Страница:
— Марсель, ты слышал, что этот фраер нам втирает? — начал было Мойка, но умолк, потому как Марсель поднял руку. И неторопливо сказал:
— Я вас выслушал, а теперь послушайте, что я скажу. Его, — он посмотрел на Спартака, — я с детства знаю, много вместе у нас разного было, так что в том, что не наседка это кумовская, поручиться могу.
— Так что же, он, выходит, наш? Может, еще и короновали его вместе с тобой? — снова встрял Мойка.
— Как ты, однако, все влезть норовишь без смазки, — покачал головой Марсель, туша папиросу. — Отвечу, хотя и не обязан перед тобой отчитываться. Не вор он и не объявлялся за вора, как я понял. Или объявлялся? — он повернулся всем телом к Мойке, глядя тому прямо в глаза.
— Нет, — неохотно признал тот. — Но все же, Марсель...
— Все же, — опять поднял руку Марсель. — Все. С этим базар окончен. Теперь о чухонце. Я справки навел, перетер вопрос с людьми — все, как этот Спартак говорит, так и было. И закон наш, — он снова посмотрел на Мойку, — если ты помнишь, не запрещает помочь горемыке такому, вот он и помог — выпустили финна, а конвой теперь сам под следствием, готовится баланду хлебать, так что и эта предъява твоя не катит... Вот и выходит, Мойка, что зазря ты буром на него прешь, меня пытался очернить в глазах людских.
— Марсель, да я про тебя... — вскинулся Мойка.
— Не трудись, я слышал, что ты говорил: дескать, с друзьями мы тоже разберемся. Я, как ты на зону пришел, много о тебе узнал, и о терках твоих с людьми, и многое еще про тебя известно, — мутишь ты воду... Короче, я вот что скажу. Спартака, — Марсель показал пальцем на Котляревского, — если кто тронет на шару, будет ответ держать, А ты, Мойка, если еще будешь зону баламутить, кипеж устраивать, то по полной ответишь. И учти — это не только мое решение, люди так решили. Или ты думал, что умный самый? Если еще один такой фортель выкинешь — зарежем. Бритвой зарежем. Все, закончили.
Марсель усмехнулся и встал.
Глава седьмая
Глава восьмая
— Я вас выслушал, а теперь послушайте, что я скажу. Его, — он посмотрел на Спартака, — я с детства знаю, много вместе у нас разного было, так что в том, что не наседка это кумовская, поручиться могу.
— Так что же, он, выходит, наш? Может, еще и короновали его вместе с тобой? — снова встрял Мойка.
— Как ты, однако, все влезть норовишь без смазки, — покачал головой Марсель, туша папиросу. — Отвечу, хотя и не обязан перед тобой отчитываться. Не вор он и не объявлялся за вора, как я понял. Или объявлялся? — он повернулся всем телом к Мойке, глядя тому прямо в глаза.
— Нет, — неохотно признал тот. — Но все же, Марсель...
— Все же, — опять поднял руку Марсель. — Все. С этим базар окончен. Теперь о чухонце. Я справки навел, перетер вопрос с людьми — все, как этот Спартак говорит, так и было. И закон наш, — он снова посмотрел на Мойку, — если ты помнишь, не запрещает помочь горемыке такому, вот он и помог — выпустили финна, а конвой теперь сам под следствием, готовится баланду хлебать, так что и эта предъява твоя не катит... Вот и выходит, Мойка, что зазря ты буром на него прешь, меня пытался очернить в глазах людских.
— Марсель, да я про тебя... — вскинулся Мойка.
— Не трудись, я слышал, что ты говорил: дескать, с друзьями мы тоже разберемся. Я, как ты на зону пришел, много о тебе узнал, и о терках твоих с людьми, и многое еще про тебя известно, — мутишь ты воду... Короче, я вот что скажу. Спартака, — Марсель показал пальцем на Котляревского, — если кто тронет на шару, будет ответ держать, А ты, Мойка, если еще будешь зону баламутить, кипеж устраивать, то по полной ответишь. И учти — это не только мое решение, люди так решили. Или ты думал, что умный самый? Если еще один такой фортель выкинешь — зарежем. Бритвой зарежем. Все, закончили.
Марсель усмехнулся и встал.
