагерей.
В мир реальный Спартак вернулся лишь перед самой посадкой в вагон, который...
В общем, после очередного допроса молчаливый конвой повел Спартака не обратно в камеру, а несколькими этажами выше — пустынными лестницами, переходами, коридорами, препоручил другому конвою, и этот другой конвой, ничуть не более болтливый, однако состоящий — ого! — из двух полковников НКВД, сопроводил арестанта в крошечный неприметный кабинетик в торце коридора. Обстановка спартанская (простите за каламбур), ничего лишнего: стол с зажженной лампой под зеленым абажуром, портрет Сталина над столом, фикус в кадке слева от стола, плотно занавешенное окно — справа, серый ящик несгораемого шкафа — в углу, за столом — человек в цивильном. Спартак перешагнул порог... и вдруг замер, совершенно машинально вытянувшись по стойке смирно. И даже не услышал, как за его спиной щелкнул дверной замок. Уж кого-кого, а этого человека, учитывая сегодняшнее его, Спартака, положение, он увидеть никак не ожидал.
— Здравия желаю, товарищ... гражданин... нарком, — тупо выдавил он.
Человек в серой полотняной паре с большими лацканами несколько мучительно долгих секунд смотрел на Котляревского поверх сцепленных в замок пальцев, потом опустил руки и устало вздохнул:
— Садись уж... товарищ-гражданин летчик, — и кивнул на табурет перед столом. — Летчик-налетчик...
Спартак, не чувствуя, как пишут в романах, под собой ног, сел. Табурет оказался привинченным к полу. Ощущение появилось, как у нашкодившего второклассника в кабинете директора.
Возникла пауза. Тишина в кабинете стояла такая, что он отчетливо слышал, как бодро тикают наручные часы на запястье наркома.
— А знаешь, Котляревский, — негромко сказал Берия, — на днях будет ровно три года и девять месяцев, как товарищ Сталин то и дело спрашивает меня с ехидцей: «Лаврентий, а как там поживает твой протеже с гордым революционным именем?» И что ты думаешь, я должен ему отвечать? «Извините, мол, товарищ Сталин, накладочка получилась, не оправдал, мол, товарищ Спартак возложенных на него надежд». Так, да?..
«Интересно, а почему его пенсне, как ни посмотришь, все время отсвечивает?..» — вяло подумал Спартак. И оттого, что глаз наркома видно не было, делалось малость жутковато.
— Ты можешь представить себе человека, Котляревский, который обещал что-то товарищу Сталину, а потом подвел его? — продолжал Берия и тут же предостерегающе поднял руку, как будто Спартак и в самом деле собрался погрузиться в раздумья над этим вопросом. — Нет-нет, не надо такого человека представлять. Такой человек перед тобой. Я обещал товарищу Сталину, что летчик Котляревский не подведет, что, несмотря на молодость и некоторую взбалмошность характера, проявит себя как советский человек... И что же летчик Котляревский?
— И что же, — позволил себе реплику Спартак и встретился взглядом с отблеском лампы в пенсне, — я не выполнил задания? Я смалодушничал? Нарушил приказ?
— Вы о бомбежке Берлина? — Берия мягко перешел на «вы». — Нет, тут к вам никаких претензий. Зато потом...
— Я воевал, — начал было Спартак, но вспомнил, что точно такие же споры он уже вел — сначала сам с собой в Польше, потом с советскими агентами в Лондоне, — и прикусил язык.
— Да, — легко согласился Берия, — вы воевали, все правильно. Война, знаете ли, идет, и я рад, что вы вообще это заметили... А на каком участке фронта, позвольте спросить, вы защищали Родину? Не иначе, на том самом, куда вас направили партия и правительство, да?
Спартак помолчал, а затем, тщательно подбирая слова, ответил:
— Я защищал Родину на том участке фронта, на котором оказался отнюдь не по своей воле. Я не был в немецком плену, потом я бил фашистов... и ни разу, ни единым поступком Родину не предал.
