Страница:
Толкаясь, зеки располагались на нарах, причем, как заметил Спартак, места на среднем ярусе деловито, незаметно и споро оккупировали именно те, кого Спартак выделил из общей массы. Блатные. Они действительно отличались от остальных — даже однотипные, в общем-то, робы носили как-то неуловимо по-своему...
Дверь, со скрипом проехав по направляющим, закрылась, лязгнул засов, надрывный лай подутих. Капитан что-то скомандовал конвою, послышался дробный топот солдат, спешивших занять свои места, а потом раздался свисток паровоза. Вагон дернулся, клацнув сцепкой, как ружейным затвором. «Внимание, товарищи, — вяло подумал Спартак, — очередная эпопея Котляревского начинается! И даже не эпопея, а этапея...»
Поехали.
Блатные ребята вели себя совсем как отправляющиеся на курорт отпускники — они похохатывали, о чем-то переговаривались, один выудил из «сидора» засаленную колоду карт — явно самодельных... Полное складывалось впечатление, что уголовники прекрасно друг с другом знакомы, и уже не первый год.
— Во, глянь, урки загоношились, — вроде ни к кому не обращаясь, вполголоса проворчал сосед Спартака, дядька с землистого цвета лицом. — Им-то что, считай, на родину возвращаются — им что тюрьма, что лагерь, все одно дом отчий. Тут-то они пока тихие, сучары, потому как их меньше, не то, говорят, мигом бы свои законы понаустанавливали...
— Кто говорит? — повернувшись к собеседнику, лениво поинтересовался Спартак.
Разговаривать ни с кем не хотелось напрочь, но и молчать всю дорогу тоже было невозможно.
— Во даешь! — удивленно протянул дядька. — Ты откуда такой свалился? Или тебя, хе-хе, прямо с улицы сюда определили? Пока до трибунала в тюряге сидели, а потом этапа дожидались, это самая популярная тема в камере у нас была, окромя, конечно, баб... Мне-то повезло, в моей «хате» в основном из плена освобожденные сидели, а вот про другие камеры, где этих тварей больше было, много чего паскудного говорят. Неужто не слыхал?
— Да вот вышло так, что я и до, и после приговора в одиночке сидел, — ответил Спартак.
Про свое шапочное знакомство с некоторыми воровскими привычками, почерпнутое в процессе общения с Марселем, он пока решил не распространяться. Бог его знает, как на это отреагируют попутчики... Этот дядька, к примеру. Сразу видать, что блатных он, мягко говоря, не жалует.
— Может, расскажешь, куда направляемся? Меня Спартак зовут.
— Гвардии сержант Федор Барабанов, — отрапортовал дядька, крепко пожимая протянутую руку. — Бывший фронтовик, танкист, на втором годе войны в плен попал, теперь наши освободили и сюда вот по 58-1-б определили... А ты че, не русский, что ли?
— Это почему еще?
— Имя уж больно заковыристое.
— В честь одного бойца из Древнего Рима назвали, — кратко ответил Спартак.
— Эвона... А куда едем, сам до конца не знаю. По дороге конвоиры болтали, я послушал, но и они, кажись, не до конца в курсе... Определили нас с тобой, брат, в этап, направляющийся то ли в Беломорско-Балтийский ИТЛ, то ли в Соловецкий ИТЛ, то ли на комбинат НКВД, что на Кольском полуострове, слыхал о таком? Короче, лес валить будем. А где именно — какая разница? Главное, что не в Воркуте. Там холодно.
Колеса перестукивались на многочисленных стрелках, за окошком, расположенным в коридоре напротив зарешеченной двери камеры, мелькали какие-то фабричные районы Москвы, хотя рассмотреть что-то через грязное стекло было почти невозможно.
— А я вот слыхал, — вступил в разговор третий сосед Спартака и Федора, молодой парень с интеллигентскими усиками, — что будем мы там строительством заниматься. Какой-то комбинат горнодобывающий возводить. А может, канал восстанавливать[23]. Меня Виктором зовут. Виктор Мозговой, — добавил он, протягивая руку. — Может, вместе будем держаться? Вместе проще, честное слово, и с этими, — он скосил глаза на сторону, где резались в карты блатные, и понизил голос совсем уж до еле слышного шепота, — проблем меньше.
— Ты что, опытный сиделец? — спросил Спартак.
— Да какое там, первый раз. Меня в Москву тоже этапом доставили, из Орла. В нашей камере, — он криво усмехнулся, — еще ничего, а вот в соседней, там урок больше было, такой беспредел сразу после отправки начался, страх! И вещи, что получше, себе забирали, и пайку, а кто поодиночке пробовал возмутиться, так отмутузили, что кровью харкали...
— А что ж конвой? — спросил Спартак.
— А ничего конвой! Что ему, больше всех надо? Не убили, и слава богу. Мы для них третий сорт, изменники Родины, а урки — они ж свои, они Родину не предавали!.. Вот такая, брат, философия.
— Н-да, веселые перспективки нас ожидают, — протянул Спартак.
— Это еще что, — сказал Виктор. — А про лагеря такое рассказывают...
— А ты верь больше всему, что люди болтают, — ворчливо заметил Федор. — Сами небось в лагере-то не были, а байки травить горазды, а такие вот, как ты, панику и распускают! На фронте тебе быстро бы за паникерство всыпали по первое число, в штрафную роту — и все дела...
— Да ладно, мужики, и в лагерях люди живут, — вклинился в их спор Спартак.
— Живут, — мрачно вздохнул Федор, — только и я слышал, что верховодят там такие вот, — он мотнул головой в сторону блатных, — и тут важно, как себя человек с первого дня поведет, как на этапе себя покажет. Молва — она быстрее приказа летит. Не успеешь на место прибыть, а там про тебя уже все известно... Ладно, — он махнул рукой, — живы будем — не помрем.
Меж тем обитатели «купе» уже распределились по полкам. Какое-то время ехали молча. Каждый думал о своем, Спартак в который раз вспоминал Беату, потом его воспоминания по какой-то прихоти сознания переключились на Марселя. Наверное, обстановка навевала. Интересно, что бы непутевый сосед на его месте делал? Хотя тут и гадать нечего: Марсель сидел бы аккурат над ним, там, где с самого начала, словно по молчаливой договоренности, расположились блатные, причем он, как пить дать, был бы у них за главаря, атамана, вождя — правильное подчеркнуть. Не иначе придется вспоминать кое-какие выражения бывшего соседушки по квартире и манеру разговора...
