Бушков Александр Александрович. Второе восстание Спартака

   Да еще вот елка появилась, стоит себе у окна. Ну да, завтра ж Новый год, подумать только. Сороковой.
   Круглая дата... Куценькая, конечно, елочка, зато игрушек много. Елка, надо же, как только мать ее дотащила... А в остальном — все, как обычно. Накрытый скатертью с кружевной каймой дубовый стол посередине большой комнаты (в самом деле большой; мама называла ее — точнее, большую ее часть — на старинный манер: «залой»), тяжелые стулья вокруг, псевдохрустальная люстра под потолком (горели только две лампочки из четырнадцати), книжный шкаф (толстые книги с позолоченными, но потрепанными корешками), слева — сервант с неизменными слониками (за сервантом — дверь в комнату Спартака), массивный платяной шкаф справа... Платяной шкаф разделял комнату на две неравные части: собственно залу и закуток Влады. Таким нехитрым манером две комнаты были превращены в три — когда родился Спартак. На семейном совете решили, что со временем, когда парень подрастет и если Владка замуж не выскочит и жилплощадь не сократят, вторая комната достанется ему. Так и случилось — подрос, не выскочила, не сократили. Так что теперь Спартак являлся обладателем форменного сокровища: отдельной, собственной, личной комнаты...
   Владка наконец вышла из его комнаты, а там и мать появилась — с кастрюлей вареной картошки, достала квашеную капустку, огурцы, и Спартак вдруг понял, что проголодался. Даже не столько проголодался, сколько соскучился по нормальной, домашней пище... Однако первый кусок в горло не полез: мама, чуть поколебавшись, выставила на стол плюс ко всему и графинчик с водкой. Ополовиненный.
   Ладно. Допустим.
   Допустим, мама решила, что возмужавший сынуля, вернувшийся с фронта, от стопочки не откажется. Но вот вопрос номер один: как она узнала, что сын вернется именно сейчас? И — вопрос номер два: кто выпил половину графина? А ведь именно что выпил: не в привычках бывшей купеческой дочки Марианны Феликсовны Котляревской было переливать из бутылки в графин половину, а оставшуюся половину прятать на черный день.
   Или мама в отсутствие Спартака начала прикладываться к водочке?
   Спартак посмотрел на Марианну Феликсовну. Мать, конечно, смотрела на сына с обожанием, но в глубине взгляда таилось нечто такое... сомнение, что ли? Или растерянность? Он взглянул на Владу. Сестра угрюмо смотрела на скатерть.
   Ну и бог с вами.
   Он пожал плечами, набухал себе полную стопку, опрокинул в себя залихватски и взял вилку.
   Напряжение несколько рассеялось. Потекли обычные застольные разговоры: как там дела на фронте, не обморозился ли, хорошо ли кормили, скоро ли война закончится, а в Ленинграде везде очереди, ничего не купить, даже продуктовые карточки на водку ввели, потому как война, и народ бросился затовариваться самым необходимым, эшелоны один за другим уходят в сторону финской границы...
   О Наташке Долининой, что характерно, не было сказано ни слова.
   ...То ли водка подействовала, то ли просто отпускать начало — но очень быстро Спартака сморило. Причем так быстро, что даже мыться расхотелось напрочь, а хотелось раздеться, залезть под одеяло и... и вырубиться. Тупо вырубиться, без мыслей и снов. Ладно, чего там, в больнице мылся по два раза на дню, так что — завтра, все завтра.
   Извинившись перед родней, Спартак поднялся, добрался до своей комнаты, с трудом стащил с себя гимнастерку и рухнул на кровать.
   Вот ведь удивительно человеческий организм устроен! Только что готов был заснуть прямо за столом — а теперь сна ни в одном глазу, только безмерная усталость во всем теле.
   Он слышал, как звенит за стеной убираемая посуда, как Владка о чем-то громко спросила мать, а та в ответ громко на нее шикнула — в смысле не шуми, ребенок умаялся, не понимаешь, что ли...