— Не по своей воле, — хохотнув, повторил Берия, — но токмо волею пославшей тя жены... Волею судеб, ну да. А также волею рока, фатума и провидения. И волею означенного провидения вы спутались с антисоветскими польскими элементами, уничтожили советского разведчика с позывными Щука и отправили части ракеты ФАУ к нашим закадычным друзьям в Великобритании. Правильно, гражданин Котляревский, невидимый вы боец невидимого фронта?
И непонятно было: то ли в самом деле нарком взбешен, то ли играет.
— Щуку успокоил не я, — буркнул Спартак, автоматически отметив про себя наконец-таки проявившееся название ракеты — ага, оказывается, какая-то «фау»...
— А, и это мы должны считать смягчающим обстоятельством, да? — позволил себе повысить голос Берия, снова переходя на «ты», что было вовсе уж скверным знаком. Все-таки взбешен... — Не ты крутил шашни с белополяцкой панночкой, не ты обрюхатил ее? Может, и не ты помогал выкрасть двигатель ФАУ? А если именно ты помогал, то, быть может, ты доставил его аккурат в Москву? А, не в Москву? Тогда куда, позволь спросить?.. Не слышу!
Нарком внутренних дел жахнул ладонью по столу и тут же успокоился, откинулся на спинку кресла.
— Короче, не хочу я с тобой долго разговаривать. Родина и лично товарищ Сталин доверили тебе ответственное задание, а ты...
— Я...
— Если б ты захотел, — жестко перебил Берия, — то за три с половиной года нашел бы способ вернуться через линию фронта. И доложить о выполнении задания. А потом воевать там, куда тебя пошлет твое командование, а не там, где захочется тебе лично.
Спартак не слушал — до него только что вдруг дошло. Он помотал головой и спросил охрипшим вдруг голосом:
— Лаврентий Павлович... Товарищ нарком... Что вы про нее сказали?
— Про кого? — сдвинул брови к переносице Берия.
— Про эту... панночку... Вы сказали, что я ее обрюхатил? Получается... Значит, Беата беременна? Где она?!
— А она тебе разве не говорила?
Нарком медленно снял пенсне и посмотрел на Спартака с чуть жалостливым интересом — так какой-нибудь патологоанатом разглядывает обнаженный труп девчонки, угодившей под трамвай в самый расцвет сексуальной привлекательности, — помолчал немного и заметил со вздохом:
— Знаешь, Котляревский, я ведь редко ошибаюсь в людях. Но в твоем случае я вынужден честно признать: я ошибся, причем капитально. И дело не в моем поручительстве перед товарищем Сталиным — дело исключительно в тебе...
— Что с Беатой?!
Берия поморщился и вновь надел пенсне.
— Держите себя в руках, арестованный! М-мальчишка... — он помолчал, жуя губами, словно пробуя это слово на вкус, и сказал: — Ничего с твоей лярвой не сделалось, кому она, на хрен, нужна?! Или ты уверен, что НКВД только тем и занимается, что сажает всех без разбора? Делать нам больше нечего... Жива и здорова, пару месяцев еще поиграется под нашим ненавязчивым присмотром, а потом, если не захочет ребеночка потерять, должна малость подуспокоиться... Ты бы, Котляревский, о себе лучше подумал. Как думаешь, что тебя ждет за все твои художества?
— Расстрел, — мрачно предположил Спартак.
— Ага, щас! — презрительно усмехнулся нарком. — Размечтался, летун вертлявый... А четыре расстрела не хочешь?.. Трибунал, конечно, может заменить и пожизненным — но тут, сам понимаешь, я ничем помочь не могу, даже если б захотел. А я теперь, признаться, вовсе не горю желанием помогать, — он наклонил высокий лоб с залысинами. — Разве что в память о нашем знакомстве...
И достал из бокового кармана темно-зеленый мешочек размером с ладонь, небрежно бросил Спартаку. Спартак поймал. Аккуратненький и прочный армейский кисет, туго набитый весьма неплохим, судя по запаху, табачком.
— Это в качестве последней сигаретки перед смертью, — учтиво пояснил Берия. — Покуришь на рассвете, когда за тобой придут, меня, может быть, вспомнишь добрым словом...
— Спасибо, — сказал Спартак холодно, но кисет в карман опустил.
— А теперь уйди с глаз моих, Котляревский, видеть тебя не желаю.