Эшелон выбрался за пределы Москвы, стук колес в отсутствие многочисленных стрелок стал ритмичным, за окошком замелькали деревья. Что-то переменилось в вагонной атмосфере: из коридора донесся шум, лязг, приглушенная ругань, и, словно в ответ на эти звуки, на средней полке среди блатных тоже наметилось оживление, карты из их рук, как по мановению волшебной палочки, испарились.
— Чего это, а? — вслух поинтересовался Федор, оторвав Спартака от его размышлений.
— Скорее всего, кормить будут, — ответил с усмешкой Виктор. — Только особо не радуйтесь, щас узнаете, чем на этапе потчуют.
Точно услышав его слова, возле двери показался мрачный сержант-конвоир.
— Ну че, зеки, хавка пришла, — процедил он и высыпал прямо на пол через решетку ворох сухой, как осенняя листва, воблы, затем выложил горку ломтей хлеба, посыпанного сверху чем-то белым, напоминающим сахар. — Горячего приварка вам, рвань, не положено, уж не обессудьте![24]
— Командир, а как насчет водицы? — заикнулся кто-то.
Вода в паек, по всей видимости, не входила.
— Может, тебе еще и какаву подать? — заржал в ответ конвоир. — Жрите давайте, а то и это отниму!
Сержант еще раз окинул взглядом «купе» и прошел дальше по коридору, за ним пыхтел солдатик, тащивший холстяной мешок, — не иначе с воблой и хлебом.
Едва военнослужащие люди скрылись из виду, как с «блатной» полки проворно соскочил жилистый субъект и деловито принялся собирать в охапку хлеб. Руки его были практически синими от бессчетных наколок. Спартак несколько секунд понаблюдал за хлебоуборочным процессом, а когда заметил, что обколотый вознамерился экспроприировать весь хлеб подчистую, сказал негромко:
— Эй, мужчина, а вам не многовато будет?
Субъект на миг замер, потом медленно выпрямился и, с прищуром глядя на Спартака, просипел:
— Че? Тебе кто разрешил пасть разинуть, фря? Че ты тут балакаешь? Брысь на шконку, и чтоб я тебя искал долго-долго!
— Лишнее на место положи, — глядя ему прямо в глаза, тихо, но твердо произнес Спартак.
Рядом с ним угрюмо, но решительно засопел Федор.
Расписной глянул на своих, вроде бы ища поддержки, но, как заметил Спартак, главным образом он смотрел на плотного, невысокого человека, сидевшего по-турецки в самом углу полки. По едва ощутимым деталям, а скорее даже инстинктивно Спартак понял, что это вожак, главарь, пахан. Тот едва заметно мотнул головой. Зек тут же положил куски хлеба обратно, оставив себе пять ломтей, прихватил пять же воблин, протянул своим и, недобро оглянувшись на Спартака, но все же не сказав ни слова, полез наверх. Остальные заключенные суетливо разобрали пайки, Федор передал порции сидящим на третьем ярусе и, взяв свою, вернулся на место. Взял пайку и Спартак — хлеб действительно оказался негусто присыпан сахаром.
— Мужики, — жуя, проговорил Виктор, — вы воблу до поры оставьте, иначе жажда замучает, а воды у конвоя не допросишься. Вот будет какой полустанок или станция, может, дадут водицы, тогда и вобла в дело пойдет.
Федор, неторопливо, стараясь не уронить ни крошки и не просыпать сахар, откусывая от своего ломтя, сказал:
— Да, негусто. На таких харчах не разжиреешь.
— Это еще что! Хорошо, что хоть это есть! — криво усмехнулся Виктор. — Вот когда я до Москвы ехал, так нас совсем не кормили. Пришел конвойный и объявил, что сегодня жрать никто не будет, на вас, мол, не выдано! Хорошо, воду давали два раза.
— Это как? — изумленно спросил Спартак.
— А так! Им-то какое дело, урчит у тебя в брюхе или нет... Ты теперь поосторожней, кстати, будь. То, что блатные так просто на попятный пошли, еще ничего не значит, — выберут момент и припомнят.
— Так что, молчать надо было? — вскинулся Федор.
— Почему молчать, я не про то! Просто осторожней надо теперь быть, — обиженно пробормотал Виктор.
День медленно клонился к вечеру, разговоры сами собой прекратились, ехали молча, только на средней полке негромко переговаривались — игра в карты продолжалась. Спартак сидел привалившись к стенке «купе» и закрыв глаза. В голове было пусто и гулко, ни мыслей, ни образов, ни желаний. И незаметно для себя погрузился в дрему.
Проснулся он как от толчка. Стемнело, поезд, оказывается, стоит на каком-то полустанке. Виктор, видимо, тоже проснувшийся от отсутствия уже ставшим привычным перестука колес на стыках рельсов, крутил головой и вытягивал шею, пытаясь что-либо рассмотреть сквозь прутья решетки на окне в коридоре.
— Долго я? — спросил его Спартак.
— Да не знаю, я сам задремал, — отмахнулся Виктор. — Судя по тому, что уже темно, а выехали мы с утра, наверное, где-то между Москвой и Бологое... Может, после станции воды принесут, — с надеждой добавил он.
Состав дернулся и вновь стал набирать ход, в окне поплыли огни редких станционных фонарей. Спустя некоторое время показался конвоир, не тот, что раздавал хлеб и воблу, — другой, с погонами ефрейтора. Вот чудо-то! — в одной пятерне он сжимал ручки нескольких мятых алюминиевых кружек, а в другой держал ведро с водой.
— Так, граждане осужденные, — скучающе произнес ефрейтор, — быстро по одному к решетке на водопой. Кто пропустит, пусть потом не жалуется, ночью дрыхнуть надо, а не сейчас. Вишь, бля, разнежились! Совесть-то спать не мешает?
Вновь первыми отоварились блатные. На этот раз Спартак промолчал, тем более что те наглеть не пытались, взяли по кружке, причем воду наверх снова подавал тот же урка. Вслед за блатарями получили свою порцию и остальные. Ефрейтор пошел дальше, его голос, повторявший те же слова, послышался у соседней камеры.
