Страница:
Понятно, финны эдакое счастье упустить не могли. Они, не спеша спасаться бегством, со своим чертовым северным хладнокровием принялись расстреливать, или лучше сказать, отстреливать бегущих к лесу людей. А поскольку многие партизанящие по лесам финны по довоенной профессии были охотники... В общем, мазали они редко.
Именно на этом коротком участке — когда прешь и не знаешь, что с тобой будет через шаг, но ничего изменить не можешь, а рядом падают, молча или захлебываясь криком, твои товарищи, — именно тогда Спартак испытал то, что древние греки называли катарсисом.
Детство и юность кончились как-то разом, а весь юношеский романтизьм остался в этом снегу. Вместе с каплями крови товарищей...
Тогда он добрался до леса живым, почему-то финские стрелки не положили на него глаз. Впрочем, стрелков этих, когда уцелевшие красноармейцы оказались под соснами, они так и не увидели — те ловко прятались среди деревьев: лесники из белофиннов были хоть куда. Правда, двое финнов все же угомонились под разлапистыми корнями — одного уложила наповал красноармейская пуля, другой был лишь ранен в ногу, но его прикончили свои же, перерезав горло знаменитым финским ножом.
Но с позиций сегодняшних дней сей поступок выглядел если не актом милосердия, то как минимум данью здравому смыслу. И вообще, у финнов можно было поучиться здравомыслию. Вот только грань между ним и циничной жестокостью была крайне расплывчата...
Дальнейшее не заняло и трех секунд. Спартак вдруг заметил шевеление среди толстых мшистых стволов, вскинул «Мосина», прицелился; финн в маскхалате тоже увидел Спартака, тоже вскинул винтовку, но Спартак успевал раньше.
И успел бы пустить пулю в противника. Если бы не треклятый «Мосин». Смазка замерзла, что на морозе происходило сплошь и рядом, и «Мосин» дал осечку. Зато со стороны финского дуэлянта послышался звонкий щелчок, показалось облачко сизого дыма — и Спартака что-то больно ударило в левое плечо. Его развернуло, бросило спиной в снег, и вся левая половина тела тут же онемела...
В общем, он валялся на снегу, смотрел в высокое небо, совсем как князь Андрей, и ждал ее. В смысле смерть...
Однако ж — на тот раз повезло, пронесло и миновало. Как раз потеплело до минус тридцати, товарищи ушли в глубь леса, преследуя белофиннов, но в арьергарде оказались санитары — они-то и потащили Спартака обратно к колонне.
Вот, собственно, и вся война Спартака Котляревс-кого. Его, так сказать, героический путь. Обстрелян, наблукался по морозу и снегам, бесславно ранен, обморозился — и вернулся.
Правда, нет худа без добра. Они так и не добрались до самой линии Маннергейма, а как известно, там дотов, колючки, бункеров и прочих защищенных участков — как блох на барбоске... И плевать, что те немногие, кто уцелеет на этой этой войне, вернутся отличными солдатами, золотым запасом Красной Армии. Да и война вышла не такой, какой представлялась. Бойня... В больничной курилке он рассказывал, как выбирался к своим, словно речь шла о веселом приключении. Слушатели разве что не покатывались с хохоту. А он ночами плакал от досады и страха.
От колонны (а их под аркой шесть, по три с каждой стороны, ему ли не знать, ежели постоянно в детстве бегали между колонн, играя в пятнашки), так вот, от колонны отлепилась тень, стремительно скользнула к Спартаку.
— Скидавай мешок, солдатик.
Невысокий, но крепкий тип, трудно сказать, какого возраста, голос с явно деланной хрипотцой, низко надвинутая на глаза ушанка с меховым козырьком.
— Живо давай, служба, а то пощекочу ребрышки...
Тип выпростал руку из кармана пальто, щелкнула пружина, и в тусклом масляном свете единственного под аркой фонаря блеснуло лезвие складного ножа.
— Эвона как тут у вас все по-серьезному, — покачал головой Спартак. — Ну, раз все серьезно, то придется откупаться...
Он сплюнул с губ папиросу, медленно потащил с плеча вещмешок.
Затем, резко шагнув вбок, с короткого быстрого замаха опустил туго набитый «сидор» на плечо гопстоп-ника. Нож из руки выпал, звякнул, стукнувшись о колонну. А Спартак бросил вещмешок на заснеженный асфальт и, чтобы исключить неприятности, ногой отфутболил перо в наметенный дворником сугроб.
Гопстопник сидел, прислонившись к колонне, держался за ушибленное плечо и что-то шипел сквозь зубы — неразборчивое, но насквозь злобное. Ему было очень больно, потому как «солдатик» попал по плечу аккурат той частью мешка, где лежали консервы. Не случайно, разумеется, попал — туда и метил.
Спартак схватил этого «жентельмена удачи» за отворот пальто, поднял с асфальта, левой рукой сдвинул ему шапку на затылок. И преспокойно сказал:
— Твою морду я запомнил. Встречу еще раз в этом районе — убью. Усвоил? Э-э, земеля... По глазенкам вижу, что не усвоил. Выходит, не дошла пока моя наука до печенок...
И Спартак, отпустив пальто, всадил гопстопнику резкий полукрюк точнехонько в солнечное сплетение. Тот беззвучно задвигал ртом, ну вылитая рыба, и, вытаращив глаза, осел на асфальт.
Как те же финны. По окончании боя, если поле боя оставалось за ними, они подползали и добивали раненых красноармейцев не по врожденной злобности национального характера, а по хуторской привычке любое дело доводить до конца.
Спартак тоже не испытывал к этому приблатненному типу ни злобы, ни иных каких чувств, и праздник возвращения тот не испортил, потому что праздника, собственно, и не было. Просто дела надо доделывать. Добить удальца — это чересчур, перебор выйдет, а проучить так, чтобы забыл сюда дорогу навсегда, следовало всенепременно.
Спартак раскрытыми ладонями врезал гопстопнику по ушам, заставив заскулить...