Берия, судя по всему, нажал ногой скрытую под столом кнопку — потому как бесшумно отворилась дверь и давешняя пара полковников тут же нарисовалась на пороге...
Когда Спартака увели, Берия задумчиво хмыкнул, побарабанил пальцами по столешнице в ритме «Сердце красавицы склонно к измене», потом снял трубку телефона, постучал по рычажкам, подождал соединения. На том конце провода что-то спросили, и Берия, глядя на закрывшуюся дверь, уверенно сказал в микрофон:
— Да. Мое мнение — да. Использовать будем на полную катушку, уж больно интересный вариант наклевывается... Согласен. Ну, пусть пока поработает железным дровосеком на благо Родины, а там посмотрим.
Господи, она ждет ребенка... Его, Спартака, ребенка! Почему он здесь, почему не возле любимого человека?!
А в мир реальный он вернулся только на вокзале.
От своих Спартак получил по морде только один раз. Причем, что характерно, еще там, в чопорном и насквозь джентльменском Лондоне. На территории же родимого Советского Союза его и пальцем не тронули — ни во время допросов, ни в «свободное», так сказать, время. Ни в московской энкавэдэшной тюрьме, ни до того — в двух-трех тесных, засранных промежуточных камерах на пути между границей и Москвой, где он периодически застревал в ожидании следующего поезда до столицы и где насовать по рылу транзитному арестанту было чуть ли не единственным развлечением провинциальных смершевцев... Впрочем, говорить «в ожидании поезда» именно «до столицы» не совсем правильно — поскольку Спартак в тот момент ни малейшего понятия не имел, куда его транспортируют... Короче, не били — и на том спасибо.
Еще там, в ставшем уже призрачным, как предутренний сон, городе Конан Дойля и Уэллса, Спартак подробно, обстоятельно и, главное, честно рассказал всю свою одиссею, начиная с неожиданного участия в бомбежке Берлина в сорок первом и заканчивая совсем недавней сценой пленения, рассказал почти все, лишь огибая острые углы и обходя стороной некоторые подробности, которые могли бы навредить Беате. И плешивый, обильно потеющий агентишка в штатском (имени которого Спартак, разумеется, не запомнил; да и наверняка имя было липовым — как и его звание: якобы в майорском чине он служит на благо Родине), так вот, агентишка этот уже лапки потирал в предвкушении новеньких погон — дескать, ни хрена себе, какой матерый шпион на крючок попался, врет и не краснеет! Берлин он, вишь ты, бомбил! Ракету из-под носа у фрицев уволок! И для острастки от души засадил Спартаку в ухо — дескать, это, товарищ шпион, только начало.
Но потом плешивый, оказавшийся парнем не только честолюбивым, но и осторожным, призадумался. А и в самом-то деле: при всей невероятности истории пленного вдруг да что-нибудь в ней окажется правдой? Например, в части личного знакомства с товарищем Берией... А это, братцы мои, уже не шутки. С этим пусть другие разбираются. И «майор», судя по всему, навел некоторые справки касательно подробностей биографии задержанного. И, судя по всему, результат его отнюдь не обрадовал. Видать, узнал, что Спартак Котляревский как минимум на самом деле в сорок первом сбрасывал бомбы на Берлин...
После чего за него, Спартака, взялись ребята посерьезнее. Они не били, не угрожали и не запугивали египетскими казнями. Они добросовестно и скрупулезно записывали, по многу раз переспрашивая, рассказ пленного во всех мельчайших подробностях, то и дело возвращаясь к уже до белизны обсосанным подробностям, убеждая вспомнить какие-нибудь детали умыкнутого ракетного двигателя и в своих вопросах подчас доходя до полного маразма: а кто стоял слева, а какого цвета был кузов грузовика и видны ли были в то время звезды на небе, эт сетера, эт сетера... И, главное дело, складывалось полное впечатление, будто следователей совершенно не интересуют вопиющие факты дезертирства Спартака, сотрудничество с Армией Крайовой и ни в одной букве не выдуманная работа на английскую разведку. Следователей более всего интересовал именно двигатель, и ничего кроме двигателя...