Спартак достал припрятанную с «обеда» воблу, впился в нее зубами... Точнее, попытался впиться. Вобла была твердой как камень и соленой до тошноты. Виктор оказался прав на сто кругов — действительно, пить захотелось тут же и зверски. И мутная вода в кружке, за версту отдающая ржавчиной, показалась напитком повкуснее «Лагидзе». Впрочем, и соленая вобла, и горькая вода закончились весьма быстро. Опять послышались шаги конвоира: давешний ефрейтор собирал кружки. Зеки торопливо допивали.
— Начальник, хрычку-то можно затянуть? — донесся голос с полки блатных.
— Ладно, курите, ежели кто хочет, — обернувшись, сказал ефрейтор. — Только толпой дымите, по одному потом не дам.
По камере пронеслось оживление, пассажиры купейного вагона с решетками полезли в мешки, доставая кисеты и листки бумаги, торопливо сворачивали самокрутки. Те же, кто подобным богатством не обладал, с жадностью втягивали носом воздух и наблюдали за счастливчиками, которые, как заметил Спартак, делиться с соседями отнюдь не торопились. Порывшись в своем «сидоре», он достал кисет, свернул цигарку и, мгновение поколебавшись, протянул кисет Федору. И подумал грустно: "Эх, Федя, знал бы ты, чей табачок куришь..."
Федор торопливо, но ловко, не просыпав ни крошки драгоценного табака, свернул папироску.
— Так по куреву соскучился, спасу нет! Мой-то запасец перед отправкой эти гады вертухаи отобрали, чтоб им пусто было...
Ефрейтор сквозь решетку от самодельной бензиновой зажигалки дал прикурить одному сидельцу, остальные по очереди прикуривали друг у друга. Камеру заволокли клубы терпкого дыма. Папироска закончилась еще быстрее, чем вобла с водой. Обжигая пальцы, Спартак затушил микроскопический окурок и поискал глазами, куда бы его выбросить. Остальные бросали окурки на пол, но Спартак, мигом вспомнив Марселя, не поленился, дошел до окошечка и щелчком отправил свой в ночь. И, возвращаясь на место, перехватил цепкий взгляд главного уркагана.
Из соседней камеры послышался вопль:
— Часовой, на оправку веди!
Чуть погодя — еще один вопль. И еще. Как заезженная пластинка.
Мимо купе Спартака неторопливо прошаркал конвоир, что-то бормоча под нос, потом заскрежетал отпираемый замок, заскрипела открываемая дверь.
— Лицом к стене, руки за спину! Зассыха...
Вновь лязг двери, клацанье замка, приказ: «Пошел вперед!»
«А ведь и мне придется так же», — подумал Спартак. Стемнело окончательно, в коридоре зажглись тусклые зарешеченные плафоны. Разговоры, и без того не слишком-то оживленные, вновь стихли, и постепенно камера погрузилась в тревожный сон, перемежаемый покашливанием.
Поезд летел сквозь ночь на север, изредка останавливаясь на крошечных станциях, чтобы пропустить воинские эшелоны, мчащиеся на запад. По коридору, без всякой системы и графика, время от времени проходили охранники. Стучали колеса, размеренно позвякивала какая-то незакрепленная хреновника в тамбуре.
Приспичило Спартаку лишь под утро, когда лампы уже не горели. Помявшись, он повторил памятный со вчерашнего вечера ритуал вызова конвоя. И все повторилось — заявился ефрейтор, Спартак, заложив руки за спину и глядя в стену, стоял смирно, пока тот возился с замком и откатывал дверь, затем вышел в коридор, вновь встал лицом к стене, пока дверь закрывалась, и по команде наконец-то двинулся в торец вагона, зашел в сортир...
Мамочки мои дорогие, да кто ж так засрать-то все вокруг успел? Когда? Или этот милый вагончик не мыли с момента постройки?..
Видимо, для предотвращения побегов, быстроты оборота (да и вообще чтобы арестант не расслаблялся попусту), дверь в туалет не закрывалась вовсе, и, наблюдая за процессом оправки, конвоир из тамбура раздраженными возгласами подбадривал:
— Давай-давай, шустрее, ты тут не один! Ну, все? Сворачивайся. Хватит, я тебе сказал!
Закончив свои дела, Спартак едва успел коснуться краника умывальника, как сволочной ефрейтор прямо-таки взревел: «А ну, не трожь, гнида! Сломаешь. Выходи!»
...День тянулся, как две капли воды похожий на вчерашний — кормили той же воблой и хлебом, правда, на этот раз без сахара, дважды давали напиться, четыре раза конвой милостиво разрешал курить (Спартак опять делился с Федором), выводили на оправку.
На исходе второй ночи прибыли в Ленинград — Спартак понял это, с трудом разглядев очертания города в мутном окне, просто понял, и все. Верхним чутьем унюхал. И ему окончательно поплохело.
Тут стояли долго, по некоторым звукам, доносившимся из-за стен вагона, переговорам путевых рабочих, проверявших колесные пары, Спартак предположил, что к их составу прицепили еще один арестантский вагон — привет, братья заключенные. Конвой ходил злой, на все вопросы и просьбы отвечал матюгами, в соседней камере, судя по всему, кому-то прикладом по хребту прилетело. Пока стояли, явился давешний капитан с неизменным лейтенантом, провели перекличку, Спартак, услышав свою фамилию, ответил уже привычно. Отправились далеко за полдень. Снова тянулись километры, на каком-то безымянном полустанке перекличку провели еще раз. На средней полке продолжалась игра — оттуда доносились азартные возгласы, непонятные фразы типа: «Цинковый, дуй на место!», «При рамсе вольты не канают», «Ну че, на тыщу мух или на налепки?»
Глава третья
Дверь, со скрипом проехав по направляющим, закрылась, лязгнул засов, надрывный лай подутих. Капитан что-то скомандовал конвою, послышался дробный топот солдат, спешивших занять свои места, а потом раздался свисток паровоза. Вагон дернулся, клацнув сцепкой, как ружейным затвором. «Внимание, товарищи, — вяло подумал Спартак, — очередная эпопея Котляревского начинается! И даже не эпопея, а этапея...»
* * *
Маневренный паровоз оттащил вагон на другой путь, где под матерок станционных работяг его прицепили к эшелону. И наконец поезд тронулся.Поехали.
Блатные ребята вели себя совсем как отправляющиеся на курорт отпускники — они похохатывали, о чем-то переговаривались, один выудил из «сидора» засаленную колоду карт — явно самодельных... Полное складывалось впечатление, что уголовники прекрасно друг с другом знакомы, и уже не первый год.