   Спартак лежал на спине, закинув руки за голову, и в тусклом свете, льющемся с улицы сквозь неплотно задернутые занавески, бездумно разглядывал свою комнату. Мыслей не было вообще никаких. Комната казалась чужой и незнакомой. Модели аэропланов под потолком, над кроватью — книжная полка: преимущественно с фантастикой и преимущественно про космос... Давным-давно, лежа тут, он мечтал о небе — но не о голубом, которое видно и с земли, а о бездонном, беспросветно черном, с крупными немигающими звездами, похожими на осколки хрусталя на бархатном покрывале. (Правды ради стоит заметить, что на эти юношеские мечты иногда накладывались другие видения, с романтикой межпланетных путешествий имеющие весьма сомнительную связь. Например, виделась Спартаку на этом самом бархате Юлька Смирнова из параллельного — в прозрачной белой накидке, едва прикрывающей бедра; потом сестры Потаповы, вообще без какой-либо одежки... а там и Наташка Долинина не преминула влезть в череду чаровниц... Но это так, к слову.)
   А теперь...
   За время зимних прогулок по соседней Финляндии, после крови, смерти, ходящей рядом, и безнадеги, поселившейся в сердце... Нет, мечту о черном небе, полном далеких искорок-миров, Спартак не растерял, но... но сама мечта как-то поблекла, потеряла романтический ореол. Тяга к небу стала более приземленной, — если можно так выразиться.
   Н-да, вот и вернулся гладиатор Спартак с арены. Не победителем вернулся, но и не в гробу. А где, позвольте спросить, цветы, овации, фанфары и толпы поклонниц? Нету. Никому не нужен он за пределами арены, вот в чем дело.
   Погано было на душе.
   Но незаметно для себя Спартак уснул. Без мыслей, без снов.

* * *

   Семь утра. Зимний рассвет едва проклевывается над заснеженными крышами Васильевского острова. Морозно... нет — скорее зябко: к утру снег прекратился и ветер утих, хотя по-прежнему было где-то минус пятнадцать. Рабочий люд далеко внизу поспешает на работу, спросонья взрыкивают простуженные моторы автомобилей, раздраженно клаксонят водители общественного транспорта...
   Спартак курил в открытое чердачное окно, кутаясь в шинель. Проснулся он на удивление рано, еще все спали, а ему отчего-то тесно и муторно стало в родной квартире, он неслышно оделся и полез на чердак. В голубятню. Туда, откуда в детстве он, Марсель и Комсомолец гоняли сизарей. (Уж не там ли, между прочим и кстати говоря, зародилась его любовь к небу?) Голубятня была пуста, дверца открыта, куда девались голуби — пес их знает. Может, разлетелись, может, переселились на зимнюю квартиру.
   Зачем он сюда приперся? Детство — да какое там детство: юность! — осталась в снегах Финляндии, а зрелость почему-то не наступает. Уже не мальчишка, но еще и не взрослый мужик. Межвременье, черт его подери.
   Он чуть отогнул халтурно приколоченную рейку у оконной рамы, посмотрел на сделанную перочинным ножиком надпись на чердачной доске: С. К. + Н. Д. = ... и неумело вырезанное сердечко. Спартак и Наташка. Загадочная формула подвыцвела, затерлась. А ведь самолично орудовал ножом, минут двадцать старался, потому как нож был туповатый, а хотелось, чтобы инициалы эти остались здесь навсегда. Той ночью, с тридцать первого мая на первое июня, когда выпускной уже отгремел, а разъезжаться по дачам родители еще только собирались, той ночью, когда Натка впервые позволила ему... а точнее, сама проявила максимум инициативы, и кожа ее фосфоресцировала в чердачной темноте...
   Спартак скривил губы в ухмылке. Любовь — мнимая величина.
   — Я почему-то так и думала, что ты здесь. Как узнала, что вернулся...
   Он отпустил дощечку, та звонко щелкнула по раме, и оглянулся. Почему-то ничуть не удивился.