А потом Спартаку сделали укол, и очнулся он уже в самолете, бодро вспарывающем небо в неизвестном направлении, причем очнулся в больничной пижаме, на каталке, в окружении неулыбчивых, неразговорчивых и потрясающе некрасивых медсестер. Потом была пересадка на поезд, в отдельное, между прочим, купе, и долгий-долгий путь в столицу — с многочисленными, как уже указывалось, пересадками...
А в Главном управлении НКВД на Лубянской площади все началось по новой: беседы, протоколы, вопросы, ответы, уточнение подробностей, разрешение неясностей... Спартак очень быстро потерял счет времени, тем паче что в промежутках между допросами обитал он в одиночной камере, без прогулок, свиданий и всяких прочих контактов, кроме разговоров со следователями. Да и те, признаться, разговорами назвать было трудно. Он пытался выяснить судьбу Беаты — но в ответ получал новые вопросы: а сколько весил похищенный вами ракетный двигатель, а какого цвета было топливо? Он интересовался: дак что ж это за ракета такая, раз вокруг нее столько возни? А ему: почему бомбардировку Берлина вы проводили именно с этой высоты?.. Впрочем, допрос — он и есть допрос... Но ведь никаких эдаких методов извлечения информации, навроде иголок под ногти или электрических проводов к гениталиям, к нему не применяли! Не то что не били, даже наручники ни разу не надели! Курить давали, кормили более-менее сносно... И на том спасибо, конечно, но все же — странно это, согласитесь, товарищи...
Спартак впал в своего рода ступор, напрочь вывалился из реальности, как в ночную тьму из кабины подбитого истребителя, и наблюдал за происходящим словно откуда-то со стороны. Разное время суток слилось в сплошную серую пелену. Изо дня в день повторялось одно и то же: когда, кто, а что случилось там-то, а почему вы ответили так-то, а что вы подумали после того-то... И так без перерыва. Спартак в молчанку не играл, но отвечал тупо, механически, что-то подписывал, в ответ на вежливые просьбы рисовал по памяти треклятый двигатель сбоку, с торца, сверху и чуть ли не в разрезе. Двигатель, который он видел лишь мельком...
И вот, наконец, закономерный итог: скоротечный трибунал, сухой приговор, тупое ожидание в камере, черный «воронок», грязный вокзал.
Пятнадцать лет лагерей.
В мир реальный Спартак вернулся лишь перед самой посадкой в вагон, который...
* * *
Хотя нет, сначала о другом. Перед самым судом случилась одна встреча... о которой впоследствии он, впрочем, не мог бы с уверенностью сказать, что она ему не привиделась. Черт его знает, может, пичкали его какой-нибудь дрянью — из тех, что не только язык развязывает, но и затуманивает мозги.В общем, после очередного допроса молчаливый конвой повел Спартака не обратно в камеру, а несколькими этажами выше — пустынными лестницами, переходами, коридорами, препоручил другому конвою, и этот другой конвой, ничуть не более болтливый, однако состоящий — ого! — из двух полковников НКВД, сопроводил арестанта в крошечный неприметный кабинетик в торце коридора. Обстановка спартанская (простите за каламбур), ничего лишнего: стол с зажженной лампой под зеленым абажуром, портрет Сталина над столом, фикус в кадке слева от стола, плотно занавешенное окно — справа, серый ящик несгораемого шкафа — в углу, за столом — человек в цивильном. Спартак перешагнул порог... и вдруг замер, совершенно машинально вытянувшись по стойке смирно. И даже не услышал, как за его спиной щелкнул дверной замок. Уж кого-кого, а этого человека, учитывая сегодняшнее его, Спартака, положение, он увидеть никак не ожидал.
— Здравия желаю, товарищ... гражданин... нарком, — тупо выдавил он.
Человек в серой полотняной паре с большими лацканами несколько мучительно долгих секунд смотрел на Котляревского поверх сцепленных в замок пальцев, потом опустил руки и устало вздохнул:
— Садись уж... товарищ-гражданин летчик, — и кивнул на табурет перед столом. — Летчик-налетчик...
Спартак, не чувствуя, как пишут в романах, под собой ног, сел. Табурет оказался привинченным к полу. Ощущение появилось, как у нашкодившего второклассника в кабинете директора.
