Страница:
— Я и сам не рад, братва, затевать этот разговор, — пробежав взглядом по собравшимся в угольном сарае, Мойка виновато развел руки в стороны. — Но кто ж я был бы, узнав и промолчав про нехорошие странности.
— Проскальзывай увертюры, ботай по главной теме, — сказал Володя Ростовский.
— Можно и по главной, — легко согласился Мойка. И расстегнул ворот телогрейки. — Что бы вы сказали, уважаемые люди, когда б узнали, что пахан наш состоял в комсомоле и то скрыл от короновавших его законников и до сего дня скрывает от всех нас?..
Мойка снова обвел взглядом собрание, жадно ловя выражения лиц — видимо, очень хотел увидеть в чужих глазах поддержку, праведный гнев, солидарность с обвинением. Но вряд ли он разглядел что-то иное, кроме усталости. Только вот с Марселем он, понятно, избегал встречаться взглядом.
— Так и это не все, что выяснилось, — голос Мойки вроде бы уже был и не так тверд, как минутой ранее. — Вы будете сильно удивляться, когда узнаете, кто его в комсомол принимал, — Мойка выдержал небольшую драматическую паузу. — А принимал его в комсомол не кто-нибудь, а доподлинно наш нынешний Кум, который начинал свой легавый путь аккурат с комсомольской линии. Вот так, уважаемые...
И даже эта предъява не произвела эффекта разорвавшейся бомбы, на что, видимо, очень рассчитывал Мойка. Никто не кричал: «Долой такого пахана!», никто не размахивал заточкой, не порывался вырвать кадык запятнавшему свою воровскую биографию Марселю. Люди сидели неподвижно, с непроницаемыми усталыми лицами. Ну никому, абсолютно никому неохота было сейчас вникать в эту туфту с комсомолом. Однако закон есть закон, а слова уже сказаны — слова, обвиняющие в нарушении этого самого закона. Потому как биография коронованного вора должна быть чистой и безупречной, аки слеза младенца, и уж точно незапятнанной всякими там активистскими выходками типа членства в комсе.
Стало быть, обратного хода нет. И потому вникать все равно придется.
— Ты, Мойка, на кого ботало раззявил! Ты на всех на нас ботало раззявил, сучара! — с угольной кучи скатился, обрушивая за собой антрацитово отблескивающие черные куски угля, блатной в драной кепке.
— Заткнись, Кочерыга! — вяло, едва разлепив губы, произнес Володя Ростовский. Но внушительно, видать, произнес — Кочерыга вмиг заткнулся, да и другие не порывались вставить слово. — Зубами лязгать пока приказа не дадено. Не на партсобрании, чтобы с места орать. — Он чиркнул спичкой, раскурил потухшую папиросу. — Слушаем тебя дальше, Мойка.
— Может, теперь Марсель нам чего скажет? — спросил Мойка. — Пусть ответит.
— Э-э нет, милок, — покачал головой Володя Ростовский. — Так не пойдет. И ты, — он вытянул зажатую в пальцах сгоревшую спичку в направлении Мойки, — это прекрасно знаешь. На что Марсель должен ответ держать? На твои пустые прогоны? Так ведь и я могу взять и погнать на... — Володя обернулся. — Да вот хотя бы на Барсука. Я могу взять вот и прогнать, что он... ну скажем, японский шпион, а блатным всю жизнь прикидывался, и раз так, пусть его теперь переводят к политическим. (Барсук, да и некоторые другие, разулыбались.) И чего, Барсук должен рвать рубаху, бить себя в грудь, кричать, что, дескать, «падлой буду, не шпион я!»? Не-ет, ты сперва слова свои весомо подкрепи, а уж потом требуй оправданок. Короче, давай старайся, Мойка, иначе... нехорошо выйдет.
Ясно, что Мойка ждал подобных слов после своих «теперь послушаем Марселя». Не мог не ждать. Как могло быть по-другому! А чего дуру гнал, в общем-то, понятно — посмотреть, кто на кого взглядом зыркнет, какая мысль у кого на лбу отразится, может, кто чего брякнет не подумавши.
Как бы выразился какой-нибудь профессор, Мойка вознамерился прокачать аудиторию, выявить ее настроение. Недаром косил глазом по сторонам. Только вот с Марселем по-прежнему взглядами не пересекался.
А Марсель сидел — само спокойствие. Покуривал, усмехался.
— Да это завсегда, — пожал плечами Мойка. — Могу поведать, откуда что надуло, отнять у людей время, история-то не короткая. Выплыло все, в общем-то, случайно...
Обсуждение последней новости, то бишь воровского толковища, затухло само собой. Все, чего можно было сказать по этому поводу, сказали. А о чем балакать дальше, когда неизвестно толком — что, да почему, да в чем причина?
В вошебойке на некоторое время повисло задумчивое молчание, каждый копался в своих мыслях.
Нарушил молчание Голуб.
— Мне тут вот чего пришло в голову, — он тоже отхлебнул кипятку. — А ведь ничего за две с лихвой тыщи лет так и не поменялось. Ну ровным счетом ничего...
— Ты о чем это? — Юзек удивленнно повернул к нему голову.
— Да обо всем, — слова эти Голуб сопроводил тяжким вздохом. — Об устройстве жизни, о людях. Вот мы тут развлекались, разыгрывая древних римлян... И что? Да то, что их жизнь устроена... ну понятно, если отбросить всю мишуру — мечи, галеры, колизеи с патрициями, — а ухватить за самую за середку, за главное... Так вот, их жизнь устроена в точности как наша сегодняшняя. Вот смотри! Правит всегда небольшая верхушка, кучка избранных. Там она звалась сенатом, у нас — ЦК партии. Имеется свой правящий класс. У них представители того класса обзывались патриции, у нас партийные. Даже звучит похоже. Имеется свой класс угнетенных: у них рабы, у нас рабочие и зеки. Рабы и рабочие — опять же, заметь, даже слова почти не изменились с тех самых древнеримских пор. Имеются верные псы, защитнички строя: у них легионеры, у нас НКВД. Интеллигентская прослойка имеется, куда же без нее: там они на лютнях играли и цезаря славословили, у нас книжки толстые кропают и снимают кина про депутатов Балтики и взятие Сталиным Берлина. А надо всем обязательно стоит самый главный. У них цезарь, у нас сами знаете кто. И варвары свои у нас есть — «классовые враги», «буржуи всех стран». Прошли тысячи лет, понастроили всего, потом поразрушали, потом опять понастроили, через Средневековье прошли, через монголо-татар, через петров первых, герценых и декабристов, открытия всякие сделали, наизобретали. Железные дороги протянули, телефон придумали и прочую дрянь. Ученые, поэты всякие жили-умирали. Выяснили, суки, что земля круглая. Христос, понимаешь, ходил проповедовал про любовь к ближнему, про то Библию написали, церквей понастроили повсюду. И чего в результате? Голуб начал сворачивать самокрутку, но порвал газетный клочок, смял его в сердцах и отбросил к стене.
