Страница:
— Даже так! М-да... Вор и легавый навсегда останутся вором и легавым. Ну, ежели дело только в погонах, то гимнастерочку оставь, но поверх надевай не шинель, а бушлат чей-нибудь. Все лучше будет...
После этого Марсель, закуривши папиросу, подошел к Спартаку.
— А жить хорошо, сосед, да? Воля! Мы — свободные люди, чуешь? Плевать, пусть в конечном счете пристрелят, все там будем, но хоть последние деньки вольным покучерявлюсь!
— Сегодня ночью проходил мимо одного мужичонки, — сказал Спартак, — который сидел, обхватив голову, и бормотал: «Что мы наделали, что же теперь со всеми нами будет»...
— Ты это к чему?
— К тому, — Спартак повернулся к Марселю, — что завтра утром таких мужичков будет чуть ли не половина лагеря, а к середине дня почти все будут сидеть, обхватив голову, и ныть: «Что же мы наделали»...
— Ну и?
— Вспомни самые разные революции, бунты Стеньки Разина и Емельки Пугачева, вспомни восстание моего тезки...
— Трудно будет вспомнить, я же в ваш исторический кружок не хаживал, — хмыкнул Марсель.
— Вот и напрасно, как выясняется. А так бы знал, что нет восстания без вождя. Или, вернее, так: нет вождя — народ растеряется, придет в уныние и испужается сам себя. Ты правильно говорил. Словом, нужен тот, кто скажет: «Я знаю, что делать и как делать, я выведу вас, вам ничего другого не нужно, только идти за мной». Причем так скажет, что ему поверят.
— То есть ты имеешь в виду...
Марсель не договорил — дверь кабинета распахнулась от толчка. Зашел Горький. Те двое, что сопровождали его, остались снаружи. Все правильно — здесь собиралось совещание на высшем уровне, им здесь делать было нечего.
Горький постоял, покрутил головой, оглядывая порядком разгромленный кабинет (до того как сюда вновь вернулись Спартак с Комсомольцем, здесь успели побывать зеки), взял стул, переставил его в угол, сел. Достал кисет. Прокомментировал с ноткой уважения в голосе:
— Горько. В смысле — эвона как у вас тут всё...
Высоченный и жилистый, он в самом деле чем-то неуловимо напоминал Алексея Максимыча, разве что без усов.
Галера принес дымящийся чайник и кружки, водрузил на стол и тут же принялся разливать густо-коричневую жидкость. До кондиции полного чифирька напиток, конечно, не дотягивал, но западло было бы привередничать — давно уже ничего даже отдаленно похожего не пивали. Хорошо еще было бы для затравки серьезного разговора хватить граммов по сто водки или разбавленного спирта, да только все, что обнаружилось в лагере по этой части, уже давно влито в глотки и без остатка переварено.
— В бега подаваться надо, — сказал Геолог, дуя в кружку. — Разбежаться всем в разные стороны. И тут уж кому повезет, а кому — мимо счастья.
— Трухлявенькая идейка, если откровенно, — возразил ему Юзек. — Куда ты собираешься разбегаться? По лесам? Половина людей перемерзнет, а другая половина обратно сдаваться приковыляет.
— К железке подаваться надо! — настаивал на своем Геолог. — Пусть нашего брата развезут вагоны по стране.
— Ага, разъездишься ты! Движение на ветке перекроют — и прощай-привет твоя железка.
— Слышь, Марсель, а чего ты своих ореликов удержал? Они же небось рвались нам глотки резать? — вдруг громко спросил Горький.
— А ты сам как думаешь? — огрызнулся Марсель. — Порежем друг дружку — только вертухаям поможем, им работы меньше. Нам сейчас это нужно, да?
— Тогда объясни мне вот что. Я, наверное, чего-то пропустил. Но почему он, — Горький показал пальцем на Комсомольца, — с вами сидит как свой, как равный?
— С нами он, — сказал Марсель, присев на стол. — Без него нам лагерь было бы не взять.
Горький усмехнулся уголком рта, снял с головы ушанку, положил на подоконник, пригладил лопатой ладони короткие волосы:
— А на хрена вообще его брать было?
(Откровенно говоря, Горький всегда Спартаку нравился. Крепкий мужик, серьезный, несуетливый, не склонный к сантиментам, цельный, словно отлит из чугуна, пообщаешься с ним чуток — и сразу понимаешь, почему он у сук в такой уважухе.)
— Согласен, можно было и не брать, — Марсель тоже в свою очередь легко усмехнулся. — Но так уж вышло, не без вашего, заметь, и весьма деятельного участия... Ну ладно, не будем вспоминать, тем более неохота вспоминать о такой падле, как Мойка... Ша, забыли. Я тебе про другое скажу. Ты со своими можешь и сейчас удачно отсидеться. Ждите в бараках, когда вертухи вернутся, а там валите на нас как на мертвых. Да, кстати. Какой у тебя срок? Чирик, кажись?
— Горько, — кивнул Горький. В смысле — молодец, помнишь.
— Из него ты и года не оттянул, как я понимаю? — прямо-таки задушевно произнес Марсель. — Осталось всего ничего. Ну так пойдешь срок досиживать? Или что-то другое намерен делать в сложившемся столь печальном положении? Что-то не верится мне, будто ты горишь желанием еще десяток лет баланду хлебать, когда есть шанс рвануть к белым хлебам и водочке в розлив...
— В барак вернуться всегда успеется, — сказал Горький. — Ты вообще зачем меня звал, не просто ж потрендеть? Есть какой-то путевый план?
— А ты думаешь, мы тебя на чифирек позвали? Сам знаешь, за одним столом сидеть мы с тобой права по закону не имеем. Но переговоры можно вести с кем угодно. И в союзники можно брать кого угодно. Вон, мы ж с буржуями в войну союзничали, и ничего... А про дела и план Спартак скажет. У него оно лучше получится, так, сосед?
Так или не так, а говорить придется ему. Спартак отхлебнул из кружки обжигающего напитка (а хорошо бодрит чаек-получифирек), поставил кружку на стол, вышел на середину кабинета. Закурил заранее приготовленную самокрутку — одно другому не помешает.