Возникла пауза. Тишина в кабинете стояла такая, что он отчетливо слышал, как бодро тикают наручные часы на запястье наркома.
— А знаешь, Котляревский, — негромко сказал Берия, — на днях будет ровно три года и девять месяцев, как товарищ Сталин то и дело спрашивает меня с ехидцей: «Лаврентий, а как там поживает твой протеже с гордым революционным именем?» И что ты думаешь, я должен ему отвечать? «Извините, мол, товарищ Сталин, накладочка получилась, не оправдал, мол, товарищ Спартак возложенных на него надежд». Так, да?..
«Интересно, а почему его пенсне, как ни посмотришь, все время отсвечивает?..» — вяло подумал Спартак. И оттого, что глаз наркома видно не было, делалось малость жутковато.
— Ты можешь представить себе человека, Котляревский, который обещал что-то товарищу Сталину, а потом подвел его? — продолжал Берия и тут же предостерегающе поднял руку, как будто Спартак и в самом деле собрался погрузиться в раздумья над этим вопросом. — Нет-нет, не надо такого человека представлять. Такой человек перед тобой. Я обещал товарищу Сталину, что летчик Котляревский не подведет, что, несмотря на молодость и некоторую взбалмошность характера, проявит себя как советский человек... И что же летчик Котляревский?
— И что же, — позволил себе реплику Спартак и встретился взглядом с отблеском лампы в пенсне, — я не выполнил задания? Я смалодушничал? Нарушил приказ?
— Вы о бомбежке Берлина? — Берия мягко перешел на «вы». — Нет, тут к вам никаких претензий. Зато потом...
— Я воевал, — начал было Спартак, но вспомнил, что точно такие же споры он уже вел — сначала сам с собой в Польше, потом с советскими агентами в Лондоне, — и прикусил язык.
— Да, — легко согласился Берия, — вы воевали, все правильно. Война, знаете ли, идет, и я рад, что вы вообще это заметили... А на каком участке фронта, позвольте спросить, вы защищали Родину? Не иначе, на том самом, куда вас направили партия и правительство, да?
Спартак помолчал, а затем, тщательно подбирая слова, ответил:
— Я защищал Родину на том участке фронта, на котором оказался отнюдь не по своей воле. Я не был в немецком плену, потом я бил фашистов... и ни разу, ни единым поступком Родину не предал.
— Не по своей воле, — хохотнув, повторил Берия, — но токмо волею пославшей тя жены... Волею судеб, ну да. А также волею рока, фатума и провидения. И волею означенного провидения вы спутались с антисоветскими польскими элементами, уничтожили советского разведчика с позывными Щука и отправили части ракеты ФАУ к нашим закадычным друзьям в Великобритании. Правильно, гражданин Котляревский, невидимый вы боец невидимого фронта?
И непонятно было: то ли в самом деле нарком взбешен, то ли играет.
— Щуку успокоил не я, — буркнул Спартак, автоматически отметив про себя наконец-таки проявившееся название ракеты — ага, оказывается, какая-то «фау»...
— А, и это мы должны считать смягчающим обстоятельством, да? — позволил себе повысить голос Берия, снова переходя на «ты», что было вовсе уж скверным знаком. Все-таки взбешен... — Не ты крутил шашни с белополяцкой панночкой, не ты обрюхатил ее? Может, и не ты помогал выкрасть двигатель ФАУ? А если именно ты помогал, то, быть может, ты доставил его аккурат в Москву? А, не в Москву? Тогда куда, позволь спросить?.. Не слышу!
Нарком внутренних дел жахнул ладонью по столу и тут же успокоился, откинулся на спинку кресла.
— Короче, не хочу я с тобой долго разговаривать. Родина и лично товарищ Сталин доверили тебе ответственное задание, а ты...
— Я...
— Если б ты захотел, — жестко перебил Берия, — то за три с половиной года нашел бы способ вернуться через линию фронта. И доложить о выполнении задания. А потом воевать там, куда тебя пошлет твое командование, а не там, где захочется тебе лично.
Спартак не слушал — до него только что вдруг дошло. Он помотал головой и спросил охрипшим вдруг голосом:
— Лаврентий Павлович... Товарищ нарком... Что вы про нее сказали?