   Все такая же, совсем не изменилась. Длинные белокурые волосы, выбивающиеся из-под вязаной шапочки, бледная, чуть ли не прозрачная кожа, голубые глазищи-омуты, а губы — чуть припухлые, розовые, мягкие (он помнил) и шершавые, а угадывающаяся под пальтишком грудь... Господи, какая у нее грудь...
   Стоит, прислонившись плечиком к косяку. И смело смотрит прямо в глаза Спартаку.
   — Наташка...
   — Только ничего не надо говорить, — быстро сказала она. От косяка отлипла, пересекла чердак, зачем-то выглянула в окно, стараясь держать дистанцию. Повернулась, по-прежнему не глядя ему в глаза.
   — Натка...
   «Черт, веду себя, как малолетка...»
   — Злишься? — спросила она.
   Спартак собрался с мыслями и как можно равнодушнее пожал плечами:
   — Да с чего?
   — Тебе никто не доложил?
   — О чем?
   — Думаешь, я поверю, что ты не знаешь?
   — Я много знаю, а тебя интересует что-то конкретно?
   — Ты дурак?
   Совсем как в детской игре, где позволяется разговаривать только вопросительными предложениями.
   И Спартак проиграл, сдался, вздохнул утвердительно:
   — Дурак. Знаю. Доложили.
   Она наконец посмотрела ему в глаза. Но лучше б не делала этого: глаза ее были холодные, пустые. И бледно-голубые, как зимнее небо. Она потупилась и сказала жестко:
   — Это жизнь, Спартак. Я не могу ютиться в одной комнате с родителями. И у тебя мама и сестра... А Юр... а у моего мужа трехкомнатная квартира. Он хорошо зарабатывает. Он твердо стоит на ногах...
   Она осеклась, а Спартак смотрел на нее и недоумевал. Он не мог разобраться в собственных ощущениях. Нет, он по-прежнему любил Наташку, хотел ее, знал, что с ней ему будет хорошо так, как ни с одной другой женщиной... Однако, по большому счету, трепет и нежность, желание защитить и оградить подругу жизни куда-то ушли.
   Дрянь.
   Предательница.
   Война. Война изменила его, заставила повзрослеть раньше времени, вот в чем дело.
   Она вдруг опять вскинула на него пронзительные глазищи, сказала просто:
   — Твоя мама пригласила нас к вам на Новый год. Обоих. Ты... ты позволишь прийти?
   — А у него что, места в квартире не хватает? — желчно спросил Спартак.
   — Ты против?
   И посмотрела исподлобья, смущенно, беззащитно... как обычно смотрела, если что-нибудь очень-очень хотела.
   Опять «вопрос — вопрос». И опять Спартак проиграл, сдался:
   — Да приходите, чего уж...
   Ему и в самом деле захотелось посмотреть на того, кого предпочла Натка. Просто посмотреть. Мы ж ведь интеллигентные люди, морды квасить друг другу из-за бабы не будем...
   — Спасибо.
   «А про фронт не спрашивает, — холодно отметил Спартак. — Не интересуется, не ранен ли я...» И спросил с ехидцей, просто чтобы не молчать:
   — И кто ж он таков? Полярник? Стахановец?.. Или, может, летчик?
   — Нет, — отрезала она. — Я... я зря сюда пришла. Думала, что... В общем, прости.
   Повернулась и вышла, не прощаясь. Застучали по лестнице каблучки. Спартак опять остался один.
   И чего приходила?
   Но ведь пришла же... Зачем-то.
   Может, из-за этого мама такая напряженная — пригласила бывшую пассию сынули с мужем, а тут сынуля сам проявился? И, спрашивается, зачем Натке приходить на Новый год с законным мужем, ежели я приехал?
   Нет, никогда нам женщину не понять.
   Только одно он понял четко, вдруг осознал с пронзительной ясностью: на бойню под названием Финская операция, происходящую на Карельском перешейке, он больше не вернется. Пусть его считают дезертиром — плевать. Не вернется.