— Так, все, цинк[11]! Ша, босота! Ну-ка по углам! — раздался под аркой уже другой — знакомый — голос.
— Он же дурной, Марс! У него котелок набок! — жалобно пропыхтел гопстопник снизу, вывернув голову и глядя на приближающегося Марселя во франтоватом пальто и пышной бобровой шапке. А затем неудачливый горлохват, не дожидаясь дальнейшего развития событий, проворно подхватил с асфальта упавшую ушанку и бросился наутек в сторону улицы.
— Извини, Спартачок, — якобы виновато развел руки в стороны Марсель. — Шутка. Мы с корешем увидели, как ты сошел с рогатого, и решили проверить, насколько сильны бойцы в Красной...
Марселя скрючило в три погибели от короткого, почти без замаха, бокового в печень.
— Хороший удар, соседушка, — прошипел сквозь зубы Марсель, безуспешно пытаясь разогнуться. — Смачный. Рука быстрая, ой, йо-о... Прежде ты так не умел. Научишь?
— Научу. Прямо сейчас, — пообещал Спартак, вновь закидывая вещмешок за плечи. — Записываешься добровольцем в Красную Армию и делаешь, что прикажут...
— Все, я догнал, можешь не продолжать. А теперь ты прими от меня один маленький совет. — Марсель все еще не мог выпрямиться. Стоял, согнувшись, опираясь рукой о стену, переминался с ноги на ногу. — После того как вдарил, сразу отступай на пару шагов. А то я бы тебе запросто засадил пику в икру или в колено. Или кулаком по бейцалам... — Он наконец отдышался. — Ну, двинулись, что ли?
Они неторопливо вошли в заснеженный двор. Марсель, невысокий, широкоплечий, стриженный под «полубокс», с нагловатым огоньком в серых маленьких глазках, пер ровно и уверенно, вразвалочку. Издалека видно, кто таков. Жизненная цель соседа Спартака по коммуналке определилась еще в юности, и к ней Марсель стремился семимильными шагами.
Мела поземка, и было противно. Триумфального возвращения не получилось, равно как и не было напрочь никакого новогоднего настроения. Сволочь все-таки этот Марсель.
— А ты, я смотрю, арсенал подлых приемчиков тоже пополняешь, — мрачно усмехнулся Спартак.
— Ну так время-то идет, — Марсель поправил съехавшую на лоб шапку. — А насчет подлых — это ты зря. На войне тоже небось не думал, благородно — не благородно выйдет, а мочил, чтоб самого не замочили. Ты же с Финской причапал?
— Откуда знаешь? — Спартак снова достал пачку «Пушки».
— Два и два сложил. На, угостись, — Марсель на ходу слазил в карман пальто, достал и открыл золоченый портсигар. — «Герцеговина Флор». Такие курит сам отец народов.
— А мне свои нравятся, — сказал Спартак. — Кстати, тоже могу угостить. Не хочешь? Ну как хочешь. Тогда давай, шутник, выкладывай, что у нас во дворе нового?
— Нового хватает. Тебе вкратце или подробно?
— А как пожелаешь.
— А тебе с чего начинать — с обшей политической ситуации или с какого-нибудь конкретного лица? — И добавил вроде бы бесстрастно: — Например, с Наташки Долининой.
Бесстрастный тон Спартаку категорически не понравился. Он остановился.
— А что у нас с Наташкой Долининой? — спросил он настороженно.
Марсель знал, как и весь двор, что у Спартака и Наташки из четвертого подъезда была любовь с седьмого класса. Юношески-романтическая, взаимная, трепетная и чистая. Продолжавшаяся вплоть до ухода Котляревского на финский фронт. А уж как убивалась Долинина во время проводов — о том до сих пор вспоминали.
Марсель чиркнул спичкой, протянул огонек Спартаку и, не глядя на приятеля, ответил кратко:
— Замуж вышла.
Глава третья
Именно на этом коротком участке — когда прешь и не знаешь, что с тобой будет через шаг, но ничего изменить не можешь, а рядом падают, молча или захлебываясь криком, твои товарищи, — именно тогда Спартак испытал то, что древние греки называли катарсисом.
Детство и юность кончились как-то разом, а весь юношеский романтизьм остался в этом снегу. Вместе с каплями крови товарищей...
Тогда он добрался до леса живым, почему-то финские стрелки не положили на него глаз. Впрочем, стрелков этих, когда уцелевшие красноармейцы оказались под соснами, они так и не увидели — те ловко прятались среди деревьев: лесники из белофиннов были хоть куда. Правда, двое финнов все же угомонились под разлапистыми корнями — одного уложила наповал красноармейская пуля, другой был лишь ранен в ногу, но его прикончили свои же, перерезав горло знаменитым финским ножом.
Но с позиций сегодняшних дней сей поступок выглядел если не актом милосердия, то как минимум данью здравому смыслу. И вообще, у финнов можно было поучиться здравомыслию. Вот только грань между ним и циничной жестокостью была крайне расплывчата...
Дальнейшее не заняло и трех секунд. Спартак вдруг заметил шевеление среди толстых мшистых стволов, вскинул «Мосина», прицелился; финн в маскхалате тоже увидел Спартака, тоже вскинул винтовку, но Спартак успевал раньше.
И успел бы пустить пулю в противника. Если бы не треклятый «Мосин». Смазка замерзла, что на морозе происходило сплошь и рядом, и «Мосин» дал осечку. Зато со стороны финского дуэлянта послышался звонкий щелчок, показалось облачко сизого дыма — и Спартака что-то больно ударило в левое плечо. Его развернуло, бросило спиной в снег, и вся левая половина тела тут же онемела...
В общем, он валялся на снегу, смотрел в высокое небо, совсем как князь Андрей, и ждал ее. В смысле смерть...
Однако ж — на тот раз повезло, пронесло и миновало. Как раз потеплело до минус тридцати, товарищи ушли в глубь леса, преследуя белофиннов, но в арьергарде оказались санитары — они-то и потащили Спартака обратно к колонне.
