Страница:
— А что в натуре? — спросил Спартак, оттягивая время и чувствуя, как нарастает напряжение в разговоре; как Мойка, начавший разговор вполне миролюбиво, постепенно заводится. — Ну, помню. Что тебе в моем рассказе странным вдруг сейчас показалось?
— Да все! — вскинул голову тот. — Мысль у меня такая, что вся твоя история — сплошное фуфло. Никакого Марселя ты вовсе не знаешь, а есть ты наседка кумовская, именем его прикрывающаяся! Чего к Куму рвался по приезде сюда, а? Ты с чухонцем тем якшался, а где тот теперь, не расскажешь ли? Почему тебя вертухаи послушались?!
Было видно, что Мойка едва сдерживается, чтоб не перейти на крик. Но он совладал с собой, помолчал, потом сообщил внешне невозмутимо:
— А ежели не так все это, то рассказывай подробно, на какие дела с Марселем ходил, да пургу, как в поезде, не гони, конкретно рассказывай, с подробностями — кто с вами был, когда. И про самого Марселя подробно обскажи, я его знаю хорошо, так что очки не втирай мне, душевно я тебя прошу!
— А ты что, муровец, чтоб я тебе все рассказывал? — столь же невозмутимо спросил Спартак, лихорадочно прикидывая варианты ретирады с наименьшими потерями. Ясно было, что его прямо сейчас могут порвать, как резиновую грелку, — и никто не спросит, куда подевался герой по фамилии Котляревский. Вариантов не было, кроме как не показывать страха перед вором. — Может, мне тебе явку с повинной еще написать?!
— Ах ты ж сука, — ласково сказал Мойка, мягко, как кошка, соскальзывая с нар. — Я ж тебя загрызу, ты у меня юшкой умоешься, фраер...
Спартак успел вскочить... Но больше ничего сделать не успел.
Равно как ничего не успел сделать и Мойка.
Ружейным выстрелом грохнула дверь барака, в проходе между нар образовался сержант-вертухай, осмотрелся, подозрительно запенил обстановку, углядел Спартака и кивнул ему:
— Осужденный Котляревский, на выход. К начальнику оперативной части зоны, живо!
Спартак, провожаемый ненавидящими взглядами севшего на нары Мойки и его кодлы, двинулся к дверям. Сержант, пропустив его в дверь и еще раз окинув взглядом барак и притихших зеков, вышел следом.
Уф...
Вовремя вертухайчик объявился, ох вовремя.
Идя по лужам тающего снега к зданию, где размещалась оперчасть, Спартак гадал, за каким дьяволом он мог понадобиться Куму. Хотя чего тут гадать — наверняка опять примутся жилы на кулак наматывать: как в плен попал, почему всю войну в заграницах шатался... А потом: а не желаете ли, гражданин Котляревский, несколько улучшить собственное существование? Папиросы там, кормежка усиленная... а всего-то и надо — расскажите, кто из ваших собарачников что говорит, что думает, чем запрещенным занимается. Вы же понимаете, гражданин Котляревский, что в случае отказа сотрудничать с оперативным отделом ваше положение может значительно ухудшиться. Припомним вам и беременную белополячку, и лондонские приключения известно за чей гешефт. Согласен? Нет? Ну так получай.
Но все же, черт возьми, все же как этот вызов Кума оказался ко времени! Еще секунда, и...
А с другой стороны — вызов сей есть еще один крапленый туз в колоду Мойки. Ага, Спартачок, теперича Кум тебя самолично в гости зовет? Это какие такие дела у тебя с ним могут быть? Я же говорил! Ну так получай...
Вот же черт, придется еще и с Мойкой что-то придумывать...
Из огня да в полымя...
Спартак зашел и, не дойдя до стола три шага, привычно уже отрапортовал:
— Осужденный Котляревский Спартак Романович, статья 58-1-б, осужден на пятнадцать лет, по вашему прика...
И посмотрел на сидящего за столом человека.
Человек что-то быстро писал в толстенном талмуде, напоминающем гроссбух. Потом поднял взгляд, посмотрел на Спартака в упор. Сердце в груди Котляревского тяжело бухнуло, и он испугался, что мотор сейчас вот возьмет и остановится... Но нет, наоборот, сердце лупило в ребра с такой силой, что казалось, выскочит из груди.
Твою мать...
Это было настолько неожиданно, невероятно и попросту невозможно, что Спартак остолбенел. А Комсомолец поднялся из-за стола, на какое-то мгновение повисла неловкая пауза — ни один из них не мог решиться сделать первый шаг. Наконец Комсомолец шагнул навстречу, и в Спартаке будто отпустили до предела сжатую пружину — он бросился к приятелю, раскинув руки. Комсомолец не стал уворачиваться от объятий, и они долго стояли, не в силах отпустить друг друга и не говоря ни слова.
Наконец Комсомолец отстранился от Спартака, держа руки на его плечах и глядя тому в лицо.
— Ну, здорово, — негромко сказал Кум. — Здорово, черт живучий... Не ожидал, да?
— Погоди, — через силу, с трудом выталкивая от волнения и радости слова, наконец смог произнести Спартак, — постой... Ты почему... ты какого ляда здесь? Ты же вроде...
— Это ты погоди, — сказал Комсомолец, — успеем еще... Ты вот что, ты, наверное, есть хочешь? Хотя что я спрашиваю, давай присаживайся, сейчас мы тут что-нибудь на скорую руку...
Комсомолец полез в объемистый серый сейф-шкаф, вздымающийся в углу, как пьедестал без памятника. Покопавшись, выложил на стол полбуханки хлеба, несколько банок, в которых Спартак, сглотнув набежавшую вдруг слюну, узнал «сардины в масле» и «тушенку свиную». Затем на столе появилась банка с солеными огурцами, полпалки колбасы. И в завершение всего Комсомолец выставил на стол початую бутылку и два стакана. Кивнул на все это изобилие:
— Давай не стесняйся, налегай, на что глаз упадет.
И Спартак не стал жеманно отказываться от угощения. Некоторое время они молчали — Котляревский жевал, а Комсомолец сидел, подперев рукой щеку, и смотрел на него. И выражение его лица Спартаку не очень бы понравилось, если б он смотрел на давнего приятеля, а не на жратву.
