Страница:
— Две небольшие смежные комнаты занимала семья — отец, мать и сын. Сын... вот он... Марсель, — имея обоснованный повод, Спартак повернулся к Марселю.
Марсель все так же продолжал подбрасывать на ладони кусок угля. Дался ему этот кусок... Или все же — неспроста он подбрасывает? Что-то это Спартаку напоминало. Что-то настойчиво стучалось в закрытую дверцу памяти, мучительно просилось наружу. Даже не сейчас засвербило, это началось, едва Спартак переступил порог сарая и увидел Марселя. Уже тогда сия картина — играющий камушком человек — показалась знакомой, а раз знакомой — в ней может быть заключен некий смысл...
И Спартак вспомнил... «Твою об землю, мог бы и раньше сообразить!» Ведь цепочка выстраивалась предельно простая: Марсель — Спартак — помогал блатным — кусок угля. Именно так сам Спартак подбрасывал на ладони... правда, не уголь, а по размерам схожий булыжник, что сути совершенно не меняет. А суть проста до зубовного нытья — шухер. Простой человеческий шухер.
Самое смешное, что один раз Спартак действительно помогал блатным! В самом что ни на есть классическом виде помогал — стоял на шухере... Было ему то ли четырнадцать, то ли пятнадцать, тогда они, уж и не вспомнить, по какой причине, некоторое время общались достаточно тесно — это потом уж разошлись, разбежались каждый по своим компаниям...
Лучше сказать — разбежались, после того как Марселю не удалось приобщить Спартака к любимому ремеслу. В то время у соседа уже появилась своя компания, и разок он попробовал настоящее дело.
* * *
..."На кино подработать хочешь?" — предложил Марсель, и Спартак согласился. На троллейбусе они доехали до угла Большого и Первой линии. Потом долго сидели под липами аллеи на скамейке. Марсель то и дело беспокойно оглядывался, иногда вскакивал со скамейки и, вытянув шею, крутил головой по сторонам... а потом бросился к появившейся из-за угла троице — три мужика в картузах и пиджачных парах, причем брюки были заправлены в сапоги.
Говорили они с Марселем недолго, после чего вновь скрылись за углом, а сосед бегом вернулся к Спартаку.
«Я пойду во двор, буду там топтаться, будто жду кого-то, а ты встань на улице у входа в подворотню, стой так, чтобы я тебя видел, — торопливо объяснил Марсель. — Если увидишь, что к дому идут милиционеры или сворачивает милицейская машина, тогда ты... — Марсель почесал затылок, опустил голову, зашарил взглядом под ногами. Потом резко наклонился, поднял с земли камень, протянул его Спартаку. — Швырнешь камень во двор. Можешь даже попасть в меня. Не обижусь. Забились?»
«А кто это такие, чего собираются делать?»
Это из сегодняшнего дня глядючи, может показаться странным, будто Спартак в тот момент не понимал, что к чему, что происходит и во что он может вляпаться. Но ведь действительно не понимал!
«Людям помогаем, которые просили! — чуть ли не прокричал Марсель. — Некогда объяснять, как мелкому! Не хочешь — чеши отсюда. Обойдусь без нытиков и предателей!» Наверное, подействовало слово «предатель».
«Ладно», — сдался Спартак и взял камень...
Никаких милиционеров и машин так и не появилось. Спартак проторчал у входа в подворотню около получаса, расхаживал взад-вперед, подбрасывая булыжник, пару раз уронил на асфальт. Марсель в это время маялся возле песочницы — Спартак презамечательно видел его через подворотню. Люди проходили во двор, выходили из него, естественно, не обращая никакого внимания на играющего с камушком пацана в свитере. Наконец появилась давешняя троица — в картузах, костюмах и сапогах. Двое из них несли чемоданы, а третий волок здоровущую плетеную корзину (с такими еще ходили по дворам старьевщики). В общем, со стороны выглядело так, что человек с корзиной мирно отправляется в отпуск, на юг или в деревню, а двое друзей помогают донести вещи до поезда. Троица вышла к проезжей части Большого проспекта, где давно уже стоял зеленый автомобиль, сели в него и укатили. Следом за ними из подворотни вышел Марсель и со всей дури хлопнул Спартака по плечу. «Ну вот, а ты боялся! Айда прямо щас в кино. А чего ты хмурый такой?»
Мужик развелся с женой, она ему вещи не отдавала, говорит, они мои, и ничего ты не докажешь, а сунешься — вызову милицию. Пока она на работе, муж с друзьями пришел и забрал свое... Самое смешное, что Спартак тогда поверил этому объяснению, и все подозрения улетучились. Молодой ведь был совсем, наивный, как черт знает кто. И только гораздо позже он понял, что элементарно стоял на шухере, когда марселевские дружки чистили чью-то хату...
Воспоминания проскочили перед глазами с быстротой курьерского состава, проносящегося мимо захудалого полустанка. Тогда, много лет назад, камень так и не был брошен, потому как шухера не случилось. Вот на что намекает Марсель: брошенный камень — это сигнал шухера. Пока, значит, все в порядке, можно продолжать, как идет. А если...
А если он ошибается и кусок угля в руке Марселя ничего не значит? Нет, очень даже значит! Не стал бы Марсель в пиковый час пускать все на самотек...
— В коммуналке проживала еще одна семья, — уже гораздо увереннее продолжал Спартак, — в самой большой комнате, возле черного входа. Слово «семья», может, и не совсем годится, потому как всего один человек там жил. И его вы знаете. Это наш Кум...
Никто не вскочил со своего места, не послышалось возгласов вроде: «Ну ни хрена себе!», — никто не переспросил полным недоумения голосом: «Чего?! Наш Кум?!» Значит, уже знали. А раз так, то Спартак попал своим ответом в десятку. Выходит, выпущенный из ладони уголь и впрямь станет сигналом шухера...
— Собственно, все, больше никто у нас прописан не был, — закончил Спартак. — Всех, кто приходил в квартиру, надеюсь, перечислять не надо?
— Теплая компания у вас подобралась, — Мойка обошел Спартака, встал перед ним, заглянул в глаза. — Никак расстаться не можете. И здесь продолжаете дружить?
— Мы и там не дружили, — ответил Спартак, спокойно выдерживая взгляд. — Сосед и друг — суть не одно и то же.
В Мойкиных глазах полыхнула ярость, он готов был вспылить, наверное, выпалить что-нибудь типа: «Ты кого, сука фраерская, поучаешь!» Но — не иначе усилием воли — все же сдержал себя. Видимо, отвлекаться на какого-то фраерка не входило в его планы на этот вечер. Он спросил, подпустив в голос вкрадчивости:
— А как так получилось, что вы всей своей неразлучной квартирой вдруг оказались в одном лагере? Случайно? Само собой так вышло, хочешь сказать?