— А ничего в результате. Человек как существо стоит на месте, ничуть не развивается, лишь исторические одежки меняет. Вон ты лагерь возьми. Ровно та же ерунда: те же патриции — блатные, те же трудовые резервы — «мужики», та же грызня за власть — только не в здании сената посередь Рима, а в угольном сарае на толковище. А суть все одна и та же. По кругу ходим. В кого там римские сенаторы всей кодлой перья засадили, в Цезаря? Ну да, «и ты, Брут», все такое-перетакое... Вот поглядите, и у нас когда-нибудь зарежут местного цезаря, как барана...
— Я не пойму, к чему ты клонишь, что сказать хочешь, — Юзек внимательно слушал Голуба, но, видимо, устал от затянувшейся речи, не выдержал и перебил: — Какие выводы ты из всего этого делаешь?
— А выводы простые...
Хлопнула рывком отворенная дверь.
— Ну кто там еще? — недовольно пробурчал Голуб, поворачиваясь ко входу.
Порог вошебойки переступили Барсук и Кукан.
— Пошли, Спартак, — хмуро проговорил Барсук, обстукивая обувку о дверной косяк. — Люди тебя на толковище кличут...
— ...А правда, она ж такая, как шило в мешке, ее не утаишь...
На этом Мойка закончил свой рассказ.
А начал он свою повесть с того, что есть у него кореш питерский, Витька-Шило. (Кто-то из блатных, услыхав кликуху, кивнул, показывая, что знает такого). Через людей, через малявы Мойка поддерживал с ним связь, слал весточки, так как, во-первых, лепший корефан, а во-вторых, на воле Мойка собирался и дальше крутить с ним на пару удалые фартовые дела. И в одной маляве Мойка написал, что объявился у них один паренек ленинградский, звать которого Спартак. И паренек тот вроде как в городе на Неве, а конкретно — на Васильевском не самый безвестный из пареньков, потому что блатным не раз серьезно помогал. Ну написал и написал Мойка, просто так упомянул про Спартака среди прочих новостей про жизнь и тут же позабыл об этом. Но Витька, однако, не позабыл.
Пришла тут весточка с воли от Витьки-Шила, в которой тот преинтереснейшие вещи излагает, причем подробнейшим образом все отписывает, как узнал и откуда.
— Витька-Шило — тут, я вижу, кое-кто его знает — человек по жизни любопытный, что твой кошак или что твой опер, — так это излагал Мойка. — Вот его любопытство и разобрало, кто таков этот Спартак, чем славен, на что может сгодиться в случае чего, чай, мы все в Ленинграде-городе и дальше проживать намереваемся.
И Шило не поленился, отыскал тот дом («Хотя, — особо подчеркнул Мойка, — его никто об этом не просил»), в котором жили Спартак и Марсель. Отыскал он, вернее, не дом, а место, где дом стоял. Потому как от дома остались одни руины, которые нынче активно разбирают пленные немцы. Шило уж готов был повернуться и уйти, но зацепился языком с каким-то случайным мужиком, а тот оказался бывшим дворником этого дома, по старой памяти захаживающим на место прежней работы и обитания. Слово за слово, Шило с дворником разговорились. Потом для продолжения беседы по русскому обычаю (и это неважно, что дворник — натуральнейший татарин по имени Ахметка) сговорились раздавить на двоих чекушку.
«Помнишь такого-то, — спрашивал за чекушкой Шило, — а такого-то?» «Кто во дворе проживал, всех помню, — отвечал дворник. — Спартак и Марсель, говоришь? Ну а как же не помнить! Из третьего подъезда, в пятидесятой квартире жили оба-двое».
А потом дворник похвалился, что ежели он кого и чего вдруг позабудет, то всегда есть чем освежить забуксовавшую память. И совсем не водкой, а гораздо менее зловредным средством. Оказалось, что на следующий день после бомбежки дворник отыскал среди руин домовые книги и взял себе. Они до сих пор лежат у него, на новой квартирке. Пытался еще во время блокады отдать их в райисполком, но там сказали, пусть побудут у тебя, сейчас не до того, а когда надо будет — заберем. Так и не забрали.
Поскольку одной, как заведено, оказалось мало, то Шило прикупил вторую чекушку. А распивать ее отправились к дворнику на новую хазу. Там Витька-Шило и полистал те самые домовые книги, поводил пальцем по строчкам, почитал записи про жильцов — кто в какой квартире проживал, кого выписали, кого вписали, кто в каком году родился или же, наоборот, скончался. Все это сопровождалось байками дворника про судьбы человеческие. «Вот видишь, жизнь, какая она, если б заранее знать, кого куда судьба кидает». Про то, кто развешанное во дворе белье подпалил да велик упер, а потом стахановцем стал или в художники выбился.
Под гундеж дворника Шило дошел и до квартирки под номером пятьдесят, вчитался в список жильцов...
Сам бы Витька ни на что такое, конечно, не обратил бы внимания, но дворник завел очередную историю из серии «кого куда судьба кидает» и поведал о том, как один парнишка («хороший был такой, со шпаной не путался, здоровался всегда, грамотный, мы думали в люди выйдет, а он, вишь ты, в НКВД записался, теперь, грят, где-то в лагере служит»). Вот из-за этих слов дворника про НКВД и лагерь Шило на всякий случай и запомнил имя-фамилию «толкового парнишечки», который жил в непосредственном соседстве с Марселем и со Спартаком.
Уже на следующий день Витька-Шило установил, кто таков этот «парнишечка толковый». На малине он поведал байку о том, как жили-были через стену друг от друга пацаны, по одному коридору носились, в одном дворе играли, на одной кухне у маток хавку клянчили, но вот один стал вором, а другой заделался легавым, вот она-де какая сука-жизнь. Назвал Витька имя с фамилией... «Как, говоришь, кличут этого легаша? — переспрашивает вдруг один из людей на малине. — Да это ж Кум наш, точняк! Все в масть и тютелька в тютельку! Не может быть таких совпадений!» Оказалось, бродяга этот, случившийся на малине, недавно вышел на свободу с чистой совестью и откинулся он аккурат из того самого карельского лагеря.