— Во, глянь, урки загоношились, — вроде ни к кому не обращаясь, вполголоса проворчал сосед Спартака, дядька с землистого цвета лицом. — Им-то что, считай, на родину возвращаются — им что тюрьма, что лагерь, все одно дом отчий. Тут-то они пока тихие, сучары, потому как их меньше, не то, говорят, мигом бы свои законы понаустанавливали...
— Кто говорит? — повернувшись к собеседнику, лениво поинтересовался Спартак.
Разговаривать ни с кем не хотелось напрочь, но и молчать всю дорогу тоже было невозможно.
— Во даешь! — удивленно протянул дядька. — Ты откуда такой свалился? Или тебя, хе-хе, прямо с улицы сюда определили? Пока до трибунала в тюряге сидели, а потом этапа дожидались, это самая популярная тема в камере у нас была, окромя, конечно, баб... Мне-то повезло, в моей «хате» в основном из плена освобожденные сидели, а вот про другие камеры, где этих тварей больше было, много чего паскудного говорят. Неужто не слыхал?
— Да вот вышло так, что я и до, и после приговора в одиночке сидел, — ответил Спартак.
Про свое шапочное знакомство с некоторыми воровскими привычками, почерпнутое в процессе общения с Марселем, он пока решил не распространяться. Бог его знает, как на это отреагируют попутчики... Этот дядька, к примеру. Сразу видать, что блатных он, мягко говоря, не жалует.
— Может, расскажешь, куда направляемся? Меня Спартак зовут.
— Гвардии сержант Федор Барабанов, — отрапортовал дядька, крепко пожимая протянутую руку. — Бывший фронтовик, танкист, на втором годе войны в плен попал, теперь наши освободили и сюда вот по 58-1-б определили... А ты че, не русский, что ли?
— Это почему еще?
— Имя уж больно заковыристое.
— В честь одного бойца из Древнего Рима назвали, — кратко ответил Спартак.
— Эвона... А куда едем, сам до конца не знаю. По дороге конвоиры болтали, я послушал, но и они, кажись, не до конца в курсе... Определили нас с тобой, брат, в этап, направляющийся то ли в Беломорско-Балтийский ИТЛ, то ли в Соловецкий ИТЛ, то ли на комбинат НКВД, что на Кольском полуострове, слыхал о таком? Короче, лес валить будем. А где именно — какая разница? Главное, что не в Воркуте. Там холодно.
Колеса перестукивались на многочисленных стрелках, за окошком, расположенным в коридоре напротив зарешеченной двери камеры, мелькали какие-то фабричные районы Москвы, хотя рассмотреть что-то через грязное стекло было почти невозможно.
— А я вот слыхал, — вступил в разговор третий сосед Спартака и Федора, молодой парень с интеллигентскими усиками, — что будем мы там строительством заниматься. Какой-то комбинат горнодобывающий возводить. А может, канал восстанавливать[23]. Меня Виктором зовут. Виктор Мозговой, — добавил он, протягивая руку. — Может, вместе будем держаться? Вместе проще, честное слово, и с этими, — он скосил глаза на сторону, где резались в карты блатные, и понизил голос совсем уж до еле слышного шепота, — проблем меньше.
— Ты что, опытный сиделец? — спросил Спартак.
— Да какое там, первый раз. Меня в Москву тоже этапом доставили, из Орла. В нашей камере, — он криво усмехнулся, — еще ничего, а вот в соседней, там урок больше было, такой беспредел сразу после отправки начался, страх! И вещи, что получше, себе забирали, и пайку, а кто поодиночке пробовал возмутиться, так отмутузили, что кровью харкали...
— А что ж конвой? — спросил Спартак.
— А ничего конвой! Что ему, больше всех надо? Не убили, и слава богу. Мы для них третий сорт, изменники Родины, а урки — они ж свои, они Родину не предавали!.. Вот такая, брат, философия.
— Н-да, веселые перспективки нас ожидают, — протянул Спартак.
— Это еще что, — сказал Виктор. — А про лагеря такое рассказывают...
— А ты верь больше всему, что люди болтают, — ворчливо заметил Федор. — Сами небось в лагере-то не были, а байки травить горазды, а такие вот, как ты, панику и распускают! На фронте тебе быстро бы за паникерство всыпали по первое число, в штрафную роту — и все дела...
— Да ладно, мужики, и в лагерях люди живут, — вклинился в их спор Спартак.
— Живут, — мрачно вздохнул Федор, — только и я слышал, что верховодят там такие вот, — он мотнул головой в сторону блатных, — и тут важно, как себя человек с первого дня поведет, как на этапе себя покажет. Молва — она быстрее приказа летит. Не успеешь на место прибыть, а там про тебя уже все известно... Ладно, — он махнул рукой, — живы будем — не помрем.
Меж тем обитатели «купе» уже распределились по полкам. Какое-то время ехали молча. Каждый думал о своем, Спартак в который раз вспоминал Беату, потом его воспоминания по какой-то прихоти сознания переключились на Марселя. Наверное, обстановка навевала. Интересно, что бы непутевый сосед на его месте делал? Хотя тут и гадать нечего: Марсель сидел бы аккурат над ним, там, где с самого начала, словно по молчаливой договоренности, расположились блатные, причем он, как пить дать, был бы у них за главаря, атамана, вождя — правильное подчеркнуть. Не иначе придется вспоминать кое-какие выражения бывшего соседушки по квартире и манеру разговора...
Эшелон выбрался за пределы Москвы, стук колес в отсутствие многочисленных стрелок стал ритмичным, за окошком замелькали деревья. Что-то переменилось в вагонной атмосфере: из коридора донесся шум, лязг, приглушенная ругань, и, словно в ответ на эти звуки, на средней полке среди блатных тоже наметилось оживление, карты из их рук, как по мановению волшебной палочки, испарились.
— Чего это, а? — вслух поинтересовался Федор, оторвав Спартака от его размышлений.
— Скорее всего, кормить будут, — ответил с усмешкой Виктор. — Только особо не радуйтесь, щас узнаете, чем на этапе потчуют.
Точно услышав его слова, возле двери показался мрачный сержант-конвоир.
— Ну че, зеки, хавка пришла, — процедил он и высыпал прямо на пол через решетку ворох сухой, как осенняя листва, воблы, затем выложил горку ломтей хлеба, посыпанного сверху чем-то белым, напоминающим сахар. — Горячего приварка вам, рвань, не положено, уж не обессудьте![24]
— Командир, а как насчет водицы? — заикнулся кто-то.