— Как верно сказал Марсель, можно покорно дожидаться прибытия войск, теша себя надеждой, что органы разберутся со всем тщанием и вниманием, признают виновными за бузу лагерную администрацию — дескать, довела заключенных до голодухи и отчаяния, а простых сидельцев простят и сроков не накинут. Кто в это верит, тот пусть утром ложится спать, аккурат к приходу войск и проснется... А на мой взгляд, возможных путей всего два: либо и вправду разбежаться в разные стороны и надеяться на извечный авось да на божью помощь, либо в полном соответствии с идеологией марксизма-ленинизма восстать против угнетателей и довести святое дело до победного конца. Вариант номер два по здравом размышлении представляется мне более разумным, разве только следует внести в него небольшие поправочки. Заранее прошу прощения за некоторое многословие, однако по-другому разъяснить что к чему не получится. Большинство из тех, кого я здесь вижу, хорошо знакомы с историей Спартака, моего древнеримского тезки. Этот, в сущности, зек, поднявший других таких же зеков на восстание, в конце славного пути был наголову разбит. И как мы тут ни проигрывали варианты, все время выходило одно и то же — полный разгром восстания Спартака. Как мы разобрались, ошибочка его заключалась в том, что он захотел победить весь Древний Рим, начал поднимать города и сходиться в битвах с регулярными войсками... Ну на то и исторический опыт, чтобы дважды на одни и те же грабли не наступать. Что же тогда, спрашивается, мы будем делать? А делать мы будем вроде бы все то же, что и мой тезка, только... делать этого на самом деле не будем. Но убедим всех, что делаем. Чтобы цель наша до последнего никому, кроме нас, ясна не была...
— А мне и так ничего не ясно, — буркнул Геолог. — Но главное другое — если есть среди нас стукачок легавый, и он ни бельма не поймет.
— Если Профессор наш помрет, ты его подменишь на лекциях, Спартак, — сказал Галера.
— Так что же все-таки мы будем делать и чего делать не будем? — спросил Горький. — Хотелось бы понять.
— Тот Спартак, который тезка и древний, мог уцелеть и благополучно дотянуть до счастливой беззубой старости только в одном-единственном случае, — продолжал как ни в чем не бывало, не обращая внимания на подначки и ничуть не собираясь менять стиля изложения, Спартак. — Ежели бы, наведя шороху, спалив пару городов и вдоволь покричав: «Иду, мол, на Рим, трепещите, древние буржуи!», сам бы вдруг повернул к границе и ускакал бы в сопредельное и отнюдь не преисполненное любовью к Риму государство. Например, во Фракию.
— Ах вот оно что, — понимающе протянул Горький. И одобрительно заметил: — Горько.
— Кабы мы сейчас находились во глубинах сибирских, — ободренный вниманием слушающих его людей продолжал Спартак, — говорить и думать было бы не о чем. Но мы-то с вами, почитай, находимся одной ногой в европах. До финской границы какие-то жалкие километры.
— А про город чего? Ты предлагаешь сперва захватить город, навести там шороху и натопать ложный след? — Надо отдать должное Клыку, он быстро схватил суть идеи Спартака.
— Примерно так, — кивнул Котляревский. — Город нам так и так не обойти. Куда еще податься? К тому же за эту ночь запасы жратвы в лагере изведены подчистую. А еще нужен транспорт, пешком далече мы не уйдем. И оружия мало, а уж про боезапас не говорю, боезапас за сегодняшнюю ночь весьма оскудел.
— Да не хрен делать этот городишко захватить! — вдруг вскочил со своего места Ухо. — Они нас там не ждут, из защитников всего пара легашей. А у нас стволы и народу тьма!
— Сядь, не брызгай кипятком, — процедил Марсель. — Мешаешь мысль закончить.
— А этот что тут делает? — кивнул на Ухо Горький. — Если я ничего не путаю, то это ж пристяжной покойного нынче Мойки, который тебя, Марселюшка, с трона скинуть решил...
— ...при твоей помощи, — напомнил Марсель. — Не забыл? Нам люди нужны. И ты нам нужен, и Ухо.
— В городе соберем горожан на митинг, — продолжал Спартак. — Объявим, что мы повстанческая армия...
— Предложим желающим в нее записываться, — хмыкнул Галера.
— Верно, — на полном серьезе кивнул Спартак. — Скажем, что идем на Питер, будем устраивать четвертую революцию в колыбели трех революций, что по пути будем осаждать лагеря, освобождать братьев наших...
— А может, и вправду? Святое ж дело! — вскинулся Юзек. — Колыхнем лагеря!
— Ага, — кивнул Марсель, со стуком ставя на стол пустую кружку. — Мировой пожар революции раздувать! Пока ты колыхаешь следующий лагерь, тут нас и покоцают радостно.
— Именно, — поднялся со своего места Комсомолец. — Наша удача в быстроте действий и передвижений. И еще в том, чтобы из города про нас не успели телефонировать и телеграфировать. Тогда у нас в запасе будут сутки. Я бы сказал так: целые сутки, но и не более суток. За сутки раздуть пожар революции мы явно не успеем, но вплотную подобраться к границе сможем.
— Подождите! — предельно серьезно слушавший весь разговор Литовец внезапно отлепился от стены, вышел на середину кабинета. — Нас здесь мало, не мы решаем. Но хочу сказать — мы поддержим уход за границу.
— Ну еще бы... — фыркнул Ухо.
— Подожди! Наговоришься еще! — Литовец махнул в его сторону рукой. — Я в городе боюсь. В городе мы... Что в болоте бывает?
— Топь, трясина, — подсказал Галера.
— Увязнем, — вспомнил нужное слово Литовец. — В городе мы увязнем. Людей будет не удержать. В городе водка и бабы. А чтобы удержать, нужна дисциплина. Как быть?
— Це так, це верно, — поддержал его Стась. — Я-то своих сдержу, что другие?
— А кто тут сидит, я че-то не пойму? — развел руками Марсель. — Шестерки сидят или кто повыше? Что значит «не сдержу», а на кой ты тогда главный? Пулю в лобешник тому, кто брыкнется, и весь базар-вокзал. Один черт, больше, чем уже висит, на себя не навесишь.
— По этому поводу вот еще что, — сказал Спартак. — Лагерных грузовиков на всех бродяг не хватит.
На грузовики погрузится передовая группа из людей, в которых нет никаких сомнений. Они и захватят городок. Кстати, грузовики усилим металлическими листами. Не броневики, конечно, но все же лучше, чем ничего. Остальные пойдут в город маршевой колонной. Значит, я думаю вот что. Поутру, то бишь через час, соберем бродяг...
— Только не на плацу! Там мы свое отстояли! — сказал Ухо. — О, на площадке, где проходил вертухайский развод!
— Хорошо, — согласился Спартак. — Соберем там. Объявим, кто не с нами, тот может оставаться ждать вертухайской милости. Мы им даже продукты оставим, которые они еще не сожрали. Если, конечно, что-нибудь осталось. А еще скажем, что мы не одни, что многие лагеря восстали. А скоро поднимутся все лагеря по всей стране.
— Вот ты и будешь эту речугу толкать, — сказал Марсель.
— Да ради бога, — не стал возражать Спартак.