— Сперва я тоже удивился, вот прямо как ты сейчас, — Спартак мог позволить себе быть вполне искренним. — А потом припомнил, сколько всяческих совпадений и случайностей я видывал в этой жизни, и удивляться перестал. В сравнении с некоторыми случаями этот меркнет и бледнеет...
— Слышь, Спартак, а чего вообще ты раньше молчал, как партизан в гестапо?
Спартак обернулся на голос. Этого коренастого, черноволосого блатного он знал плохо. Знал, что тот из шестого отряда. А вот как зовут... Лопарь, что ли?
— Чего ж ты никому ничего не обронил про свое знакомство с Кумом? Думал, не выплывет?
— Ладно бы он только про это знакомство молчал, — подхватил Мойка. — Про знакомство Марселя с Кумом он тоже знал и молчал... Или Марсель просил тебя языком не молоть?
— Я, во-первых, разумный человек, во-вторых, битый и тертый. Стало быть, и без чьих бы то ни было просьб лишнего никогда не болтаю. Давно уже усвоил, что не надо трендеть, когда не спрашивают, — сказал Спартак. — Вот зазвали бы меня, как сегодня, но только раньше, спросили бы: «Знал такого — не знал, жил по соседству — не жил», — и я бы все выложил как на духу...
— Ладно, по этой колее мы, кажись, уже проезжали. — Володя Ростовский хлопнул ладонями по коленям. — Ты мне вот что скажи, паренек. Значит, вы с самого что ни есть детства сообща проживали на одной хазе? Примерно одногодки — Марсель, Кум и ты, — он пригладил усы. — Значит, интересы должны были быть общие...
— Почти, да не совсем. Комсомолец... то есть Кум, старше нас обоих. А я старше Марселя на год, — сказал Спартак. — Это сейчас, в нашем уже возрасте, на пять лет больше, на пять лет меньше — считай одногодки, а в детстве и отрочестве год — это уже очень много. К примеру, я в девятом классе смотрел на десятиклассников, как на совсем больших, снизу вверх. И компании были разные...
— Хорошо, хорошо, — махнул рукой Володя Ростовский. — Главное, что вы все жили рядом и почти все друг про друга знали, так ведь?
— Когда живешь бок о бок, многое знаешь друг о друге, но все разве можно знать?
— Все не все, но важные события мимо не проходили, — Володя вновь огладил усы. — У кого-то кто-то умер, сел или родился, кого-то уволили, кого-то повысили, у кого когда дни рождения, если кого-то в пионеры примут или в комсомол... Вот когда, скажем, тебя в комсомол принимали, про это все в квартире знали? Ты же в комсомоле состоял?
— Состоял, — сказал Спартак.
— Тебя не Кум часом принимал в комсомол? — улыбнулся Володя Ростовский.
— Не-а, не он. Я уже и не помню, кто это был. Какой-то инструктор в райкоме.
— А Марселя тоже не он, не Кум, принимал в комсомол?
Опа! Пальцы не удержали кусок угля, он полетел вниз, стукнулся о другие куски в куче, скатился на пол. Марсель отряхивал запачканные руки...
Краем глаза Спартак следил за Марселем и не пропустил этот момент. Шухер!
Кроме того, Спартак почувствовал, как в помещении что-то неуловимо колыхнулось, словно пронесся невидимый ветер. Да нет, конечно, никакой мистики не было — кто-то резко поднял голову, кто-то наоборот замер, кто-то именно в этот момент кинул внимательный взгляд в сторону Спартака... Черт его знает, обратил бы Спартак на это внимание, если бы не выброшенный Марселем уголь. Скорее всего не обратил бы. Слишком удачно встроен был в течение беседы невинный вопрос про комсомол. «А насчет комсомола я что-то такое слышал... — вдруг вспомнил Спартак. — Уже здесь, в лагере. Вроде бы вор в законе не может состоять в комсомоле, в партии, чуть ли не в профсоюзе...»
— Марселя? — невинно переспросил Спартак, чтобы окончательно собраться с мыслями. — В комсомол? А разве Марсель был в комсомоле?
— А разве нет? Все же вступали, — вновь огладил усы Володя Ростовский.
— Лепишь, сука! — Мойка подскочил к Спартаку и, схватив за воротник, принялся трясти. — Дуру гонишь, фря поганая! Сговорились! Одна кодла!
Спартак видел перед собой глаза вора: сузившиеся до чуть ли не бритвенной узости, полыхающие злостью и... страхом. Он обхватил запястья Мойки и крепко сжал. Удивительно, но Мойка тут же отпустил его, быстро отступил, да и вообще повернулся к Спартаку спиной. Шагнул в сторону Ростовского:
— И чего? — Затем, театрально раскинув руки, повернулся влево, повернулся вправо. — И вы поверили этому фраерку, этому зассыхе? Да он за своего дружка держаться будет, как телок за вымя, петь будет, как в опере!
— Харэ вопить, Мойка, — Володя Ростовский хлопнул ладонями по коленям и начал медленно подниматься со своего места. — От вертухайских воплей ухи болят, а тут еще ты...
Володя Ростовский был небольшого роста, ниже того же Мойки почти на голову. Но это еще вопрос, кто на кого сверху вниз смотрел...
— Значит, так, паря, — сказал он, подойдя вплотную к Спартаку и заглянув в глаза. Как орудия навел на прямую наводку. — Лишнего говорить тебе не надо, ты в наших делах грамотный. Мы вот тебя внимательно послушали, много чего занятного ты нам поведал, в общем, хочется тебе поверить. Так что ты уж будь добр, за слова свои распишись. Понял, о чем я?
— Слово дать, что ли? — спросил Спартак.
— Его, его, — кивнул Володя Ростовский. — Только, сам знаешь, слово слову рознь. Это тебе не честное пионерское и не честное, — он хмыкнул, — комсомольское. Сейчас ты еще можешь попятную сыграть, а мы тебя можем еще простить. После того как скажешь нам: «Верьте мне», попятный уже не прокатит. И ежели потом окажется, что ты нас, как говорят хохлы, пидманул, тебя везде найдут, куда б ни заныкался. Это от легавых ты можешь еще где-то укрыться, но не от нас...
Володя Ростовский говорил тихо и спокойно — почему-то Спартак представил себе мастера из ФЗУ (в спецовке, карандаш в нагрудном кармане, металлические очочки на носу), объясняющего очередным ученикам, как правильно точить заготовку и какие на этом пути ожидают сложности. Правда, от неторопливого плетения словес этого «мастера» отчего-то становилось очень и очень не по себе. И взглядом Володя Ростовский жег, что автогеном.