Вот, собственно, и вся война Спартака Котляревс-кого. Его, так сказать, героический путь. Обстрелян, наблукался по морозу и снегам, бесславно ранен, обморозился — и вернулся.
Правда, нет худа без добра. Они так и не добрались до самой линии Маннергейма, а как известно, там дотов, колючки, бункеров и прочих защищенных участков — как блох на барбоске... И плевать, что те немногие, кто уцелеет на этой этой войне, вернутся отличными солдатами, золотым запасом Красной Армии. Да и война вышла не такой, какой представлялась. Бойня... В больничной курилке он рассказывал, как выбирался к своим, словно речь шла о веселом приключении. Слушатели разве что не покатывались с хохоту. А он ночами плакал от досады и страха.
* * *
...Ворота были заперты — дворник Ахметка зимой закрывает их в шесть, а сейчас уже восемь. Судя по этому факту, в домовом распорядке за время отсутствия Спартака ничего не поменялось и соблюдается он неукоснительно. Через боковой проход Спартак ступил под арку. Остановился, достал из кармана шинели пачку «Пушки», надорвал, выбил папиросу, закурил...От колонны (а их под аркой шесть, по три с каждой стороны, ему ли не знать, ежели постоянно в детстве бегали между колонн, играя в пятнашки), так вот, от колонны отлепилась тень, стремительно скользнула к Спартаку.
— Скидавай мешок, солдатик.
Невысокий, но крепкий тип, трудно сказать, какого возраста, голос с явно деланной хрипотцой, низко надвинутая на глаза ушанка с меховым козырьком.
— Живо давай, служба, а то пощекочу ребрышки...
Тип выпростал руку из кармана пальто, щелкнула пружина, и в тусклом масляном свете единственного под аркой фонаря блеснуло лезвие складного ножа.
— Эвона как тут у вас все по-серьезному, — покачал головой Спартак. — Ну, раз все серьезно, то придется откупаться...
Он сплюнул с губ папиросу, медленно потащил с плеча вещмешок.
Затем, резко шагнув вбок, с короткого быстрого замаха опустил туго набитый «сидор» на плечо гопстоп-ника. Нож из руки выпал, звякнул, стукнувшись о колонну. А Спартак бросил вещмешок на заснеженный асфальт и, чтобы исключить неприятности, ногой отфутболил перо в наметенный дворником сугроб.
Гопстопник сидел, прислонившись к колонне, держался за ушибленное плечо и что-то шипел сквозь зубы — неразборчивое, но насквозь злобное. Ему было очень больно, потому как «солдатик» попал по плечу аккурат той частью мешка, где лежали консервы. Не случайно, разумеется, попал — туда и метил.
Спартак схватил этого «жентельмена удачи» за отворот пальто, поднял с асфальта, левой рукой сдвинул ему шапку на затылок. И преспокойно сказал:
— Твою морду я запомнил. Встречу еще раз в этом районе — убью. Усвоил? Э-э, земеля... По глазенкам вижу, что не усвоил. Выходит, не дошла пока моя наука до печенок...
И Спартак, отпустив пальто, всадил гопстопнику резкий полукрюк точнехонько в солнечное сплетение. Тот беззвучно задвигал ртом, ну вылитая рыба, и, вытаращив глаза, осел на асфальт.
Как те же финны. По окончании боя, если поле боя оставалось за ними, они подползали и добивали раненых красноармейцев не по врожденной злобности национального характера, а по хуторской привычке любое дело доводить до конца.
Спартак тоже не испытывал к этому приблатненному типу ни злобы, ни иных каких чувств, и праздник возвращения тот не испортил, потому что праздника, собственно, и не было. Просто дела надо доделывать. Добить удальца — это чересчур, перебор выйдет, а проучить так, чтобы забыл сюда дорогу навсегда, следовало всенепременно.
Спартак раскрытыми ладонями врезал гопстопнику по ушам, заставив заскулить...
— Так, все, цинк[11]! Ша, босота! Ну-ка по углам! — раздался под аркой уже другой — знакомый — голос.
— Он же дурной, Марс! У него котелок набок! — жалобно пропыхтел гопстопник снизу, вывернув голову и глядя на приближающегося Марселя во франтоватом пальто и пышной бобровой шапке. А затем неудачливый горлохват, не дожидаясь дальнейшего развития событий, проворно подхватил с асфальта упавшую ушанку и бросился наутек в сторону улицы.
— Извини, Спартачок, — якобы виновато развел руки в стороны Марсель. — Шутка. Мы с корешем увидели, как ты сошел с рогатого, и решили проверить, насколько сильны бойцы в Красной...
Марселя скрючило в три погибели от короткого, почти без замаха, бокового в печень.
— Хороший удар, соседушка, — прошипел сквозь зубы Марсель, безуспешно пытаясь разогнуться. — Смачный. Рука быстрая, ой, йо-о... Прежде ты так не умел. Научишь?
— Научу. Прямо сейчас, — пообещал Спартак, вновь закидывая вещмешок за плечи. — Записываешься добровольцем в Красную Армию и делаешь, что прикажут...
— Все, я догнал, можешь не продолжать. А теперь ты прими от меня один маленький совет. — Марсель все еще не мог выпрямиться. Стоял, согнувшись, опираясь рукой о стену, переминался с ноги на ногу. — После того как вдарил, сразу отступай на пару шагов. А то я бы тебе запросто засадил пику в икру или в колено. Или кулаком по бейцалам... — Он наконец отдышался. — Ну, двинулись, что ли?
Они неторопливо вошли в заснеженный двор. Марсель, невысокий, широкоплечий, стриженный под «полубокс», с нагловатым огоньком в серых маленьких глазках, пер ровно и уверенно, вразвалочку. Издалека видно, кто таков. Жизненная цель соседа Спартака по коммуналке определилась еще в юности, и к ней Марсель стремился семимильными шагами.
Мела поземка, и было противно. Триумфального возвращения не получилось, равно как и не было напрочь никакого новогоднего настроения. Сволочь все-таки этот Марсель.
— А ты, я смотрю, арсенал подлых приемчиков тоже пополняешь, — мрачно усмехнулся Спартак.