— Слышь, Горький! — обратился Марсель к лидеру сук. — А с кем ты и твои? Чего молчишь?
— А думаю, — в тон ему откликнулся Горький.
— Ну и над чем?
— Над тем, не улизнуть ли в одиночку, может, так спокойнее будет, а?
— И чего спокойнее?
— Наш бунт не первый даже за этот год, а уж тем более за десятку последних лет, — раздумчиво сказал Горький. — У легавых противодействие тоже отработано, считай, до мелочей... И это горько, люди. Но вот с уходом целой кодлы в заграницу они, пожалуй, еще не сталкивались. Им даже в голову такое прийти не может. А стало быть, зыбкая возможность вырваться целехонькими из этого пекла у нас есть. — Горький погладил щетинистый подбородок. — Обратной дороги и в самом деле нет, у всех у нас. Мы оказались в таком положении, когда просто обязаны рисковать. Будем считать, это наша последняя отчаянная ставка, все на одну карту. Только я одного не пойму... Все как-то легко проглотили «заграницу», никто ни о чем не вякнул, вопросов удивленных не задавал...
— Деньги — они везде деньги, а вор — он всюду вор, — широко улыбнулся Марсель, сидя по-прежнему на столе и покачивая ногой. — Там еще жирнее грести можно. Так что чего тут задавать! Тут люди кругом серьезные, с приличными сроками. А если учесть то, что еще поверх накинут за наши новые проказы... о-о! И кому охота их отсиживать, или кому охота под вышкарь? Поэтому все сразу поняли, в чем прелесть идти к буржуям.
— Будем считать, по этому вопросу ты кругом прав, — сказал Горький. — А теперь скажи: как мы командовать станем нашей разношерстной кодлой?
— Обязательно скажу. Чутка попозже. Теперь я еще малость скажу за другое. — Марсель воткнул в столешицу ножик, который вертел в руке. — Не буду расточать ужасные угрозы, обойдемся и без клятвенной божбы, к чему эти глупости? Я просто вам скажу, что раз уж так вышло и мы отныне в одной лодке, то и тонуть станем сообща. Ежели кто не хочет, тот может сдернуть прямо сейчас. Как уже было сказано, можно остаться на киче и ждать вертухаев с подарками. А вот потом свинтить уже не выйдет ни у кого из нас, дорогие вы мои. Обратной дороги потом не будет, только вперед. А ежели кто начнет фордыбачить и мутить, то — уж без обид. Я к тому, что не надо корчить обиженную рожу, когда вас без долгих толковищ и судилищ просто возьмут и посадят на перо...
Взгляд в прошлое
После этого Марсель, закуривши папиросу, подошел к Спартаку.
— А жить хорошо, сосед, да? Воля! Мы — свободные люди, чуешь? Плевать, пусть в конечном счете пристрелят, все там будем, но хоть последние деньки вольным покучерявлюсь!
— Сегодня ночью проходил мимо одного мужичонки, — сказал Спартак, — который сидел, обхватив голову, и бормотал: «Что мы наделали, что же теперь со всеми нами будет»...
— Ты это к чему?
— К тому, — Спартак повернулся к Марселю, — что завтра утром таких мужичков будет чуть ли не половина лагеря, а к середине дня почти все будут сидеть, обхватив голову, и ныть: «Что же мы наделали»...
— Ну и?
— Вспомни самые разные революции, бунты Стеньки Разина и Емельки Пугачева, вспомни восстание моего тезки...
— Трудно будет вспомнить, я же в ваш исторический кружок не хаживал, — хмыкнул Марсель.
— Вот и напрасно, как выясняется. А так бы знал, что нет восстания без вождя. Или, вернее, так: нет вождя — народ растеряется, придет в уныние и испужается сам себя. Ты правильно говорил. Словом, нужен тот, кто скажет: «Я знаю, что делать и как делать, я выведу вас, вам ничего другого не нужно, только идти за мной». Причем так скажет, что ему поверят.
— То есть ты имеешь в виду...
Марсель не договорил — дверь кабинета распахнулась от толчка. Зашел Горький. Те двое, что сопровождали его, остались снаружи. Все правильно — здесь собиралось совещание на высшем уровне, им здесь делать было нечего.
Горький постоял, покрутил головой, оглядывая порядком разгромленный кабинет (до того как сюда вновь вернулись Спартак с Комсомольцем, здесь успели побывать зеки), взял стул, переставил его в угол, сел. Достал кисет. Прокомментировал с ноткой уважения в голосе:
— Горько. В смысле — эвона как у вас тут всё...
Высоченный и жилистый, он в самом деле чем-то неуловимо напоминал Алексея Максимыча, разве что без усов.
Галера принес дымящийся чайник и кружки, водрузил на стол и тут же принялся разливать густо-коричневую жидкость. До кондиции полного чифирька напиток, конечно, не дотягивал, но западло было бы привередничать — давно уже ничего даже отдаленно похожего не пивали. Хорошо еще было бы для затравки серьезного разговора хватить граммов по сто водки или разбавленного спирта, да только все, что обнаружилось в лагере по этой части, уже давно влито в глотки и без остатка переварено.
— В бега подаваться надо, — сказал Геолог, дуя в кружку. — Разбежаться всем в разные стороны. И тут уж кому повезет, а кому — мимо счастья.
— Трухлявенькая идейка, если откровенно, — возразил ему Юзек. — Куда ты собираешься разбегаться? По лесам? Половина людей перемерзнет, а другая половина обратно сдаваться приковыляет.
— К железке подаваться надо! — настаивал на своем Геолог. — Пусть нашего брата развезут вагоны по стране.
— Ага, разъездишься ты! Движение на ветке перекроют — и прощай-привет твоя железка.
— Слышь, Марсель, а чего ты своих ореликов удержал? Они же небось рвались нам глотки резать? — вдруг громко спросил Горький.
— А ты сам как думаешь? — огрызнулся Марсель. — Порежем друг дружку — только вертухаям поможем, им работы меньше. Нам сейчас это нужно, да?
— Тогда объясни мне вот что. Я, наверное, чего-то пропустил. Но почему он, — Горький показал пальцем на Комсомольца, — с вами сидит как свой, как равный?
— С нами он, — сказал Марсель, присев на стол. — Без него нам лагерь было бы не взять.
Горький усмехнулся уголком рта, снял с головы ушанку, положил на подоконник, пригладил лопатой ладони короткие волосы:
— А на хрена вообще его брать было?
(Откровенно говоря, Горький всегда Спартаку нравился. Крепкий мужик, серьезный, несуетливый, не склонный к сантиментам, цельный, словно отлит из чугуна, пообщаешься с ним чуток — и сразу понимаешь, почему он у сук в такой уважухе.)