— И когда тебя найдут, то резать станут неторопливо и вдумчиво, чтобы ты осознал, сколь неправильно поступил. Людей здесь много, о толковище нашем все вскоре узнают. Узнают про то, кто и что тут говорил. Поэтому усвой: ежели ты нам соврал, то правда рано или поздно выплывет наружу. А срока давности у нас нет. Искать будут, пока не найдут. И десять лет, и тридцать, сколько получится...
Надо отдать должное Володе Ростовскому: запугивать он умел, качественно запугивал. Ведь это только дешевые бакланы, герои зассанных подворотен, полагают, что чем громче орешь и чем больше слюны брызжет изо рта, тем страшнее. На самом деле все как раз наоборот... Да вот только Спартак уже принял решение. А переигрывать, метаться он не привык. Или, вернее, отвык. Отвык давно и навсегда.
— Все, как я сказал, так и есть, — произнес Спартак, глядя Володе в глаза. — Верьте мне.
— Видишь, как оборачивается? Ну и чего теперь скажешь? — Володя Ростовский повернулся к Мойке. — С кем нам еще говорить?
— И это правило?! — вдруг в полный голос взревел Мойка. — Это толковище?!
«Чего ж это он так орет, — подумал Спартак. — Будто корабельный ревун. Вопли на улице слышны».
— Я так и знал! — надрывался Мойка. — Так и знал! Всем вам, падлам, на закон положить! С-суки подлые!!!
Его последний, особенно громкий выкрик совпал с иным, не менее громким звуком.
Удар сотряс дальнюю, где были навалены поддоны, стену сарая. Головы всех блатных и Спартака рефлекторно повернулись туда. А там сквозь пролом стремительно вкатывались в сарай густые клубы морозного пара. Из-за них трудно было что-либо толком разглядеть — ну конечно же, вывалилась часть стены, никак не могло быть по-другому... Ага, вот в белесых клубах замельтешили темные силуэты... Застучали по поддонам каблуки сапог...
«Заранее подпилено было, только так», — пронеслось в голове Спартака.
Мойка проворно наклонился, выдернул из-за голенища заточку, метнулся к Володе Ростовскому, с разгону попытался вогнать заточенный металл тому в бок... Но и Володя не в парках культуры и отдыха по жизни прохлаждался. Звериным чутьем поняв опасность со спины, он прыгнул вперед, на кучу угля, молниеносно перевернулся и принял налетающего Мойку на выставленную ногу. Миг — и они сцепились. Один пытался добраться заточкой до горла, другой — выкрутить руку с заточкой.
— Суки лезут! Подляна! Измена! — сарай сотрясали крики. — Режь их, воры!!!
И завертелось.
Помещение наполнилось мечущимися, сталкивающимися тенями. Наполнилось топотом, шорохом угля, треском отдираемых от поддонов досок, резкими выдохами: «Х-ха!» «Н-на!» «Эп-па!», матом и воплями.
Вот кто-то получил ломиком по плечу, опустился на колени, но от второго, нацеленного в голову удара увернулся и, крутанувшись на полу, подсек ноги своему противнику. Вот подошва сапога впечаталась в чью-то физиономию. Вот Клык, скалясь, неуловимым движением выхватил нож и всадил его в живот налетевшему на него суке. Вот еще кто-то, получив кулаком в грудь, отлетел шага на три, но на ногах устоял, встряхнулся и снова бросился в драку. Спартак увидел, как Марсель выдергивает из угольной кучи лопату и подбивает его «штыком» под колено, а потом добавляет сверху черенком...
Собственно, пора и уматывать. Это была не его война. Ни за воров, ни тем более за сук Спартак класть свою жизнь не намеревался. И довольно глупо было торчать мебелью посреди бойни. С другой же стороны, дрыстливо бежать — позор. Вот ведь положение...
Долго размышлять не пришлось. Скатившись с угольной кучи, на Спартака прыгнул кто-то из сук — долговязый, в бушлате и в кирзачах. Ничего больше Спартак не успел разглядеть, потому как полетел на пол от сильного толчка. Долговязый обрушился сверху, навалился, сцепил руки на горле. Крепкие ручонки, однако...
Спартак изловчился, схватил противника за ворот бушлата, крутанулся, выворачивая воротник, пытаясь завалить долговязого на пол и самому оказаться сверху. Не получилось. Здоров лось...
Где-то рядом послышался отчаянный, тут же захлебнувшийся вопль — так орут только перед смертью. Громко звякнуло железо об железо, будто по тачке вдарили ломом... Спартак ничего не видел — в глазах плавали оранжевые круги.
Из последних сил он добрался до сдавливающих горло пальцев, попытался отодрать... Ага, вроде стали поддаваться чужие пальчики. Все же он, в отличие от безвылазных лагерников, подъелся немного в больничке, запас силенок вроде бы поболе, должен он пересилить... И тут деловито сопящий противник наклонился ниже... Только сейчас Спартак узнал его — Тукан, один из людей Горького. До этого дня они друг с другом ни разу не разговаривали и даже не здоровались. А вот сегодня, поди ты, убивают друг друга, будто ненавидят долго и неистово...
Чей-то истошный вопль сотряс помещение:
— Володю Ростовского замочили! Режь их, падл, режь, православные!
И раньше Спартака не взволновала бы смерть Володи Ростовского, а сейчас и подавно было глубоко плевать. Свою бы жизнь отбить. Спартак продолжал отрывать от себя руки долговязого, и странные мысли в этот момент ползали под черепом. Неужели вся его метеором пронесшаяся жизнь, две войны, Беата, его полеты, даже Берия и Лондон — все это было лишь для того, чтобы в угольном сарае его задушила какая-то сука?!
— Черта с два, — прошипел Спартак. Он уже мог шипеть, потому что удалось отодрать одну руку Туркана...
Долговязый вдруг отклонился и резко, стремительно обрушился вниз, всаживая свой лобешник в лоб Спартаку.
В глазах полыхнули те самые пресловутые искры, которые оказались ничуть не образным преувеличением. Затылок со стуком, больно впечатался в пол. И тут же чужие неугомонные пальцы вновь сомкнулись на горле, только на сей раз Спартак уже не мог им сопротивляться...
«Хана, вот теперь хана... — И не было страха, а было истомное предчувствие покоя. — Бессмыслица... Столько мучиться и страдать вот ради такого финала. А страха нет...»
Сквозь застлавшую глаза муть Спартак увидел быструю смазанную тень, взмахнувшую продолговатым, похожим на городошную биту предметом («Лом», — механически отметил Спартак), донесся стук, какой бывает, когда ломаешь доску об колено.
Чужие пальцы соскользнули с горла, долговязый повалился вбок. А тень, на какое-то мгновение задержавшись над Спартаком, — вглядывается, что ли? — исчезла, будто сон или призрак. Вроде бы на Марселя был похож человек. А может, и не Марсель никакой, пес его знает... Во всяком случае никто не тряс Спартака за плечо, не спрашивал дрожащим от волнения голосом: «Жив?», никто не помогал подняться...
