Бушков Александр Александрович. Второе восстание Спартака

   — Ты кого идиотом назвал?!
   — Так, ну-ка все цыц! А ты, Клык, ластой не маши, не видно ни рожна.
   — Слушьте, а давайте Спартак не будет ждать, пока на него Анфидий нападет? Че зря время-то терять? Переходим вот сюда — это что тут?..
   — Ага, мы снимаемся — а Анфидий нам в спину: шарах!..
   Однако всякий раз выходило так, что войска гладиаторов оказывались разбиты наголову. Неужели в самом деле историческая предопределенность?
   Быть того не может. У них был шанс. Просто они шансом не воспользовались. Или не заметили его...

* * *

   Марсель на заседания «клуба» не ходил: не по рангу было смотрящему в игры играть, но весьма происходящим в «сауне» интересовался.
   Комсомолец тоже заинтересовался — но с другой точки зрения.
   — Вы там охренели совсем? — зло бросил он как-то Спартаку. — Вы еще игорный дом откройте и девочек позовите!
   — Мы же ничего такого не делаем, — притворно недоумевал Спартак. — Мы играем в революционную игру — рассматриваем возможность победы повстанца и борца народно-освободительного движения Спартака против римского империализма!
   — Хватит дурня валять, а?! — едва сдержался Комсомолец. — Замполит уже косо смотрит, брови хмурит, я едва его сдерживаю... Хорошо хоть, начальник лагеря не просыхает... А потом вы во что играть начнете? «Революция девятьсот семнадцатого»? То берут матросы Зимний, то не берут, так?! Отличная игра!
   Но в результате решили не придавать делу политического оттенка, поскольку администрации это было совсем невыгодно, и махнули рукой на «клуб». Единственное, о чем попросил Кум, так это не придавать игре массовый характер.
   Спартак и не собирался — все равно больше десяти, от силы пятнадцати человек в прожарку не влезет.
   А в середине осени грянуло.