— Согласен, можно было и не брать, — Марсель тоже в свою очередь легко усмехнулся. — Но так уж вышло, не без вашего, заметь, и весьма деятельного участия... Ну ладно, не будем вспоминать, тем более неохота вспоминать о такой падле, как Мойка... Ша, забыли. Я тебе про другое скажу. Ты со своими можешь и сейчас удачно отсидеться. Ждите в бараках, когда вертухи вернутся, а там валите на нас как на мертвых. Да, кстати. Какой у тебя срок? Чирик, кажись?
— Горько, — кивнул Горький. В смысле — молодец, помнишь.
— Из него ты и года не оттянул, как я понимаю? — прямо-таки задушевно произнес Марсель. — Осталось всего ничего. Ну так пойдешь срок досиживать? Или что-то другое намерен делать в сложившемся столь печальном положении? Что-то не верится мне, будто ты горишь желанием еще десяток лет баланду хлебать, когда есть шанс рвануть к белым хлебам и водочке в розлив...
— В барак вернуться всегда успеется, — сказал Горький. — Ты вообще зачем меня звал, не просто ж потрендеть? Есть какой-то путевый план?
— А ты думаешь, мы тебя на чифирек позвали? Сам знаешь, за одним столом сидеть мы с тобой права по закону не имеем. Но переговоры можно вести с кем угодно. И в союзники можно брать кого угодно. Вон, мы ж с буржуями в войну союзничали, и ничего... А про дела и план Спартак скажет. У него оно лучше получится, так, сосед?
Так или не так, а говорить придется ему. Спартак отхлебнул из кружки обжигающего напитка (а хорошо бодрит чаек-получифирек), поставил кружку на стол, вышел на середину кабинета. Закурил заранее приготовленную самокрутку — одно другому не помешает.
— Как верно сказал Марсель, можно покорно дожидаться прибытия войск, теша себя надеждой, что органы разберутся со всем тщанием и вниманием, признают виновными за бузу лагерную администрацию — дескать, довела заключенных до голодухи и отчаяния, а простых сидельцев простят и сроков не накинут. Кто в это верит, тот пусть утром ложится спать, аккурат к приходу войск и проснется... А на мой взгляд, возможных путей всего два: либо и вправду разбежаться в разные стороны и надеяться на извечный авось да на божью помощь, либо в полном соответствии с идеологией марксизма-ленинизма восстать против угнетателей и довести святое дело до победного конца. Вариант номер два по здравом размышлении представляется мне более разумным, разве только следует внести в него небольшие поправочки. Заранее прошу прощения за некоторое многословие, однако по-другому разъяснить что к чему не получится. Большинство из тех, кого я здесь вижу, хорошо знакомы с историей Спартака, моего древнеримского тезки. Этот, в сущности, зек, поднявший других таких же зеков на восстание, в конце славного пути был наголову разбит. И как мы тут ни проигрывали варианты, все время выходило одно и то же — полный разгром восстания Спартака. Как мы разобрались, ошибочка его заключалась в том, что он захотел победить весь Древний Рим, начал поднимать города и сходиться в битвах с регулярными войсками... Ну на то и исторический опыт, чтобы дважды на одни и те же грабли не наступать. Что же тогда, спрашивается, мы будем делать? А делать мы будем вроде бы все то же, что и мой тезка, только... делать этого на самом деле не будем. Но убедим всех, что делаем. Чтобы цель наша до последнего никому, кроме нас, ясна не была...
— А мне и так ничего не ясно, — буркнул Геолог. — Но главное другое — если есть среди нас стукачок легавый, и он ни бельма не поймет.
— Если Профессор наш помрет, ты его подменишь на лекциях, Спартак, — сказал Галера.
— Так что же все-таки мы будем делать и чего делать не будем? — спросил Горький. — Хотелось бы понять.
— Тот Спартак, который тезка и древний, мог уцелеть и благополучно дотянуть до счастливой беззубой старости только в одном-единственном случае, — продолжал как ни в чем не бывало, не обращая внимания на подначки и ничуть не собираясь менять стиля изложения, Спартак. — Ежели бы, наведя шороху, спалив пару городов и вдоволь покричав: «Иду, мол, на Рим, трепещите, древние буржуи!», сам бы вдруг повернул к границе и ускакал бы в сопредельное и отнюдь не преисполненное любовью к Риму государство. Например, во Фракию.
— Ах вот оно что, — понимающе протянул Горький. И одобрительно заметил: — Горько.
— Кабы мы сейчас находились во глубинах сибирских, — ободренный вниманием слушающих его людей продолжал Спартак, — говорить и думать было бы не о чем. Но мы-то с вами, почитай, находимся одной ногой в европах. До финской границы какие-то жалкие километры.
— А про город чего? Ты предлагаешь сперва захватить город, навести там шороху и натопать ложный след? — Надо отдать должное Клыку, он быстро схватил суть идеи Спартака.
— Примерно так, — кивнул Котляревский. — Город нам так и так не обойти. Куда еще податься? К тому же за эту ночь запасы жратвы в лагере изведены подчистую. А еще нужен транспорт, пешком далече мы не уйдем. И оружия мало, а уж про боезапас не говорю, боезапас за сегодняшнюю ночь весьма оскудел.
— Да не хрен делать этот городишко захватить! — вдруг вскочил со своего места Ухо. — Они нас там не ждут, из защитников всего пара легашей. А у нас стволы и народу тьма!
— Сядь, не брызгай кипятком, — процедил Марсель. — Мешаешь мысль закончить.
— А этот что тут делает? — кивнул на Ухо Горький. — Если я ничего не путаю, то это ж пристяжной покойного нынче Мойки, который тебя, Марселюшка, с трона скинуть решил...
— ...при твоей помощи, — напомнил Марсель. — Не забыл? Нам люди нужны. И ты нам нужен, и Ухо.
— В городе соберем горожан на митинг, — продолжал Спартак. — Объявим, что мы повстанческая армия...
— Предложим желающим в нее записываться, — хмыкнул Галера.
— Верно, — на полном серьезе кивнул Спартак. — Скажем, что идем на Питер, будем устраивать четвертую революцию в колыбели трех революций, что по пути будем осаждать лагеря, освобождать братьев наших...
— А может, и вправду? Святое ж дело! — вскинулся Юзек. — Колыхнем лагеря!
— Ага, — кивнул Марсель, со стуком ставя на стол пустую кружку. — Мировой пожар революции раздувать! Пока ты колыхаешь следующий лагерь, тут нас и покоцают радостно.
— Именно, — поднялся со своего места Комсомолец. — Наша удача в быстроте действий и передвижений. И еще в том, чтобы из города про нас не успели телефонировать и телеграфировать. Тогда у нас в запасе будут сутки. Я бы сказал так: целые сутки, но и не более суток. За сутки раздуть пожар революции мы явно не успеем, но вплотную подобраться к границе сможем.