Спартак поднялся сам. Вернее, попытался подняться. Получилось не очень. Стоило встать, как повело в сторону, закрутило, в глазах свет окончательно померк. И Спартак потерял сознание.
Глава шестнадцатая
Марсель все так же продолжал подбрасывать на ладони кусок угля. Дался ему этот кусок... Или все же — неспроста он подбрасывает? Что-то это Спартаку напоминало. Что-то настойчиво стучалось в закрытую дверцу памяти, мучительно просилось наружу. Даже не сейчас засвербило, это началось, едва Спартак переступил порог сарая и увидел Марселя. Уже тогда сия картина — играющий камушком человек — показалась знакомой, а раз знакомой — в ней может быть заключен некий смысл...
И Спартак вспомнил... «Твою об землю, мог бы и раньше сообразить!» Ведь цепочка выстраивалась предельно простая: Марсель — Спартак — помогал блатным — кусок угля. Именно так сам Спартак подбрасывал на ладони... правда, не уголь, а по размерам схожий булыжник, что сути совершенно не меняет. А суть проста до зубовного нытья — шухер. Простой человеческий шухер.
Самое смешное, что один раз Спартак действительно помогал блатным! В самом что ни на есть классическом виде помогал — стоял на шухере... Было ему то ли четырнадцать, то ли пятнадцать, тогда они, уж и не вспомнить, по какой причине, некоторое время общались достаточно тесно — это потом уж разошлись, разбежались каждый по своим компаниям...
Лучше сказать — разбежались, после того как Марселю не удалось приобщить Спартака к любимому ремеслу. В то время у соседа уже появилась своя компания, и разок он попробовал настоящее дело.
* * *
..."На кино подработать хочешь?" — предложил Марсель, и Спартак согласился. На троллейбусе они доехали до угла Большого и Первой линии. Потом долго сидели под липами аллеи на скамейке. Марсель то и дело беспокойно оглядывался, иногда вскакивал со скамейки и, вытянув шею, крутил головой по сторонам... а потом бросился к появившейся из-за угла троице — три мужика в картузах и пиджачных парах, причем брюки были заправлены в сапоги.
Говорили они с Марселем недолго, после чего вновь скрылись за углом, а сосед бегом вернулся к Спартаку.
«Я пойду во двор, буду там топтаться, будто жду кого-то, а ты встань на улице у входа в подворотню, стой так, чтобы я тебя видел, — торопливо объяснил Марсель. — Если увидишь, что к дому идут милиционеры или сворачивает милицейская машина, тогда ты... — Марсель почесал затылок, опустил голову, зашарил взглядом под ногами. Потом резко наклонился, поднял с земли камень, протянул его Спартаку. — Швырнешь камень во двор. Можешь даже попасть в меня. Не обижусь. Забились?»
«А кто это такие, чего собираются делать?»
Это из сегодняшнего дня глядючи, может показаться странным, будто Спартак в тот момент не понимал, что к чему, что происходит и во что он может вляпаться. Но ведь действительно не понимал!
«Людям помогаем, которые просили! — чуть ли не прокричал Марсель. — Некогда объяснять, как мелкому! Не хочешь — чеши отсюда. Обойдусь без нытиков и предателей!» Наверное, подействовало слово «предатель».
«Ладно», — сдался Спартак и взял камень...
Никаких милиционеров и машин так и не появилось. Спартак проторчал у входа в подворотню около получаса, расхаживал взад-вперед, подбрасывая булыжник, пару раз уронил на асфальт. Марсель в это время маялся возле песочницы — Спартак презамечательно видел его через подворотню. Люди проходили во двор, выходили из него, естественно, не обращая никакого внимания на играющего с камушком пацана в свитере. Наконец появилась давешняя троица — в картузах, костюмах и сапогах. Двое из них несли чемоданы, а третий волок здоровущую плетеную корзину (с такими еще ходили по дворам старьевщики). В общем, со стороны выглядело так, что человек с корзиной мирно отправляется в отпуск, на юг или в деревню, а двое друзей помогают донести вещи до поезда. Троица вышла к проезжей части Большого проспекта, где давно уже стоял зеленый автомобиль, сели в него и укатили. Следом за ними из подворотни вышел Марсель и со всей дури хлопнул Спартака по плечу. «Ну вот, а ты боялся! Айда прямо щас в кино. А чего ты хмурый такой?»
Мужик развелся с женой, она ему вещи не отдавала, говорит, они мои, и ничего ты не докажешь, а сунешься — вызову милицию. Пока она на работе, муж с друзьями пришел и забрал свое... Самое смешное, что Спартак тогда поверил этому объяснению, и все подозрения улетучились. Молодой ведь был совсем, наивный, как черт знает кто. И только гораздо позже он понял, что элементарно стоял на шухере, когда марселевские дружки чистили чью-то хату...
Воспоминания проскочили перед глазами с быстротой курьерского состава, проносящегося мимо захудалого полустанка. Тогда, много лет назад, камень так и не был брошен, потому как шухера не случилось. Вот на что намекает Марсель: брошенный камень — это сигнал шухера. Пока, значит, все в порядке, можно продолжать, как идет. А если...
А если он ошибается и кусок угля в руке Марселя ничего не значит? Нет, очень даже значит! Не стал бы Марсель в пиковый час пускать все на самотек...
— В коммуналке проживала еще одна семья, — уже гораздо увереннее продолжал Спартак, — в самой большой комнате, возле черного входа. Слово «семья», может, и не совсем годится, потому как всего один человек там жил. И его вы знаете. Это наш Кум...
Никто не вскочил со своего места, не послышалось возгласов вроде: «Ну ни хрена себе!», — никто не переспросил полным недоумения голосом: «Чего?! Наш Кум?!» Значит, уже знали. А раз так, то Спартак попал своим ответом в десятку. Выходит, выпущенный из ладони уголь и впрямь станет сигналом шухера...
— Собственно, все, больше никто у нас прописан не был, — закончил Спартак. — Всех, кто приходил в квартиру, надеюсь, перечислять не надо?
— Теплая компания у вас подобралась, — Мойка обошел Спартака, встал перед ним, заглянул в глаза. — Никак расстаться не можете. И здесь продолжаете дружить?
— Мы и там не дружили, — ответил Спартак, спокойно выдерживая взгляд. — Сосед и друг — суть не одно и то же.
В Мойкиных глазах полыхнула ярость, он готов был вспылить, наверное, выпалить что-нибудь типа: «Ты кого, сука фраерская, поучаешь!» Но — не иначе усилием воли — все же сдержал себя. Видимо, отвлекаться на какого-то фраерка не входило в его планы на этот вечер. Он спросил, подпустив в голос вкрадчивости:
— А как так получилось, что вы всей своей неразлучной квартирой вдруг оказались в одном лагере? Случайно? Само собой так вышло, хочешь сказать?