Вода в паек, по всей видимости, не входила.
— Может, тебе еще и какаву подать? — заржал в ответ конвоир. — Жрите давайте, а то и это отниму!
Сержант еще раз окинул взглядом «купе» и прошел дальше по коридору, за ним пыхтел солдатик, тащивший холстяной мешок, — не иначе с воблой и хлебом.
Едва военнослужащие люди скрылись из виду, как с «блатной» полки проворно соскочил жилистый субъект и деловито принялся собирать в охапку хлеб. Руки его были практически синими от бессчетных наколок. Спартак несколько секунд понаблюдал за хлебоуборочным процессом, а когда заметил, что обколотый вознамерился экспроприировать весь хлеб подчистую, сказал негромко:
— Эй, мужчина, а вам не многовато будет?
Субъект на миг замер, потом медленно выпрямился и, с прищуром глядя на Спартака, просипел:
— Че? Тебе кто разрешил пасть разинуть, фря? Че ты тут балакаешь? Брысь на шконку, и чтоб я тебя искал долго-долго!
— Лишнее на место положи, — глядя ему прямо в глаза, тихо, но твердо произнес Спартак.
Рядом с ним угрюмо, но решительно засопел Федор.
Расписной глянул на своих, вроде бы ища поддержки, но, как заметил Спартак, главным образом он смотрел на плотного, невысокого человека, сидевшего по-турецки в самом углу полки. По едва ощутимым деталям, а скорее даже инстинктивно Спартак понял, что это вожак, главарь, пахан. Тот едва заметно мотнул головой. Зек тут же положил куски хлеба обратно, оставив себе пять ломтей, прихватил пять же воблин, протянул своим и, недобро оглянувшись на Спартака, но все же не сказав ни слова, полез наверх. Остальные заключенные суетливо разобрали пайки, Федор передал порции сидящим на третьем ярусе и, взяв свою, вернулся на место. Взял пайку и Спартак — хлеб действительно оказался негусто присыпан сахаром.
— Мужики, — жуя, проговорил Виктор, — вы воблу до поры оставьте, иначе жажда замучает, а воды у конвоя не допросишься. Вот будет какой полустанок или станция, может, дадут водицы, тогда и вобла в дело пойдет.
Федор, неторопливо, стараясь не уронить ни крошки и не просыпать сахар, откусывая от своего ломтя, сказал:
— Да, негусто. На таких харчах не разжиреешь.
— Это еще что! Хорошо, что хоть это есть! — криво усмехнулся Виктор. — Вот когда я до Москвы ехал, так нас совсем не кормили. Пришел конвойный и объявил, что сегодня жрать никто не будет, на вас, мол, не выдано! Хорошо, воду давали два раза.
— Это как? — изумленно спросил Спартак.
— А так! Им-то какое дело, урчит у тебя в брюхе или нет... Ты теперь поосторожней, кстати, будь. То, что блатные так просто на попятный пошли, еще ничего не значит, — выберут момент и припомнят.
— Так что, молчать надо было? — вскинулся Федор.
— Почему молчать, я не про то! Просто осторожней надо теперь быть, — обиженно пробормотал Виктор.
День медленно клонился к вечеру, разговоры сами собой прекратились, ехали молча, только на средней полке негромко переговаривались — игра в карты продолжалась. Спартак сидел привалившись к стенке «купе» и закрыв глаза. В голове было пусто и гулко, ни мыслей, ни образов, ни желаний. И незаметно для себя погрузился в дрему.
Проснулся он как от толчка. Стемнело, поезд, оказывается, стоит на каком-то полустанке. Виктор, видимо, тоже проснувшийся от отсутствия уже ставшим привычным перестука колес на стыках рельсов, крутил головой и вытягивал шею, пытаясь что-либо рассмотреть сквозь прутья решетки на окне в коридоре.
— Долго я? — спросил его Спартак.
— Да не знаю, я сам задремал, — отмахнулся Виктор. — Судя по тому, что уже темно, а выехали мы с утра, наверное, где-то между Москвой и Бологое... Может, после станции воды принесут, — с надеждой добавил он.
Состав дернулся и вновь стал набирать ход, в окне поплыли огни редких станционных фонарей. Спустя некоторое время показался конвоир, не тот, что раздавал хлеб и воблу, — другой, с погонами ефрейтора. Вот чудо-то! — в одной пятерне он сжимал ручки нескольких мятых алюминиевых кружек, а в другой держал ведро с водой.
— Так, граждане осужденные, — скучающе произнес ефрейтор, — быстро по одному к решетке на водопой. Кто пропустит, пусть потом не жалуется, ночью дрыхнуть надо, а не сейчас. Вишь, бля, разнежились! Совесть-то спать не мешает?
Вновь первыми отоварились блатные. На этот раз Спартак промолчал, тем более что те наглеть не пытались, взяли по кружке, причем воду наверх снова подавал тот же урка. Вслед за блатарями получили свою порцию и остальные. Ефрейтор пошел дальше, его голос, повторявший те же слова, послышался у соседней камеры.
Спартак достал припрятанную с «обеда» воблу, впился в нее зубами... Точнее, попытался впиться. Вобла была твердой как камень и соленой до тошноты. Виктор оказался прав на сто кругов — действительно, пить захотелось тут же и зверски. И мутная вода в кружке, за версту отдающая ржавчиной, показалась напитком повкуснее «Лагидзе». Впрочем, и соленая вобла, и горькая вода закончились весьма быстро. Опять послышались шаги конвоира: давешний ефрейтор собирал кружки. Зеки торопливо допивали.
— Начальник, хрычку-то можно затянуть? — донесся голос с полки блатных.
— Ладно, курите, ежели кто хочет, — обернувшись, сказал ефрейтор. — Только толпой дымите, по одному потом не дам.
По камере пронеслось оживление, пассажиры купейного вагона с решетками полезли в мешки, доставая кисеты и листки бумаги, торопливо сворачивали самокрутки. Те же, кто подобным богатством не обладал, с жадностью втягивали носом воздух и наблюдали за счастливчиками, которые, как заметил Спартак, делиться с соседями отнюдь не торопились. Порывшись в своем «сидоре», он достал кисет, свернул цигарку и, мгновение поколебавшись, протянул кисет Федору. И подумал грустно: "Эх, Федя, знал бы ты, чей табачок куришь..."
Федор торопливо, но ловко, не просыпав ни крошки драгоценного табака, свернул папироску.