— Подождите! — предельно серьезно слушавший весь разговор Литовец внезапно отлепился от стены, вышел на середину кабинета. — Нас здесь мало, не мы решаем. Но хочу сказать — мы поддержим уход за границу.
— Ну еще бы... — фыркнул Ухо.
— Подожди! Наговоришься еще! — Литовец махнул в его сторону рукой. — Я в городе боюсь. В городе мы... Что в болоте бывает?
— Топь, трясина, — подсказал Галера.
— Увязнем, — вспомнил нужное слово Литовец. — В городе мы увязнем. Людей будет не удержать. В городе водка и бабы. А чтобы удержать, нужна дисциплина. Как быть?
— Це так, це верно, — поддержал его Стась. — Я-то своих сдержу, что другие?
— А кто тут сидит, я че-то не пойму? — развел руками Марсель. — Шестерки сидят или кто повыше? Что значит «не сдержу», а на кой ты тогда главный? Пулю в лобешник тому, кто брыкнется, и весь базар-вокзал. Один черт, больше, чем уже висит, на себя не навесишь.
— По этому поводу вот еще что, — сказал Спартак. — Лагерных грузовиков на всех бродяг не хватит.
На грузовики погрузится передовая группа из людей, в которых нет никаких сомнений. Они и захватят городок. Кстати, грузовики усилим металлическими листами. Не броневики, конечно, но все же лучше, чем ничего. Остальные пойдут в город маршевой колонной. Значит, я думаю вот что. Поутру, то бишь через час, соберем бродяг...
— Только не на плацу! Там мы свое отстояли! — сказал Ухо. — О, на площадке, где проходил вертухайский развод!
— Хорошо, — согласился Спартак. — Соберем там. Объявим, кто не с нами, тот может оставаться ждать вертухайской милости. Мы им даже продукты оставим, которые они еще не сожрали. Если, конечно, что-нибудь осталось. А еще скажем, что мы не одни, что многие лагеря восстали. А скоро поднимутся все лагеря по всей стране.
— Вот ты и будешь эту речугу толкать, — сказал Марсель.
— Да ради бога, — не стал возражать Спартак.
— Слышь, Горький! — обратился Марсель к лидеру сук. — А с кем ты и твои? Чего молчишь?
— А думаю, — в тон ему откликнулся Горький.
— Ну и над чем?
— Над тем, не улизнуть ли в одиночку, может, так спокойнее будет, а?
— И чего спокойнее?
— Наш бунт не первый даже за этот год, а уж тем более за десятку последних лет, — раздумчиво сказал Горький. — У легавых противодействие тоже отработано, считай, до мелочей... И это горько, люди. Но вот с уходом целой кодлы в заграницу они, пожалуй, еще не сталкивались. Им даже в голову такое прийти не может. А стало быть, зыбкая возможность вырваться целехонькими из этого пекла у нас есть. — Горький погладил щетинистый подбородок. — Обратной дороги и в самом деле нет, у всех у нас. Мы оказались в таком положении, когда просто обязаны рисковать. Будем считать, это наша последняя отчаянная ставка, все на одну карту. Только я одного не пойму... Все как-то легко проглотили «заграницу», никто ни о чем не вякнул, вопросов удивленных не задавал...
— Деньги — они везде деньги, а вор — он всюду вор, — широко улыбнулся Марсель, сидя по-прежнему на столе и покачивая ногой. — Там еще жирнее грести можно. Так что чего тут задавать! Тут люди кругом серьезные, с приличными сроками. А если учесть то, что еще поверх накинут за наши новые проказы... о-о! И кому охота их отсиживать, или кому охота под вышкарь? Поэтому все сразу поняли, в чем прелесть идти к буржуям.
— Будем считать, по этому вопросу ты кругом прав, — сказал Горький. — А теперь скажи: как мы командовать станем нашей разношерстной кодлой?
— Обязательно скажу. Чутка попозже. Теперь я еще малость скажу за другое. — Марсель воткнул в столешицу ножик, который вертел в руке. — Не буду расточать ужасные угрозы, обойдемся и без клятвенной божбы, к чему эти глупости? Я просто вам скажу, что раз уж так вышло и мы отныне в одной лодке, то и тонуть станем сообща. Ежели кто не хочет, тот может сдернуть прямо сейчас. Как уже было сказано, можно остаться на киче и ждать вертухаев с подарками. А вот потом свинтить уже не выйдет ни у кого из нас, дорогие вы мои. Обратной дороги потом не будет, только вперед. А ежели кто начнет фордыбачить и мутить, то — уж без обид. Я к тому, что не надо корчить обиженную рожу, когда вас без долгих толковищ и судилищ просто возьмут и посадят на перо...
Взгляд в прошлое
Декабрь 1945 года, спустя два дня после восстания
Черная «эмка», где на заднем сиденье расположился полковник Прохорцев, а на переднем рядом с водителем — майор Калягин, ехала по широкой улице города Энска, застроенного одноэтажными неказистыми домишками с непременными огородами, дощатыми заборами, колодцами. Собственно, городом это поселение считалось единственно по той причине, что все остальные населенные пункты на сотни километров окрест значительно проигрывали и в протяженности, и в количестве жителей. Просто нечего больше в этих местностях было называть городом, а хоть какой-то же должен быть, хотя бы, что называется, для порядка.
Оба осунулись за последние дни, у обоих появились круги под глазами и во рту горчило от бесчисленных папирос.
Калязин уехал из лагеря вчера днем в Энск — руководить расследованием захвата города сбежавшими заключенными. Прохорцев в лагере остался — провести последние допросы (хотя картина бунта была в общем и целом ясна, все же не мешало еще уточнить некоторые детали), закончить оформление рапорта, который необходимо будет отослать сегодня, еще следовало проинструктировать только что прибывшего капитана Найменова, который вплоть до особого указания станет исполнять обязанности начальника лагеря.
Сегодня Прохорцев приехал в Энск, Калязин встретил его на въезде в город.
— Легко, говоришь, городишко взяли? — полковник задумчиво постукивал портсигаром по костяшкам пальцев.
— Да. Оно, впрочем, неудивительно, — Калязин обернулся к начальнику. — Никто здесь не ждал нападения. Сработала внезапность.
— Много делов зеки натворили? — Прохорцев открыл портсигар, но папиросу из-под резинки вытаскивать не спешил.
— Как сказать... Это смотря с чем сравнивать...
— Если б зеки у нас каждый день города захватывали, сравнили бы с другими городами! Хватит умничать, майор! — внезапно вспылил Прохорцев, с громким щелчком захлопнув крышку портсигара.