Глава четвертая
Грустный праздник — новый год

   Кто мог знать, что все так получится...
   Наступал новый, тысяча девятьсот сороковой год. По давно сложившейся традиции праздник всей коммуналкой вскладчину отмечали в комнатах Котляревских — как наиболее приспособленных для приема большого количества гостей. Хотя слово «большого» весьма относительно: помимо семейства Спартака присутствовали Комсомолец, Марсель с папой и мамой, старик Иннокентий из дальней, возле туалета, комнаты... И чета Долининых. Или как там они теперь зовутся...
   Итого десять человек. Не так уж много.
   Муж Долининой оказался не полярником, не стахановцем и не летчиком. Он оказался партийным работником. Не то инструктором, не то агитатором, пес их разберет в ихней иерархии. В двубортном полосатом костюме, с прилизанными волосами, ясноглазый, чисто выбритый, косящий то ли под певца Лемешева, то ли под какую-то заграничную кинозвезду.
   Гнида. Да еще с трехкомнатной квартирой...
   Поначалу Спартак, и без того склонный к юношескому самокопанию, думал, что резкая антипатия к герою Наткиного романа вызвана исключительно ревностью, но потом посмотрел на Марселя и Комсомольца — и понял, что парням хлыщ нравится ничуть не больше, чем ему самому.
   Ну, Марсель — понятно, ему всегда претили любые проявления законопорядка и государственности. Однако Комсомолец, который, казалось бы, должен адекватно воспринимать товарища по борьбе, тоже смотрел на хлыща холодно и чуть брезгливо, задавал провокационные вопросы и снисходительно ухмылялся ответам.
   Хлыщ не нравился никому.
   Кроме Натки, наверное. Но хлыщу на это было наплевать. Он сидел рядом со Спартаком и всячески старался Спартаку приглянуться — то подливал в бокал, то заводил беседы о тяготах фронта, то восхвалял Натку...
   Наташка, красная как рак, вяло ковыряла вилкой салат.
   Звали его Юра. (Ну не дурацкое ли имя?)
   Впрочем, Спартак морду бить ему по-прежнему не собирался. (Кто ж виноват, что в результате это случилось? Сам Юра и виноват.)

* * *

   А началось все как обычно; все, как помнил Спартак по прошлым Новым годам, разве что значительно более скромно: во время Финской со снабжением в городе стало совсем худо. И тем не менее — поздравления, пожелания, тосты и смех. Старик Иннокентий из комнаты возле сортира захмелел первым и принялся наезжать на папашку Марселя:
   — Я Юденича гонял, мать твою! Всю Мировую провоевал, потом всю Гражданскую! Имею право! Где ты был, где воевал, а?! А я Антанту вот этим кулаком глушил!
   Папашка привычно и беззлобно отмахивался, подливая всем окружающим. Влада чуть хмельно кокетничала с Комсомольцем, Комсомолец краснел. В общем, все как всегда.
   Вот только...
   Вот только Марсель старательно на отца не смотрел, а отец его, в сером, в крупную клетку пиджаке, сидел рядом с Марианной Феликсовной и подливал всем из уже знакомого Спартаку графинчика, а жена его, мать Марселя, рано постаревшая, измученная бесконечными стирками, готовками и уборками, скромно жалась в дальнем углу стола, а Влада время от времени бросала на этого папашку изничтожающие взгляды...
   А потом Спартак вспомнил некую одежку — серую и в крупную клетку, — которую мама быстро сунула в шкаф. И вспомнил ее замешательство при появлении сыночка, смущение Влады, недовольство папашки и смятение Марселя. И ополовиненный графинчик. И обратил внимание, что Марианна Феликсовна нет-нет да и прижмется, будто невзначай, худым плечиком к плечу Марселева отца.
   М-да. Оказывается, все просто, как дважды два...