— Сперва я тоже удивился, вот прямо как ты сейчас, — Спартак мог позволить себе быть вполне искренним. — А потом припомнил, сколько всяческих совпадений и случайностей я видывал в этой жизни, и удивляться перестал. В сравнении с некоторыми случаями этот меркнет и бледнеет...
— Слышь, Спартак, а чего вообще ты раньше молчал, как партизан в гестапо?
Спартак обернулся на голос. Этого коренастого, черноволосого блатного он знал плохо. Знал, что тот из шестого отряда. А вот как зовут... Лопарь, что ли?
— Чего ж ты никому ничего не обронил про свое знакомство с Кумом? Думал, не выплывет?
— Ладно бы он только про это знакомство молчал, — подхватил Мойка. — Про знакомство Марселя с Кумом он тоже знал и молчал... Или Марсель просил тебя языком не молоть?
— Я, во-первых, разумный человек, во-вторых, битый и тертый. Стало быть, и без чьих бы то ни было просьб лишнего никогда не болтаю. Давно уже усвоил, что не надо трендеть, когда не спрашивают, — сказал Спартак. — Вот зазвали бы меня, как сегодня, но только раньше, спросили бы: «Знал такого — не знал, жил по соседству — не жил», — и я бы все выложил как на духу...
— Ладно, по этой колее мы, кажись, уже проезжали. — Володя Ростовский хлопнул ладонями по коленям. — Ты мне вот что скажи, паренек. Значит, вы с самого что ни есть детства сообща проживали на одной хазе? Примерно одногодки — Марсель, Кум и ты, — он пригладил усы. — Значит, интересы должны были быть общие...
— Почти, да не совсем. Комсомолец... то есть Кум, старше нас обоих. А я старше Марселя на год, — сказал Спартак. — Это сейчас, в нашем уже возрасте, на пять лет больше, на пять лет меньше — считай одногодки, а в детстве и отрочестве год — это уже очень много. К примеру, я в девятом классе смотрел на десятиклассников, как на совсем больших, снизу вверх. И компании были разные...
— Хорошо, хорошо, — махнул рукой Володя Ростовский. — Главное, что вы все жили рядом и почти все друг про друга знали, так ведь?
— Когда живешь бок о бок, многое знаешь друг о друге, но все разве можно знать?
— Все не все, но важные события мимо не проходили, — Володя вновь огладил усы. — У кого-то кто-то умер, сел или родился, кого-то уволили, кого-то повысили, у кого когда дни рождения, если кого-то в пионеры примут или в комсомол... Вот когда, скажем, тебя в комсомол принимали, про это все в квартире знали? Ты же в комсомоле состоял?
— Состоял, — сказал Спартак.
— Тебя не Кум часом принимал в комсомол? — улыбнулся Володя Ростовский.
— Не-а, не он. Я уже и не помню, кто это был. Какой-то инструктор в райкоме.
— А Марселя тоже не он, не Кум, принимал в комсомол?
Опа! Пальцы не удержали кусок угля, он полетел вниз, стукнулся о другие куски в куче, скатился на пол. Марсель отряхивал запачканные руки...
Краем глаза Спартак следил за Марселем и не пропустил этот момент. Шухер!
Кроме того, Спартак почувствовал, как в помещении что-то неуловимо колыхнулось, словно пронесся невидимый ветер. Да нет, конечно, никакой мистики не было — кто-то резко поднял голову, кто-то наоборот замер, кто-то именно в этот момент кинул внимательный взгляд в сторону Спартака... Черт его знает, обратил бы Спартак на это внимание, если бы не выброшенный Марселем уголь. Скорее всего не обратил бы. Слишком удачно встроен был в течение беседы невинный вопрос про комсомол. «А насчет комсомола я что-то такое слышал... — вдруг вспомнил Спартак. — Уже здесь, в лагере. Вроде бы вор в законе не может состоять в комсомоле, в партии, чуть ли не в профсоюзе...»
— Марселя? — невинно переспросил Спартак, чтобы окончательно собраться с мыслями. — В комсомол? А разве Марсель был в комсомоле?
— А разве нет? Все же вступали, — вновь огладил усы Володя Ростовский.
— Лепишь, сука! — Мойка подскочил к Спартаку и, схватив за воротник, принялся трясти. — Дуру гонишь, фря поганая! Сговорились! Одна кодла!
Спартак видел перед собой глаза вора: сузившиеся до чуть ли не бритвенной узости, полыхающие злостью и... страхом. Он обхватил запястья Мойки и крепко сжал. Удивительно, но Мойка тут же отпустил его, быстро отступил, да и вообще повернулся к Спартаку спиной. Шагнул в сторону Ростовского:
— И чего? — Затем, театрально раскинув руки, повернулся влево, повернулся вправо. — И вы поверили этому фраерку, этому зассыхе? Да он за своего дружка держаться будет, как телок за вымя, петь будет, как в опере!
— Харэ вопить, Мойка, — Володя Ростовский хлопнул ладонями по коленям и начал медленно подниматься со своего места. — От вертухайских воплей ухи болят, а тут еще ты...
Володя Ростовский был небольшого роста, ниже того же Мойки почти на голову. Но это еще вопрос, кто на кого сверху вниз смотрел...
— Значит, так, паря, — сказал он, подойдя вплотную к Спартаку и заглянув в глаза. Как орудия навел на прямую наводку. — Лишнего говорить тебе не надо, ты в наших делах грамотный. Мы вот тебя внимательно послушали, много чего занятного ты нам поведал, в общем, хочется тебе поверить. Так что ты уж будь добр, за слова свои распишись. Понял, о чем я?
— Слово дать, что ли? — спросил Спартак.
— Его, его, — кивнул Володя Ростовский. — Только, сам знаешь, слово слову рознь. Это тебе не честное пионерское и не честное, — он хмыкнул, — комсомольское. Сейчас ты еще можешь попятную сыграть, а мы тебя можем еще простить. После того как скажешь нам: «Верьте мне», попятный уже не прокатит. И ежели потом окажется, что ты нас, как говорят хохлы, пидманул, тебя везде найдут, куда б ни заныкался. Это от легавых ты можешь еще где-то укрыться, но не от нас...
Володя Ростовский говорил тихо и спокойно — почему-то Спартак представил себе мастера из ФЗУ (в спецовке, карандаш в нагрудном кармане, металлические очочки на носу), объясняющего очередным ученикам, как правильно точить заготовку и какие на этом пути ожидают сложности. Правда, от неторопливого плетения словес этого «мастера» отчего-то становилось очень и очень не по себе. И взглядом Володя Ростовский жег, что автогеном.