— Ну так время-то идет, — Марсель поправил съехавшую на лоб шапку. — А насчет подлых — это ты зря. На войне тоже небось не думал, благородно — не благородно выйдет, а мочил, чтоб самого не замочили. Ты же с Финской причапал?
— Откуда знаешь? — Спартак снова достал пачку «Пушки».
— Два и два сложил. На, угостись, — Марсель на ходу слазил в карман пальто, достал и открыл золоченый портсигар. — «Герцеговина Флор». Такие курит сам отец народов.
— А мне свои нравятся, — сказал Спартак. — Кстати, тоже могу угостить. Не хочешь? Ну как хочешь. Тогда давай, шутник, выкладывай, что у нас во дворе нового?
— Нового хватает. Тебе вкратце или подробно?
— А как пожелаешь.
— А тебе с чего начинать — с обшей политической ситуации или с какого-нибудь конкретного лица? — И добавил вроде бы бесстрастно: — Например, с Наташки Долининой.
Бесстрастный тон Спартаку категорически не понравился. Он остановился.
— А что у нас с Наташкой Долининой? — спросил он настороженно.
Марсель знал, как и весь двор, что у Спартака и Наташки из четвертого подъезда была любовь с седьмого класса. Юношески-романтическая, взаимная, трепетная и чистая. Продолжавшаяся вплоть до ухода Котляревского на финский фронт. А уж как убивалась Долинина во время проводов — о том до сих пор вспоминали.
Марсель чиркнул спичкой, протянул огонек Спартаку и, не глядя на приятеля, ответил кратко:
— Замуж вышла.
Глава третья
Дом, родимый дом
...Они именно приятельствовали — никак нельзя было сказать, что дружили: в слишком уж разных плоскостях лежали их интересы, привязанности и увлечения. Спартак мечтал о небе, его почти ровесник Марсель (названный так вовсе не в честь французского города, имя его было приблизительной аббревиатурой имен Маркса, Энгельса и Ленина) мечтал о карьере вора. И не простого щипача, как его отец (профессии пусть и весьма почетной в определенных кругах), а вора знаменитого, уважаемого и представительного. Вора с заглавной буквы. Чтобы Марсель стало именем нарицательным. Как у Папанина. Не в том смысле, что полярник был вором, а в смысле, что был уважаемым... Ну, вы понимаете. Пока Марсель еще ни разу не сидел, но к тому шел уверенно и четко. Тем не менее границы коммунальной квартиры, общие кухня и прихожая вынуждали с малолетства общаться, разговаривать, жить бок о бок; в общем — мириться с существованием друг друга. Так они и выросли вместе.
— А ты не знал?
Котляревский помотал головой.
Странно, но новостью о замужестве Долининой Спартак не был ни огорошен, ни потрясен, ни выбит из колеи. На войне, знаете ли, очень быстро привыкаешь к потерям и учишься принимать удары судьбы. Но стало неприятно. Стало как-то пусто и горько внутри. Хотя в мыслях он и рассматривал подобный вариант.
Ах, Натка, Натка...
Возле подъезда Марсель остановился, протянул руку:
— Ну, давай, что ли. Еще увидимся.
— Домой не пойдешь?
Марсель вроде бы с сомнением оглядел пустой двор и очень странно посмотрел на Спартака:
— Да нет пока. Дела кой-какие имеются.
Спартак не стал уточнять — какие именно. Но взгляд Марселя ему не понравился.
Грязноватая лестница. Второй этаж. Обитая черным дерматином дверь с почтовым ящиком и наклеенными на нем вырезанными названиями газет. Спартак постоял перед дверью, прислушиваясь к жизни внутри, помедлил, держа палец над черной кнопкой: сами понимаете, как жильцы могут отреагировать на ночной звонок, особливо ежели все свои вроде как дома...
Н-да, триумфального возвращения не получилось.
Замок лязгнул изнутри, дверь распахнулась, на пороге возник пузатый плешивый коротышка с помойным ведром в руке. Увидел Котляревского, рыпнулся было назад, едва с плеч наброшенное пальтишко не слетело, потом пригляделся, узнал, вздохнул облегченно, дыхнув перегаром:
— Спартак, едрить-колотить! Че так людей-то пугаешь...
Дядя Леша. Тот самый трамвайный щипач, по стопам которого собрался идти его сынуля с экзотическим именем Марсель.
— Здрастье, дядь Леш.
— Ну и че, вернулся?
«А вот интересно, — некстати подумал Спартак, — почему после двух отсидок старику позволили обитать по месту жительства, а не выселили на сто первый?..» И развел руками:
— Вернулся вот.
— Молоток.
Особой радости в его голосе не ощущалось. Дядя Леша нерешительно обернулся на длинный темный коридор, потом синей от татуировок рукой почесал пук шерсти на груди под майкой и сказал:
— Ну, ты это... Давай заходи, что ли, че в дверях жмешься. Мать-то предупредил, что едешь?
— Не-а. Пусть ей сюрприз будет.
— А, ну да. Нехай будет, — как-то неопределенно ответил дядя Леша и поспешил протиснуться мимо Спартака. — А я вот, видишь, ведро решил вынести, на ночь глядя... Дверь только не захлопывай, я быстро — до мусорного бака и обратно.
И зашаркал ботами вниз по ступеням.
Спартак нахмурился. Отец Марселя всегда вроде бы неплохо к нему относился, а чего ж встречает, как нелюбимого соседа? С сыночком поцапался? Э-э, что-то поломалось в коммунальном королевстве...
Пожав плечами, он вошел в знакомо, домом пахнущую квартиру, шагнул к общей вешалке, расстегнул шинель...
И тут же, точно дело происходило на театральной сцене, распахнулась дверь слева, из приглушенно освещенной комнаты вылетела родная Спартакова сестра, повернулась и срывающимся шепотом бросила кому-то внутри:
— Господи, как же здесь душно, душно! Не понимаю: за что мне такая судьба — жить в тюрьме?! Почему мы не можем уехать, улететь отсюда? Вот ты. Ты ответь мне, Комсомолец, — последнее слово она произнесла в высшей степени пренебрежительно. — Неужели у тебя никогда не возникало желания убежать в какую-нибудь другую страну, где едят круассаны, где по утрам пахнет кофе и никто не спрашивает, как ты относишься к германскому вторжению в Польшу?!