   А с другой стороны, что, скажите на милость, тут нового и необычного? Мама хороша собой, еще не старая, образованная, следит за собой... в отличие от матушки Марселя. И к тому же одинокая. Так что — имеет место элементарное влечение полов. Причем взаимное, судя по всему.
   Но отчего-то на душе стало вовсе уж паршиво.
   Лишним он оказался в родном доме, кто бы мог подумать...
   И Спартак жахнул полную стопку...
   Потом как-то неожиданно он оказался рядом с Иннокентием. И старик вещал ему, брызжа слюной и крошками салата:
   — Нынешние финские заправилы, паренек, они ж не дурнее нас с тобой, понимают, что к чему. Народ Антантой запугали, дескать, чуть что — французы с англичанами введут войска — и всех бунтарей к стенке. Финские верховоды давно предложили себя Антанте, а Антанта давай на радостях обхаживать финнов, как ту девку. Им же интересно подобраться к Советскому Союзу, в двух шагах — в двух шагах, так твою! — сосед в сердцах хлопнул себя по ляжке, — от нас встать! От Ленинграда! От важнейшего города! Нельзя допустить! Особенно англичане усердствуют. Ох, не люблю их. Интервенты. Вот помню, в Гражданскую...
   Потом они курили на лестничной площадке — он, Марсель и Комсомолец. Курили молча, сосредоточенно, думая каждый о своем. Кажется, Марсель понял, что Спартак догадался насчет своей мамы и его папы, а Комсомолец просто видел, что между соседями возникла некая напряженность, и с разговорами не лез.
   Потом выпили еще.
   И еще.
   Но праздник не удавался, сколько ни пей.
   А потом это и произошло. Спартак вдруг оказался в собственной комнате, да еще и один на один с хлыщом Юрой. И этот самый Юра...
   Постепенно Спартак понял, почему Натка явилась к ним на Новый год, да еще и мужа с собой притащила. А когда понял, было уже поздно что-то менять.
   Юра был вежлив, разговорчив, обходителен, честен и убедителен. И поначалу это подкупало. Заставляло, понимаешь ли, слушать райкомовского хлыща.
   Оказывается, когда Спартак вернулся с фронта, Натка с муженьком гостили у свекрови, каковая и рассказала о возвращении героя Финской войны. И он, Юра, тут же подумал, что неплохо бы организовать политинформацию для всех коммунистов района. Ну, скажем, на тему «Непобедимая мощь советской армии во время наступательных действий зимы тридцать девятого. Глазами очевидца». Явка обязательна. Каково, а? Вы учтите, Спартак Романович, я ничего лично против вас не имею, я знаю о ваших прошлых отношениях с Натальей Валерьевной, но что было — то было, и забыли, правильно?.. Ну так вы, Спартак, понимаете, к чему я клоню? Лекцию читать будете вы! Я, как узнал, тут же, уж прости, напросился к вам на праздник — хотел поговорить один на один. Понимаешь, какое это будет иметь идеологическое значение?! Фронтовик, с ранением, только что с передовой! Рассказывает о самоотверженности советских солдат! Да ты еще и проднабор за лекцию получишь, клянусь!
   Как-то очень быстро Юра перешел на «ты». Но, к сожалению, Спартак пребывал в том состоянии опьянения, когда пока еще не тянет лобызаться с новообъявившимся, но уже закадычным другом и на полусогнутых бежать, выполняя любую его просьбу.
   Поэтому Спартак вспомнил майора Чугровского, комбата, кровь на снегу и стоны раненых в морозном воздухе... Стиснул зубы и молча покачал головой.
   К сожалению, и Юрий пребывал в том же состоянии — далеком от идей всеобщей любви и всепрощения. Юрий обиделся на то, что его великолепное предложение, способное принести Спартаку не только усиленное питание, но и весьма полезные связи в райкоме партии, не нашло должного отклика. Поэтому он нахмурился и совершил роковую ошибку: прищурился и практически открытым текстом предположил, что ранение товарища Котляревского — типичный самострел, а сам товарищ Котляревский — дезертир и предатель, испугавшийся вражеских белофиннов и потому сбежавший с фронта...