Глава девятая
Последствия кораблекрушения

   ...По берегам уже несколько дней лежал снег, но до ледостава еще было далеко, пока на реке образовывалась лишь шуга. Старенький буксир тащил на длинном канате баржу с продовольствием для лагеря, совершая последний в эту навигацию рейс.
   Капитан сидел, опустив лоб на руки. В дверь постучали. Он с трудом поднял тяжелую голову и посмотрел на дверь мутными глазами:
   — Ну кто там еще, — и попытался убрать со стола пустую на две трети бутылку самогона, но пальцы не слушались, только стакан задел, и тот, прокатившись по столу, со стуком упал на пол.
   В каюту осторожно вошел моторист.
   — Кэп, скоро причал уже будет, — и вопросительно взглянул на капитана.
   — Ну и черт с ним! — голос тоже не слушался — вместо голоса раздавалось лишь какое-то карканье. — От меня ты чего хочешь?
   — Так я ж подходов не знаю!
   — Какие, якорь тебе в задницу, подходы?! Рули к причалу, и все дела!
   — Кэп, так баржа ж на буксире, как подходить-то, я ж не рулевой...
   — Ладно... иди в машину, щас поднимусь на мостик... Ничего без меня не может, раздолбай! Подходы какие-то ему подавай, — глядя на закрывшуюся за мотористом дверь, бурчал капитан, шаря рукой по столу в поисках стакана.
   Не нашел, выругался, схватил бутылку, отхлебнул прямо из горла. Занюхал рукавом бушлата, тяжело поднялся и, держась за стенки каюты, пошел к двери.
   На палубе капитан попытался запахнуть бушлат, но ветер трепал полы, не давая застегнуться непослушными пальцами. Он сплюнул тягуче и двинулся в рубку, едва передвигая ноги и поминутно хватаясь за леер. В рубке капитан пошарил в карманах, но вспомнил, что бутылка осталась в каюте, и вновь смачно выругался.
   — Полный вперед, — скомандовал он в машинное отделение и лихо заложил штурвал в сторону берега, к видневшемуся впереди причалу. И хрипло заорал во все горло:
   Все вымпелы реют и цепи гремят:
   На борт якоря поднимают!
   Готовые к бою орудия в ряд
   На солнце зловеще сверкают!
   Моторист покрутил грязным пальцем у виска и вслух высказал все, что он думает о капитане и его матушке, благо в машинном грохот стоял такой, что он сам с трудом себя слышал.
   — Опять нажрался, опять на своем торпеднике в атаку на конвой немецкий идет. Нет, ну не мудак ли?..
   Баржа, которую буксир тащил за собой, послушно пошла к берегу.
   Навалившись на штурвал, капитан смотрел на приближающийся причал. Когда же до суши оставалось метров десять, он вспомнил, что у самого причала в дно вбиты связанные в круг полые сваи, заполненные валунами и землей и выполняющие роль «быков»-ледоломов — они предохраняли причал в период весеннего ледохода. Капитан вытер алкогольный пот со лба и положил штурвал в сторону от берега. Буксир послушно отвернул.
   — Средний ход! — прокричал капитан в голосоотвод.
   Машинист перевел дизель на средние обороты.
   Не вспомнят ни камень, ни крест, где легли
   Во славу мы русского флага!
   Лишь волны морские восславят одни
   Геройскую гибель «Варяга»!..
   Ну, в общем, накаркал.