Явление второе: те же и хозяин комнаты. На пороге вслед за Владой возник ничуть не изменившийся за время отсутствия Спартака тип по прозвищу Комсомолец. Он прислонился к дверному косяку и, хотя и кипел от ярости, но предельно спокойно, твердо, будто разговаривал с нервным ребенком, ответил:
— Нет, Влада. Никогда не хотелось ни убежать, ни уехать, ни улететь. Потому что эта страна, которую ты называешь тюрьмой, — мой дом, и я его люблю, и я тут живу...
— Гос-споди!
Да нет, ребята, все как всегда, ничего не меняется в неспешном многоактном квартирном спектакле...
Комсомолец был года на три старше Котляревского, уже вступил в партию (так что кличка несколько устарела), жил один — родители остались где-то под Сталинградом, — и служил каким-то там инструктором в Василеостровском райкоме комсомола. Причем не просто служил, а делал стремительную карьеру. Хотя удивляться тут нечему: биография — практически безупречная, возраст — самый что ни есть подходящий для молодого партработника, внешность — высоченный, где-то под метр восемьдесят восемь, голубоглазый, с русой челкой, непослушно падающей на глаза; в общем, типичный строитель коммунизма с плакатов. (Вот разве что руки малость подкачали: не руки, а форменные лопаты, с красными костяшками и толстыми пальцами; Комсомолец рук своих очень стеснялся и вечно не знал, куда их деть и куда спрятать. Хотя пролетарские ладошки именно так и должны выглядеть, не правда ли?)
А что являлось главным для партийной карьеры — так это то, что был он и Настоящим Коммунистом. Идейным. Убежденным. Причем не тем оголтело преданным делу Ленина — Сталина фанатиком, который с горящими глазами готов глотку порвать любому, кто усомнится в правильности курса — нет. Он был Коммунистом не только убежденным, но и весьма убедительным.
Язык у Комсомольца оказался подвешен как надо, мозги устроены правильно, да и с логикой тоже был полный порядок, так что в любом споре практически с любым оппонентом он деловито и последовательно разбивал противника наголову взвешенными аргументами, яркими примерами из истории и точными цитатами (отнюдь не из «Блокнота агитатора»), обращал в бегство, догонял и уничтожал.
Ну, вот простенький пример: заикается какой-нибудь правдолюбец насчет якобы ленинских слов о том, что «каждая прачка может управлять государством», а Комсомолец ему в ответ — бац! — заявляет: не прачка, между прочим, а кухарка, а потом — шарах! — точно процитирует вождя, который вовсе не о том высказывался[12], а потом, до кучи, — бух! — придавит фактиком: это, мол, еще классик Михаил Евграфович говаривал насчет того, что искусство управления государством сродни жарке яичницы... Что ж вы, товарищ правдолюбец, дорогой мой, источников не знаете, а ими оперируете?
И все, и спекся клиент...
Да что говорить, однажды, еще задолго до Финской, Комсомолец полчаса уговаривал Марселя вступить в комсомол. И ведь уговорил — не только не по годам ушлого, уже никому и ничему не верящего, надеющегося только на кастет (который у него был), шпалер (которого у него не было) и собственные силы хулигана, но и комиссию в райкоме! Причем сделал он это совершенно искренне, как искренен бывает миссионер, обращающий туземцев в христианскую веру.
(Другое дело, что магическая паутина слов, которыми Марселя опутал Комсомолец, развеялась очень быстро; вскорости Марсель перестал платить взносы, решив, что на фиг эта байда ему нужна, и утопил билет в Неве. Из комсомола его выперли. И Комсомолец полгода с ним не разговаривал. А вы просто запомните этот эпизод, потому как он еще сыграет некоторую роль в нашей истории.)
Короче, почти любому человеку Комсомолец мог доказать преимущества коммунистического строя перед любым другим строем...
Почти любому человеку — кроме одного-единственного.
— Просто это строящийся дом, Влада, — устало сказал Комсомолец. — Строящийся дворец! По углам еще кучи мусора, стены ободраны, стекол в окнах нет, дует, краской воняет, работяги какие-то в грязных одеждах шастают туда-сюда... А ведь еще есть начальник строительства, и прораб, и мастера, и проект есть, архитектурный план, по которому — и только по нему — ведется стройка... И если каждый работяга станет работать, как захочет его левая пятка, — давай, мол, здесь доски вместо кирпича положим, потому что дешевле будет, а тут, дескать, пусть эркер будет вместо арки: мне так больше нравится, а теперь вообще пора бы перерывчик на обед сделать и заодно устроить митинг о прибавке к зарплате, — то что произойдет с домом?.. А ведь есть еще и люди, которые категорически против того, чтобы дом был построен. И у этих людей есть свои люди среди строителей, и если всем дать волю, то... Дворец просто рухнет, Влада. Рухнет первый в истории дом для всех, потому что хватит уже войны дворцам, а мира — хижинам, пора сносить хижины и строить дворцы для всех и каждого... И кого обвинят в том, что дом рухнул? Начальника, прораба и мастеров. Потому что не обеспечили, не заставили, не смогли, не оправдали надежд... Но если все пойдет по плану, по проекту, то, когда ремонт окончится, Владочка, когда выметут всю грязь и высохнет краска — каким величественным Дворец засияет, а?!
— А если проектировщики ошиблись? — огрызнулась Влада, тряхнув гривой вороных волос.
Комсомолец помолчал, раздумывая.