— Как выясняется, на совпадения жизнь богата, — сказал Мойка, к концу рассказа заметно приободрившийся оттого, что слушали его внимательно. — По всему выходит, что все трое проживали в одной коммуналке. А мы об этом почему-то ничего знать не знаем, ведать не ведаем, хотя чего там вроде скрывать-то! Так я вам скажу, почему не знаем и что скрывать...
Мойка, как положено, сперва выдержал театральную паузу, а потом выложил довесок. Весомым получился довесок — как козырной картой по столу шлепнул. Оказывается, Витька-Шило еще кое-что узнал от разговорчивого дворника, сыпавшего байками про жизнь двора, что твой Шахерезад.
А именно — в свое время будущий Кум спропагандировал Марселя вступить в комсомол, да сам же его туда и принял, вручил комсомольский билет и значок. Неизвестно, сколько Марсель проходил в комсомольцах и в какой канаве потом утопил билет, да то и неважно. Пусть хоть один день длилось членство в рядах союза коммунистической молодежи — уже достаточно.
Понятно, что по малолетке Марселю могли втереть что угодно, особенно те, кто возрастом постарше, да еще ежели зудели в уши каждый божий день. Про комсомол, про партию, про то, что без комсомольского билета в кармане гулять по жизни будет спотыкалисто... Дело житейское, равно как и то, кто с кем в одной квартире соседствовал. Хочешь жить вовсе без соседей — подавайся в лесники или в отшельники. В противном же случае банкомет по имени Судьба может подсунуть тебе кого угодно, тут уж только на случай можно полагаться. А судьба, как известно, злодейка и проказница и легавого с вором через стенку может запросто поселить. Не в том дело вовсе, не в том...
А в том, что не утаивал бы Марсель от людей правду, так слова бы дурного к нему не было. Ну не был бы он тогда, конечно, в законе, а ходил бы в простых ворах, ну так и что ж тут такого! Но он же власти возжелал! Думал, не вскроется никогда! А правда, она ж такая, как шило в мешке, ее не утаишь...
На этом Мойка обвинительную речь закончил и закурил. Остальные потрясенно молчали, переводили взгляд друг на друга, на Марселя же смотреть избегали.
Конечно, все понимали, что Мойка, скорее всего, искривляет правду себе на пользу. Наверняка это он сам навел своего дружка Шило на дом, где жил Марсель, и сам попросил его разнюхать чего-нибудь гнилое в прошлом вора. Ни для кого не секрет, что Марсель с Мойкой на ножах. А кое-что Мойка и откровенно присочинил. Например, разные красочные подробности и детали вроде чекушек и пленных немцев — маловероятно, что Витька-Шило в своих малявах столь дотошно все описал. Но сейчас никому не было дела до того, чтобы прикапываться к Мойке по форме — были дела поважнее. Все оборачивалось самым что ни есть скверным образом.
Ведь если и вправду Марсель состоял в комсомоле и скрыл сие от сообщества (в первую очередь, получается, скрыл от тех, кто за него ручался на коронации, подвел их, а за него ручались весьма уважаемые люди) — это уже сквернее некуда. Но ведь тут еще выясняется, что Кум в истории замешан, сам принимал Марселя в комсомол. А раз так — и это прекрасно понимали все собравшиеся на толковище, это даже специально проговаривать не было никакого смысла, — Куму как нечего делать было придавить вора угрозой разоблачения и заставить его плясать под свою дудку. Вряд ли начальник оперчасти упустил плывущий в руки шанс. Легавый, он и есть легавый, будь он хоть бывший сосед по дому, хоть одноклассник или первая, на хрен, любовь...
— Ты закончил? — спросил Володя Ростовский. — Все дровишки закинул в топку?
— А чего, мало разве? — ответил Мойка, теребя зубами самокрутку.
— Да нет, вполне огромно навалил. Даже с перебором... Ну чего, — Володя Ростовский повернулся к Марселю, — будешь что на это говорить?
— Туфта, — сказал Марсель, ухмыльнувшись. — Насчет комсомола — полная туфта. А в остальном предъявы не канают. Или я кому-то тут докладывать обязан, с кем и где проживал по малолетке? Или кто-то меня спрашивал: а не проживал ли ты, Марсель, с Кумом, а я в ответ загнал горбатого, что не проживал и впервые его в лагере увидел? А? Вот то-то. Никто не спрашивал... А если теперь спрашиваете — отвечаю: да, жили мы до войны с Кумом нашим теперешним на Васильевском острове. И что? Молчите? То-то. А насчет комсомола, повторяю, полная туфта, и тебе, Мойка, за нее придется отвечать.
Сказано было настолько буднично и спокойно, что аж дрожь пробирала. И в Мойкиных глазах промелькнул страх. Искорка сомнения и страха. Или показалось?..
— Оно, конечно, складно тут напето, — это заговорил Зима. — Как в домино, кость к кости лепится: «пусто» к «пусто», «шесть» к «шести»... Только что получается, а, Мойка? Получается, если какая-нибудь сволочь мне в ухо нажужжит, что Мойка — падла и крысятник, то я тут же должен бежать толковище собирать, да?
— Фуфло лепишь, Зима! — Мойка гонял во рту погасшую самокрутку. — Кто такой я — и кто такой Марсель? Я лагерь не держу и я с Кумом в одной хазе в малолетстве не проживал. С меня спрос всяко меньше...
— Чего-то часто наш Марсель в последнее время встречается с Кумом, — подал голос один из пришедших вместе с Мойкой блатных. — Детство, что ли, вспоминают?..
— Вот, не только мне одному странности мерещатся! — Мойка подхватил эти слова так горячо, будто их произнес не его кореш, наверняка заранее подговоренный, а кто-нибудь из кентов Марселя.
— Если мерещатся, к попу иди, сам знаешь, в каком бараке найти. Перекрестит — глядишь, и сгинет лишнее, — со своего места поднялся Корень, выдернул из угольной кучи лопату, осмотрел ее, будто хозяйственный крестьянин, и с силой вогнал обратно. — Это только шпана думает, будто если правильный вор — так ему западло с операми дело иметь. Мол, если вор с легавым разговаривает, значит, это не вор, а ссученный. А все вы знаете, что Марсель с Кумом наши же дела решает — чтоб не было недовольных. Если грызня начнется между нами и активистами — кому от этого лучше станет, кому, я спрашиваю? Так что ихнее знакомство нам еще и на пользу идет. Короче, я в это фуфло не верю.
— А кто тебя просит верить? В бога люди верят, в черта, в советскую власть, ну уж никак не в кореша Мойкиного Шило и в побасенки пьяного дворника. — Володя Ростовский почесал украшенную куполами грудь. — В таких делах одной веры мало. Доказуха нужна. Вот ежели б ты, Мойка, нам билет комсомольский из кармана вытянул, с фоткой Марселя, с паспортными погонялами его и печатями о членских взносах — тогда да, враз другой бы разговор пошел. А так...