— И когда тебя найдут, то резать станут неторопливо и вдумчиво, чтобы ты осознал, сколь неправильно поступил. Людей здесь много, о толковище нашем все вскоре узнают. Узнают про то, кто и что тут говорил. Поэтому усвой: ежели ты нам соврал, то правда рано или поздно выплывет наружу. А срока давности у нас нет. Искать будут, пока не найдут. И десять лет, и тридцать, сколько получится...
Надо отдать должное Володе Ростовскому: запугивать он умел, качественно запугивал. Ведь это только дешевые бакланы, герои зассанных подворотен, полагают, что чем громче орешь и чем больше слюны брызжет изо рта, тем страшнее. На самом деле все как раз наоборот... Да вот только Спартак уже принял решение. А переигрывать, метаться он не привык. Или, вернее, отвык. Отвык давно и навсегда.
— Все, как я сказал, так и есть, — произнес Спартак, глядя Володе в глаза. — Верьте мне.
— Видишь, как оборачивается? Ну и чего теперь скажешь? — Володя Ростовский повернулся к Мойке. — С кем нам еще говорить?
— И это правило?! — вдруг в полный голос взревел Мойка. — Это толковище?!
«Чего ж это он так орет, — подумал Спартак. — Будто корабельный ревун. Вопли на улице слышны».
— Я так и знал! — надрывался Мойка. — Так и знал! Всем вам, падлам, на закон положить! С-суки подлые!!!
Его последний, особенно громкий выкрик совпал с иным, не менее громким звуком.
Удар сотряс дальнюю, где были навалены поддоны, стену сарая. Головы всех блатных и Спартака рефлекторно повернулись туда. А там сквозь пролом стремительно вкатывались в сарай густые клубы морозного пара. Из-за них трудно было что-либо толком разглядеть — ну конечно же, вывалилась часть стены, никак не могло быть по-другому... Ага, вот в белесых клубах замельтешили темные силуэты... Застучали по поддонам каблуки сапог...
«Заранее подпилено было, только так», — пронеслось в голове Спартака.
Мойка проворно наклонился, выдернул из-за голенища заточку, метнулся к Володе Ростовскому, с разгону попытался вогнать заточенный металл тому в бок... Но и Володя не в парках культуры и отдыха по жизни прохлаждался. Звериным чутьем поняв опасность со спины, он прыгнул вперед, на кучу угля, молниеносно перевернулся и принял налетающего Мойку на выставленную ногу. Миг — и они сцепились. Один пытался добраться заточкой до горла, другой — выкрутить руку с заточкой.
— Суки лезут! Подляна! Измена! — сарай сотрясали крики. — Режь их, воры!!!
И завертелось.
Помещение наполнилось мечущимися, сталкивающимися тенями. Наполнилось топотом, шорохом угля, треском отдираемых от поддонов досок, резкими выдохами: «Х-ха!» «Н-на!» «Эп-па!», матом и воплями.
Вот кто-то получил ломиком по плечу, опустился на колени, но от второго, нацеленного в голову удара увернулся и, крутанувшись на полу, подсек ноги своему противнику. Вот подошва сапога впечаталась в чью-то физиономию. Вот Клык, скалясь, неуловимым движением выхватил нож и всадил его в живот налетевшему на него суке. Вот еще кто-то, получив кулаком в грудь, отлетел шага на три, но на ногах устоял, встряхнулся и снова бросился в драку. Спартак увидел, как Марсель выдергивает из угольной кучи лопату и подбивает его «штыком» под колено, а потом добавляет сверху черенком...
Собственно, пора и уматывать. Это была не его война. Ни за воров, ни тем более за сук Спартак класть свою жизнь не намеревался. И довольно глупо было торчать мебелью посреди бойни. С другой же стороны, дрыстливо бежать — позор. Вот ведь положение...
Долго размышлять не пришлось. Скатившись с угольной кучи, на Спартака прыгнул кто-то из сук — долговязый, в бушлате и в кирзачах. Ничего больше Спартак не успел разглядеть, потому как полетел на пол от сильного толчка. Долговязый обрушился сверху, навалился, сцепил руки на горле. Крепкие ручонки, однако...
Спартак изловчился, схватил противника за ворот бушлата, крутанулся, выворачивая воротник, пытаясь завалить долговязого на пол и самому оказаться сверху. Не получилось. Здоров лось...
Где-то рядом послышался отчаянный, тут же захлебнувшийся вопль — так орут только перед смертью. Громко звякнуло железо об железо, будто по тачке вдарили ломом... Спартак ничего не видел — в глазах плавали оранжевые круги.
Из последних сил он добрался до сдавливающих горло пальцев, попытался отодрать... Ага, вроде стали поддаваться чужие пальчики. Все же он, в отличие от безвылазных лагерников, подъелся немного в больничке, запас силенок вроде бы поболе, должен он пересилить... И тут деловито сопящий противник наклонился ниже... Только сейчас Спартак узнал его — Тукан, один из людей Горького. До этого дня они друг с другом ни разу не разговаривали и даже не здоровались. А вот сегодня, поди ты, убивают друг друга, будто ненавидят долго и неистово...
Чей-то истошный вопль сотряс помещение:
— Володю Ростовского замочили! Режь их, падл, режь, православные!
И раньше Спартака не взволновала бы смерть Володи Ростовского, а сейчас и подавно было глубоко плевать. Свою бы жизнь отбить. Спартак продолжал отрывать от себя руки долговязого, и странные мысли в этот момент ползали под черепом. Неужели вся его метеором пронесшаяся жизнь, две войны, Беата, его полеты, даже Берия и Лондон — все это было лишь для того, чтобы в угольном сарае его задушила какая-то сука?!
— Черта с два, — прошипел Спартак. Он уже мог шипеть, потому что удалось отодрать одну руку Туркана...
Долговязый вдруг отклонился и резко, стремительно обрушился вниз, всаживая свой лобешник в лоб Спартаку.
В глазах полыхнули те самые пресловутые искры, которые оказались ничуть не образным преувеличением. Затылок со стуком, больно впечатался в пол. И тут же чужие неугомонные пальцы вновь сомкнулись на горле, только на сей раз Спартак уже не мог им сопротивляться...
«Хана, вот теперь хана... — И не было страха, а было истомное предчувствие покоя. — Бессмыслица... Столько мучиться и страдать вот ради такого финала. А страха нет...»
Сквозь застлавшую глаза муть Спартак увидел быструю смазанную тень, взмахнувшую продолговатым, похожим на городошную биту предметом («Лом», — механически отметил Спартак), донесся стук, какой бывает, когда ломаешь доску об колено.