— Да это, пожалуй, единственное, что меня пугает, — наконец кивнул он нехотя. — Тогда все напрасно. Тогда мы строим красивый замок из песка, который обязательно рухнет, как его ни укрепляй и как ни подгоняй строителей... Что ж, будущее покажет. И все равно моя совесть останется чиста: я просто возвожу свой этаж — и не халтурю. Потому что если каждый не будет халтурить... Ты не в курсе, но поверь мне: очень много бывших возвращается из эмиграции на Родину. Зная, что их здесь могут... ну сама понимаешь. И тем не менее возвращаются. Не все же они сумасшедшие! Значит, есть в этой стране притягательная сила, зарыт в ней какой-то магнит...
— И все ж таки ты пиит, Комсомолец, — не выдержал, подал голос из прихожей Котляревский, глядя на соседа с нескрываемым удивлением. И это человек, которого он не первый год знает!
(Дело в том, что пару лет назад Комсомолец как-то на кухне признался Спартаку: «Черт, нужно было мне учиться на поэта. Почему я наедине с самым дорогим мне человеком на свете говорю не о луне, соловьях и „посмотри, как прекрасна ночь, любимая“, а ругаюсь о политике и доказываю очевидные веши?!»)
Угораздило же парня...
— Спартак! — чуть ли не в полный голос взвизгнула сестрица Влада, моментально забыв о своем визави, прыгнула вперед и повисла у Котляревского на шее...
Все как всегда. Мгновенная смена настроений. Только что чуть ли не до драки диспутировала о социальном строе — а теперь, видите ли, рада по уши и все горести забыла...
Да, не повезло Комсомольцу с дамой сердца. Он любил Владу давно, искренне, глубоко... но, увы, безответно. И, как подозревала вся коммуналка, исключительно по причине идеологических разногласий.
Спасибо, хоть не арестовали.
Спартак вздохнул.
Вот ведь — получилось так, что любит его сестру человек, обитавший с ней на одной квартирной площади, однако же придерживающийся диаметрально противоположных взглядов. И только это обстоятельство мешало им сойтись...
Так-то. Вот такой клубок отношений запутался в скромной жизни простой питерской коммуналки. Герр Фрейд спятил бы, а мистер Шекспир просто обязан был бы повеситься от зависти.
На пороге снял сапоги и сунул ноги в домашние тапочки, извлеченные суетящейся мамой из шкафа. Наскоро ополоснул лицо — мыться потом, потом. И только сейчас понял: он дома. Фронт остался во вчерашнем дне.
Но на душе отчего-то все равно было маятно. Из-за Наташки, что ли?..
— Слушай, пока тебя не было, я в твою комнату переехала, ничего? — быстро сказала Влада, тоже заметив движение матери, но при этом старательно глядя в сторону. И добавила невпопад: — Давай я сейчас вещи перенесу обратно, тебе же, наверное, отдохнуть надо...
И, пряча глаза, скользнула в дверь за буфетом.
Спартак вымученно улыбнулся в пустоту комнаты. Э, ребята, все ж таки не все ладно в родной коммуналочке...
Оставшись один, он огляделся, тщетно ища в душе должные появиться спокойствие и умиротворение. Ну хотя бы умиление, вызванное самим фактом возвращения. Ничего. И — ничего, ровным счетом ничего не изменилось за время его отсутствия. Будто и не уезжал на увеселительную зимнюю прогулку в Финляндию. Вот только мать осунулась, похудела...
— А ты не знал?
Котляревский помотал головой.
Странно, но новостью о замужестве Долининой Спартак не был ни огорошен, ни потрясен, ни выбит из колеи. На войне, знаете ли, очень быстро привыкаешь к потерям и учишься принимать удары судьбы. Но стало неприятно. Стало как-то пусто и горько внутри. Хотя в мыслях он и рассматривал подобный вариант.
Ах, Натка, Натка...
Возле подъезда Марсель остановился, протянул руку:
— Ну, давай, что ли. Еще увидимся.
— Домой не пойдешь?
Марсель вроде бы с сомнением оглядел пустой двор и очень странно посмотрел на Спартака:
— Да нет пока. Дела кой-какие имеются.
Спартак не стал уточнять — какие именно. Но взгляд Марселя ему не понравился.
Грязноватая лестница. Второй этаж. Обитая черным дерматином дверь с почтовым ящиком и наклеенными на нем вырезанными названиями газет. Спартак постоял перед дверью, прислушиваясь к жизни внутри, помедлил, держа палец над черной кнопкой: сами понимаете, как жильцы могут отреагировать на ночной звонок, особливо ежели все свои вроде как дома...
Н-да, триумфального возвращения не получилось.
Замок лязгнул изнутри, дверь распахнулась, на пороге возник пузатый плешивый коротышка с помойным ведром в руке. Увидел Котляревского, рыпнулся было назад, едва с плеч наброшенное пальтишко не слетело, потом пригляделся, узнал, вздохнул облегченно, дыхнув перегаром:
— Спартак, едрить-колотить! Че так людей-то пугаешь...
Дядя Леша. Тот самый трамвайный щипач, по стопам которого собрался идти его сынуля с экзотическим именем Марсель.
— Здрастье, дядь Леш.
— Ну и че, вернулся?
«А вот интересно, — некстати подумал Спартак, — почему после двух отсидок старику позволили обитать по месту жительства, а не выселили на сто первый?..» И развел руками:
— Вернулся вот.
— Молоток.
Особой радости в его голосе не ощущалось. Дядя Леша нерешительно обернулся на длинный темный коридор, потом синей от татуировок рукой почесал пук шерсти на груди под майкой и сказал:
— Ну, ты это... Давай заходи, что ли, че в дверях жмешься. Мать-то предупредил, что едешь?
— Не-а. Пусть ей сюрприз будет.
— А, ну да. Нехай будет, — как-то неопределенно ответил дядя Леша и поспешил протиснуться мимо Спартака. — А я вот, видишь, ведро решил вынести, на ночь глядя... Дверь только не захлопывай, я быстро — до мусорного бака и обратно.
И зашаркал ботами вниз по ступеням.
Спартак нахмурился. Отец Марселя всегда вроде бы неплохо к нему относился, а чего ж встречает, как нелюбимого соседа? С сыночком поцапался? Э-э, что-то поломалось в коммунальном королевстве...