— Так по куреву соскучился, спасу нет! Мой-то запасец перед отправкой эти гады вертухаи отобрали, чтоб им пусто было...
Ефрейтор сквозь решетку от самодельной бензиновой зажигалки дал прикурить одному сидельцу, остальные по очереди прикуривали друг у друга. Камеру заволокли клубы терпкого дыма. Папироска закончилась еще быстрее, чем вобла с водой. Обжигая пальцы, Спартак затушил микроскопический окурок и поискал глазами, куда бы его выбросить. Остальные бросали окурки на пол, но Спартак, мигом вспомнив Марселя, не поленился, дошел до окошечка и щелчком отправил свой в ночь. И, возвращаясь на место, перехватил цепкий взгляд главного уркагана.
Из соседней камеры послышался вопль:
— Часовой, на оправку веди!
Чуть погодя — еще один вопль. И еще. Как заезженная пластинка.
Мимо купе Спартака неторопливо прошаркал конвоир, что-то бормоча под нос, потом заскрежетал отпираемый замок, заскрипела открываемая дверь.
— Лицом к стене, руки за спину! Зассыха...
Вновь лязг двери, клацанье замка, приказ: «Пошел вперед!»
«А ведь и мне придется так же», — подумал Спартак. Стемнело окончательно, в коридоре зажглись тусклые зарешеченные плафоны. Разговоры, и без того не слишком-то оживленные, вновь стихли, и постепенно камера погрузилась в тревожный сон, перемежаемый покашливанием.
Поезд летел сквозь ночь на север, изредка останавливаясь на крошечных станциях, чтобы пропустить воинские эшелоны, мчащиеся на запад. По коридору, без всякой системы и графика, время от времени проходили охранники. Стучали колеса, размеренно позвякивала какая-то незакрепленная хреновника в тамбуре.
Приспичило Спартаку лишь под утро, когда лампы уже не горели. Помявшись, он повторил памятный со вчерашнего вечера ритуал вызова конвоя. И все повторилось — заявился ефрейтор, Спартак, заложив руки за спину и глядя в стену, стоял смирно, пока тот возился с замком и откатывал дверь, затем вышел в коридор, вновь встал лицом к стене, пока дверь закрывалась, и по команде наконец-то двинулся в торец вагона, зашел в сортир...
Мамочки мои дорогие, да кто ж так засрать-то все вокруг успел? Когда? Или этот милый вагончик не мыли с момента постройки?..
Видимо, для предотвращения побегов, быстроты оборота (да и вообще чтобы арестант не расслаблялся попусту), дверь в туалет не закрывалась вовсе, и, наблюдая за процессом оправки, конвоир из тамбура раздраженными возгласами подбадривал:
— Давай-давай, шустрее, ты тут не один! Ну, все? Сворачивайся. Хватит, я тебе сказал!
Закончив свои дела, Спартак едва успел коснуться краника умывальника, как сволочной ефрейтор прямо-таки взревел: «А ну, не трожь, гнида! Сломаешь. Выходи!»
...День тянулся, как две капли воды похожий на вчерашний — кормили той же воблой и хлебом, правда, на этот раз без сахара, дважды давали напиться, четыре раза конвой милостиво разрешал курить (Спартак опять делился с Федором), выводили на оправку.
На исходе второй ночи прибыли в Ленинград — Спартак понял это, с трудом разглядев очертания города в мутном окне, просто понял, и все. Верхним чутьем унюхал. И ему окончательно поплохело.
Тут стояли долго, по некоторым звукам, доносившимся из-за стен вагона, переговорам путевых рабочих, проверявших колесные пары, Спартак предположил, что к их составу прицепили еще один арестантский вагон — привет, братья заключенные. Конвой ходил злой, на все вопросы и просьбы отвечал матюгами, в соседней камере, судя по всему, кому-то прикладом по хребту прилетело. Пока стояли, явился давешний капитан с неизменным лейтенантом, провели перекличку, Спартак, услышав свою фамилию, ответил уже привычно. Отправились далеко за полдень. Снова тянулись километры, на каком-то безымянном полустанке перекличку провели еще раз. На средней полке продолжалась игра — оттуда доносились азартные возгласы, непонятные фразы типа: «Цинковый, дуй на место!», «При рамсе вольты не канают», «Ну че, на тыщу мух или на налепки?»
Глава третья
Новые впечатления и новые пассажиры
В купе начальника этапа осторожно постучались. Капитан чертыхнулся, убрал от греха бутылку беленькой и стакан. Сказал раздраженно:
— Ну?
— Разрешите, товарищ капитан?
— Ну давай, давай, разрешил уже! Не тяни, что там у тебя, выкладывай. Да не стой столбом, шея заболит на тебя смотреть, присядь!
— Беда, Павел Терентьевич, — продолжая стоять, дрожащими губами проговорил лейтенант, — ЧП у нас.
— Чего ты несешь, какое еще ЧП?.. — переспросил капитан, и только что выпитая водка немедленно попросилась назад. — Да сядь ты, в конце концов! И не мямли, говори толком!
Лейтенант сел, нервно теребя в руках папку с документами.
— Значит, так. На последней проверке контингента выявлено наличие отсутствия осужденного...
— Что значит — «наличие отсутствия»? — повышая голос и привстав с полки, перебил капитан, шея его начала наливаться красным. Лейтенант опять вскочил. — Ты сам себя слышишь?! Чего ты мне тут впариваешь?
— В результате последней проверки заключенных, проведенной на остановке в Петрозаводске, обнаружено несоответствие количества фактически находящихся в этапе заключенных количеству, указанному в сопроводительных документах, товарищ капитан! Повторная проверка дала тот же результат: одного не хватает...
Капитан грузно осел обратно на полку и тихо спросил, глядя в стол:
— Это что же, получается, рывок? Как, когда?..
— Никак нет, товарищ капитан, не рывок! Все заключенные на месте.
Капитан резко вскинул голову:
— Ты что, сволочь, издеваешься?!
— Павел Терентьевич, послушайте, пожалуйста, я все могу объяснить! — затараторил лейтенант.
— Так объясняй, что ты тут кота за яйца мне тянешь!
— Вот, взгляните, — дрожащими пальцами лейтенант выудил из папки лист бумаги и положил перед капитаном. — Видите, это ведомость учета находящихся на этапе заключенных с учетом принятых в Ленинграде.
— Ты по-русски-то говорить умеешь?.. Ну?