— Да уж, — усмехнулся Спартак, — Дюма такого ни в жизнь не выдумать. Только рассказ мой долгий будет.
— Ничего, у нас время есть, — чуть жестче, чем следовало, сказал Комсомолец.
Спартак малость подумал: а не разгласит ли он какие-нибудь секреты своим рассказом, но потом решил: а какого, собственно, ляда? Подписок он не давал, в государственные тайны его не посвящали... Да и если б посвящали, то что теперь, арестуют? Ой, не делайте мне смешно.
— Ну тогда, о великий царь, — вздохнул Спартак, — слушай мою историю...
...Комсомолец слушал внимательно. Изредка задавал уточняющие вопросы — явно основанные на информации, почерпнутой из личного дела осужденного Котляревского. И постепенно напряжение, не покидавшее Кума с момента последнего разговора с Марселем, растворилось. Исчезло.
Черт знает почему, но Комсомолец верил Спартаку. В конце концов, на войне случались вещи и позаковыристее... И не мог, просто не мог Спартак оказаться подсадкой. Не тот это был человек, а уж в людях Комсомолец научился разбираться, тем более что лагерное житье-бытье, знаете ли, весьма способствует тому, что очень быстро наружу вылезает потаенная человеческая сущность, о которой обладатель ее, сущности, и сам, вероятно, до сих пор не подозревал. Комсомолец видел, например, как хитрый и безжалостный налетчик в новых — далеких, ясное дело, от курортных — условиях существования стремительно превращался в тварь дрожащую, а скромный и щуплый скрипач, севший по какой-то ерунде, вдруг становился несгибаемым как скала. По-всякому случается.
Некоторое время молчали. Комсомолец вдруг поймал себя на том, что думает: а вот интересно, кому жизнь надавала больше пинков — ему или Спартаку?.. И тряхнул головой, прогоняя малодушные интеллигентские мыслишки.
— А ты изменился, — неожиданно нарушил тишину Спартак, внимательно глядя на приятеля.
— Изменишься тут, — криво усмехнулся Кум.
— Нет, я не в том смысле.
— И я не в том. Зато ты все такой же.
— Почему Марсель меня избегает? Кум неопределенно пожал плечами:
— Спроси у него.
— Легко сказать...
Опять замолчали.
— Ты о Владе что-нибудь слышал? — после паузы спросил Спартак. — О маме?
— Нет больше Влады, — просто сказал Кум. Сердце бухнуло гулко, где-то возле самого горла... и остановилось. Качнулась комната, воздух застрял в горле мозолистым кулаком. Спартак судорожно вдохнул... и на выдохе издал каркающий звук:
— Как?..
Кум взял бутылку, набулькал себе полный стакан, а Спартаку треть. Объяснил глухо:
— Чтоб запаха меньше было.
Спартак бездумно выпил. Водка стекла в желудок как кипяченая вода. А затем во рту откуда-то появился привкус чеснока — оказывается, колбасой закусил и сам не заметил.
Комсомолец сидел опустив голову. Потом заговорил бесцветным голосом, но быстро, словно желая поскорее высказаться, облегчить душу, поделиться тем, что камнем лежало на сердце несколько лет. Однако начал он издалека, со многими ненужными подробностями, как будто боялся приблизиться к самому страшному эпизоду в его жизни.
...А потом началась война. Марсель ударился в бега вместе с блатными, Владу призвали в качестве переводчика, и Комсомолец, который мог бы выбить себе бронь, подал заявление добровольцем в военкомат. Естественно, заявление приняли и, естественно, направили Комсомольца в Особый отдел фронта... И хотя он этого не сказал впрямую, но Спартак догадался, что Влада в последний вечер пожалела соседа и ночь они провели вместе...
...Разумеется, он искал Владу. Между поездками, во время работы, даже вместо работы. Пробивал информацию по всем каналам. И единственное, что удалось узнать — разведотделение, в составе которого Влада Котляревская отправилась за линию фронта, назад не вернулось. Погибла геройски? «Погоди, Спартак, это еще только начало»...
...А потом, это когда наши уже вовсю наступали, служебный ветер занес Комсомольца в Восточную Пруссию. И там...
Вновь повисло долгое, тяжелое молчание.
Кум утер рукавом глаза — наверное, соринка попала — и налил еще. Себе стакан, Спартаку треть. Выпили не чокаясь.
— А знаешь, — усмехнулся одними уголками губ Комсомолец, — один ты у меня остался. Да Марсель. Хорошая компания подобралась — враг народа, вор и опер.
Спартак кивнул. Марсель тоже был один — хотя своих, блатных, и полно, но ведь никого по-настоящему своего. «А у меня есть Беата. И наш ребенок, — подумал он. И вдруг понял с ослепительной ясностью: — Я должен быть с ними. Со своей семьей».
— Слушай, Комсомолец, а может, есть у тебя возможность хоть что-то о моих разузнать? — спросил Котляревский. — Где они, как...
— Многого, сам понимаешь, обещать не могу, но что смогу — сделаю, — ответил тот. — Тут осторожно надо. Если кто что заподозрит, начнет разматывать — а почему это, собственно, Кум из какого-то занюханного лагеря интересуется судьбой какой-то польской девки?.. Тут-то нам и кранты. Ты только не думай, я не боюсь, просто по-глупому пропасть нет нам резона никакого.
— Да я ничего такого не думаю! Все понимаю.
— Короче, — Комсомолец порывисто встал, оправил гимнастерку, прошелся по кабинету. — Раз уж судьба свела нас всех троих опять, это неспроста. Я не фаталист, конечно, но... Мы должны держаться друг друга — вор в законе, враг народа и начальник оперативной части, ха-ха. Я со своей стороны, чем смогу, пособлю тебе. Да и Марсель поможет. Но ты и сам настороже будь, на рожон не лезь, что-то в зоне обстановка, по оперативным данным, нездоровая...
Он остановился посреди кабинета, посмотрел прямо в глаза Котляревскому и на секунду превратился в прежнего Комсомольца — молодого, наивного, целеустремленного, с горящими глазами.
— Прорвемся, Спартачок, — произнес он негромко. — Мы обязательно прорвемся.
На самом деле он узнал, что среди приговоренных к повешению находится и Влада Котляревская, за сутки до казни и — успел добраться туда к вечеру, накануне казни. Размахивая своим удостоверением, проник к ней камеру. И первым делом, едва отдышавшись, показал на свои подполковничьи погоны — мол, видишь, я свое обещание сдержал[42]...