Пожав плечами, он вошел в знакомо, домом пахнущую квартиру, шагнул к общей вешалке, расстегнул шинель...
И тут же, точно дело происходило на театральной сцене, распахнулась дверь слева, из приглушенно освещенной комнаты вылетела родная Спартакова сестра, повернулась и срывающимся шепотом бросила кому-то внутри:
— Господи, как же здесь душно, душно! Не понимаю: за что мне такая судьба — жить в тюрьме?! Почему мы не можем уехать, улететь отсюда? Вот ты. Ты ответь мне, Комсомолец, — последнее слово она произнесла в высшей степени пренебрежительно. — Неужели у тебя никогда не возникало желания убежать в какую-нибудь другую страну, где едят круассаны, где по утрам пахнет кофе и никто не спрашивает, как ты относишься к германскому вторжению в Польшу?!
Явление второе: те же и хозяин комнаты. На пороге вслед за Владой возник ничуть не изменившийся за время отсутствия Спартака тип по прозвищу Комсомолец. Он прислонился к дверному косяку и, хотя и кипел от ярости, но предельно спокойно, твердо, будто разговаривал с нервным ребенком, ответил:
— Нет, Влада. Никогда не хотелось ни убежать, ни уехать, ни улететь. Потому что эта страна, которую ты называешь тюрьмой, — мой дом, и я его люблю, и я тут живу...
— Гос-споди!
* * *
Зритель Спартак, в темноте коридора по-прежнему незамеченный, усмехнулся.Да нет, ребята, все как всегда, ничего не меняется в неспешном многоактном квартирном спектакле...
Комсомолец был года на три старше Котляревского, уже вступил в партию (так что кличка несколько устарела), жил один — родители остались где-то под Сталинградом, — и служил каким-то там инструктором в Василеостровском райкоме комсомола. Причем не просто служил, а делал стремительную карьеру. Хотя удивляться тут нечему: биография — практически безупречная, возраст — самый что ни есть подходящий для молодого партработника, внешность — высоченный, где-то под метр восемьдесят восемь, голубоглазый, с русой челкой, непослушно падающей на глаза; в общем, типичный строитель коммунизма с плакатов. (Вот разве что руки малость подкачали: не руки, а форменные лопаты, с красными костяшками и толстыми пальцами; Комсомолец рук своих очень стеснялся и вечно не знал, куда их деть и куда спрятать. Хотя пролетарские ладошки именно так и должны выглядеть, не правда ли?)
А что являлось главным для партийной карьеры — так это то, что был он и Настоящим Коммунистом. Идейным. Убежденным. Причем не тем оголтело преданным делу Ленина — Сталина фанатиком, который с горящими глазами готов глотку порвать любому, кто усомнится в правильности курса — нет. Он был Коммунистом не только убежденным, но и весьма убедительным.
Язык у Комсомольца оказался подвешен как надо, мозги устроены правильно, да и с логикой тоже был полный порядок, так что в любом споре практически с любым оппонентом он деловито и последовательно разбивал противника наголову взвешенными аргументами, яркими примерами из истории и точными цитатами (отнюдь не из «Блокнота агитатора»), обращал в бегство, догонял и уничтожал.
Ну, вот простенький пример: заикается какой-нибудь правдолюбец насчет якобы ленинских слов о том, что «каждая прачка может управлять государством», а Комсомолец ему в ответ — бац! — заявляет: не прачка, между прочим, а кухарка, а потом — шарах! — точно процитирует вождя, который вовсе не о том высказывался[12], а потом, до кучи, — бух! — придавит фактиком: это, мол, еще классик Михаил Евграфович говаривал насчет того, что искусство управления государством сродни жарке яичницы... Что ж вы, товарищ правдолюбец, дорогой мой, источников не знаете, а ими оперируете?
И все, и спекся клиент...
Да что говорить, однажды, еще задолго до Финской, Комсомолец полчаса уговаривал Марселя вступить в комсомол. И ведь уговорил — не только не по годам ушлого, уже никому и ничему не верящего, надеющегося только на кастет (который у него был), шпалер (которого у него не было) и собственные силы хулигана, но и комиссию в райкоме! Причем сделал он это совершенно искренне, как искренен бывает миссионер, обращающий туземцев в христианскую веру.
(Другое дело, что магическая паутина слов, которыми Марселя опутал Комсомолец, развеялась очень быстро; вскорости Марсель перестал платить взносы, решив, что на фиг эта байда ему нужна, и утопил билет в Неве. Из комсомола его выперли. И Комсомолец полгода с ним не разговаривал. А вы просто запомните этот эпизод, потому как он еще сыграет некоторую роль в нашей истории.)
Короче, почти любому человеку Комсомолец мог доказать преимущества коммунистического строя перед любым другим строем...
Почти любому человеку — кроме одного-единственного.
* * *
— Как ты не видишь, что это не дом, это острог! — почти крикнула Влада. Прикрыла рот ладошкой и продолжала уже значительно тише: — Камера! Темница! Почему в своем доме мне не разрешено говорить, что хочу, и делать, что хочу? В тюрьмах наказывают за убеждения, если они отличаются от убеждений надсмотрщиков, в тюрьмах можно говорить и думать только тогда, когда разрешают! И это, по-твоему, — дом?!— Просто это строящийся дом, Влада, — устало сказал Комсомолец. — Строящийся дворец! По углам еще кучи мусора, стены ободраны, стекол в окнах нет, дует, краской воняет, работяги какие-то в грязных одеждах шастают туда-сюда... А ведь еще есть начальник строительства, и прораб, и мастера, и проект есть, архитектурный план, по которому — и только по нему — ведется стройка... И если каждый работяга станет работать, как захочет его левая пятка, — давай, мол, здесь доски вместо кирпича положим, потому что дешевле будет, а тут, дескать, пусть эркер будет вместо арки: мне так больше нравится, а теперь вообще пора бы перерывчик на обед сделать и заодно устроить митинг о прибавке к зарплате, — то что произойдет с домом?.. А ведь есть еще и люди, которые категорически против того, чтобы дом был построен. И у этих людей есть свои люди среди строителей, и если всем дать волю, то... Дворец просто рухнет, Влада. Рухнет первый в истории дом для всех, потому что хватит уже войны дворцам, а мира — хижинам, пора сносить хижины и строить дворцы для всех и каждого... И кого обвинят в том, что дом рухнул? Начальника, прораба и мастеров. Потому что не обеспечили, не заставили, не смогли, не оправдали надежд... Но если все пойдет по плану, по проекту, то, когда ремонт окончится, Владочка, когда выметут всю грязь и высохнет краска — каким величественным Дворец засияет, а?!