Чужие пальцы соскользнули с горла, долговязый повалился вбок. А тень, на какое-то мгновение задержавшись над Спартаком, — вглядывается, что ли? — исчезла, будто сон или призрак. Вроде бы на Марселя был похож человек. А может, и не Марсель никакой, пес его знает... Во всяком случае никто не тряс Спартака за плечо, не спрашивал дрожащим от волнения голосом: «Жив?», никто не помогал подняться...
Спартак поднялся сам. Вернее, попытался подняться. Получилось не очень. Стоило встать, как повело в сторону, закрутило, в глазах свет окончательно померк. И Спартак потерял сознание.
Глава шестнадцатая
Ночь длинных заточек
Очнулся Спартак от холода, просочившегося под бушлат и ватные штаны. Но больше всего замерзла голова, с которой во время всей этой катавасии слетела ушанка. Странно было бы, если бы она не слетела, а удержалась на черепке, просто чудо какое-то было бы...
В угольном сарае весьма похолодало против прежнего. Оно и неудивительно: через пробитую суками дыру в стене «забортный» холод обильно вливался в сарай, вымораживая помещение. «Прямо как в разгерметизированную кабину самолета».
Сколько он провалялся в беспамятстве, так вот с ходу трудно было определить. На внутренние ощущения опираться бесполезно, какие, к чертям, внутренние ощущения могут быть у человека, стукнутого по голове и чуть не задушенного?
Спартак поднялся. Ощутимо покачивало, а кроме того, волнами накатывала тошнота. Где-то тут должна валяться его шапка, но поди ее найди! В сарае не только похолодало, но и потемнело. Единственная лампа под потолком оказалось разбитой. То ли специально ее раскокали, то ли случайно, в запале битвы.
Ага. Его давешний долговязый противник без признаков жизни раскинул ручонки, а рядом с ним на полу темнела клякса, очертаниями смахивающая на шапку. Спартак нагнулся. Ну да. Он нахлобучил на себя ушанку долговязого. Некогда сейчас ползать свою искать, ну а касаемо брезгливости... Пожалуй, ничто так быстро и качественно не вытравливает из людей лагерная жизнь, как чувство брезгливости...
Спартак осмотрелся. Темные кучи на полу — это, понятно, убитые. А кто-то, может, и жив еще. Да вот только наплевать, если честно... Марселя здесь, в сарае, воры оставить никак не могли, ни убитого, ни раненого, а на остальных плевать. На того же Володю Ростовского, про которого кричали вроде, что убит, тоже глубоко и основательно плевать.
Спартак выбрался наружу. Присел на корточки, прислонился к стене сарая, набрал в ладони снега, охладил им лицо, потом приложил к затылку.
Послышался хруст снега — кто-то бежал, вот-вот вывернет из-за угла. Вывернул...
— Эй! Спартак... ты, что ли?!
Федор-Танкист.
— Живой! Фу... — Танкист присел рядом на корточки. — А я, между прочим, по твою душу. Марсель сказал, что ты в угольном сарае, ранен. Что за рана?
— Да какая там рана! — отмахнулся Спартак. — По фронтовым меркам — здоров как бык. Подумаешь, по башке двинули. Что там творится?
А что-то творилось, это точно. Со стороны плаца доносились истошные крики, звон, лязганье.
— А там такое творится, брат, что и не знаю, чего ждать, — дрожащими пальцами Федор достал из-за ушанки самокрутку, с пятого раза прикурил. — Хочешь затянуться?
— Давай. Толковище обернулось поножовщиной, — сделав пару затяжек, Спартак отдал Федору дымящуюся самокрутку. — Ворвались суки, и пошло-поехало. Как я понял, когда очухался, воры взяли верх, сук погнали. Больше ничего не знаю.
— В этой резне замочили Володю Ростовского...
— А, ну да, слышал я что-то такое краем уха, — сказал Спартак.
— Воры сперва принесли его на руках в бараки. Оттуда потом потащили на плац, положили там, чтобы все увидели дело рук сучьих, и стали поднимать лагерь. Эт-то надо было видеть, я тебе скажу. Марсель звал вырезать сук подчистую, чтобы к утру ни одного не осталось, кричал: «Воры, где наша слава!»... — Федор снова протянул Спартаку самокрутку. — Я уходил, видел, как к плацу сбегается оперчасть и режим. Думаю, миром сегодня не закончится. Мойку, кстати, тоже закололи. Кто — неизвестно...
«Марсель, кому еще», — вяло подумал Спартак. И вдруг решительно поднялся:
— Пошли.
Федор-Танкист поднимался с явной неохотой.
— Может, ну его, Спартак? Мало мы разве...
— Пошли, — перебил Спартак и двинулся по тропе между сараями...
У входа в третий барак сидели на корточках три фигуры, в темноте алели три папиросных огонька. Эти трое, наверное, рассуждали примерно так же, как Федор-Танкист — отсидеться в сторонке, поглядеть, что будет. А со стороны плаца крики усиливались.
Обычно в это время в лагере стояла совершеннейшая тишина, без малейших признаков жизни. Спартак, кстати, любил идти по лагерю ночью в морозную зимнюю пору. В первую очередь, как раз из-за этой потрясающей тишины. Над головой торжественно молчало звездистое небо, под ногами хрустел снег, невольно охватывало умиротворение, и казалось, что все хорошее еще впереди. Путь от вошейбоки до барака превращался в одну из немногих приятностей лагерной жизни... Но сегодня романтические переживания отсутствовали напрочь — равно как и тишина.
Множились, становились громче истерические вопли, вопли боли, истошные предсмертные вопли. Спартак, а за ним и Федор невольно перешли на бег. Обогнули шестой барак и выбежали на плац...
И остановились как вкопанные.
— Твою мать, — прошептал Федор и почему-то потянул ушанку с головы.
Все уже было кончено. «Или лучше сказать, вот теперь как раз все и начинается», — поправил себя Спартак. Но, как ни говори, какие слова ни подбирай, ничего уже не изменишь.
Утоптанный зековскими ногами снег на плацу был залит кровью. Ни в коем разе не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом. Темен был снег от кровищи.
Трупы валялись повсюду: в шинелях, в зековских бушлатах, голые по пояс, в наколках напоказ. Прямо под столбом, на котором покачивалась, поскрипывая, лампа под металлическим колпаком, в круге маслянисто-желтого света стоял на коленях шнырь Костян и размеренно всаживал и всаживал длинную заточку в грудь лежавшего под ним уже давно мертвого лейтенанта Парного. Костян беспрестанно хихикал, громко шмыгал носом и мелко, всем телом подрагивал и бил, бил заточкой — по всему было похоже, что он повредился в уме.