Лучше бы он этого не делал. Влада разрыдалась, Влада стала цепляться за него, буквально — как утопающий цепляется за никчемный обломок корабля.
Комсомолец готов был плакать вместе с ней, но что толку — не в его власти было помочь любимой. Никак.
Хотя почему — никак? Имелся, имелся один выход... По крайней мере избавить ее от мучений.
И на рассвете, когда Влада забылась тяжелым сном у него на плече, он достал пистолет.
На секунду лишь замешкался — когда заметил, только сейчас заметил, что Влада беременна. Мозг опалила мысль: это мой ребенок! И тут же — как ушат воды: не может быть. Сколько времени прошло... И тогда он мимолетно коснулся губами ее лба, приставил ствол и...
Его обвинили в несдержанности к врагам народа, разжаловали и сослали в кумовья при этом захудалом лагере. А он и не отрицал версию следствия, покорно принял новое назначение.
Так что правду теперь уже никто никогда не узнает.
Глава шестая
— Да все! — вскинул голову тот. — Мысль у меня такая, что вся твоя история — сплошное фуфло. Никакого Марселя ты вовсе не знаешь, а есть ты наседка кумовская, именем его прикрывающаяся! Чего к Куму рвался по приезде сюда, а? Ты с чухонцем тем якшался, а где тот теперь, не расскажешь ли? Почему тебя вертухаи послушались?!
Было видно, что Мойка едва сдерживается, чтоб не перейти на крик. Но он совладал с собой, помолчал, потом сообщил внешне невозмутимо:
— А ежели не так все это, то рассказывай подробно, на какие дела с Марселем ходил, да пургу, как в поезде, не гони, конкретно рассказывай, с подробностями — кто с вами был, когда. И про самого Марселя подробно обскажи, я его знаю хорошо, так что очки не втирай мне, душевно я тебя прошу!
— А ты что, муровец, чтоб я тебе все рассказывал? — столь же невозмутимо спросил Спартак, лихорадочно прикидывая варианты ретирады с наименьшими потерями. Ясно было, что его прямо сейчас могут порвать, как резиновую грелку, — и никто не спросит, куда подевался герой по фамилии Котляревский. Вариантов не было, кроме как не показывать страха перед вором. — Может, мне тебе явку с повинной еще написать?!
— Ах ты ж сука, — ласково сказал Мойка, мягко, как кошка, соскальзывая с нар. — Я ж тебя загрызу, ты у меня юшкой умоешься, фраер...
Спартак успел вскочить... Но больше ничего сделать не успел.
Равно как ничего не успел сделать и Мойка.
Ружейным выстрелом грохнула дверь барака, в проходе между нар образовался сержант-вертухай, осмотрелся, подозрительно запенил обстановку, углядел Спартака и кивнул ему:
— Осужденный Котляревский, на выход. К начальнику оперативной части зоны, живо!
Спартак, провожаемый ненавидящими взглядами севшего на нары Мойки и его кодлы, двинулся к дверям. Сержант, пропустив его в дверь и еще раз окинув взглядом барак и притихших зеков, вышел следом.
Уф...
Вовремя вертухайчик объявился, ох вовремя.
Идя по лужам тающего снега к зданию, где размещалась оперчасть, Спартак гадал, за каким дьяволом он мог понадобиться Куму. Хотя чего тут гадать — наверняка опять примутся жилы на кулак наматывать: как в плен попал, почему всю войну в заграницах шатался... А потом: а не желаете ли, гражданин Котляревский, несколько улучшить собственное существование? Папиросы там, кормежка усиленная... а всего-то и надо — расскажите, кто из ваших собарачников что говорит, что думает, чем запрещенным занимается. Вы же понимаете, гражданин Котляревский, что в случае отказа сотрудничать с оперативным отделом ваше положение может значительно ухудшиться. Припомним вам и беременную белополячку, и лондонские приключения известно за чей гешефт. Согласен? Нет? Ну так получай.
Но все же, черт возьми, все же как этот вызов Кума оказался ко времени! Еще секунда, и...
А с другой стороны — вызов сей есть еще один крапленый туз в колоду Мойки. Ага, Спартачок, теперича Кум тебя самолично в гости зовет? Это какие такие дела у тебя с ним могут быть? Я же говорил! Ну так получай...
Вот же черт, придется еще и с Мойкой что-то придумывать...
Из огня да в полымя...
* * *
Подошли к зданию администрации, в котором на втором этаже, как знал по разговорам Спартак, находился кабинет начальника оперчасти лагеря, Кума. Стоявший на крыльце часовой открыл им дверь, и Спартак оказался тут вторично. Сейчас сержант повел его на второй этаж, и вскоре Спартак встал перед обитой дерматином дверью, сержант постучал и, услышав в ответ что-то похожее на «войдите», открыл дверь. Спартак услышал, как он докладывает: «Заключенный Котляревский по вашему приказанию доставлен!» — затем сержант вышел и кивнул Спартаку: заходи, мол.Спартак зашел и, не дойдя до стола три шага, привычно уже отрапортовал:
— Осужденный Котляревский Спартак Романович, статья 58-1-б, осужден на пятнадцать лет, по вашему прика...
И посмотрел на сидящего за столом человека.
Человек что-то быстро писал в толстенном талмуде, напоминающем гроссбух. Потом поднял взгляд, посмотрел на Спартака в упор. Сердце в груди Котляревского тяжело бухнуло, и он испугался, что мотор сейчас вот возьмет и остановится... Но нет, наоборот, сердце лупило в ребра с такой силой, что казалось, выскочит из груди.
Твою мать...
Это было настолько неожиданно, невероятно и попросту невозможно, что Спартак остолбенел. А Комсомолец поднялся из-за стола, на какое-то мгновение повисла неловкая пауза — ни один из них не мог решиться сделать первый шаг. Наконец Комсомолец шагнул навстречу, и в Спартаке будто отпустили до предела сжатую пружину — он бросился к приятелю, раскинув руки. Комсомолец не стал уворачиваться от объятий, и они долго стояли, не в силах отпустить друг друга и не говоря ни слова.
Наконец Комсомолец отстранился от Спартака, держа руки на его плечах и глядя тому в лицо.