— А если проектировщики ошиблись? — огрызнулась Влада, тряхнув гривой вороных волос.
Комсомолец помолчал, раздумывая.
— Да это, пожалуй, единственное, что меня пугает, — наконец кивнул он нехотя. — Тогда все напрасно. Тогда мы строим красивый замок из песка, который обязательно рухнет, как его ни укрепляй и как ни подгоняй строителей... Что ж, будущее покажет. И все равно моя совесть останется чиста: я просто возвожу свой этаж — и не халтурю. Потому что если каждый не будет халтурить... Ты не в курсе, но поверь мне: очень много бывших возвращается из эмиграции на Родину. Зная, что их здесь могут... ну сама понимаешь. И тем не менее возвращаются. Не все же они сумасшедшие! Значит, есть в этой стране притягательная сила, зарыт в ней какой-то магнит...
— И все ж таки ты пиит, Комсомолец, — не выдержал, подал голос из прихожей Котляревский, глядя на соседа с нескрываемым удивлением. И это человек, которого он не первый год знает!
(Дело в том, что пару лет назад Комсомолец как-то на кухне признался Спартаку: «Черт, нужно было мне учиться на поэта. Почему я наедине с самым дорогим мне человеком на свете говорю не о луне, соловьях и „посмотри, как прекрасна ночь, любимая“, а ругаюсь о политике и доказываю очевидные веши?!»)
Угораздило же парня...
— Спартак! — чуть ли не в полный голос взвизгнула сестрица Влада, моментально забыв о своем визави, прыгнула вперед и повисла у Котляревского на шее...
Все как всегда. Мгновенная смена настроений. Только что чуть ли не до драки диспутировала о социальном строе — а теперь, видите ли, рада по уши и все горести забыла...
Да, не повезло Комсомольцу с дамой сердца. Он любил Владу давно, искренне, глубоко... но, увы, безответно. И, как подозревала вся коммуналка, исключительно по причине идеологических разногласий.
* * *
Влада была на два старше Спартака, на год младше Комсомольца и при этом — полной противоположностью последнему. Чуточку экзальтированная, малость рефлексирующая, где-то страдающая, эдакая барышня Серебряного века... Хотя таковой себя отнюдь не считала. А считала она себя девушкой современной и — более того — намного современнее соседей по квартире, поскольку мыслила, как ей казалось, иначе. Она неудачно и ненадолго сходила замуж за какого-то хлыща-импотента из когорты непечатающихся писателей, от него не забеременела, зато забеременела идеями, которые, мягко говоря, шли вразрез с генеральной линией. Владка люто ненавидела советский строй, однако не столько из каких-то определенных политических убеждений, сколько из чувства противоречия и чтобы помучиться. Хотя — была отнюдь не дурой, университет закончила, умела смотреть на веши объективно... по крайней мере, если это не касалось политических размолвок с Комсомольцем. Некогда она преподавала язык в школе (Спартак нахватался по верхам немецкого именно благодаря сестре), но из-за неуемной критики Союза была уволена и теперь с трудом устроилась няней в детский сад.Спасибо, хоть не арестовали.
Спартак вздохнул.
Вот ведь — получилось так, что любит его сестру человек, обитавший с ней на одной квартирной площади, однако же придерживающийся диаметрально противоположных взглядов. И только это обстоятельство мешало им сойтись...
Так-то. Вот такой клубок отношений запутался в скромной жизни простой питерской коммуналки. Герр Фрейд спятил бы, а мистер Шекспир просто обязан был бы повеситься от зависти.
* * *
Перепуганная мать, Марианна Феликсовна, выглянула из комнаты на крик Влады аккурат в тот момент, когда сестрица отлипла от Спартака и его заключил в медвежьи объятия Комсомолец. «Ну хоть кто-то рад моему возвращению...» — подумал Спартак. Он повесил шинель на вешалку и в окружении радостно гомонящих мамы и сестры двинулся к себе.На пороге снял сапоги и сунул ноги в домашние тапочки, извлеченные суетящейся мамой из шкафа. Наскоро ополоснул лицо — мыться потом, потом. И только сейчас понял: он дома. Фронт остался во вчерашнем дне.
Но на душе отчего-то все равно было маятно. Из-за Наташки, что ли?..
* * *
Мама, конечно, всплакнула. Мама, конечно, тут же бросилась на кухню разогревать ужин, а потом побежала сообщать сонным соседям радостную новость: сын вернулся с войны, целый, живой, почти не раненный!.. А вот по пути к кухне Марианна Феликсовна нарочито небрежным и оттого неестественным движением подхватила с кровати некую одежку — серую в крупную клетку — и сунула в шкаф.— Слушай, пока тебя не было, я в твою комнату переехала, ничего? — быстро сказала Влада, тоже заметив движение матери, но при этом старательно глядя в сторону. И добавила невпопад: — Давай я сейчас вещи перенесу обратно, тебе же, наверное, отдохнуть надо...
И, пряча глаза, скользнула в дверь за буфетом.
Спартак вымученно улыбнулся в пустоту комнаты. Э, ребята, все ж таки не все ладно в родной коммуналочке...
Оставшись один, он огляделся, тщетно ища в душе должные появиться спокойствие и умиротворение. Ну хотя бы умиление, вызванное самим фактом возвращения. Ничего. И — ничего, ровным счетом ничего не изменилось за время его отсутствия. Будто и не уезжал на увеселительную зимнюю прогулку в Финляндию. Вот только мать осунулась, похудела...