   Баржа повторяла все маневры буксира, но — с некоторой задержкой. Когда буксир стал удаляться от причала, она как раз находилась напротив «быков», скорость была еще высокой, и произошло именно то, что... Короче, строчку про геройскую гибель заглушил тошнотворный треск, и борт тяжело груженной баржи оказался распорот от носа до середины корпуса. В пробоину хлынула вода. Буксирный канат натянулся как струна и со звоном лопнул.
   Буксир, освобожденный от груза, рванулся вперед, капитана отшвырнуло от штурвала, потом бросило вперед, и головой он выбил стекло в переднем иллюминаторе. Машиниста швырнуло на дизель. Он с трудом поднялся, ошарашенно помотал головой и без приказа перевел машину на «стоп». Потом, грохоча прогарами, бросился по трапу в рубку.
   На глаза капитана стекала кровь из рассеченного лба. Он вытирал ее, но кровь не унималась.
   — Что случилось, кэп?
   — Все, дед, писец... пришвартуйся там как-нибудь... — После чего капитан сел прямо на пол рубки и обхватил голову руками.
   Накренившись на пробитый борт, баржа быстро набирала воду, и не прошло и пятнадцати минут, как все закончилось: над поверхностью реки торчал только клотик.

* * *

   Когда на буксир поднялся заместитель Кума, вызванный из дому дежурившим на причале нарядом, капитан сидел на полу в той же позе.
   — Арестовать! — обернувшись к сопровождавшим его лейтенанту и двум сержантам, приказал зам.
   — Товарищ майор, а с этим что делать? — лейтенант показал на понуро стоявшего возле двери моториста.
   Майор думал недолго.
   — Давай и этого с собой, до кучи. Там разберемся!
   Капитан поднял голову и глухо сказал:
   — Моторист-то при чем — он в машинном был. Я у штурвала стоял, меня и вяжите... Ни при чем он.
   — Там разберемся, — мрачно сказал майор. — Лейтенант, уводи обоих.

* * *

   — Докладывай, — кивнул Комсомолец вошедшему в кабинет майору. — Что с продовольствием?
   — Баржа затонула приблизительно в пяти метрах от берега. Затоплена полностью, только верхушка мачты торчит... Этот пьяный идиот прямо на ледоломы ее насадил... Делать-то что будем?
   — Капитана буксира будут судить, — вздохнул Комсомолец, — это уже не наши проблемы, я дело передал, пускай в городе разбираются. Сейчас меня больше всего волнует, чем мы зеков кормить будем — в лагере запас продовольствия на трое суток, максимум на неделю. Бунта нам тут для полноты не хватает, только вроде поутихло все после резни... — Он с силой стукнул кулаком по столу: — Твою маму, как не вовремя!
   В кабинете повисла тишина.
   Наконец Кум сказал:
   — Значит, так, майор. На вечернем построении контингента объявить всем, что требуются добровольцы для подъема продовольствия с затонувшей баржи. Объяснить, что иначе жрать будет нечего... Вообще нечего!
   — Товарищ подполковник, вода почти ледяная, никто ж не полезет... — осторожно проговорил майор.
   — Значит, назначишь в приказном порядке! Что я тебе, объяснять буду?! — Кум помолчал. — Объяви, что тем, кто полезет, будет выдана премия... махорка, например.
   — У нас запас махорки не такой уж большой... — буркнул майор.
   — Ты что, совсем охренел? Когда с баржи достанут, высушат, тогда и получат, — почти крикнул Комсомолец. — Выполняй!
   — Есть...
   Майор вышел, осторожно закрыв за собой дверь.