— Я смотрю, никого тут не цепляет, что в одной хавире проживали! — взорвался Мойка. — Или все подряд воры в законе с легавыми вместе живут?!
— Эту тему, кажется, уже прожевали, — поморщился Володя Ростовский. — Тебе же сказано было: не канает. Вот ежели в мы спрашивали прилюдно, жил не жил, а Марсель нам втирал, что впервые видит — тогда бы да. Между прочим, и Кум в те года, как я усек, не был легавым, а шустрил по комсомольской части. И вообще — чтоб скурвиться, не надо с кем-то хазу делить, достаточно просто сукой быть по жизни. А кто не хотел курвиться, те не ломались и в карцерах, даже когда все почки отобьют, яйца отдавят и пальцы размозжат. Но не ломались люди, ворами оставались.
— Правильно! — раздались в сарае одобрительные реплики. — Так и есть!
— Доказуха, говоришь, нужна! — Мойка наконец выдрал изо рта потухшую самокрутку и зашвырнул ее в угольные кучи. — Ну что ж, попробуем поискать... Билет комсомольца, конечно, давным-давно сожжен или разодран в мелкие клочья, его не предъявишь. Кум, понятно, мог бы о многом нам тут поведать, но его на толковище не позовешь. Дворника сюда тоже не приволочь. Однако есть один свидетель, о котором тут все, похоже, позабыли. Еще один жилец той питерской квартиры...
Глава пятнадцатая
— Проскальзывай увертюры, ботай по главной теме, — сказал Володя Ростовский.
— Можно и по главной, — легко согласился Мойка. И расстегнул ворот телогрейки. — Что бы вы сказали, уважаемые люди, когда б узнали, что пахан наш состоял в комсомоле и то скрыл от короновавших его законников и до сего дня скрывает от всех нас?..
Мойка снова обвел взглядом собрание, жадно ловя выражения лиц — видимо, очень хотел увидеть в чужих глазах поддержку, праведный гнев, солидарность с обвинением. Но вряд ли он разглядел что-то иное, кроме усталости. Только вот с Марселем он, понятно, избегал встречаться взглядом.
— Так и это не все, что выяснилось, — голос Мойки вроде бы уже был и не так тверд, как минутой ранее. — Вы будете сильно удивляться, когда узнаете, кто его в комсомол принимал, — Мойка выдержал небольшую драматическую паузу. — А принимал его в комсомол не кто-нибудь, а доподлинно наш нынешний Кум, который начинал свой легавый путь аккурат с комсомольской линии. Вот так, уважаемые...
И даже эта предъява не произвела эффекта разорвавшейся бомбы, на что, видимо, очень рассчитывал Мойка. Никто не кричал: «Долой такого пахана!», никто не размахивал заточкой, не порывался вырвать кадык запятнавшему свою воровскую биографию Марселю. Люди сидели неподвижно, с непроницаемыми усталыми лицами. Ну никому, абсолютно никому неохота было сейчас вникать в эту туфту с комсомолом. Однако закон есть закон, а слова уже сказаны — слова, обвиняющие в нарушении этого самого закона. Потому как биография коронованного вора должна быть чистой и безупречной, аки слеза младенца, и уж точно незапятнанной всякими там активистскими выходками типа членства в комсе.
Стало быть, обратного хода нет. И потому вникать все равно придется.
— Ты, Мойка, на кого ботало раззявил! Ты на всех на нас ботало раззявил, сучара! — с угольной кучи скатился, обрушивая за собой антрацитово отблескивающие черные куски угля, блатной в драной кепке.
— Заткнись, Кочерыга! — вяло, едва разлепив губы, произнес Володя Ростовский. Но внушительно, видать, произнес — Кочерыга вмиг заткнулся, да и другие не порывались вставить слово. — Зубами лязгать пока приказа не дадено. Не на партсобрании, чтобы с места орать. — Он чиркнул спичкой, раскурил потухшую папиросу. — Слушаем тебя дальше, Мойка.
— Может, теперь Марсель нам чего скажет? — спросил Мойка. — Пусть ответит.
— Э-э нет, милок, — покачал головой Володя Ростовский. — Так не пойдет. И ты, — он вытянул зажатую в пальцах сгоревшую спичку в направлении Мойки, — это прекрасно знаешь. На что Марсель должен ответ держать? На твои пустые прогоны? Так ведь и я могу взять и погнать на... — Володя обернулся. — Да вот хотя бы на Барсука. Я могу взять вот и прогнать, что он... ну скажем, японский шпион, а блатным всю жизнь прикидывался, и раз так, пусть его теперь переводят к политическим. (Барсук, да и некоторые другие, разулыбались.) И чего, Барсук должен рвать рубаху, бить себя в грудь, кричать, что, дескать, «падлой буду, не шпион я!»? Не-ет, ты сперва слова свои весомо подкрепи, а уж потом требуй оправданок. Короче, давай старайся, Мойка, иначе... нехорошо выйдет.
Ясно, что Мойка ждал подобных слов после своих «теперь послушаем Марселя». Не мог не ждать. Как могло быть по-другому! А чего дуру гнал, в общем-то, понятно — посмотреть, кто на кого взглядом зыркнет, какая мысль у кого на лбу отразится, может, кто чего брякнет не подумавши.
Как бы выразился какой-нибудь профессор, Мойка вознамерился прокачать аудиторию, выявить ее настроение. Недаром косил глазом по сторонам. Только вот с Марселем по-прежнему взглядами не пересекался.
А Марсель сидел — само спокойствие. Покуривал, усмехался.
— Да это завсегда, — пожал плечами Мойка. — Могу поведать, откуда что надуло, отнять у людей время, история-то не короткая. Выплыло все, в общем-то, случайно...
* * *
...Кубик закрыл за собой дверь вошебойки — погрелся, хлебнул кипятку и покатился дальше по лагерю разносить по баракам вести.Обсуждение последней новости, то бишь воровского толковища, затухло само собой. Все, чего можно было сказать по этому поводу, сказали. А о чем балакать дальше, когда неизвестно толком — что, да почему, да в чем причина?
В вошебойке на некоторое время повисло задумчивое молчание, каждый копался в своих мыслях.
Нарушил молчание Голуб.
— Мне тут вот чего пришло в голову, — он тоже отхлебнул кипятку. — А ведь ничего за две с лихвой тыщи лет так и не поменялось. Ну ровным счетом ничего...