Глава седьмая
Предчувствие гражданской войны
Спартак стоял в распахнутой телогрейке, чувствуя, как летний дождик омывает лицо, и курил в кулак. На короткий миг его захлестнули воспоминания о том, как вот так же он стоял, курил и ощущал наступление перемен в своей жизни. С того момента прошло больше полутора месяцев, теперь же стоял Спартак у выхода из прожарки, она же — вошебойка, она же — сауна, как окрестили ее зеки. После приснопамятной разборки с Мойкой у Спартака с Марселем состоялся серьезный разговор про дальнейшее житье-бытье. Марсель пообещал устроить его на непыльную, уважаемую работенку; еще через пару дней Спартака вызвали в администрацию зоны и там зачитали приказ о назначении заключенного Котляревского ответственным за сушилку (ежели по-простому). То, что должность эта необременительная, козырная и «директор» прожарки пользуется у зеков уважением — как блатных, так и «мужиков», Спартак понял достаточно скоро по изменившемуся к нему со стороны воров отношению (остальные и без того относились к нему уважительно: отчасти потому, что он не строил из себя центрового). Мойка со товарищи, разумеется, держался со Спартаком подчеркнуто нейтрально, но было ясно, что вор затаил нешуточную злобу на Спартака и Марселя и лишь выжидает удобного случая, чтобы устроить подлянку им обоим. Причем Спартак подозревал, что Мойка вынашивает планы самому стать смотрящим зоны, смести Марселя... Но только вот как? Силенок у него не хватит для этого.
В прожарке всегда, мягко сказано, было тепло, в изобилии имелась горячая вода, контроль со стороны администрации был минимальным и сводился к периодическим проверкам, о которых Спартака заблаговременно предупреждали и Комсомолец, и Марсель.
Неудивительно, что с Котляревским многие стали искать дружбы — в «сауне», как называли прожарку, можно было погреться, принять горячий душ, погонять чифирек, поджарить по случаю картошечки, просто отдохнуть... И решал, кто достоин пользоваться этими казавшимися вершиной блаженства условиями, а кто нет, теперь именно Спартак.
Прежний «начальник рая», как понял Спартак из рассказа Марселя, «ушел на повышение» — его перевели в завхозы отряда, эта должность была еще более уважаемой, чем-то вроде «заместителя творца всего сущего», никак не меньше.
А еще в наследство от прошлого начальника Спартаку достался, так сказать, клуб по интересам, где собирались по ночам и блатные, и «мужики». «Клуб», существование которого в результате и привело к необратимым последствиям для всего лагеря...
— Ты как, сильно занят тут?
— Да какой там, — отмахнулся Спартак, — твоими молитвами у меня работа не бей лежачего.
— Никого не ждешь?
— Не-а, позже если только подойдет кто из «клуба», как обычно. А в чем дело, случилось что?
— Давай зайдем да дверь прикроем, а? — Марсель встал и сам закрыл дверь на деревянную щеколду. — Посидим вдвоем, и... вот, — он полез за пазуху и достал бутылку. — Найдется чем закусить?
— Не вопрос, — ответил Спартак, доставая из тумбочки завернутый в тряпицу хлеб, банку тушенки и стаканы. — Что случилось-то?
— Случилось... и еще, чую, случится, — сев за стол и разливая водку, ответил Марсель. — Ты в курсе, что с последним этапом несколько жмуров пришло?
— Ну слышал. И что? Почти в каждом этапе последнее время, люди говорят, такое случается... А что? Это что-то значит?
— Многое, Спартак, очень многое. А что до нашего этапа, так одним из убитых был Раввин. Не слыхал о таком? Хотя что я, ты ж в наших делах не силен... — Марсель поднял стакан, помолчал. — Давай помянем правильного вора Раввина, пусть ему земля пухом будет, — сказал он и одним движением опрокинул в себя водку.
Выпил и Спартак, все еще не понимая, чем встревожен Марсель.
— Раввин, друг ты мой, старой закалки был бродяга, правильной. Очень я на него рассчитывал, он бы мне сильно помог порядок на зоне держать, беспредела сучьего не допустить. Зарезали его суки, причем, паскуды, деревянными щепками закололи, прикинь?! Верные люди говорили, что перед этим они требовали у Раввина отказаться от «веры» — это у него-то! Да на таких, как он, весь наш порядок держится!
Марсель хлопнул кулаком по столу, так что зазвенели стаканы.