— Обратите внимание вот сюда. В Ленинграде мы приняли на этап осужденного по статье пятьдесят восьмой, пункт один-а, некоего Ирвина Хейкиннхеймме. Номер шестьдесят пять, видите?
— Да вижу, не слепой! И что?
— Ну вот смотрите: его фамилия в графу не уместилась, так ее на следующую строчку перенесли! А теперь на нумерацию взгляните, видите — перенесенная часть фамилии тоже пронумерована!
— Дай-ка сюда.
Капитан выхватил из его рук ведомость, быстро пробежал глазами, посмотрел на «итого». Отшвырнул, уперся локтями в столешницу. Шарахнул кулаком по стене.
— Ты понимаешь, что это означает?! Ты понимаешь, что с нас спросят не по переносу этому гребаному, а по бумагам, в которых черным по белому указано количество заключенных, которых ты принял к этапу!
Он стремительно наклонился, подхватил ведомость и ткнул пальцем в самый конец списка, где красовалось число «сто двадцать восемь» — общее число осужденных по списку.
— Кто принимал в Ленинграде контингент?
Лейтенант отвел взгляд.
— Кто, я тебя, сука, спрашиваю?!
— Я, товарищ капитан...
— Так какого же хрена ты просмотрел? Бухой был? Ты понимаешь, что за это нас с тобой под трибунал отправят, никто не будет разбираться и слушать, чего да как случилось?!
Капитан махнул рукой, вновь наклонился, достал из-под стола бутылку и стакан, налил до краев и залпом выпил. Вытер губы тыльной стороной ладони, откинулся к стенке купе и надолго замолчал. Лейтенант с побелевшим еще больше, хотя это казалось невозможным, лицом нетерпеливо ждал подсказки.
— Значит, слушай сюда, — вновь подавшись к столу, сказал капитан. Глаза у него блеснули. — И сядь ты уже!
Лейтенант присел на край полки напротив.
— Слушай меня внимательно. Делаем следующее — скоро у нас остановка будет, в... как там его... тьфу, короче по графику движения посмотришь. Берешь двух сержантов, причем тех, с которыми принимал зеков в Ленинграде, понял? И как только остановимся, находишь мне какого-нибудь финна, лучше всего по-русски не балакающего — их здесь как грязи. Ясно?
— Какого финна, товарищ капитан? — непонимающе вылупил глаза лейтенант.
— Да, мать твою, любого! — заорал капитан. — Ты ни фига не понял? В ведомости у нас сколько человек? Сто двадцать восемь? Вот и сдавать мы с тобой будем сто двадцать восемь, сколько положено.
— А статья, год рождения, остальные графы?
— Сам заполнишь! Напишешь пятьдесят восьмую, пункт один-а, и все дела. И смотри, дорогой, и до этих своих мудаков-сержантов доведи: ежели что не так, ежели хоть одна гнида языком трепать станет, все в таком вагоне прокатимся, только уже в других купе, понял?
— А на месте как же?..
— А тебе какое дело? Мы подотчетных в полном комплекте сдадим — остальное не наша забота. Пусть сами там разбираются.
— А финн этот, он же болтать будет!
— Вот поэтому я и объясняю: хорошо бы он по-русски ни бельмеса не понимал и не говорил. Да, впрочем, даже и будет он что-то там лопотать, кто его слушать станет, ты сам посуди?! Эти, — он неопределенно мотнул головой, — каждый второй, не считая первого, о своей невиновности блеют! Так что насчет этого я не волнуюсь. Задача ясна?
— Так точно, товарищ капитан! — вскочил лейтенант.
— Давай, Владимир Петрович, выполняй. И душевно тебя прошу, — тут его глаза нехорошо сощурились, — чтоб в этот раз комар носа не подточил! Действуй.
— Есть! — лейтенант повернулся и вышел из купе, осторожно задвинув дверь.
Капитан несколько минут просидел, глядя на закрытую дверь, в которой отражалось окно, затем вздохнул, налил себе еще дозу и медленно выпил.
Вскоре состав в очередной раз остановился.
Белофинны напали!
Стоп, какие белофинны? Я же в поезде...
Краем глаза он заметил, что очень похоже среагировали и многие фронтовики — ссыпались с полок, рассредоточились по углам, пытаясь укрыться от прямого огня.
Душераздирающий вопль издал паровоз и вопил, вопил, вопил...
Спартак проснулся окончательно, помотал головой. Поезд стоял на каком-то полустанке, снаружи доносилась хаотическая пальба — стреляли, судя по звукам, из винтовок, пистолетов, автоматов, галдели что-то бессвязное на разные голоса... но палили явно не по вагонам — потому как стекла не сыпались, не летела щепа, ни в кого до сих пор не попали, что было категорически невозможно: стрелки находились возле самого состава...
Рывком распахнулась дверь в тамбур, пустив внутрь холодный воздух, и в коридоре появился давешний лейтенант. В расстегнутой форме. С безумными глазами, перекошенным ртом, с бутылкой в одной руке.
И с автоматом в другой.
«Все, сейчас начнет поливать свинцом...» — понял Спартак и попытался забиться еще глубже под нары.
— Братцы... — плачущим голосом сказал лейтенант, обращаясь к зекам, и по щеке его действительно покатилась мутная слеза. — Братцы, победа! Германцев победили, теперь мир! Война кончилась!..
— Ну?
— Разрешите, товарищ капитан?
— Ну давай, давай, разрешил уже! Не тяни, что там у тебя, выкладывай. Да не стой столбом, шея заболит на тебя смотреть, присядь!
— Беда, Павел Терентьевич, — продолжая стоять, дрожащими губами проговорил лейтенант, — ЧП у нас.
— Чего ты несешь, какое еще ЧП?.. — переспросил капитан, и только что выпитая водка немедленно попросилась назад. — Да сядь ты, в конце концов! И не мямли, говори толком!
Лейтенант сел, нервно теребя в руках папку с документами.
— Значит, так. На последней проверке контингента выявлено наличие отсутствия осужденного...
— Что значит — «наличие отсутствия»? — повышая голос и привстав с полки, перебил капитан, шея его начала наливаться красным. Лейтенант опять вскочил. — Ты сам себя слышишь?! Чего ты мне тут впариваешь?
— В результате последней проверки заключенных, проведенной на остановке в Петрозаводске, обнаружено несоответствие количества фактически находящихся в этапе заключенных количеству, указанному в сопроводительных документах, товарищ капитан! Повторная проверка дала тот же результат: одного не хватает...