— Ну, здорово, — негромко сказал Кум. — Здорово, черт живучий... Не ожидал, да?
— Погоди, — через силу, с трудом выталкивая от волнения и радости слова, наконец смог произнести Спартак, — постой... Ты почему... ты какого ляда здесь? Ты же вроде...
— Это ты погоди, — сказал Комсомолец, — успеем еще... Ты вот что, ты, наверное, есть хочешь? Хотя что я спрашиваю, давай присаживайся, сейчас мы тут что-нибудь на скорую руку...
Комсомолец полез в объемистый серый сейф-шкаф, вздымающийся в углу, как пьедестал без памятника. Покопавшись, выложил на стол полбуханки хлеба, несколько банок, в которых Спартак, сглотнув набежавшую вдруг слюну, узнал «сардины в масле» и «тушенку свиную». Затем на столе появилась банка с солеными огурцами, полпалки колбасы. И в завершение всего Комсомолец выставил на стол початую бутылку и два стакана. Кивнул на все это изобилие:
— Давай не стесняйся, налегай, на что глаз упадет.
И Спартак не стал жеманно отказываться от угощения. Некоторое время они молчали — Котляревский жевал, а Комсомолец сидел, подперев рукой щеку, и смотрел на него. И выражение его лица Спартаку не очень бы понравилось, если б он смотрел на давнего приятеля, а не на жратву.
* * *
— Ну что, теперь расскажи мне, что за история с тобой приключилась. Я, конечно, твое личное дело внимательно, как говорится, от корки до корки изучил — ну чистый Дюма.— Да уж, — усмехнулся Спартак, — Дюма такого ни в жизнь не выдумать. Только рассказ мой долгий будет.
— Ничего, у нас время есть, — чуть жестче, чем следовало, сказал Комсомолец.
Спартак малость подумал: а не разгласит ли он какие-нибудь секреты своим рассказом, но потом решил: а какого, собственно, ляда? Подписок он не давал, в государственные тайны его не посвящали... Да и если б посвящали, то что теперь, арестуют? Ой, не делайте мне смешно.
— Ну тогда, о великий царь, — вздохнул Спартак, — слушай мою историю...
...Комсомолец слушал внимательно. Изредка задавал уточняющие вопросы — явно основанные на информации, почерпнутой из личного дела осужденного Котляревского. И постепенно напряжение, не покидавшее Кума с момента последнего разговора с Марселем, растворилось. Исчезло.
Черт знает почему, но Комсомолец верил Спартаку. В конце концов, на войне случались вещи и позаковыристее... И не мог, просто не мог Спартак оказаться подсадкой. Не тот это был человек, а уж в людях Комсомолец научился разбираться, тем более что лагерное житье-бытье, знаете ли, весьма способствует тому, что очень быстро наружу вылезает потаенная человеческая сущность, о которой обладатель ее, сущности, и сам, вероятно, до сих пор не подозревал. Комсомолец видел, например, как хитрый и безжалостный налетчик в новых — далеких, ясное дело, от курортных — условиях существования стремительно превращался в тварь дрожащую, а скромный и щуплый скрипач, севший по какой-то ерунде, вдруг становился несгибаемым как скала. По-всякому случается.
Некоторое время молчали. Комсомолец вдруг поймал себя на том, что думает: а вот интересно, кому жизнь надавала больше пинков — ему или Спартаку?.. И тряхнул головой, прогоняя малодушные интеллигентские мыслишки.
— А ты изменился, — неожиданно нарушил тишину Спартак, внимательно глядя на приятеля.
— Изменишься тут, — криво усмехнулся Кум.
— Нет, я не в том смысле.
— И я не в том. Зато ты все такой же.
— Почему Марсель меня избегает? Кум неопределенно пожал плечами:
— Спроси у него.
— Легко сказать...
Опять замолчали.
— Ты о Владе что-нибудь слышал? — после паузы спросил Спартак. — О маме?
— Нет больше Влады, — просто сказал Кум. Сердце бухнуло гулко, где-то возле самого горла... и остановилось. Качнулась комната, воздух застрял в горле мозолистым кулаком. Спартак судорожно вдохнул... и на выдохе издал каркающий звук:
— Как?..
Кум взял бутылку, набулькал себе полный стакан, а Спартаку треть. Объяснил глухо:
— Чтоб запаха меньше было.
Спартак бездумно выпил. Водка стекла в желудок как кипяченая вода. А затем во рту откуда-то появился привкус чеснока — оказывается, колбасой закусил и сам не заметил.
Комсомолец сидел опустив голову. Потом заговорил бесцветным голосом, но быстро, словно желая поскорее высказаться, облегчить душу, поделиться тем, что камнем лежало на сердце несколько лет. Однако начал он издалека, со многими ненужными подробностями, как будто боялся приблизиться к самому страшному эпизоду в его жизни.
* * *
...После отбытия Спартака в летное училище, из своего райкома ушел и Комсомолец — по партийно-комсомольскому набору он был принят на службу в НКВД. «Понимаешь, Спартак, ведь репрессии врага народа Ежова закончились, стало ясно, что его руку направлял Запад; а товарищ Берия — честный и преданный коммунист, ему нужны честные и преданные сотрудники». И уже в форме со «шпалами» сделал Владе предложение, не надеясь особо, что она согласится. Она и отказала — заметила («пошутила, наверное, да?»), что может вернуться к этой теме, если на Комсомольце будет форма не с какими-то «шпалами», а с настоящими погонами. «И, знаешь, я пообещал, что в следующий раз буду в погонах»......А потом началась война. Марсель ударился в бега вместе с блатными, Владу призвали в качестве переводчика, и Комсомолец, который мог бы выбить себе бронь, подал заявление добровольцем в военкомат. Естественно, заявление приняли и, естественно, направили Комсомольца в Особый отдел фронта... И хотя он этого не сказал впрямую, но Спартак догадался, что Влада в последний вечер пожалела соседа и ночь они провели вместе...
...Разумеется, он искал Владу. Между поездками, во время работы, даже вместо работы. Пробивал информацию по всем каналам. И единственное, что удалось узнать — разведотделение, в составе которого Влада Котляревская отправилась за линию фронта, назад не вернулось. Погибла геройски? «Погоди, Спартак, это еще только начало»...