   Позже Спартак спрашивал у себя: а поступил бы он так, как поступил, если в был чуть меньше (или же чуть больше) пьян? И всегда отвечал: разумеется, да.
   В общем, партийный работник Юра головой открыл дверь в залу и той же головой, под визг перепуганных дам, вошел в соприкосновение с платяным шкафом.
   Шкаф удар выдержал. Юра тряпичной куклой сполз на пол и закрыл глаза. На скуле его стремительно набухал пламенеющий фингал.
   Спартак вышел следом, намереваясь продолжить, но Марсель, увидев его лицо, скорее инстинктивно, нежели руководствуясь доводами разума, выскочил из-за стола, прыгнул сзади и умело взял Спартака в захват. Его отец выматерился в полный голос. Комсомолец растерянно хлопал ресницами. А Натка закричала, некрасиво раззявя рот:
   — Гад, ты не имел никакого права ревновать! Ты мне никто!
   Спартак отшатнулся, будто это ему дали в морду.
   А Наташка бросилась обнимать, приводить в чувство поверженного райкомовского героя.
   В общем, некрасиво получилось.

* * *

   Но наутро выяснилось, что все еще хуже.
   Юра оказался не просто партработником и супругом Наташки Долининой. Он был сынком одного народного киноартиста, не только всенародного любимца и лауреата многочисленных премий, но и фаворитом Первого секретаря. А как известно, искусство зачастую сильнее и весомее любого партийного циркуляра. И папочка увечного Юры пригрозил дойти до Смольного, до Кремля, аж до Самого, ежели в кратчайшее время враг народа Котляревский не будет прилюдно четвертован на площади перед райкомом.
   А если еще всплывет мутная история с отцом Спартака да с вольнодумной сестренкой...
   Сам Спартак на эту тему особо не переживал. Сидел почти безвылазно в своей комнате и тупо ждал, когда за ним придут. Даже вещи собрал.
   Приходить отчего-то не торопились.
   Спас положение не кто иной, как Комсомолец.
   Третьего января он кликнул Владу и, сияя, как начищенный сапог, без стука вошел в комнату к Спартаку.
   Спартак, как патриций возлежа на своей кровати, поднял глаза от книжки и вопросительно посмотрел на незваных гостей. Сам, однако, не делая ни малейшей попытки встать.
   — Скажи-ка, гладиатор фигов, почему ты с повинной не идешь? — с ходу поинтересовался Комсомолец.
   — С повинной — это когда хотят повиниться, — угрюмо ответил Спартак и перевернул страницу. — А я себя виноватым не считаю.
   — Это суд определит, виноват ты или нет...
   — Только что-то они не торопятся меня судить.
   Комсомолец махнул рукой и без приглашения уселся на стул.
   — Я тут справки навел. Оказывается, этот актеришка, отец того придурка — вовсе даже не фаворит Первого. Он бывший фаворит. И теперь его звездочка медленно, но верно с киносклона катится к горизонту. Так что все его вопли в горкоме вызывают исключительно зубную боль, и реагировать на сигнал никто не торопится.
   Спартак отложил книгу:
   — И что? А у органов тоже зубы болят?
   — Нет. У них — не болят, — честно ответил Комсомолец. — Но пока никто не спешит раздувать историю с избиением ответственного товарища — тем более еще неизвестно, кто виноват больше. Ну, выпили, ну, подрались из-за бабы, с кем не бывает... В конце концов, на дворе не тридцать седьмой.
   — Ага, щас, — Спартак все ж таки принял сидячее положение. — Я дал в репу райкомовцу — а мне за это ничего? Так не бывает. Это ж политическое дело!
   — Верно, — нехотя согласился сосед и покосился на Владу. — Тебя пока не арестовывают, потому что, видишь ли, у нашего друга Марселя есть дружки, а у тех дружков есть друзья в органах. Неофициально, конечно. И этим последним друзьям пока удается убеждать милицию тебя в кутузку не запирать.