— Ты о чем это? — Юзек удивленнно повернул к нему голову.
— Да обо всем, — слова эти Голуб сопроводил тяжким вздохом. — Об устройстве жизни, о людях. Вот мы тут развлекались, разыгрывая древних римлян... И что? Да то, что их жизнь устроена... ну понятно, если отбросить всю мишуру — мечи, галеры, колизеи с патрициями, — а ухватить за самую за середку, за главное... Так вот, их жизнь устроена в точности как наша сегодняшняя. Вот смотри! Правит всегда небольшая верхушка, кучка избранных. Там она звалась сенатом, у нас — ЦК партии. Имеется свой правящий класс. У них представители того класса обзывались патриции, у нас партийные. Даже звучит похоже. Имеется свой класс угнетенных: у них рабы, у нас рабочие и зеки. Рабы и рабочие — опять же, заметь, даже слова почти не изменились с тех самых древнеримских пор. Имеются верные псы, защитнички строя: у них легионеры, у нас НКВД. Интеллигентская прослойка имеется, куда же без нее: там они на лютнях играли и цезаря славословили, у нас книжки толстые кропают и снимают кина про депутатов Балтики и взятие Сталиным Берлина. А надо всем обязательно стоит самый главный. У них цезарь, у нас сами знаете кто. И варвары свои у нас есть — «классовые враги», «буржуи всех стран». Прошли тысячи лет, понастроили всего, потом поразрушали, потом опять понастроили, через Средневековье прошли, через монголо-татар, через петров первых, герценых и декабристов, открытия всякие сделали, наизобретали. Железные дороги протянули, телефон придумали и прочую дрянь. Ученые, поэты всякие жили-умирали. Выяснили, суки, что земля круглая. Христос, понимаешь, ходил проповедовал про любовь к ближнему, про то Библию написали, церквей понастроили повсюду. И чего в результате? Голуб начал сворачивать самокрутку, но порвал газетный клочок, смял его в сердцах и отбросил к стене.
— А ничего в результате. Человек как существо стоит на месте, ничуть не развивается, лишь исторические одежки меняет. Вон ты лагерь возьми. Ровно та же ерунда: те же патриции — блатные, те же трудовые резервы — «мужики», та же грызня за власть — только не в здании сената посередь Рима, а в угольном сарае на толковище. А суть все одна и та же. По кругу ходим. В кого там римские сенаторы всей кодлой перья засадили, в Цезаря? Ну да, «и ты, Брут», все такое-перетакое... Вот поглядите, и у нас когда-нибудь зарежут местного цезаря, как барана...
— Я не пойму, к чему ты клонишь, что сказать хочешь, — Юзек внимательно слушал Голуба, но, видимо, устал от затянувшейся речи, не выдержал и перебил: — Какие выводы ты из всего этого делаешь?
— А выводы простые...
Хлопнула рывком отворенная дверь.
— Ну кто там еще? — недовольно пробурчал Голуб, поворачиваясь ко входу.
Порог вошебойки переступили Барсук и Кукан.
— Пошли, Спартак, — хмуро проговорил Барсук, обстукивая обувку о дверной косяк. — Люди тебя на толковище кличут...
— ...А правда, она ж такая, как шило в мешке, ее не утаишь...
На этом Мойка закончил свой рассказ.
А начал он свою повесть с того, что есть у него кореш питерский, Витька-Шило. (Кто-то из блатных, услыхав кликуху, кивнул, показывая, что знает такого). Через людей, через малявы Мойка поддерживал с ним связь, слал весточки, так как, во-первых, лепший корефан, а во-вторых, на воле Мойка собирался и дальше крутить с ним на пару удалые фартовые дела. И в одной маляве Мойка написал, что объявился у них один паренек ленинградский, звать которого Спартак. И паренек тот вроде как в городе на Неве, а конкретно — на Васильевском не самый безвестный из пареньков, потому что блатным не раз серьезно помогал. Ну написал и написал Мойка, просто так упомянул про Спартака среди прочих новостей про жизнь и тут же позабыл об этом. Но Витька, однако, не позабыл.
Пришла тут весточка с воли от Витьки-Шила, в которой тот преинтереснейшие вещи излагает, причем подробнейшим образом все отписывает, как узнал и откуда.
— Витька-Шило — тут, я вижу, кое-кто его знает — человек по жизни любопытный, что твой кошак или что твой опер, — так это излагал Мойка. — Вот его любопытство и разобрало, кто таков этот Спартак, чем славен, на что может сгодиться в случае чего, чай, мы все в Ленинграде-городе и дальше проживать намереваемся.
И Шило не поленился, отыскал тот дом («Хотя, — особо подчеркнул Мойка, — его никто об этом не просил»), в котором жили Спартак и Марсель. Отыскал он, вернее, не дом, а место, где дом стоял. Потому как от дома остались одни руины, которые нынче активно разбирают пленные немцы. Шило уж готов был повернуться и уйти, но зацепился языком с каким-то случайным мужиком, а тот оказался бывшим дворником этого дома, по старой памяти захаживающим на место прежней работы и обитания. Слово за слово, Шило с дворником разговорились. Потом для продолжения беседы по русскому обычаю (и это неважно, что дворник — натуральнейший татарин по имени Ахметка) сговорились раздавить на двоих чекушку.
«Помнишь такого-то, — спрашивал за чекушкой Шило, — а такого-то?» «Кто во дворе проживал, всех помню, — отвечал дворник. — Спартак и Марсель, говоришь? Ну а как же не помнить! Из третьего подъезда, в пятидесятой квартире жили оба-двое».
А потом дворник похвалился, что ежели он кого и чего вдруг позабудет, то всегда есть чем освежить забуксовавшую память. И совсем не водкой, а гораздо менее зловредным средством. Оказалось, что на следующий день после бомбежки дворник отыскал среди руин домовые книги и взял себе. Они до сих пор лежат у него, на новой квартирке. Пытался еще во время блокады отдать их в райисполком, но там сказали, пусть побудут у тебя, сейчас не до того, а когда надо будет — заберем. Так и не забрали.
Поскольку одной, как заведено, оказалось мало, то Шило прикупил вторую чекушку. А распивать ее отправились к дворнику на новую хазу. Там Витька-Шило и полистал те самые домовые книги, поводил пальцем по строчкам, почитал записи про жильцов — кто в какой квартире проживал, кого выписали, кого вписали, кто в каком году родился или же, наоборот, скончался. Все это сопровождалось байками дворника про судьбы человеческие. «Вот видишь, жизнь, какая она, если б заранее знать, кого куда судьба кидает». Про то, кто развешанное во дворе белье подпалил да велик упер, а потом стахановцем стал или в художники выбился.