* * *

   Днем Спартака встретил Марсель. Перемещение по лагерю было все еще ограничено, в «клубе» в эти дни не собирались. Все понимали, что конфликт еще далеко не окончен.
   — Как жизнь? — спросил Марсель после приветствия. — Слышал про новую напасть?
   — Да ходят разговоры, толком я и не понял, — ответил Спартак.
   — Баржа с мукой, махрой, еще хавкой какой-то булькнулась, точнехонько у причала нашего. (Спартак присвистнул.) Администрация пока в молчанку играет, но мне верные люди шепнули, что скоро голодуха в лагере наступит. Сегодня на вечерней поверке будут добровольцев искать.
   — Для чего добровольцев? — не понял Спартак.
   — Да для того самого, чтоб нырять на баржу эту! Жратву доставать.
   — Это в такую-то холодину? Да кто пойдет? — удивился Спартак.
   — Махру обещают в виде премии, но только сдается мне, что все равно дураков им не сыскать. Во всяком случае, мне такие не известны. Скорее просто ткнут в кого-нибудь — и вперед. Или ты, может, подпишешься? — Марсель рассмеялся и подмигнул.
   — Нет уж, спасибочки, — в тон ему ответил Спартак. — У меня в «сауне» хоть и жарковато, но купаться что-то не тянет. Как с Горьким дела, что слышно?
   — Пока притих, чует, что на нашей стороне сила сейчас. Из других мест, с этапов тревожные вести идут. Похоже, по всей стране суки голову поднимают... Ладно, бывай!
   Марсель пошел в свой барак. А Спартак постоял и двинулся к себе в прожарку.
   ...И такая была невезуха, что на вечерней поверке Спартак попал в число «водолазов».
   Следующим утром после построения на плацу остались «водолазы-добровольцы», в их числе был и Котляревский, всего десять человек. Построившись по команде пожилого капитана, группа в сопровождении конвоя двинулась к месту кораблекрушения. Спартаку этот недолгий, в общем-то, переход напомнил его путь от поезда к воротам лагеря — так же скрипел снег под ногами, хрипло лаяли на коротких поводках овчарки.
   На берегу остановились. С завидным постоянством дул несильный, но пробирающийся под телогрейки ветер, по свинцового цвета воде проплывала редкая шуга, в заводях уже образовывалась тонкая корочка сала. Спартак посмотрел на воду, на торчащий из нее клотик злополучной баржи и поежился. В воду лезть совершенно не хотелось. Похожие чувства испытывали все добровольно-назначенные в водолазы зеки. Еще на плацу Спартак обратил внимание, что среди «избранных» нет ни одного блатного, только такие же, как он, политические, бывшие фронтовики и «мужики», и подумал тоскливо: «Что ж Комсомолец меня не оградил...»
   — Ну чего встали? — раздался голос капитана. — Сами мешки не всплывут, так что нечего тянуть вола за яйца. Двое, ты и ты, — он указал на стоявших ближе к нему зеков, — скидывай прохаря, ватники и вперед! Раньше сядешь, раньше выйдешь, хе-хе...
   Двое первопроходцев нехотя разделись и, ежась от холода, пошли к урезу. Попробовав босыми ногами воду, один из них обернулся:
   — Капитан, она ж как лед! Околеем враз!
   — Ныряй давай, кому сказано, — раздраженно ответил тот. Похоже, эта затея ему тоже не нравилась.
   Зек, сплюнув, набрал воздуха и быстро нырнул. Чуть помедлив, за ним последовал второй. Через минуту над водой показалась голова первого, он с трудом вытащил на берег мешок, шумно отфыркиваясь. Шлепая посиневшими губами, едва выговорил:
   — Начальник, долго так не протянем...
   Тем временем на берег выбрался второй, волоча мешок. Его лицо побелело, зубы выбивали частую дробь. Капитан после паузы, видимо, что-то для себя решив, скомандовал:
   — Так, первые двое, быстро пробежку до пирса и обратно! Следующие двое — в воду!
   Зеки по очереди ныряли к барже, вытаскивали тяжеленные, пропитанные водой мешки, некоторые возвращались с пустыми руками. Всех капитан отправлял на пробежку. Наконец наступил черед Спартака.
   Скинув говнодавы, штаны и телогрейку со свитером и оставшись только в исподнем, Спартак прошел к воде и, ступив в нее, почувствовал, как ноги обожгло холодом. Набрал полную грудь воздуха, нырнул. Вода мутная, сказать — холодная, значит, ничего не сказать. Зубы автоматически сжались до хруста, сердце остановилось на половине удара. Темная громада баржи виднелась впереди, Спартак мощным гребком направил свое тело к ней. Беспорядочное нагромождение мешков на палубе. Схватив первый попавшийся и изо всех сил работая ногами и свободной рукой, он рванулся к берегу. Со всхлипом втянул в легкие воздух и, шатаясь, вытащил на берег мешок. Мокрое белье липло к телу, ветер состоял из ледяных игл. Спартак, не дожидаясь окрика капитана, побежал на потерявших всякую чувствительность ногах по утоптанной дорожке к пирсу.
   Первые водолазы уже совершали вторую ходку к барже.
   Когда все нырнули в четвертый раз, капитан, видя, что зеки еле стоят, рявкнул:
   — В лагерь, бегом!
   Команда тяжело побежала в лагерь.
   На следующее утро Спартак еле поднялся — все тело болело, во рту поселилась противная сухость, голова была чугунной, перед глазами плыло. Температура была — как в котле «сауны», ясно и без градусника.
   А что вы хотите-то...