Капитан грузно осел обратно на полку и тихо спросил, глядя в стол:
— Это что же, получается, рывок? Как, когда?..
— Никак нет, товарищ капитан, не рывок! Все заключенные на месте.
Капитан резко вскинул голову:
— Ты что, сволочь, издеваешься?!
— Павел Терентьевич, послушайте, пожалуйста, я все могу объяснить! — затараторил лейтенант.
— Так объясняй, что ты тут кота за яйца мне тянешь!
— Вот, взгляните, — дрожащими пальцами лейтенант выудил из папки лист бумаги и положил перед капитаном. — Видите, это ведомость учета находящихся на этапе заключенных с учетом принятых в Ленинграде.
— Ты по-русски-то говорить умеешь?.. Ну?
— Обратите внимание вот сюда. В Ленинграде мы приняли на этап осужденного по статье пятьдесят восьмой, пункт один-а, некоего Ирвина Хейкиннхеймме. Номер шестьдесят пять, видите?
— Да вижу, не слепой! И что?
— Ну вот смотрите: его фамилия в графу не уместилась, так ее на следующую строчку перенесли! А теперь на нумерацию взгляните, видите — перенесенная часть фамилии тоже пронумерована!
— Дай-ка сюда.
Капитан выхватил из его рук ведомость, быстро пробежал глазами, посмотрел на «итого». Отшвырнул, уперся локтями в столешницу. Шарахнул кулаком по стене.
— Ты понимаешь, что это означает?! Ты понимаешь, что с нас спросят не по переносу этому гребаному, а по бумагам, в которых черным по белому указано количество заключенных, которых ты принял к этапу!
Он стремительно наклонился, подхватил ведомость и ткнул пальцем в самый конец списка, где красовалось число «сто двадцать восемь» — общее число осужденных по списку.
— Кто принимал в Ленинграде контингент?
Лейтенант отвел взгляд.
— Кто, я тебя, сука, спрашиваю?!
— Я, товарищ капитан...
— Так какого же хрена ты просмотрел? Бухой был? Ты понимаешь, что за это нас с тобой под трибунал отправят, никто не будет разбираться и слушать, чего да как случилось?!
Капитан махнул рукой, вновь наклонился, достал из-под стола бутылку и стакан, налил до краев и залпом выпил. Вытер губы тыльной стороной ладони, откинулся к стенке купе и надолго замолчал. Лейтенант с побелевшим еще больше, хотя это казалось невозможным, лицом нетерпеливо ждал подсказки.
— Значит, слушай сюда, — вновь подавшись к столу, сказал капитан. Глаза у него блеснули. — И сядь ты уже!
Лейтенант присел на край полки напротив.
— Слушай меня внимательно. Делаем следующее — скоро у нас остановка будет, в... как там его... тьфу, короче по графику движения посмотришь. Берешь двух сержантов, причем тех, с которыми принимал зеков в Ленинграде, понял? И как только остановимся, находишь мне какого-нибудь финна, лучше всего по-русски не балакающего — их здесь как грязи. Ясно?
— Какого финна, товарищ капитан? — непонимающе вылупил глаза лейтенант.
— Да, мать твою, любого! — заорал капитан. — Ты ни фига не понял? В ведомости у нас сколько человек? Сто двадцать восемь? Вот и сдавать мы с тобой будем сто двадцать восемь, сколько положено.
— А статья, год рождения, остальные графы?
— Сам заполнишь! Напишешь пятьдесят восьмую, пункт один-а, и все дела. И смотри, дорогой, и до этих своих мудаков-сержантов доведи: ежели что не так, ежели хоть одна гнида языком трепать станет, все в таком вагоне прокатимся, только уже в других купе, понял?
— А на месте как же?..
— А тебе какое дело? Мы подотчетных в полном комплекте сдадим — остальное не наша забота. Пусть сами там разбираются.
— А финн этот, он же болтать будет!
— Вот поэтому я и объясняю: хорошо бы он по-русски ни бельмеса не понимал и не говорил. Да, впрочем, даже и будет он что-то там лопотать, кто его слушать станет, ты сам посуди?! Эти, — он неопределенно мотнул головой, — каждый второй, не считая первого, о своей невиновности блеют! Так что насчет этого я не волнуюсь. Задача ясна?
— Так точно, товарищ капитан! — вскочил лейтенант.
— Давай, Владимир Петрович, выполняй. И душевно тебя прошу, — тут его глаза нехорошо сощурились, — чтоб в этот раз комар носа не подточил! Действуй.
— Есть! — лейтенант повернулся и вышел из купе, осторожно задвинув дверь.
Капитан несколько минут просидел, глядя на закрытую дверь, в которой отражалось окно, затем вздохнул, налил себе еще дозу и медленно выпил.
Вскоре состав в очередной раз остановился.
* * *
...Спартака разбудили доносящиеся снаружи выстрелы; тело отреагировало мгновенно, не дожидаясь, пока проснется мозг. Он скатился с нар, еще ничего толком не соображая, забился под лавку, лихорадочно зашарил вокруг в поисках оружия.Белофинны напали!
Стоп, какие белофинны? Я же в поезде...
Краем глаза он заметил, что очень похоже среагировали и многие фронтовики — ссыпались с полок, рассредоточились по углам, пытаясь укрыться от прямого огня.
Душераздирающий вопль издал паровоз и вопил, вопил, вопил...
Спартак проснулся окончательно, помотал головой. Поезд стоял на каком-то полустанке, снаружи доносилась хаотическая пальба — стреляли, судя по звукам, из винтовок, пистолетов, автоматов, галдели что-то бессвязное на разные голоса... но палили явно не по вагонам — потому как стекла не сыпались, не летела щепа, ни в кого до сих пор не попали, что было категорически невозможно: стрелки находились возле самого состава...
Рывком распахнулась дверь в тамбур, пустив внутрь холодный воздух, и в коридоре появился давешний лейтенант. В расстегнутой форме. С безумными глазами, перекошенным ртом, с бутылкой в одной руке.
И с автоматом в другой.
«Все, сейчас начнет поливать свинцом...» — понял Спартак и попытался забиться еще глубже под нары.
— Братцы... — плачущим голосом сказал лейтенант, обращаясь к зекам, и по щеке его действительно покатилась мутная слеза. — Братцы, победа! Германцев победили, теперь мир! Война кончилась!..