Под гундеж дворника Шило дошел и до квартирки под номером пятьдесят, вчитался в список жильцов...
Сам бы Витька ни на что такое, конечно, не обратил бы внимания, но дворник завел очередную историю из серии «кого куда судьба кидает» и поведал о том, как один парнишка («хороший был такой, со шпаной не путался, здоровался всегда, грамотный, мы думали в люди выйдет, а он, вишь ты, в НКВД записался, теперь, грят, где-то в лагере служит»). Вот из-за этих слов дворника про НКВД и лагерь Шило на всякий случай и запомнил имя-фамилию «толкового парнишечки», который жил в непосредственном соседстве с Марселем и со Спартаком.
Уже на следующий день Витька-Шило установил, кто таков этот «парнишечка толковый». На малине он поведал байку о том, как жили-были через стену друг от друга пацаны, по одному коридору носились, в одном дворе играли, на одной кухне у маток хавку клянчили, но вот один стал вором, а другой заделался легавым, вот она-де какая сука-жизнь. Назвал Витька имя с фамилией... «Как, говоришь, кличут этого легаша? — переспрашивает вдруг один из людей на малине. — Да это ж Кум наш, точняк! Все в масть и тютелька в тютельку! Не может быть таких совпадений!» Оказалось, бродяга этот, случившийся на малине, недавно вышел на свободу с чистой совестью и откинулся он аккурат из того самого карельского лагеря.
— Как выясняется, на совпадения жизнь богата, — сказал Мойка, к концу рассказа заметно приободрившийся оттого, что слушали его внимательно. — По всему выходит, что все трое проживали в одной коммуналке. А мы об этом почему-то ничего знать не знаем, ведать не ведаем, хотя чего там вроде скрывать-то! Так я вам скажу, почему не знаем и что скрывать...
Мойка, как положено, сперва выдержал театральную паузу, а потом выложил довесок. Весомым получился довесок — как козырной картой по столу шлепнул. Оказывается, Витька-Шило еще кое-что узнал от разговорчивого дворника, сыпавшего байками про жизнь двора, что твой Шахерезад.
А именно — в свое время будущий Кум спропагандировал Марселя вступить в комсомол, да сам же его туда и принял, вручил комсомольский билет и значок. Неизвестно, сколько Марсель проходил в комсомольцах и в какой канаве потом утопил билет, да то и неважно. Пусть хоть один день длилось членство в рядах союза коммунистической молодежи — уже достаточно.
Понятно, что по малолетке Марселю могли втереть что угодно, особенно те, кто возрастом постарше, да еще ежели зудели в уши каждый божий день. Про комсомол, про партию, про то, что без комсомольского билета в кармане гулять по жизни будет спотыкалисто... Дело житейское, равно как и то, кто с кем в одной квартире соседствовал. Хочешь жить вовсе без соседей — подавайся в лесники или в отшельники. В противном же случае банкомет по имени Судьба может подсунуть тебе кого угодно, тут уж только на случай можно полагаться. А судьба, как известно, злодейка и проказница и легавого с вором через стенку может запросто поселить. Не в том дело вовсе, не в том...
А в том, что не утаивал бы Марсель от людей правду, так слова бы дурного к нему не было. Ну не был бы он тогда, конечно, в законе, а ходил бы в простых ворах, ну так и что ж тут такого! Но он же власти возжелал! Думал, не вскроется никогда! А правда, она ж такая, как шило в мешке, ее не утаишь...
На этом Мойка обвинительную речь закончил и закурил. Остальные потрясенно молчали, переводили взгляд друг на друга, на Марселя же смотреть избегали.
Конечно, все понимали, что Мойка, скорее всего, искривляет правду себе на пользу. Наверняка это он сам навел своего дружка Шило на дом, где жил Марсель, и сам попросил его разнюхать чего-нибудь гнилое в прошлом вора. Ни для кого не секрет, что Марсель с Мойкой на ножах. А кое-что Мойка и откровенно присочинил. Например, разные красочные подробности и детали вроде чекушек и пленных немцев — маловероятно, что Витька-Шило в своих малявах столь дотошно все описал. Но сейчас никому не было дела до того, чтобы прикапываться к Мойке по форме — были дела поважнее. Все оборачивалось самым что ни есть скверным образом.
Ведь если и вправду Марсель состоял в комсомоле и скрыл сие от сообщества (в первую очередь, получается, скрыл от тех, кто за него ручался на коронации, подвел их, а за него ручались весьма уважаемые люди) — это уже сквернее некуда. Но ведь тут еще выясняется, что Кум в истории замешан, сам принимал Марселя в комсомол. А раз так — и это прекрасно понимали все собравшиеся на толковище, это даже специально проговаривать не было никакого смысла, — Куму как нечего делать было придавить вора угрозой разоблачения и заставить его плясать под свою дудку. Вряд ли начальник оперчасти упустил плывущий в руки шанс. Легавый, он и есть легавый, будь он хоть бывший сосед по дому, хоть одноклассник или первая, на хрен, любовь...
— Ты закончил? — спросил Володя Ростовский. — Все дровишки закинул в топку?
— А чего, мало разве? — ответил Мойка, теребя зубами самокрутку.
— Да нет, вполне огромно навалил. Даже с перебором... Ну чего, — Володя Ростовский повернулся к Марселю, — будешь что на это говорить?
— Туфта, — сказал Марсель, ухмыльнувшись. — Насчет комсомола — полная туфта. А в остальном предъявы не канают. Или я кому-то тут докладывать обязан, с кем и где проживал по малолетке? Или кто-то меня спрашивал: а не проживал ли ты, Марсель, с Кумом, а я в ответ загнал горбатого, что не проживал и впервые его в лагере увидел? А? Вот то-то. Никто не спрашивал... А если теперь спрашиваете — отвечаю: да, жили мы до войны с Кумом нашим теперешним на Васильевском острове. И что? Молчите? То-то. А насчет комсомола, повторяю, полная туфта, и тебе, Мойка, за нее придется отвечать.
Сказано было настолько буднично и спокойно, что аж дрожь пробирала. И в Мойкиных глазах промелькнул страх. Искорка сомнения и страха. Или показалось?..
— Оно, конечно, складно тут напето, — это заговорил Зима. — Как в домино, кость к кости лепится: «пусто» к «пусто», «шесть» к «шести»... Только что получается, а, Мойка? Получается, если какая-нибудь сволочь мне в ухо нажужжит, что Мойка — падла и крысятник, то я тут же должен бежать толковище собирать, да?