Калязин с едва заметной усмешкой выждал несколько секунд: начальнику этого должно вполне хватить, чтобы остыть.
— Простите, неточно выразился, товарищ полковник. Я имел в виду, что ожидал больших бесчинств от озверевших уголовников, которые нежданно-негаданно вырвались на свободу, уже повесили на себя дополнительные срока, многие замарались убийствами и, стало быть, сдерживать их ничего вроде бы не должно. Вот что я имел в виду... Хотя, конечно, городу и людям досталось. Отделение милиции перебили до последнего человека. Еще погибло трое горкомовских — из бывших фронтовиков, у кого при себе было именное оружие. Горкомовцы попытались оказать сопротивление, даже уничтожили двух ворвавшихся в горком преступников, но что они могли поделать против автоматов и превосходящей численности? Кстати, в перестрелке случайной пулей была смертельно ранена жена бывшего начальника лагеря, которая работала в горкоме. А в общей сложности, товарищ полковник, мы имеем тридцать пять погибших и восемнадцать раненых. Из них двенадцать трупов — это уголовники, убитые в основном своими же. Вот такие цифры... Да, между прочим! Первого секретаря я своей властью пока определил под домашний арест. Преступное бездействие, повлекшее... и так далее. Этот... секретарь, увидев выруливавшие на площадь грузовики с вооруженными людьми и сообразив, что к чему, сиганул в окно и огородами-огородами в тихое местечко. И все это время отсиживался в подполе, причем даже не у себя в доме с женой и детьми, а у своей полюбовницы.
— Делать тебе нечего, только перетрусивших партработников наказывать, — пробурчал Прохорцев. — Пускай его на партсобраниях разбирают...
— Как сказать, Аркадий Андреич, — вкрадчиво, за чем всегда скрывалась некая хитрая мысль, проговорил Калязин. — Может быть, все гораздо сложнее, чем видится на первый взгляд. А вдруг он состоял в сговоре с руководителями восстания... если все же это было восстание, что пока выясняется, но еще до конца не выяснено. Надо бы сперва проверить, были у него контакты с Иудой и насколько частые контакты...
Полковник снова раскрыл портсигар и на сей раз достал папиросу. Сунул в рот, но не прикурил, а просто жевал бумажный мундштук, перебрасывая папиросу во рту.
— Ну, в общем, да, Сергей, в этом что-то есть, — сказал наконец Прохорцев. — Пускай пока посидит под арестом. И показания с него сними, как положено.
— Уже сняты, Аркадий Андреич... Ну-ка притормози, Семен! — приказал шоферу Калязин. — Обратите внимание, товарищ полковник. Здесь между продмагом и артельным сараем гражданин Котляревский собственноручно застрелил гражданина Бурцева по кличке Енот. Навесил на себя еще и убийство. Абсолютно доказанное преступление. Имеются аж два свидетеля.
— Два свидетеля?
— Девчонка, которую Енот пытался изнасиловать, несовершеннолетняя, между прочим, и один из беглых по кличке Чага, который все это видел собственными глазами. Этот Чага сейчас сидит в КПЗ, в отделении милиции. Забыл сказать, что в городе задержано двадцать пять беглых. В основном силами самих горожан и, что любопытно, горожанок уже после того, как основные силы зеков покинули город. Ах да! Сегодня взяли двадцать шестого. Напившись до полного безобразия, он продрых чуть ли не полтора суток в каком-то сарае, вышел сегодня — и прямо к нам в объятия. Надо будет нам с вами, Аркадий Андреич, решить до вечера вопрос: нужны нам они еще здесь зачем-то или отправляем их обратно в лагерь под присмотр капитана Найменова.
— Допросы со всех сняли?
— Не успели, Аркадий Андреич! — с напускной виноватостью в голосе сказал Калязин. — Еще не повредит запротоколировать парочку следственных экспериментов.
— Раз так, значит, пусть здесь пока посидят, — твердо сказал Прохорцев. — Слушай, майор, я чего-то в толк не возьму: а что, заключенные сами тут порядок наводили? Бесчинствовать особо не давали, своих же стреляли?
— То-то и оно, товарищ полковник, что наводили. Причем, что называется, железной рукой, зачастую пренебрегая своими же законами. Нет, бесчинств, конечно, хватало, куда ж без этого! И с изнасилованиями, по тем заявлениям, что уже поданы, милиция долго еще будет разбираться, а большинство женщин, как вы сами понимаете, заявления не написали и, наверное, не напишут... И все магазины разграбили, и по домам прошлись, экспроприируя главным образом алкоголь и сало... Но все равно, товарищ полковник, некая самоорганизация налицо, попытка наведения относительного порядка со своими законами. Например, всех своих они предупредили: малолеток не трогать. Кто не внял — того постигла участь Енота. Ну, еще отчасти город легко отделался, потому что зеки в нем недолго пробыли.
— А эти... которые в КПЗ сидят, их забыли, что ли?
— Именно так, товарищ полковник, — не удержал смешка Калязин. — Не будут оке они бегать по домам, вытаскивая своих из всех подвалов и постелей. Собрались и ушли, кто не успел — тот опоздал, предупреждали всех... Опа, приехали, товарищ полковник. Вот он, так сказать, центр, так сказать, города. Здесь и главная площадь, где проходят майские и ноябрьские демонстрации, и горком партии, где сейчас наш военно-полевой штаб, и клуб, где кино крутят.
Калязин открыл дверцу сам. Прохорцев подождал, пока водитель Семен выйдет из машины и распахнет заднюю дверцу. Полковник не спешил в горком, стоял возле машины, оглядывался, будто нечто подобное видит впервые, а не в каждом заштатном городе одно и то же.
Городская площадь по размерам, наверное, равнялась половине футбольного поля. В центре ее стоял гипсовый памятник товарищу Сталину. «Не осквернили, и то ладно, — мельком подумал Прохорцев. — А то пришлось бы выделять в отдельное дело, отдельно выявлять виновников».
Горком партии располагался в одноэтажном бревенчатом доме, отличавшемся от других городских домов длиной, отсутствием огорода, добротным крыльцом и красным флагом на крыше.
— Вот скажи мне, Сергей, как же это могло произойти за короткий срок?
— Что — «это», Аркадий Андреич? — счел нужным уточнить Калязин.
— Самоорганизация, как ты говоришь. Ведь по здравом размышлении они должны были разбежаться по городу, и собрать их не было бы никакой возможности раньше, чем дня через три. Они пробыли в городе меньше суток, за это время отлично подготовились к маршу. Транспорт, оружие, еда, запас горючего, даже не забыли ограбить больничку и забрать оттуда не только спирт, но и медикаменты в дорогу. И еще при этом успевали поддерживать какой-никакой, а порядок!