Бился в агонии кто-то в солдатской шинели. Полз, оставляя за собой на снегу кровавую полосу, киевский вор Алмаз, кто-то в лагерном бушлате что-то искал, то и дело наклоняясь, среди тел в той части плаца, куда не доставал свет от фонаря и где землю заливал бледный лунный свет. Двое — кажется, из фронтовиков — ходили кругами, шатаясь, как пьяные, толкали друг друга в грудь, пинали мертвецов в шинелях, орали: «Победа! Наша взяла! Бей легавых!» — и еще что-то неразборчивое. Вот один из них поддел носком миску, та отлетела, перевернулась, что-то темное, густое пролилось из нее на снег...
В угольном сарае весьма похолодало против прежнего. Оно и неудивительно: через пробитую суками дыру в стене «забортный» холод обильно вливался в сарай, вымораживая помещение. «Прямо как в разгерметизированную кабину самолета».
Сколько он провалялся в беспамятстве, так вот с ходу трудно было определить. На внутренние ощущения опираться бесполезно, какие, к чертям, внутренние ощущения могут быть у человека, стукнутого по голове и чуть не задушенного?
Спартак поднялся. Ощутимо покачивало, а кроме того, волнами накатывала тошнота. Где-то тут должна валяться его шапка, но поди ее найди! В сарае не только похолодало, но и потемнело. Единственная лампа под потолком оказалось разбитой. То ли специально ее раскокали, то ли случайно, в запале битвы.
Ага. Его давешний долговязый противник без признаков жизни раскинул ручонки, а рядом с ним на полу темнела клякса, очертаниями смахивающая на шапку. Спартак нагнулся. Ну да. Он нахлобучил на себя ушанку долговязого. Некогда сейчас ползать свою искать, ну а касаемо брезгливости... Пожалуй, ничто так быстро и качественно не вытравливает из людей лагерная жизнь, как чувство брезгливости...
Спартак осмотрелся. Темные кучи на полу — это, понятно, убитые. А кто-то, может, и жив еще. Да вот только наплевать, если честно... Марселя здесь, в сарае, воры оставить никак не могли, ни убитого, ни раненого, а на остальных плевать. На того же Володю Ростовского, про которого кричали вроде, что убит, тоже глубоко и основательно плевать.
Спартак выбрался наружу. Присел на корточки, прислонился к стене сарая, набрал в ладони снега, охладил им лицо, потом приложил к затылку.
Послышался хруст снега — кто-то бежал, вот-вот вывернет из-за угла. Вывернул...
— Эй! Спартак... ты, что ли?!
Федор-Танкист.
— Живой! Фу... — Танкист присел рядом на корточки. — А я, между прочим, по твою душу. Марсель сказал, что ты в угольном сарае, ранен. Что за рана?
— Да какая там рана! — отмахнулся Спартак. — По фронтовым меркам — здоров как бык. Подумаешь, по башке двинули. Что там творится?
А что-то творилось, это точно. Со стороны плаца доносились истошные крики, звон, лязганье.
— А там такое творится, брат, что и не знаю, чего ждать, — дрожащими пальцами Федор достал из-за ушанки самокрутку, с пятого раза прикурил. — Хочешь затянуться?
— Давай. Толковище обернулось поножовщиной, — сделав пару затяжек, Спартак отдал Федору дымящуюся самокрутку. — Ворвались суки, и пошло-поехало. Как я понял, когда очухался, воры взяли верх, сук погнали. Больше ничего не знаю.
— В этой резне замочили Володю Ростовского...
— А, ну да, слышал я что-то такое краем уха, — сказал Спартак.
— Воры сперва принесли его на руках в бараки. Оттуда потом потащили на плац, положили там, чтобы все увидели дело рук сучьих, и стали поднимать лагерь. Эт-то надо было видеть, я тебе скажу. Марсель звал вырезать сук подчистую, чтобы к утру ни одного не осталось, кричал: «Воры, где наша слава!»... — Федор снова протянул Спартаку самокрутку. — Я уходил, видел, как к плацу сбегается оперчасть и режим. Думаю, миром сегодня не закончится. Мойку, кстати, тоже закололи. Кто — неизвестно...
«Марсель, кому еще», — вяло подумал Спартак. И вдруг решительно поднялся:
— Пошли.
Федор-Танкист поднимался с явной неохотой.
— Может, ну его, Спартак? Мало мы разве...
— Пошли, — перебил Спартак и двинулся по тропе между сараями...
У входа в третий барак сидели на корточках три фигуры, в темноте алели три папиросных огонька. Эти трое, наверное, рассуждали примерно так же, как Федор-Танкист — отсидеться в сторонке, поглядеть, что будет. А со стороны плаца крики усиливались.
Обычно в это время в лагере стояла совершеннейшая тишина, без малейших признаков жизни. Спартак, кстати, любил идти по лагерю ночью в морозную зимнюю пору. В первую очередь, как раз из-за этой потрясающей тишины. Над головой торжественно молчало звездистое небо, под ногами хрустел снег, невольно охватывало умиротворение, и казалось, что все хорошее еще впереди. Путь от вошейбоки до барака превращался в одну из немногих приятностей лагерной жизни... Но сегодня романтические переживания отсутствовали напрочь — равно как и тишина.
Множились, становились громче истерические вопли, вопли боли, истошные предсмертные вопли. Спартак, а за ним и Федор невольно перешли на бег. Обогнули шестой барак и выбежали на плац...
И остановились как вкопанные.
— Твою мать, — прошептал Федор и почему-то потянул ушанку с головы.
Все уже было кончено. «Или лучше сказать, вот теперь как раз все и начинается», — поправил себя Спартак. Но, как ни говори, какие слова ни подбирай, ничего уже не изменишь.
Утоптанный зековскими ногами снег на плацу был залит кровью. Ни в коем разе не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом. Темен был снег от кровищи.
Трупы валялись повсюду: в шинелях, в зековских бушлатах, голые по пояс, в наколках напоказ. Прямо под столбом, на котором покачивалась, поскрипывая, лампа под металлическим колпаком, в круге маслянисто-желтого света стоял на коленях шнырь Костян и размеренно всаживал и всаживал длинную заточку в грудь лежавшего под ним уже давно мертвого лейтенанта Парного. Костян беспрестанно хихикал, громко шмыгал носом и мелко, всем телом подрагивал и бил, бил заточкой — по всему было похоже, что он повредился в уме.
Бился в агонии кто-то в солдатской шинели. Полз, оставляя за собой на снегу кровавую полосу, киевский вор Алмаз, кто-то в лагерном бушлате что-то искал, то и дело наклоняясь, среди тел в той части плаца, куда не доставал свет от фонаря и где землю заливал бледный лунный свет. Двое — кажется, из фронтовиков — ходили кругами, шатаясь, как пьяные, толкали друг друга в грудь, пинали мертвецов в шинелях, орали: «Победа! Наша взяла! Бей легавых!» — и еще что-то неразборчивое. Вот один из них поддел носком миску, та отлетела, перевернулась, что-то темное, густое пролилось из нее на снег...