Глава десятая
Как болеют на зоне

   Доктор Рожков сидел на исцарапанном, видавшем виды деревянном стуле, легонько покачивая ногой, обутой в до блеска начищенный сапог. В круглых, металлической оправы очечках, в застиранном белом халате, надетом поверх льняной рубахи и вязаного жилета, он походил на типичного сельского врача — как водится, одного на пять деревень, любителя вечерком хватануть с пяток рюмочек сливовой наливки и покалякать за жизнь с каким-нибудь там агрономом или иным представителем сельской интеллигенции.
   Однако вопреки производимому впечатлению, на селе Рожков никогда не работал. До лагеря он докторствовал в городе Ленинграде, а сейчас отбывал отмеренный ему органами правоисполнения чирик в качестве лепилы межлагерной больнички, каковая, хоть и находилась в малонаселенной местности, но напрочь была лишена какой бы то ни было свойственной деревенским лечебницам домашности и патриархальности.
   — Как врач я обязан порекомендовать вам бросить это дело, — разговаривая, Рожков переводил взгляд с собеседника на покачивающийся кончик своего сапога. — Ситуация уж больно подходящая. Несколько дней провалялись в беспамятстве, почти неделю лежали без сил. Организм хорошенько отдохнул от табака, и подавить никотиновый голод можно без особых усилий. Мне доводилось, знаете ли, по роду деятельности неоднократно присутствовать на вскрытиях и самому их проводить. Так вот, созерцание изнанки прокуренных легких отвращает от табакокурения сильнее любых лекций и внушений...
   Словно соглашаясь со словами доктора, Спартак закашлялся. С отвычки махра драла глотку нещадно. Это была, кстати, та самая махра, мешок с которой он достал среди прочих мешков с затонувшей баржи. В качестве награды за подвиг зеку Котляревскому щедро отвалили этой промокшей махры и даже послали вслед за ним в больничку, где ее заботливо высушили и, едва пошедший на выздоровление больной попросил закурить, как тут же герою и вручили его награду.
   — А вот как товарищ по несчастью я вас вполне понимаю, — продолжал Рожков, все так же покачивая ногой. — В нашей скудной на удовольствия жизни ценна любая мелочь, способная скрасить существование. Пусть эта мелочь и крайне вредна.
   — Все познается в сравнении, гражданин эскулап. В сравнении с нашей жизнью вашу скудной на удовольствия никак не назовешь, — проговорил Спартак, туша самокрутку о край массивной стеклянной пепельницы. Он закрыл глаза и растянулся на узкой, застеленной клеенкой кушетке.
   От первой после долгого воздержания самокрутки голова чуть не срывалась в пике.
   — Ага, это вы, товарищ больной, хитро намекаете на выдаваемый под медицинские нужды спирт, на усиленное питание и на сестричку Дашеньку. Правильно я понимаю? — Рожков протянул руку, снял со спиртовки закипевший чайник, поставил его на лежащую на столе деревянную плашку. — Что ж, не отрицаю, мое положение имеет некоторые выгоды. Вроде бы грех жаловаться. Еще и работаю по профессии, совершенствую, так сказать, мастерство... Однако... — голос доктора неожиданно сорвался в крик: — В гробу видал я такое счастье, черт побери! Всю жизнь мечтал зарыться в глухомань, трахать медсестру-олигофреничку и каждый день с карандашом в руке подсчитывать, сколько осталось до воли! А мне тогда, между прочим, будет уже за полтинник...
   Он хотел что-то еще добавить, но сдержался.
   Спартак знал историю доктора Рожкова — тот сам поведал ее не далее как вчера, когда они, врач и пациент, на пару здорово поуменьшили больничные запасы медицинского спирта. Да и сам Спартак, кстати, вчера чересчур разоткровенничался, много лишнего про себя рассказал. М-да... Не то чтобы есть повод в чем-то подозревать товарища фельдшера, а просто... ни к чему это вовсе, лишнее — оно и есть лишнее!
   Ну так вот... бывший ленинградский доктор Рожков Петр Александрович с формальной точки зрения был осужден совершенно справедливо — за кражу и сбыт медицинских препаратов. С моральной же точки зрения у него имелось оправдание: его родившийся в последний год блокады двухлетний ребенок рос слабым и постоянно болел. Как врач Рожков не мог не понимать, что ребенка надо хорошо кормить, что ему нужны витамины, иначе с какой-нибудь очередной хворью детский организм просто-напросто не найдет сил справиться и любое, даже самое квалифицированное лечение окажется бесполезным. И Рожков не смог ничего другого придумать, кроме как носить на «блошиный рынок» позаимствованные в амбулатории, где он работал, медикаменты и менять их на еду. Уже в лагере сидельцы со стажем объяснили Рожкову, что действовал он крайне неумно. Ему бы следовало сперва аккуратненько прощупать подходы, найти человечка, которому можно напрямую и постоянно сбывать товар, конечно, за чуть меньшее вознаграждение, но зато и с меньшим для себя риском. Впрочем, задним умом все крепки, в том числе и умные, бывалые сидельцы, которые почему-то все же оказались в местах не столь отдаленных, а не гуляли до сих пор на свободе, несмотря на весь свой ум и бывалость.