...А потом, это когда наши уже вовсю наступали, служебный ветер занес Комсомольца в Восточную Пруссию. И там...
* * *
— Уж не знаю почему, — сказал Кум, — но одно из власовских соединений вдруг повернуло оружие против немцев и сдалось нашим. Наверное, поняли, что дело их проиграно, и решили вымолить прощение. Не тут-то было — есть совершенно четкий приказ казнить всех, даже сдавшихся. Причем не расстреливать, а вешать... Я не успел, Спартак. В списках приговоренных было ее имя. Я опоздал на несколько часов. Примчался — но она... ее уже... И на ней была форма капитана...* * *
Оказалось, что разведотделение, с которым Влада ходила за линию фронта, было почти в полном составе взято в плен. Почти всех расстреляли, а Владе, которая, как выяснилось, знает немецкий, предложили выбор — или стенка, или работа по специальности: «Слишком уж много русских пленных, фройляйн, нам нужно как-то их содержать, отдавать приказы, доносить распоряжения. Естественно, вы пока остаетесь военнопленной, а там посмотрим...»* * *
— И знаешь, я почему-то не виню ее, что она согласилась... Конечно, после работы переводчицей у немцев попасть в РОА — дело плевое, и я опять же не могу ставить ей в упрек, что она вступила в армию Власова... — он вдруг поднял пустые глаза. — Но вот почему на ней была форма капитана РОА?..Вновь повисло долгое, тяжелое молчание.
Кум утер рукавом глаза — наверное, соринка попала — и налил еще. Себе стакан, Спартаку треть. Выпили не чокаясь.
— А знаешь, — усмехнулся одними уголками губ Комсомолец, — один ты у меня остался. Да Марсель. Хорошая компания подобралась — враг народа, вор и опер.
Спартак кивнул. Марсель тоже был один — хотя своих, блатных, и полно, но ведь никого по-настоящему своего. «А у меня есть Беата. И наш ребенок, — подумал он. И вдруг понял с ослепительной ясностью: — Я должен быть с ними. Со своей семьей».
— Слушай, Комсомолец, а может, есть у тебя возможность хоть что-то о моих разузнать? — спросил Котляревский. — Где они, как...
— Многого, сам понимаешь, обещать не могу, но что смогу — сделаю, — ответил тот. — Тут осторожно надо. Если кто что заподозрит, начнет разматывать — а почему это, собственно, Кум из какого-то занюханного лагеря интересуется судьбой какой-то польской девки?.. Тут-то нам и кранты. Ты только не думай, я не боюсь, просто по-глупому пропасть нет нам резона никакого.
— Да я ничего такого не думаю! Все понимаю.
— Короче, — Комсомолец порывисто встал, оправил гимнастерку, прошелся по кабинету. — Раз уж судьба свела нас всех троих опять, это неспроста. Я не фаталист, конечно, но... Мы должны держаться друг друга — вор в законе, враг народа и начальник оперативной части, ха-ха. Я со своей стороны, чем смогу, пособлю тебе. Да и Марсель поможет. Но ты и сам настороже будь, на рожон не лезь, что-то в зоне обстановка, по оперативным данным, нездоровая...
Он остановился посреди кабинета, посмотрел прямо в глаза Котляревскому и на секунду превратился в прежнего Комсомольца — молодого, наивного, целеустремленного, с горящими глазами.
— Прорвемся, Спартачок, — произнес он негромко. — Мы обязательно прорвемся.
* * *
...На самом деле все было не так, как рассказал Кум.На самом деле он узнал, что среди приговоренных к повешению находится и Влада Котляревская, за сутки до казни и — успел добраться туда к вечеру, накануне казни. Размахивая своим удостоверением, проник к ней камеру. И первым делом, едва отдышавшись, показал на свои подполковничьи погоны — мол, видишь, я свое обещание сдержал[42]...
Лучше бы он этого не делал. Влада разрыдалась, Влада стала цепляться за него, буквально — как утопающий цепляется за никчемный обломок корабля.
Комсомолец готов был плакать вместе с ней, но что толку — не в его власти было помочь любимой. Никак.
Хотя почему — никак? Имелся, имелся один выход... По крайней мере избавить ее от мучений.
И на рассвете, когда Влада забылась тяжелым сном у него на плече, он достал пистолет.
На секунду лишь замешкался — когда заметил, только сейчас заметил, что Влада беременна. Мозг опалила мысль: это мой ребенок! И тут же — как ушат воды: не может быть. Сколько времени прошло... И тогда он мимолетно коснулся губами ее лба, приставил ствол и...
Его обвинили в несдержанности к врагам народа, разжаловали и сослали в кумовья при этом захудалом лагере. А он и не отрицал версию следствия, покорно принял новое назначение.
Так что правду теперь уже никто никогда не узнает.
Глава шестая
Разборки
Спартак возвращался в барак, думая о превратностях судьбы. Прав был Комсомолец: от этой странной, невероятной по всем законам встречи явственно попахивало мистикой. Интересно, что Судьба имела в виду, в очередной раз сведя эту троицу, теперь в одном лагере?..
После разговора с Кумом настроение Котляревского малость улучшилось. Словно вдохнули в него что-то, от чего хотелось... ну, не петь, конечно, однако мир перестал быть исключительно черных тонов. Но когда показался фонарь над крыльцом его барака, Спартак вдруг вспомнил о Мойке, и радужный настрой мигом исчез. «Вот ведь погань-то какая. Этот в покое не оставит. Черт, надо было с Комсомольцем посоветоваться...» На мгновение мелькнула мысль вернуться. Наплести что-нибудь сопровождавшему его сержанту и пойти обратно в административный корпус, рассказать Комсомольцу о конфликте с обнаглевшим вором, но он одернул себя. Еще не хватало жаловаться. Сами разберемся. Да и Комсомольцу после таких откровений сейчас не до него... Интересно только, почему Марсель носа не кажет. Или Мойка — человек Марселя? Подосланный, дабы испытать Спартака на прочность... Да нет, ерунда.
В бараке Спартак скинул телогрейку, двинулся к своим нарам. И тут же раздался громкий голос Мойки — тот сидел на своем обычном месте:
— А мы уж тут волноваться стали, не случилось ли чего? Все нету тебя и нету...