— Фуфло лепишь, Зима! — Мойка гонял во рту погасшую самокрутку. — Кто такой я — и кто такой Марсель? Я лагерь не держу и я с Кумом в одной хазе в малолетстве не проживал. С меня спрос всяко меньше...
— Чего-то часто наш Марсель в последнее время встречается с Кумом, — подал голос один из пришедших вместе с Мойкой блатных. — Детство, что ли, вспоминают?..
— Вот, не только мне одному странности мерещатся! — Мойка подхватил эти слова так горячо, будто их произнес не его кореш, наверняка заранее подговоренный, а кто-нибудь из кентов Марселя.
— Если мерещатся, к попу иди, сам знаешь, в каком бараке найти. Перекрестит — глядишь, и сгинет лишнее, — со своего места поднялся Корень, выдернул из угольной кучи лопату, осмотрел ее, будто хозяйственный крестьянин, и с силой вогнал обратно. — Это только шпана думает, будто если правильный вор — так ему западло с операми дело иметь. Мол, если вор с легавым разговаривает, значит, это не вор, а ссученный. А все вы знаете, что Марсель с Кумом наши же дела решает — чтоб не было недовольных. Если грызня начнется между нами и активистами — кому от этого лучше станет, кому, я спрашиваю? Так что ихнее знакомство нам еще и на пользу идет. Короче, я в это фуфло не верю.
— А кто тебя просит верить? В бога люди верят, в черта, в советскую власть, ну уж никак не в кореша Мойкиного Шило и в побасенки пьяного дворника. — Володя Ростовский почесал украшенную куполами грудь. — В таких делах одной веры мало. Доказуха нужна. Вот ежели б ты, Мойка, нам билет комсомольский из кармана вытянул, с фоткой Марселя, с паспортными погонялами его и печатями о членских взносах — тогда да, враз другой бы разговор пошел. А так...
— Я смотрю, никого тут не цепляет, что в одной хавире проживали! — взорвался Мойка. — Или все подряд воры в законе с легавыми вместе живут?!
— Эту тему, кажется, уже прожевали, — поморщился Володя Ростовский. — Тебе же сказано было: не канает. Вот ежели в мы спрашивали прилюдно, жил не жил, а Марсель нам втирал, что впервые видит — тогда бы да. Между прочим, и Кум в те года, как я усек, не был легавым, а шустрил по комсомольской части. И вообще — чтоб скурвиться, не надо с кем-то хазу делить, достаточно просто сукой быть по жизни. А кто не хотел курвиться, те не ломались и в карцерах, даже когда все почки отобьют, яйца отдавят и пальцы размозжат. Но не ломались люди, ворами оставались.
— Правильно! — раздались в сарае одобрительные реплики. — Так и есть!
— Доказуха, говоришь, нужна! — Мойка наконец выдрал изо рта потухшую самокрутку и зашвырнул ее в угольные кучи. — Ну что ж, попробуем поискать... Билет комсомольца, конечно, давным-давно сожжен или разодран в мелкие клочья, его не предъявишь. Кум, понятно, мог бы о многом нам тут поведать, но его на толковище не позовешь. Дворника сюда тоже не приволочь. Однако есть один свидетель, о котором тут все, похоже, позабыли. Еще один жилец той питерской квартиры...
Глава пятнадцатая
Свидетель обвинения
У Спартака сложилось впечатление, что к угольному сараю его самым натуральным образом конвоировали. Оба-двое, Барсук и Кукан, ненавязчиво так держались чуть сзади, но ни на шаг не отставали — чтоб в случае чего в два прыжка настичь и сбить с ног. Сбегать Спартак, понятное дело, не намеревался. От чего сбегать — и главное куда? Уж не в объятья же Кума? Поэтому он послушно топал, куда указали, то бишь к угольному сараю, и гадал, зачем он мог понадобиться ворам.
Самое вероятное объяснение, какое напрашивалось, — Мойка среди прочего кинул Марселю, что тот-де, пустив воровской закон по боку, дворовых дружков не при делах выдает за блатных и пристраивает на легкие работы. Или все же тема слишком мелка, чтобы из-за этого звать Спартака на толковище? Тогда, может быть, Мойка в чем-то пытается обвинить Марселя по его ленинградским делам, и Спартак понадобился как человек, который жил с Марселем по соседству и мог чего-то слышать, видеть, знать. В общем-то, вполне возможно... Никаких других версий Спартак выстроить просто не успел — путь от вошебойки до угольного сарая был не слишком долог.
Переступив порог сарая, Спартак сразу почувствовал, насколько все непросто. Электричество буквально висело в воздухе, шипело и брызгало искрами.
Блатные все, как один, были хмуры и напряжены. Одни нервно курили, другие молча ходили по сараю, мало кто друг с другом переговаривался, а если кто и шептался, лица оставались сумрачными. Марсель сидел вроде бы среди всех, но чувствовалось, что наособицу, словно вокруг него очерчен круг. Он подбрасывал на ладони кусок угля, внешне выглядел вполне спокойным, но Спартак слишком давно его знал, чтобы не понять: соседушка напряжен до предела. Мать твою, да что ж тут у них происходит?..
— Иди туда, — Барсук подтолкнул Спартака к перевернутой тачке, на которой сидел Володя Ростовский.
— Значит, так, парень, — сказал Володя Ростовский. — Мы тебя будем спрашивать, а ты будешь честно отвечать. Мы тут не в суде, поэтому юлить и изворачиваться незачем. И до хорошего не доведет. Понял? Ну вот и хорошо. Тогда скажи нам вот что... В Ленинграде-городе ты с кем на хазе проживал?
— Я так полагаю, вы не про мою мать спрашиваете...
Спартак лихорадочно соображал. «На кой им сдалась моя ленинградская квартира? Про Марселя хотят выведать? Вряд ли. Марсель не скрывал, что мы из одного двора. Разве только не распространялся, что из одной квартиры. Допустим, теперь это выяснилось... И что тут такого? Да ничего такого вроде. В доме, в квартире — какая разница...»
— Верно кумекаешь, — сказал Володя Ростовский, глядя на Спартака примерно так, как сам Спартак смотрел бы на снующих под ногами муравьев. — Маманя — это, конечно, дело святое, но нам маманя твоя сейчас ни к чему. Кто, кроме нее, на хазе проживал, вот про них давай.
"А вот если всплыло про Комсомольца... Да, это больше смахивает на правду. Допустим, Мойка как-то выведал, что вор жил вместе с Кумом на одной хазе.