   Ну а суд руководствовался не моральным, а исключительно уголовным кодексом и впаял пойманному медику на всю катушку. И еще: как уяснил Спартак, с Рожковым можно говорить о чем угодно, но только не о его оставшемся на попечении матери ребенке...
   — Нет, товарищ доктор, моими легкими вашему медицинскому брату полюбоваться не удастся, не доставлю такого удовольствия, — головокружение прошло, и Спартак снова сел на кушетке. — Назло медицине загнусь от иных естественных причин, например, от вертухайской пули. Ну а до того продолжим смолить отраву, а также и вообще по возможности будем устраиваться, глядючи на вас, с наибольшими удобствами и приятностями.
   Рожков прищурился и пистолетом нацелил в Спартака палец.
   — Очень своевременно и кстати подняли вопрос, товарищ больной. Как раз насчет «удобств и удовольствий». Могу вас обрадовать, имеется возможность наверстать, — голосу Рожкова вернулась привычная спокойно-ироничная интонация, он снова принял вальяжную позу, снова закачал ногой. — Как известно, начальником, или, вернее, начальницей, нашего лечебного заведения является некая дама по фамилии Лаврентьева, а по имени Ольга Леонидовна... Не надо морщиться, больной. Я понимаю, что вы ее имели удовольствие созерцать. Женщина, конечно, не первой молодости и не самых изящных форм. И «Казбек» курит, что твой паровоз. Однако страстна и любвеобильна. И главное — умеет быть благодарной. А при ее здешних возможностях...
   Рожков вспомнил о чайнике. Насыпал заварку в небольшую кастрюлю, залил кипятком, накрыл крышкой. (Как говорится, нет худа без добра — в больничке Спартак вспомнил вкус чая, не морковного, не смородинового, а самого что ни есть настоящего чая. Хотя и тут заварку берегли и крепкий не заваривали, но все же, все же...)
   — Буквально до последнего времени при ней фаворитом состоял некий гражданин Бойцов, более известный как Кусок, — продолжал Рожков. — Личность весьма убогая, однако с нехитрой задачей ублажения здешней богини он справлялся вполне даже успешно. И жил он при нашей больничке как у Христа за пазухой, давно уже будучи совершенно в полном здравии. Но с ним произошла та же история, что обычно приключается с подобранными на улице котами...
   — Зажрался, — сказал Спартак.
   — Совершенно верно, — кивнул Рожков. — Зажрался и оборзел. Но до поры до времени начальница терпела все его выходки, пока Кусок, видимо, вообразив себя дон Хуаном, не полез с недвусмысленными намереньями к поварихе Глаше, а та не только не ответила взаимностью, но еще и доложила обо всем по начальству, то бишь как раз нашей богине и Кускова покровительнице. И вылетел отсюда наш дон Кусок, как снаряд из сорокапятки...
   — Кажется, я начинаю понимать, к чему вы клоните, уважаемый доктор, — Спартак налил в алюминиевую кружку заварки, разбавил кипятком, бросил кусок сахару. Сказал, размешивая сахар ложкой: — Только почему-то это не вызывает во мне живого отклика.
   — А напрасно, — Рожков усмехнулся. — Вам надо оживать. Я вам больше скажу. Не далее как сегодня днем товарищ Лаврентьева расспрашивала меня, как здоровье героя. Я сказал ей, что герой пошел на поправку и уже почти готов к новым подвигам.
   — А уж случайно не вы ли, уважаемый, и присоветовали товарищу докторше обратить внимание на больного? — Спартак отхлебнул обжигающего чая.
   — Ничуть не я, — вполне серьезно ответил Рожков. — Я, знаете ли, могу помочь или... не помочь, но самому что-либо заваривать, кроме чая — это уж увольте.
   — Жизненная позиция?
   — Если хотите. Жизнь, знаете ли, научила... остерегаться резких движений.
   Рожков встал, неторопливо обошел стол, подошел к окну, отодвинул занавеску. Приблизил лицо к стеклу, что-то пытаясь высмотреть в вечерних сумерках.
   — Наша «сорокапятка» положила на вас глаз еще в тот день, когда вас привезли. Это я определенно уловил, — сказал Рожков, отходя от окна.
   — "Сорокапятка"? — переспросил Спартак, сворачивая из клочка газеты новую «козью ножку». — Прозвали за калибр или убойную силу?