— Да, я над этим думал, — сказал Калязин. — Попахивает предварительной подготовкой, черт возьми. Хотя... теоретически и на ходу могли сорганизоваться. В лагере было много бывших фронтовиков. Между прочим, некоторые фронтовики всерьез предлагали, чтобы все воевавшие восстановили свои воинские звания, а для остальных ввести звания. Хотели сорвать погоны с убитых, а поскольку на всех не хватит, сделать «погоны» из подручных средств. Это развеселило блатных, а кто-то из уголовников стал снимать награды с мертвых и предлагать фронтовикам их нацепить. Это, понятно, спровоцировало столкновение, и они не перебили друг друга только благодаря вмешательству паханов. Вмешались уже хорошо известные нам Марсель и Горький...
— Ты что-то там говорил про митинг... — сказал Прохорцев.
— Да, товарищ полковник, именно здесь, на площади, они перед своим отходом собрали жителей города. Не всех, понятно, в основном из ближайших домов. Толкали перед ними речи. Презанимательные речи, я вам доложу. А особенно интересно, что дольше и пламеннее всех выступал все тот же Котляревский. Говорил про то, что они повстанческая армия, что сейчас восстанут другие лагеря, что к ним присоединяются все честные люди, предлагал присоединяться горожанам, говорил, что пойдут на Ленинград. И вообще, хочу заметить, что его фигура в этом деле становится все крупнее. Такое впечатление — исключительно мое и нигде не отраженное впечатление, — что он вполне тянет на роль руководителя восстания... Или предводителя бунта.
Полковник покривил губы:
— Только восстания и руководителей нам не хватает... Вот скажи, Сергей. Ты же любишь исторические сравнения. Да и вообще сравнения. На что это похоже? Уж не на бунт ли Емельяна Пугачева?
Калязин приготовился ответить, но — не успел. На горкомовское крыльцо выскочил в расстегнутой гимнастерке связист. На миг застыл, увидев полковника. Быстро опомнился:
— Товарищ полковник, разрешите обратиться к товарищу майору!
Прохорцев кивнул.
— Только что звонили из Ленинграда, — сообщил связист.
— Сходи, Сергей, выясни, в чем дело, — Прохорцев тронул Калязина за рукав. — Я немного прогуляюсь по местам событий. Зайду в отделение милиции, это, я так понимаю, оно и есть напротив? Очень хорошо. Подойду чуть позже...
Черная «эмка», где на заднем сиденье расположился полковник Прохорцев, а на переднем рядом с водителем — майор Калягин, ехала по широкой улице города Энска, застроенного одноэтажными неказистыми домишками с непременными огородами, дощатыми заборами, колодцами. Собственно, городом это поселение считалось единственно по той причине, что все остальные населенные пункты на сотни километров окрест значительно проигрывали и в протяженности, и в количестве жителей. Просто нечего больше в этих местностях было называть городом, а хоть какой-то же должен быть, хотя бы, что называется, для порядка.
Оба осунулись за последние дни, у обоих появились круги под глазами и во рту горчило от бесчисленных папирос.
Калязин уехал из лагеря вчера днем в Энск — руководить расследованием захвата города сбежавшими заключенными. Прохорцев в лагере остался — провести последние допросы (хотя картина бунта была в общем и целом ясна, все же не мешало еще уточнить некоторые детали), закончить оформление рапорта, который необходимо будет отослать сегодня, еще следовало проинструктировать только что прибывшего капитана Найменова, который вплоть до особого указания станет исполнять обязанности начальника лагеря.
Сегодня Прохорцев приехал в Энск, Калязин встретил его на въезде в город.
— Легко, говоришь, городишко взяли? — полковник задумчиво постукивал портсигаром по костяшкам пальцев.
— Да. Оно, впрочем, неудивительно, — Калязин обернулся к начальнику. — Никто здесь не ждал нападения. Сработала внезапность.
— Много делов зеки натворили? — Прохорцев открыл портсигар, но папиросу из-под резинки вытаскивать не спешил.
— Как сказать... Это смотря с чем сравнивать...
— Если б зеки у нас каждый день города захватывали, сравнили бы с другими городами! Хватит умничать, майор! — внезапно вспылил Прохорцев, с громким щелчком захлопнув крышку портсигара.
Калязин с едва заметной усмешкой выждал несколько секунд: начальнику этого должно вполне хватить, чтобы остыть.
— Простите, неточно выразился, товарищ полковник. Я имел в виду, что ожидал больших бесчинств от озверевших уголовников, которые нежданно-негаданно вырвались на свободу, уже повесили на себя дополнительные срока, многие замарались убийствами и, стало быть, сдерживать их ничего вроде бы не должно. Вот что я имел в виду... Хотя, конечно, городу и людям досталось. Отделение милиции перебили до последнего человека. Еще погибло трое горкомовских — из бывших фронтовиков, у кого при себе было именное оружие. Горкомовцы попытались оказать сопротивление, даже уничтожили двух ворвавшихся в горком преступников, но что они могли поделать против автоматов и превосходящей численности? Кстати, в перестрелке случайной пулей была смертельно ранена жена бывшего начальника лагеря, которая работала в горкоме. А в общей сложности, товарищ полковник, мы имеем тридцать пять погибших и восемнадцать раненых. Из них двенадцать трупов — это уголовники, убитые в основном своими же. Вот такие цифры... Да, между прочим! Первого секретаря я своей властью пока определил под домашний арест. Преступное бездействие, повлекшее... и так далее. Этот... секретарь, увидев выруливавшие на площадь грузовики с вооруженными людьми и сообразив, что к чему, сиганул в окно и огородами-огородами в тихое местечко. И все это время отсиживался в подполе, причем даже не у себя в доме с женой и детьми, а у своей полюбовницы.
— Делать тебе нечего, только перетрусивших партработников наказывать, — пробурчал Прохорцев. — Пускай его на партсобраниях разбирают...
— Как сказать, Аркадий Андреич, — вкрадчиво, за чем всегда скрывалась некая хитрая мысль, проговорил Калязин. — Может быть, все гораздо сложнее, чем видится на первый взгляд. А вдруг он состоял в сговоре с руководителями восстания... если все же это было восстание, что пока выясняется, но еще до конца не выяснено. Надо бы сперва проверить, были у него контакты с Иудой и насколько частые контакты...
Полковник снова раскрыл портсигар и на сей раз достал папиросу. Сунул в рот, но не прикурил, а просто жевал бумажный мундштук, перебрасывая папиросу во рту.
— Ну, в общем, да, Сергей, в этом что-то есть, — сказал наконец Прохорцев. — Пускай пока посидит под арестом. И показания с него сними, как положено.