Марсель этот факт скрывал... Хотя ведь и не скажешь, что скрывал. Не скрывал, а просто не предавал огласке. Или по ихнему закону это одно и то же? Эх, знать бы наверняка... Так мне-то что, говорить им про Кума или нет? И на Марселя никак не посмотришь. Сам тут в перекрестье взглядов, как бомбардировщик в лучах прожекторов. Да и Марсель в такой ситуации знаков подавать, понятное дело, не станет".
— Соседи... — повторил Спартак. — Соседи, конечно, были. А Марсель вам не сказал? Мы ж с ним соседствовали...
Спартак откровенно сыграл под дурака. Понятно, что от ответа ему не уйти, но не помешает хоть немного его отсрочить. Глядишь, и получится побольше выведать и сообразить, чего надо говорить, а чего как раз, наоборот, ни в коем случае не надо. Собственно, это сейчас для Спартака было важнее всего — понять, что будет лучше для Марселя. Что лучше для Марселя, то лучше и для него.
— Я ж предупредил, чтоб ты не юлил, — ласковым голосом произнес Володя Ростовский, главный сейчас человек на толковище, и от этой ласковости у Спартака мурашки по спине пробежали. — Тебя спрашивают, ты отвечай. Ежели не хочешь, тогда другое дело...
— Да бога ради, чего тут скрывать! — Спартак пожал плечами. — Значит, по порядку. Как входишь в квартиру, по коридору направо первая дверь — там жили мы с матерью. В двух комнатах, на двадцати четырех квадратных метрах. Дальше прямо идешь по этому первому, короткому коридору, сворачиваешь за угол и попадаешь в кухню. А сворачиваешь налево — попадаешь в длинный коридор, параллельный короткому, куда выходили двери всех остальных комнат. Сперва шла комната, где жил старик по имени Иннокентий, отчества не помню, да никто и не звал его по имени-отчеству... Потом две двери...
— Насчет пустословия я тебя предупредить забыл. Будем считать — моя вина, — перебил его Володя Ростовский. — Но теперь ты знаешь, правильно? Валяй дальше и очень коротко.
Самое вероятное объяснение, какое напрашивалось, — Мойка среди прочего кинул Марселю, что тот-де, пустив воровской закон по боку, дворовых дружков не при делах выдает за блатных и пристраивает на легкие работы. Или все же тема слишком мелка, чтобы из-за этого звать Спартака на толковище? Тогда, может быть, Мойка в чем-то пытается обвинить Марселя по его ленинградским делам, и Спартак понадобился как человек, который жил с Марселем по соседству и мог чего-то слышать, видеть, знать. В общем-то, вполне возможно... Никаких других версий Спартак выстроить просто не успел — путь от вошебойки до угольного сарая был не слишком долог.
Переступив порог сарая, Спартак сразу почувствовал, насколько все непросто. Электричество буквально висело в воздухе, шипело и брызгало искрами.
Блатные все, как один, были хмуры и напряжены. Одни нервно курили, другие молча ходили по сараю, мало кто друг с другом переговаривался, а если кто и шептался, лица оставались сумрачными. Марсель сидел вроде бы среди всех, но чувствовалось, что наособицу, словно вокруг него очерчен круг. Он подбрасывал на ладони кусок угля, внешне выглядел вполне спокойным, но Спартак слишком давно его знал, чтобы не понять: соседушка напряжен до предела. Мать твою, да что ж тут у них происходит?..
— Иди туда, — Барсук подтолкнул Спартака к перевернутой тачке, на которой сидел Володя Ростовский.
— Значит, так, парень, — сказал Володя Ростовский. — Мы тебя будем спрашивать, а ты будешь честно отвечать. Мы тут не в суде, поэтому юлить и изворачиваться незачем. И до хорошего не доведет. Понял? Ну вот и хорошо. Тогда скажи нам вот что... В Ленинграде-городе ты с кем на хазе проживал?
— Я так полагаю, вы не про мою мать спрашиваете...
Спартак лихорадочно соображал. «На кой им сдалась моя ленинградская квартира? Про Марселя хотят выведать? Вряд ли. Марсель не скрывал, что мы из одного двора. Разве только не распространялся, что из одной квартиры. Допустим, теперь это выяснилось... И что тут такого? Да ничего такого вроде. В доме, в квартире — какая разница...»
— Верно кумекаешь, — сказал Володя Ростовский, глядя на Спартака примерно так, как сам Спартак смотрел бы на снующих под ногами муравьев. — Маманя — это, конечно, дело святое, но нам маманя твоя сейчас ни к чему. Кто, кроме нее, на хазе проживал, вот про них давай.
"А вот если всплыло про Комсомольца... Да, это больше смахивает на правду. Допустим, Мойка как-то выведал, что вор жил вместе с Кумом на одной хазе.
Марсель этот факт скрывал... Хотя ведь и не скажешь, что скрывал. Не скрывал, а просто не предавал огласке. Или по ихнему закону это одно и то же? Эх, знать бы наверняка... Так мне-то что, говорить им про Кума или нет? И на Марселя никак не посмотришь. Сам тут в перекрестье взглядов, как бомбардировщик в лучах прожекторов. Да и Марсель в такой ситуации знаков подавать, понятное дело, не станет".
— Соседи... — повторил Спартак. — Соседи, конечно, были. А Марсель вам не сказал? Мы ж с ним соседствовали...
Спартак откровенно сыграл под дурака. Понятно, что от ответа ему не уйти, но не помешает хоть немного его отсрочить. Глядишь, и получится побольше выведать и сообразить, чего надо говорить, а чего как раз, наоборот, ни в коем случае не надо. Собственно, это сейчас для Спартака было важнее всего — понять, что будет лучше для Марселя. Что лучше для Марселя, то лучше и для него.
— Я ж предупредил, чтоб ты не юлил, — ласковым голосом произнес Володя Ростовский, главный сейчас человек на толковище, и от этой ласковости у Спартака мурашки по спине пробежали. — Тебя спрашивают, ты отвечай. Ежели не хочешь, тогда другое дело...
— Да бога ради, чего тут скрывать! — Спартак пожал плечами. — Значит, по порядку. Как входишь в квартиру, по коридору направо первая дверь — там жили мы с матерью. В двух комнатах, на двадцати четырех квадратных метрах. Дальше прямо идешь по этому первому, короткому коридору, сворачиваешь за угол и попадаешь в кухню. А сворачиваешь налево — попадаешь в длинный коридор, параллельный короткому, куда выходили двери всех остальных комнат. Сперва шла комната, где жил старик по имени Иннокентий, отчества не помню, да никто и не звал его по имени-отчеству... Потом две двери...
— Насчет пустословия я тебя предупредить забыл. Будем считать — моя вина, — перебил его Володя Ростовский. — Но теперь ты знаешь, правильно? Валяй дальше и очень коротко.