   — За сорок пять лет, — Рожков усмехнулся. — Отмечали около полугода назад на территории нашей кухни. Отметили, можно сказать, с размахом. Два сломанных стула, один вывихнутый палец и едва не устроенный пожар. Ваш покорный слуга тоже, признаться, нарезался самым свинским образом. Уснул, забравшись с ногами на стол для резки овощей...
   Доктор потрогал стакан в подстаканнике, убедился, что чай остыл, и с шумом втянул в себя напиток.
   — Словом, то празднование стало заметным событием в нашей жизни, с тех пор как-то и прилепилось прозвище. А сегодня — есть такие подозрения — дамочка вас к себе зазовет. Не любит мадам пустоту в постели, а ее расспросы определенно содержали под собой сексуальную почву. И еще знаете, такой блеск в глазах... — Рожков помахал перед лицом пятерней, — что называется, характерный.
   — Твою мать! — выдохнул Спартак. — Только это и не хватало!
   — Не понимаю вас, — Рожков пожал плечами. — Может быть, не стоит относиться к этому чересчур серьезно. Я, скажем, всегда представляю себя эдаким Робинзоном Крузо, волею штормов и прочих стихий угодившим на остров. Остров вопреки канонам оказался обитаемым, но набит не теми, кого бы ты желал видеть рядом с собой. Сплошные Пятницы, сиречь дикари. Корабля домой можно прождать сколько угодно... Да и будет ли он вообще, этот корабль, — с грустью добавил Рожков. — И что прикажете делать? Спрыгнуть вниз с самой высокой скалы? Начать с дикарями войну на полное уничтожение? Или... все же приспособиться и найти в сложившейся ситуации свои приятные стороны, пусть они и далеки от тех приятностей, к которым вы привыкли в большом мире?
   — Сдается, вы меня просто-таки толкаете в объятия вашей непосредственной начальницы, — с ухмылкой сказал Спартак. — Даже теоретическую базу подводите... А вот интересно, вас она не пыталась соблазнить? Согласитесь, после того, что я от вас услышал, вопрос напрашивается сам собой.
   — Было дело под Полтавой, — легко признался Рожков. — У мадам случился просвет в фаворитах из числа больных, вот тут-то на меня глаз и положили. Как вам известно, по этой части у меня все обстоит благополучно. Дашенька — глупая, непритязательная, покорная, на меня смотрит, как на сошедшего с небес бога в человеческом обличье. Ну что еще надо для сохранения мужского здоровья! А отношения с начальницей чреваты служебными осложнениями. Ну, а как вдруг поссоришься на ночной почве! Женщину обидеть легко — достаточно раз-другой не смочь откликнуться на ее призывы и немедленно получишь врага. Как легко догадаться, менять белый халат на лагерный бушлат в мои планы никак не входит...
   — И как же вы выпутались? — спросил Спартак, закуривая. На второй самокрутке махорочный дым уже наждаком горло не скреб и голову не кружил.
   — Оказался готов к развитию событий, — сказал Рожков. — К тому времени изучил, так сказать, женские слабости нашего больничного командира. Товарищ Лаврентьева у нас безудержна не только в любви, но и в питии. Переваливая через определенный рюмочный рубеж, самостоятельно остановиться уже не может. Вот эту карту я и разыграл. Когда остались с ней в приватной обстановке, я начал активно поднимать рюмку за рюмкой. На брудершафт, на швестершафт, за Родину, за Сталина. Разумеется, время от времени приходилось отвечать на ее страстные лобзания и объятия, изображая прямо-таки испанскую страсть. Но в последний момент мне все же удавалось выскальзывать из объятий и возвращать даму к столу. В конце концов товарищ Лаврентьева благополучно отключилась, припав лицом на скатерть. А мне оставалось только немного изменить декорации, чтобы наутро все выглядело так, будто ночь напролет мы предавались самому что ни на есть рассвинскому блуду. Я знал, что у Лаврентьевой наблюдается, назовем это так — посталкогольная амнезия, то есть отключение сознания после определенной дозы спиртного, когда на следующий день человек не может вспомнить, что с ним было накануне вечером. Вот Лаврентьева и не могла вспомнить. И оттого чувствовала себя полной дурой. Помимо того, ей просто-напросто было плохо с жуткого похмелья. А тут еще я молчу и веду себя как обычно. Ей расспрашивать неудобно, но вроде бы все говорит за то, что ночь любви удалась. Словом, товарищ Лаврентьева на мой счет успокоилась. Или лучше сказать, занесла меня в свой реестр покоренных ею мужчин, и этого ей вполне хватило, благо тут подвернулся очередной фаворит из числа больных.