— Уже сняты, Аркадий Андреич... Ну-ка притормози, Семен! — приказал шоферу Калязин. — Обратите внимание, товарищ полковник. Здесь между продмагом и артельным сараем гражданин Котляревский собственноручно застрелил гражданина Бурцева по кличке Енот. Навесил на себя еще и убийство. Абсолютно доказанное преступление. Имеются аж два свидетеля.
— Два свидетеля?
— Девчонка, которую Енот пытался изнасиловать, несовершеннолетняя, между прочим, и один из беглых по кличке Чага, который все это видел собственными глазами. Этот Чага сейчас сидит в КПЗ, в отделении милиции. Забыл сказать, что в городе задержано двадцать пять беглых. В основном силами самих горожан и, что любопытно, горожанок уже после того, как основные силы зеков покинули город. Ах да! Сегодня взяли двадцать шестого. Напившись до полного безобразия, он продрых чуть ли не полтора суток в каком-то сарае, вышел сегодня — и прямо к нам в объятия. Надо будет нам с вами, Аркадий Андреич, решить до вечера вопрос: нужны нам они еще здесь зачем-то или отправляем их обратно в лагерь под присмотр капитана Найменова.
— Допросы со всех сняли?
— Не успели, Аркадий Андреич! — с напускной виноватостью в голосе сказал Калязин. — Еще не повредит запротоколировать парочку следственных экспериментов.
— Раз так, значит, пусть здесь пока посидят, — твердо сказал Прохорцев. — Слушай, майор, я чего-то в толк не возьму: а что, заключенные сами тут порядок наводили? Бесчинствовать особо не давали, своих же стреляли?
— То-то и оно, товарищ полковник, что наводили. Причем, что называется, железной рукой, зачастую пренебрегая своими же законами. Нет, бесчинств, конечно, хватало, куда ж без этого! И с изнасилованиями, по тем заявлениям, что уже поданы, милиция долго еще будет разбираться, а большинство женщин, как вы сами понимаете, заявления не написали и, наверное, не напишут... И все магазины разграбили, и по домам прошлись, экспроприируя главным образом алкоголь и сало... Но все равно, товарищ полковник, некая самоорганизация налицо, попытка наведения относительного порядка со своими законами. Например, всех своих они предупредили: малолеток не трогать. Кто не внял — того постигла участь Енота. Ну, еще отчасти город легко отделался, потому что зеки в нем недолго пробыли.
— А эти... которые в КПЗ сидят, их забыли, что ли?
— Именно так, товарищ полковник, — не удержал смешка Калязин. — Не будут оке они бегать по домам, вытаскивая своих из всех подвалов и постелей. Собрались и ушли, кто не успел — тот опоздал, предупреждали всех... Опа, приехали, товарищ полковник. Вот он, так сказать, центр, так сказать, города. Здесь и главная площадь, где проходят майские и ноябрьские демонстрации, и горком партии, где сейчас наш военно-полевой штаб, и клуб, где кино крутят.
Калязин открыл дверцу сам. Прохорцев подождал, пока водитель Семен выйдет из машины и распахнет заднюю дверцу. Полковник не спешил в горком, стоял возле машины, оглядывался, будто нечто подобное видит впервые, а не в каждом заштатном городе одно и то же.
Городская площадь по размерам, наверное, равнялась половине футбольного поля. В центре ее стоял гипсовый памятник товарищу Сталину. «Не осквернили, и то ладно, — мельком подумал Прохорцев. — А то пришлось бы выделять в отдельное дело, отдельно выявлять виновников».
Горком партии располагался в одноэтажном бревенчатом доме, отличавшемся от других городских домов длиной, отсутствием огорода, добротным крыльцом и красным флагом на крыше.
— Вот скажи мне, Сергей, как же это могло произойти за короткий срок?
— Что — «это», Аркадий Андреич? — счел нужным уточнить Калязин.
— Самоорганизация, как ты говоришь. Ведь по здравом размышлении они должны были разбежаться по городу, и собрать их не было бы никакой возможности раньше, чем дня через три. Они пробыли в городе меньше суток, за это время отлично подготовились к маршу. Транспорт, оружие, еда, запас горючего, даже не забыли ограбить больничку и забрать оттуда не только спирт, но и медикаменты в дорогу. И еще при этом успевали поддерживать какой-никакой, а порядок!
— Да, я над этим думал, — сказал Калязин. — Попахивает предварительной подготовкой, черт возьми. Хотя... теоретически и на ходу могли сорганизоваться. В лагере было много бывших фронтовиков. Между прочим, некоторые фронтовики всерьез предлагали, чтобы все воевавшие восстановили свои воинские звания, а для остальных ввести звания. Хотели сорвать погоны с убитых, а поскольку на всех не хватит, сделать «погоны» из подручных средств. Это развеселило блатных, а кто-то из уголовников стал снимать награды с мертвых и предлагать фронтовикам их нацепить. Это, понятно, спровоцировало столкновение, и они не перебили друг друга только благодаря вмешательству паханов. Вмешались уже хорошо известные нам Марсель и Горький...
— Ты что-то там говорил про митинг... — сказал Прохорцев.
— Да, товарищ полковник, именно здесь, на площади, они перед своим отходом собрали жителей города. Не всех, понятно, в основном из ближайших домов. Толкали перед ними речи. Презанимательные речи, я вам доложу. А особенно интересно, что дольше и пламеннее всех выступал все тот же Котляревский. Говорил про то, что они повстанческая армия, что сейчас восстанут другие лагеря, что к ним присоединяются все честные люди, предлагал присоединяться горожанам, говорил, что пойдут на Ленинград. И вообще, хочу заметить, что его фигура в этом деле становится все крупнее. Такое впечатление — исключительно мое и нигде не отраженное впечатление, — что он вполне тянет на роль руководителя восстания... Или предводителя бунта.
Полковник покривил губы:
— Только восстания и руководителей нам не хватает... Вот скажи, Сергей. Ты же любишь исторические сравнения. Да и вообще сравнения. На что это похоже? Уж не на бунт ли Емельяна Пугачева?
Калязин приготовился ответить, но — не успел. На горкомовское крыльцо выскочил в расстегнутой гимнастерке связист. На миг застыл, увидев полковника. Быстро опомнился:
— Товарищ полковник, разрешите обратиться к товарищу майору!
Прохорцев кивнул.
— Только что звонили из Ленинграда, — сообщил связист.
— Сходи, Сергей, выясни, в чем дело, — Прохорцев тронул Калязина за рукав. — Я немного прогуляюсь по местам событий. Зайду в отделение милиции, это, я так понимаю, оно и есть напротив? Очень хорошо. Подойду чуть позже...