Спартак ничего не сказал, а Мойка продолжал, явно заводя себя:
— А не рано ли ты, корешок, с кумовьями чаевничать принялся? Интересный ты тип, я погляжу... и знакомства у тебя оч-ченно интересные... Вот ты и показал себя, стукач особистский, Марселев дружок!
И тут в Спартаке словно плотину прорвало — вся копившаяся в душе чернота вдруг вспухла пенной грязной волной и захлестнула мозг, застила глаза.
Потом ему рассказывали, как он не то с криком, не то с рычанием перелетел через нары, вытянув руки в сторону белеющей шеи Мойки.
Не долетел, конечно. Шестерки вора были начеку (судьба блатная такая: всегда быть наготове), сбили Спартака в полете, как самолет, повалили на пол.
На полу Котляревский тут же пришел в себя и мгновенно, на автомате, еще не соображая, что происходит, увернулся от летящей ему в пах чьей-то ноги, ногу эту перехватил, вывернул — и блатной боец шмякнулся всеми костями о нары.
Собственно, ничего больше он сделать не успел, их было больше, и они умели драться куда лучше Спартака. Последовал удар по почкам, почти одновременно — удар в голову, еще и еще, и в глазах опять потемнело... Так бы и кончили бесславно Спартака Котляревского на холодном полу барака, если б не «политические» и бывшие фронтовики. С воплем «Бей уродов!» те ринулись на защиту Спартака... Ну, будем откровенны: не столько на защиту товарища по несчастью рванулись все, кто не принадлежал к ордену блатных, сколько в бой против других, тех, кто живет по другим, насквозь непонятным законам и зубами готов рвать за власть. Свалка началась — будьте-нате, дрались все, смачные звуки ударов заглушали крики: «Кровью умойтесь, падлы!», «Кишки выпущу!», мелькнули ложки-заточки, показалась кровь...
Спартак этого не видел. Он полулежал, баюкая ушибленную голову, и силился сфокусировать зрение.
— А ну, все ша, быстро!
Обернувшись и утерев кровь с разбитой губы — хоть зубы целы, и на том спасибо, — Спартак увидел, что в дело вмешалась третья сила, которая разом изменила расстановку сил. И это сила была отнюдь не вертухаевская.
Спартак медленно поднялся на ноги. Тело ломило, как во время гриппа. Умеют бить, падлы...
Возле дверей барака стоял, недобро прищурившись, Марсель, а за его спиной, недвусмысленно поигрывая железными кусками арматурных прутьев, маячило человек шесть, при взгляде на которых спорить с Марселем почему-то даже мысли не возникло у корешей Мойки... да вообще ни у кого. Подобрав раненых, противоборцы расползлись по нарам, и в центре барака остались тяжело дышащие Спартак и Мойка. У последнего на левой скуле наливался нехилый синяк, к утру обещающий занять пол-лица. «Кто его хорошенько достал, не знаю, но — спасибо, братишка...»
Марсель неторопливо, но в то же время неуловимо быстро, словно танцуя, оказался рядом с ними и коротко приказал:
— Ну что, пойдем потолкуем, товарищи дорогие. Как говорится, политическая ситуация требует... — он кивнул на угол барака слева от входа. Сидевшие там зеки, не дожидаясь особого уведомления, скоренько рассосались по бараку.
Усевшись на нары, Марсель достал из самодельного портсигара папиросу, прикурил от спички, затянулся, спросил лениво:
— Мойка, а расскажи-ка мне, что тут за кипеж происходит? Я из кожи вон лезу, чтоб, это, никаких сложностей не возникало у людей, а тут у тебя что? Ты мальчик, что ли? Первый раз замужем, да? Споры, драки, предъявы какие-то, ругань... У тебя ко мне вопросы, милый? Ну так у меня и спроси!.. — он небрежно махнул рукой. — Да вы присядьте, соколы, в ногах правды нет, а мне в ее, правду-то, от вас очень хотелось бы узнать... Мойка, начинай, я тебя слушаю.
«Ай-ай-ай, — подумал Спартак, усаживаясь на соседнюю шконку, — а я, пожалуй что, мимоходом себе смертного врага нажил в лице Мойки. Ишь как смотрит, будто из нагана целится...»
— Марсель, этот фраер сам на меня накинулся, сразу как пришел от Кума, так и бросился, — с жаром начал Мойка и растерянно умолк, глядя на иронично ухмыляющегося Марселя.
На Котляревского Марсель смотреть упорно не желал.
— Ну что ты, Мойка, мне тут втираешь, как школьник, типа: «Он первый начал!», — проговорил Марсель. — Ты дело говори. Я так понял, ты к нему, — он кивнул на Спартака, по-прежнему не глядя ему в глаза, — вопросы какие-то имеешь?
Мойка молча кивнул.
— Ну так и говори, учить тебя буду, что ли?! Ты ж у нас вор авторитетный...
И вновь в словах Марселя Спартак уловил скрытую иронию. Иронию — и еще что-то, от чего Спартак вдруг порадовался, что не с ним Марсель так говорит. Вроде бы и доброжелательно, вон, «авторитетным вором» назвал, первым говорить вызвал, а все же, все же...
А Мойка, похоже, иронии не уловил, приосанился, вновь став самим собой, даже про наливающийся синяк, кажется, позабыл.
— Непонятки с этим, — он кивнул на Спартака. — Я еще на этапе внимание на него обратил. С чего бы это он в каждой бочке затычка? С чухонцем в поезде встрял, а когда с ним люди по понятиям говорить стали — тобой, Марсель, прикрылся, будто кореш он твой по жизни и масти он нашей...
Спартак открыл было рот возразить, но Марсель резко сказал:
— Подожди, тебе слово потом дадено будет, пусть Мойка пока говорит.
Явно ободренный, тот продолжал:
— Опять же, не успел в зону прийти, с кем он свиданки потребовал? С опером дежурным! Чухонца защищал! А чего, почему? Не говорит, молчит. Опять же, с нами, бродягами, не кентуется, зато с этими, — он мотнул головой в сторону притихших зеков из числа фронтовиков, — якшается. Если он «мужик», то спросить с него требуется: почему лепил из себя козырного, тобой прикрываясь! А сегодня! К Куму его вызывали, прикинь! Это на десятый день сидения-то! И пробыл у него он почти час... Интересно, о чем это можно с Кумом битый час базарить? Может, его там еще и водочкой угощали с разносолами всяческими? А с какой такой стати?!