— Про кого? — сдвинул брови к переносице Берия.
— Про эту... панночку... Вы сказали, что я ее обрюхатил? Получается... Значит, Беата беременна? Где она?!
— А она тебе разве не говорила?
Нарком медленно снял пенсне и посмотрел на Спартака с чуть жалостливым интересом — так какой-нибудь патологоанатом разглядывает обнаженный труп девчонки, угодившей под трамвай в самый расцвет сексуальной привлекательности, — помолчал немного и заметил со вздохом:
— Знаешь, Котляревский, я ведь редко ошибаюсь в людях. Но в твоем случае я вынужден честно признать: я ошибся, причем капитально. И дело не в моем поручительстве перед товарищем Сталиным — дело исключительно в тебе...
— Что с Беатой?!
Берия поморщился и вновь надел пенсне.
— Держите себя в руках, арестованный! М-мальчишка... — он помолчал, жуя губами, словно пробуя это слово на вкус, и сказал: — Ничего с твоей лярвой не сделалось, кому она, на хрен, нужна?! Или ты уверен, что НКВД только тем и занимается, что сажает всех без разбора? Делать нам больше нечего... Жива и здорова, пару месяцев еще поиграется под нашим ненавязчивым присмотром, а потом, если не захочет ребеночка потерять, должна малость подуспокоиться... Ты бы, Котляревский, о себе лучше подумал. Как думаешь, что тебя ждет за все твои художества?
— Расстрел, — мрачно предположил Спартак.
— Ага, щас! — презрительно усмехнулся нарком. — Размечтался, летун вертлявый... А четыре расстрела не хочешь?.. Трибунал, конечно, может заменить и пожизненным — но тут, сам понимаешь, я ничем помочь не могу, даже если б захотел. А я теперь, признаться, вовсе не горю желанием помогать, — он наклонил высокий лоб с залысинами. — Разве что в память о нашем знакомстве...
И достал из бокового кармана темно-зеленый мешочек размером с ладонь, небрежно бросил Спартаку. Спартак поймал. Аккуратненький и прочный армейский кисет, туго набитый весьма неплохим, судя по запаху, табачком.
— Это в качестве последней сигаретки перед смертью, — учтиво пояснил Берия. — Покуришь на рассвете, когда за тобой придут, меня, может быть, вспомнишь добрым словом...
— Спасибо, — сказал Спартак холодно, но кисет в карман опустил.
— А теперь уйди с глаз моих, Котляревский, видеть тебя не желаю.
Берия, судя по всему, нажал ногой скрытую под столом кнопку — потому как бесшумно отворилась дверь и давешняя пара полковников тут же нарисовалась на пороге...
Когда Спартака увели, Берия задумчиво хмыкнул, побарабанил пальцами по столешнице в ритме «Сердце красавицы склонно к измене», потом снял трубку телефона, постучал по рычажкам, подождал соединения. На том конце провода что-то спросили, и Берия, глядя на закрывшуюся дверь, уверенно сказал в микрофон:
— Да. Мое мнение — да. Использовать будем на полную катушку, уж больно интересный вариант наклевывается... Согласен. Ну, пусть пока поработает железным дровосеком на благо Родины, а там посмотрим.
* * *
...Однако, вишь ты, для Котляревского обошлось пятнашкой. Тоже, конечно, не сахар, но все ж таки не расстрел, зерно? Черт знает, почему трибунал смягчил приговор, Спартак на эту тему как-то не думал. Хотя с момента его насильного возвращения в Союз прошла уже уйма времени, мысленно он все еще был там, в Лондоне, потому что именно в Лондоне рядом была Беата...Господи, она ждет ребенка... Его, Спартака, ребенка! Почему он здесь, почему не возле любимого человека?!
А в мир реальный он вернулся только на вокзале.
Глава вторая
Вагончик тронется...