   — Это ты Марселя попросил помочь? — подала голос Влада.
   — Ну я, ну и что... — потупился Комсомолец.
   — В самом деле — ничего, — отмахнулся Спартак. — Спасибо, конечно, но... Долго это не протянется. Начальство милицейское со временем спохватится и спросит: «А почему враг народа Котляревский еще не сидит? А ну подать его сюда!» И никакие дружки не помогут.
   — И зачем ты только в драку полез... — вздохнула Влада.
   — Поэтому я и предлагаю тебе вот что, — азартно заявил сосед. — К нам в райком пришла разнарядка: подготовить рекомендации для нескольких человек по комсомольскому набору в летное училище.
   — И?
   — Военврача Шаталова знаешь?
   Шаталов. Госпиталь, где Спартак отлеживался после ранения. Предложение пойти в летное...
   Пронзительная надежда вдруг вспыхнула в его груди.
   — Допустим, знаю? — осторожно, боясь спугнуть удачу, ответил он.
   — Я тебе такую рекомендацию дал, — просиял Комсомолец. — И Шаталов рекомендовал. И все, кто нужно, подписали... Ну, по моей просьбе. Вместо того чтобы возвращаться на фронт, ты по заданию комсомола отправляешься в летное... Так что собирай шмотки — и шагом марш на медкомиссию... Ну что ты смотришь на меня? Ты же мечтал в облаках летать? Вот и валяй. Если пройдешь эскулапов — а после подписи Шаталова, считай, уже прошел, — то никакого дела на тебе не висит: летчики, знаешь, как сейчас нужны Родине!
   Спартак молчал. Такого фортеля судьбы он не ожидал. А Комсомолец торжествующе посмотрел на обалдевшую Владу — чего только не сделаешь, чтобы произвести впечатление на любимую девушку.

Глава пятая
Голубые петлицы с красными «кубарями»

   Сентябрь 1940 года
   ... — А я при том аэроклубе был, по причине кривоногости, плоскостопия и вообще малого роста, кем-то вроде юнги, — гордо рассказывал историю своей жизни Жорка Игошев, а Спартак лениво внимал. — Техник на побегушках. Ну там, знаешь, подай, принеси, закрути, куда пошел, тут инструменты еще не убраны... И ведь, главное дело, все с радостью подавал, приносил, закручивал и убирал. Очень уж мне в небо хотелось, сечешь? (Спартак кивнул: еще как сек.) Во. Каждые полгода заявление в летное училище подавал, но не брали: типа, в летчики не годишься, разве что в планерное училище можем направить. А на хрена мне эти этажерки безмоторные? Не, я хотел, чтоб планерный мотор был вместо сердца. И вот в этом новгородском осоавиахимовском аэроклубе и крутился. Уже своим стал на все сто, летуны меня знали и доверяли. И вот однажды... Елки, ты посмотри только!
   Им навстречу плыла девушка... какая девушка — фемина! В коротком платьице, едва прикрывающем голые острые коленки (начало осени во Львове выдалось теплым, солнечным), с подрагивающей под легкой тканью грудкой, от взгляда на которую истомно ныло в груди.
   Девчушка миновала друзей, даже не удостоив взглядом. А друзья проводили ее такими взглядами, что удивительно еще, как это летняя одежка на представительнице вожделенного пола не возгорелась.
   — Гордая, — обиженно фыркнул Жорка, а Спартак глупо улыбнулся и вдохнул свежий воздух всей грудью. Хорошо быть лейтенантом!
   Эта незамысловатая мысль сегодня не единожды приходила ему в голову. Именно так и приходила — с восклицательным знаком.
   Ты молод, ты здоров, ты живешь в советской стране. И ты — военный летчик. Теперь уже можно всем твердо и уверенно говорить: «Я — военный летчик», — не беспокоясь, что расспросы выявят не полную правду этого утверждения и он вновь услышит обидное: «Ах, так ты еще курсант!»