Молоток Комсомолец: выхлопа от выпитой водки не ощущается, иначе тут и Марсель ничего бы не поделал, порезали бы вмиг, коли уж вором себя назвал...
А Мойка все заводил себя:
— За какие это, интересно, заслуги? Верно я говорю, мутный он тип, и надо с ним по закону разбор учинить! И не я один так считаю, со мной люди согласны — наседка это оперская, стукач он!
— Закончил? — негромко спросил Марсель.
— А тебе мало?!
— Да нет, почему, — голос Марселя был на два порядка тише Мойкиного. И оттого звучал... внушительнее, что ли. — Серьезная предъява, ничего не скажешь...
— Так чего же, Марсель, порвать сучонка, порезать на ремни!
— Порезать, говоришь? — Марсель почесал скулу и ухмыльнулся. — Не зря тебя Мойкой[43] прозвали — эк ты резать любишь... А помнишь, что по закону теперь его выслушать надо? Удивляешь ты меня.
Не дожидаясь ответа, он повернулся к Спартаку:
— Что в свое оправдание сказать можешь? — и едва заметно кивнул.
Спартак, тщательно подбирая слова и следя за выражением лица Марселя, ответил:
— А что мне оправдываться? Я так скажу: все, что мне в обвинение сказано, брехня. Я, начнем с того, своим знакомством с тобой не хвастался, в поезде Мойка меня сам на разговор о тебе вызвал. И что вор я авторитетный — ни единым словом не обмолвился, про дела наши не трепал. А с финном этим... Случайный он человек, вовсе зазря попал и пропал бы он тут. По-человечески жаль мне его, вот и помог, как сумел, и опера, как в лагерь прибыли, звал, чтоб решили с Хямме вопрос — с этапными-то бесполезно было говорить, они же его и закрыли по дороге, повязали внаглую на полустанке и закрыли. А Кум сегодня меня по этому вопросу и дернул к себе, интересно ему стало, вот как ему, — Спартак мотнул головой в сторону Мойки, — с чего бы это я за незнакомого чухонца вступился. Больше мне добавить нечего и виниться не в чем. А бросился я на него, потому что не потерплю, если меня с говном мешать вздумает кто. Если виноват я, так и отвечу перед людьми, к операм, как некоторые считают, не побегу!
После разговора с Кумом настроение Котляревского малость улучшилось. Словно вдохнули в него что-то, от чего хотелось... ну, не петь, конечно, однако мир перестал быть исключительно черных тонов. Но когда показался фонарь над крыльцом его барака, Спартак вдруг вспомнил о Мойке, и радужный настрой мигом исчез. «Вот ведь погань-то какая. Этот в покое не оставит. Черт, надо было с Комсомольцем посоветоваться...» На мгновение мелькнула мысль вернуться. Наплести что-нибудь сопровождавшему его сержанту и пойти обратно в административный корпус, рассказать Комсомольцу о конфликте с обнаглевшим вором, но он одернул себя. Еще не хватало жаловаться. Сами разберемся. Да и Комсомольцу после таких откровений сейчас не до него... Интересно только, почему Марсель носа не кажет. Или Мойка — человек Марселя? Подосланный, дабы испытать Спартака на прочность... Да нет, ерунда.
В бараке Спартак скинул телогрейку, двинулся к своим нарам. И тут же раздался громкий голос Мойки — тот сидел на своем обычном месте:
— А мы уж тут волноваться стали, не случилось ли чего? Все нету тебя и нету...
Спартак ничего не сказал, а Мойка продолжал, явно заводя себя:
— А не рано ли ты, корешок, с кумовьями чаевничать принялся? Интересный ты тип, я погляжу... и знакомства у тебя оч-ченно интересные... Вот ты и показал себя, стукач особистский, Марселев дружок!
И тут в Спартаке словно плотину прорвало — вся копившаяся в душе чернота вдруг вспухла пенной грязной волной и захлестнула мозг, застила глаза.
Потом ему рассказывали, как он не то с криком, не то с рычанием перелетел через нары, вытянув руки в сторону белеющей шеи Мойки.
Не долетел, конечно. Шестерки вора были начеку (судьба блатная такая: всегда быть наготове), сбили Спартака в полете, как самолет, повалили на пол.
На полу Котляревский тут же пришел в себя и мгновенно, на автомате, еще не соображая, что происходит, увернулся от летящей ему в пах чьей-то ноги, ногу эту перехватил, вывернул — и блатной боец шмякнулся всеми костями о нары.
Собственно, ничего больше он сделать не успел, их было больше, и они умели драться куда лучше Спартака. Последовал удар по почкам, почти одновременно — удар в голову, еще и еще, и в глазах опять потемнело... Так бы и кончили бесславно Спартака Котляревского на холодном полу барака, если б не «политические» и бывшие фронтовики. С воплем «Бей уродов!» те ринулись на защиту Спартака... Ну, будем откровенны: не столько на защиту товарища по несчастью рванулись все, кто не принадлежал к ордену блатных, сколько в бой против других, тех, кто живет по другим, насквозь непонятным законам и зубами готов рвать за власть. Свалка началась — будьте-нате, дрались все, смачные звуки ударов заглушали крики: «Кровью умойтесь, падлы!», «Кишки выпущу!», мелькнули ложки-заточки, показалась кровь...
Спартак этого не видел. Он полулежал, баюкая ушибленную голову, и силился сфокусировать зрение.
* * *
Неизвестно, чем закончилась бы эта свалка, в которой явного перевеса не было ни на стороне блатных, ни на стороне Спартака со товарищи (опыт подобных или похожих схваток имелся у всех в избытке, и уж тем более у фронтовиков, да и копившаяся злость прибавляла правой стороне сил), если б внезапно со стороны двери не раздался перекрывший звуки битвы властный окрик:— А ну, все ша, быстро!
Обернувшись и утерев кровь с разбитой губы — хоть зубы целы, и на том спасибо, — Спартак увидел, что в дело вмешалась третья сила, которая разом изменила расстановку сил. И это сила была отнюдь не вертухаевская.
Спартак медленно поднялся на ноги. Тело ломило, как во время гриппа. Умеют бить, падлы...