...Он сидел на корточках среди толпы людей в тюремных робах, возле вагона, с виду напоминавшего багажный — те же косые прутья решеток на окошках. Вагон, по всей видимости, загнали на запасные пути — шум вокзала, свистки маневровых паровозов и лязг вагонных сцепок доносились приглушенно, издалека. И все звуки перекрывал надрывный лай собак, которых на коротких поводках удерживали оцепившие группу этапников — вот тут Спартак с полной ясностью и ощутил себя заключенным — хлопчики в форме НКВД с голубыми петлицами. Вынырнувший в действительность Спартак с удивлением осознал, что вокруг вовсю буйствует весна, пригревает солнце и мир видится уже не через серую пелену, а разноцветными красками, хотя оттенков было не так уж и много. Но все равно Спартак очумело глазел по сторонам, вдыхал чертовски вкусный после камеры воздух и потихоньку понимал, что жизнь продолжается. И пусть сия жизнь наверняка готовит ему очередные фортели и кренделя, от которых он уже порядком устал, но, если честно, все же эти сюрпризы куда лучше тупого меряния шагами крохотной одиночки с маленьким, густо зарешеченным окошком под самым потолком...
В цепи охранников произошло движение, собаки не лаяли уже, а хрипели, оскаленные морды прямо-таки пузырились от пены. Толпа людей в робах (среди которых чем-то неуловимым выделялось человек десять-пятнадцать) тоже колыхнулась, однако многие позволили себе лишь переменить позу.
Из оцепления выступили двое с офицерскими погонами: капитан с помятым лицом и красными, будто с недосыпа, глазами и высокий молодой лейтенантик с кожаной папкой в руках.
— Построиться! — хриплым голосом гавкнул капитан и потянулся за папкой.
Сидящие вразнобой поднялись на ноги, построились в две кривые шеренги. Спартак машинально прикинул, что одновагонников набирается человек пятьдесят.
— Значит, так, осужденные! Я начальник этапа капитан Никонов. Рядом со мной мой заместитель лейтенант Виноградов. Короче, сейчас я называю фамилии, и каждый быстро называет свое имя, отчество, статью и срок. Поехали, в общем. Абаладзе!..
В ходе переклички Спартак, сам не зная почему, вслушивался в выкрикиваемые ответы. Статьи большей частью были политические, но попадались и сугубо уголовные. Со своего места он не мог рассмотреть «уголков», но у него отчего-то возникла уверенность, что именно они выделялись на фоне прочего контингента. Дошла очередь и до него, и он крикнул в ответ на свою фамилию:
— Осужденный Котляревский, Спартак Романович, статья 58-1-б[22], пятнадцать лет.
Капитан, закончив перекличку, во время которой он что-то отмечал в бумагах, захлопнул папку, передал ее лейтенанту и заорал:
— Значит, так, этап, сюда слушай! Порядок следования до места назначения следующий: кормежка три раза в сутки, по нужде два раза, по одному курить запрещается. Нарушителям — карцер. При остановках курение запрещается всем, разговоры запрещены. Вопросы? Нет вопросов. Тогда в вагон, живо!
Вновь зашлись лаем собаки, на время переклички вроде бы поутихшие, и этапники, подхватив вещмешки с немудреными пожитками, по одному полезли в открытую дверь вагона. Дождавшись своей очереди, Спартак также подтянулся и под аккомпанемент беззлобного и уже привычного окрика конвойного с автоматом наперевес: «А ну, живее!» — оказался внутри вагона, в котором зекам предстояло следовать... А куда, собственно, следовать-то? Наверняка же он должен об этом знать, но разум и память вышли на перекур. Ничего, сказал Спартак, скоро все выяснится.
Он с искренним любопытством огляделся.
Внутри вагон напоминал обыкновенный купейный, разве что из девяти купе пять, предназначенных для арестантов, были отделены от коридора не сплошной перегородкой, а решеткой, сквозь которую надзиратели прекрасно видят все, что творится в камерах. Решетка эта идет на всю высоту вагона, доверху, и оттого нет багажных антресолей из купе над коридором. Окна коридорной стороны — обычные, но снаружи забраны такой же косой решеткой. А в арестантском купе окна нет — лишь маленький, тоже обрешеченный, слепыш на уровне вторых полок (вот потому и кажется вагон багажным). Дверь в купе — раздвижная: железная рама, тоже обрешеченная. Из пяти арестантских купе только четыре использовались как общие камеры, а пятое было разделено пополам — два узких полукупе с одной нижней и одной верхней полкой, как у проводников... наверное, это и есть помянутый карцер. Печки-буржуйки, видимо, по причине наступившей календарной весны, в вагоне не наблюдалось. Спартаку вспомнились курсантские годы и армия (там форма одежды устанавливалась не в зависимости от погодных условий, а по приказу о переходе на летнюю или зимнюю форму одежды), и он грустно усмехнулся.