Возле дверей барака стоял, недобро прищурившись, Марсель, а за его спиной, недвусмысленно поигрывая железными кусками арматурных прутьев, маячило человек шесть, при взгляде на которых спорить с Марселем почему-то даже мысли не возникло у корешей Мойки... да вообще ни у кого. Подобрав раненых, противоборцы расползлись по нарам, и в центре барака остались тяжело дышащие Спартак и Мойка. У последнего на левой скуле наливался нехилый синяк, к утру обещающий занять пол-лица. «Кто его хорошенько достал, не знаю, но — спасибо, братишка...»
Марсель неторопливо, но в то же время неуловимо быстро, словно танцуя, оказался рядом с ними и коротко приказал:
— Ну что, пойдем потолкуем, товарищи дорогие. Как говорится, политическая ситуация требует... — он кивнул на угол барака слева от входа. Сидевшие там зеки, не дожидаясь особого уведомления, скоренько рассосались по бараку.
Усевшись на нары, Марсель достал из самодельного портсигара папиросу, прикурил от спички, затянулся, спросил лениво:
— Мойка, а расскажи-ка мне, что тут за кипеж происходит? Я из кожи вон лезу, чтоб, это, никаких сложностей не возникало у людей, а тут у тебя что? Ты мальчик, что ли? Первый раз замужем, да? Споры, драки, предъявы какие-то, ругань... У тебя ко мне вопросы, милый? Ну так у меня и спроси!.. — он небрежно махнул рукой. — Да вы присядьте, соколы, в ногах правды нет, а мне в ее, правду-то, от вас очень хотелось бы узнать... Мойка, начинай, я тебя слушаю.
«Ай-ай-ай, — подумал Спартак, усаживаясь на соседнюю шконку, — а я, пожалуй что, мимоходом себе смертного врага нажил в лице Мойки. Ишь как смотрит, будто из нагана целится...»
— Марсель, этот фраер сам на меня накинулся, сразу как пришел от Кума, так и бросился, — с жаром начал Мойка и растерянно умолк, глядя на иронично ухмыляющегося Марселя.
На Котляревского Марсель смотреть упорно не желал.
— Ну что ты, Мойка, мне тут втираешь, как школьник, типа: «Он первый начал!», — проговорил Марсель. — Ты дело говори. Я так понял, ты к нему, — он кивнул на Спартака, по-прежнему не глядя ему в глаза, — вопросы какие-то имеешь?
Мойка молча кивнул.
— Ну так и говори, учить тебя буду, что ли?! Ты ж у нас вор авторитетный...
И вновь в словах Марселя Спартак уловил скрытую иронию. Иронию — и еще что-то, от чего Спартак вдруг порадовался, что не с ним Марсель так говорит. Вроде бы и доброжелательно, вон, «авторитетным вором» назвал, первым говорить вызвал, а все же, все же...
А Мойка, похоже, иронии не уловил, приосанился, вновь став самим собой, даже про наливающийся синяк, кажется, позабыл.
— Непонятки с этим, — он кивнул на Спартака. — Я еще на этапе внимание на него обратил. С чего бы это он в каждой бочке затычка? С чухонцем в поезде встрял, а когда с ним люди по понятиям говорить стали — тобой, Марсель, прикрылся, будто кореш он твой по жизни и масти он нашей...
Спартак открыл было рот возразить, но Марсель резко сказал:
— Подожди, тебе слово потом дадено будет, пусть Мойка пока говорит.
Явно ободренный, тот продолжал:
— Опять же, не успел в зону прийти, с кем он свиданки потребовал? С опером дежурным! Чухонца защищал! А чего, почему? Не говорит, молчит. Опять же, с нами, бродягами, не кентуется, зато с этими, — он мотнул головой в сторону притихших зеков из числа фронтовиков, — якшается. Если он «мужик», то спросить с него требуется: почему лепил из себя козырного, тобой прикрываясь! А сегодня! К Куму его вызывали, прикинь! Это на десятый день сидения-то! И пробыл у него он почти час... Интересно, о чем это можно с Кумом битый час базарить? Может, его там еще и водочкой угощали с разносолами всяческими? А с какой такой стати?!
Молоток Комсомолец: выхлопа от выпитой водки не ощущается, иначе тут и Марсель ничего бы не поделал, порезали бы вмиг, коли уж вором себя назвал...
А Мойка все заводил себя:
— За какие это, интересно, заслуги? Верно я говорю, мутный он тип, и надо с ним по закону разбор учинить! И не я один так считаю, со мной люди согласны — наседка это оперская, стукач он!
— Закончил? — негромко спросил Марсель.
— А тебе мало?!
— Да нет, почему, — голос Марселя был на два порядка тише Мойкиного. И оттого звучал... внушительнее, что ли. — Серьезная предъява, ничего не скажешь...
— Так чего же, Марсель, порвать сучонка, порезать на ремни!
— Порезать, говоришь? — Марсель почесал скулу и ухмыльнулся. — Не зря тебя Мойкой[43] прозвали — эк ты резать любишь... А помнишь, что по закону теперь его выслушать надо? Удивляешь ты меня.
Не дожидаясь ответа, он повернулся к Спартаку:
— Что в свое оправдание сказать можешь? — и едва заметно кивнул.
Спартак, тщательно подбирая слова и следя за выражением лица Марселя, ответил:
— А что мне оправдываться? Я так скажу: все, что мне в обвинение сказано, брехня. Я, начнем с того, своим знакомством с тобой не хвастался, в поезде Мойка меня сам на разговор о тебе вызвал. И что вор я авторитетный — ни единым словом не обмолвился, про дела наши не трепал. А с финном этим... Случайный он человек, вовсе зазря попал и пропал бы он тут. По-человечески жаль мне его, вот и помог, как сумел, и опера, как в лагерь прибыли, звал, чтоб решили с Хямме вопрос — с этапными-то бесполезно было говорить, они же его и закрыли по дороге, повязали внаглую на полустанке и закрыли. А Кум сегодня меня по этому вопросу и дернул к себе, интересно ему стало, вот как ему, — Спартак мотнул головой в сторону Мойки, — с чего бы это я за незнакомого чухонца вступился. Больше мне добавить нечего и виниться не в чем. А бросился я на него, потому что не потерплю, если меня с говном мешать вздумает кто. Если виноват я, так и отвечу перед людьми, к операм, как некоторые считают, не побегу!