В цепи охранников произошло движение, собаки не лаяли уже, а хрипели, оскаленные морды прямо-таки пузырились от пены. Толпа людей в робах (среди которых чем-то неуловимым выделялось человек десять-пятнадцать) тоже колыхнулась, однако многие позволили себе лишь переменить позу.
Из оцепления выступили двое с офицерскими погонами: капитан с помятым лицом и красными, будто с недосыпа, глазами и высокий молодой лейтенантик с кожаной папкой в руках.
— Построиться! — хриплым голосом гавкнул капитан и потянулся за папкой.
Сидящие вразнобой поднялись на ноги, построились в две кривые шеренги. Спартак машинально прикинул, что одновагонников набирается человек пятьдесят.
— Значит, так, осужденные! Я начальник этапа капитан Никонов. Рядом со мной мой заместитель лейтенант Виноградов. Короче, сейчас я называю фамилии, и каждый быстро называет свое имя, отчество, статью и срок. Поехали, в общем. Абаладзе!..
В ходе переклички Спартак, сам не зная почему, вслушивался в выкрикиваемые ответы. Статьи большей частью были политические, но попадались и сугубо уголовные. Со своего места он не мог рассмотреть «уголков», но у него отчего-то возникла уверенность, что именно они выделялись на фоне прочего контингента. Дошла очередь и до него, и он крикнул в ответ на свою фамилию:
— Осужденный Котляревский, Спартак Романович, статья 58-1-б[22], пятнадцать лет.
Капитан, закончив перекличку, во время которой он что-то отмечал в бумагах, захлопнул папку, передал ее лейтенанту и заорал:
— Значит, так, этап, сюда слушай! Порядок следования до места назначения следующий: кормежка три раза в сутки, по нужде два раза, по одному курить запрещается. Нарушителям — карцер. При остановках курение запрещается всем, разговоры запрещены. Вопросы? Нет вопросов. Тогда в вагон, живо!
Вновь зашлись лаем собаки, на время переклички вроде бы поутихшие, и этапники, подхватив вещмешки с немудреными пожитками, по одному полезли в открытую дверь вагона. Дождавшись своей очереди, Спартак также подтянулся и под аккомпанемент беззлобного и уже привычного окрика конвойного с автоматом наперевес: «А ну, живее!» — оказался внутри вагона, в котором зекам предстояло следовать... А куда, собственно, следовать-то? Наверняка же он должен об этом знать, но разум и память вышли на перекур. Ничего, сказал Спартак, скоро все выяснится.
Он с искренним любопытством огляделся.
Внутри вагон напоминал обыкновенный купейный, разве что из девяти купе пять, предназначенных для арестантов, были отделены от коридора не сплошной перегородкой, а решеткой, сквозь которую надзиратели прекрасно видят все, что творится в камерах. Решетка эта идет на всю высоту вагона, доверху, и оттого нет багажных антресолей из купе над коридором. Окна коридорной стороны — обычные, но снаружи забраны такой же косой решеткой. А в арестантском купе окна нет — лишь маленький, тоже обрешеченный, слепыш на уровне вторых полок (вот потому и кажется вагон багажным). Дверь в купе — раздвижная: железная рама, тоже обрешеченная. Из пяти арестантских купе только четыре использовались как общие камеры, а пятое было разделено пополам — два узких полукупе с одной нижней и одной верхней полкой, как у проводников... наверное, это и есть помянутый карцер. Печки-буржуйки, видимо, по причине наступившей календарной весны, в вагоне не наблюдалось. Спартаку вспомнились курсантские годы и армия (там форма одежды устанавливалась не в зависимости от погодных условий, а по приказу о переходе на летнюю или зимнюю форму одежды), и он грустно усмехнулся.