— Слушай, — осторожно сказал Спартак, — все вокруг только и говорят: «суки, суки», мол, вот-вот много сук приедет — и тогда устроят они нам кровавую кадриль...
— А ты не знаешь?
— Да я как-то не узнавал...
— Постеснялся, что ли?
— Ну-у...
— Понятно. Тогда объясняю. Суки, Спартачок, это те же блатные, только они пошли против нашего закона. Когда война началась, государство всем блатным предложило амнистию — дескать, мы вас милуем, а вы должны эту милость отработать. Пойти на фронт и искупить вину геройскими поступками... Я-то, конечно, отказался, но многие — очень многие, Спартак! — офоршмачились, взяли из рук властей оружие и отправились эти самые власти защищать. И ведь многие выжили... Некоторые даже награды имеют, даже офицерские погоны. А после Победы куда деваться таким толпам? Работать они не умеют и не хотят, да и всех офицеров в мирной жизни не пристроишь... вот суки и берутся за старое. И снова попадают на кичу. А на кичах — мы, те, кто закон соблюли. Сечешь? Суки-то думают, что имеют право на голос, потому как раньше, до войны, были в авторитете и никто их этого авторитета не лишал... Но даже не это главное. Главное — у нас уже есть своя система, законы, отношения, эта, как ее, едрить... иеремерия?
— Иерархия, — негромко поправил Спартак.
— Ну да, она самая. И мы не намерены уступать место. А те не намерены жить, как мужики. И теперь пытаются силой отобрать у нас законное[44]... И еще. Нормальные фронтовики, которые здесь чалятся, считают сук чуть ли не корешами — как же, ведь вместе воевали, вшей в окопах кормили, голодали, под «маслинами» ходили, а эти блатные, Марсель и остальные, на лагерных харчах отъедались... Идиоты. Не секут, что суки — те же уголовники, даже не перекрасившиеся. Думаешь, они на фронте родину защищали? Не насильничали, не грабили, не убивали? Ха-ха. Да они еще лучше научились грабить и убивать, на войне-то.
Вот оно что...
Помолчали.
Спартак знал уже, что власть над суками в лагере держал недавно прибывший, заслуженный в прошлом вор по кликухе Горький — звали его в миру Максим, а свое отношение к чему-нибудь — отрицательное или положительное, неважно, — он комментировал одним словом: «Горько!», меняя разве что интонацию...
— Я с этим Горьким разговор имел, и что ты думаешь? — сказал Марсель, будто прочитав его мысли. — Как два долбаных дипломата перед войной говорили, кружева из слов плели, и ведь прекрасно и я, и он понимали, что войны не избежать, но оба время пытаемся оттянуть, чтоб лучше к этой войне приготовиться.
— Заглядывал он недавно, Горький этот, — кивнул Спартак. — С дружками своими в душ ходили.
— О тебе и твоем «клубе» он ничего не знает. И хорошо. Будем надеяться, что наш с тобой общий друг с бритвенным погонялом про тебя слушок не пустит... Нет, не должен, он сук, по-моему, сильней всех нас ненавидит, зубами рвать готов, чуть не до истерики доходит.
Спартак взял бутылку и вопросительно посмотрел на Марселя. Тот кивнул:
— Ладно, давай еще по одной, да пойду я, надо с Кумом нашим поговорить, должен же он понять, что в лагере кровь прольется, если сразу этих тварей позорных на место не поставить.
Выпили еще по одной, закусили хлебом с тушенкой.
— Пока только одно хорошо: первая группа сук этих небольшая, двадцать человек всего, — сказал, поднимаясь, Марсель. — Мы тут со своими решили перебивать их небольшими партиями, по мере, так сказать, поступления...
— И что, ты их поддерживать собираешься? — глядя в пол перед собой, спросил Марсель. — Может, и порядок в лагере тебя мой не устраивает?
— Ты не заводись, не заводись! Ты уж извини, но я тебе явно помочь не могу. Но и помогать им тоже не буду. Тебе и карты в руки, реши вопрос. Только аккуратно, без крови постарайся...
— Без крови?! — Марсель поднял голову. — Ты знаешь, что они режут нас, как баранов? Что я людям своим скажу, как ты представляешь себе это «решение вопроса»? Меня резать пришли, а я что?
— Ладно, не ори. Я со своей стороны посмотрю, что можно сделать... но повторяю: резню в лагере не начинай. Первым — не начинай, — сказал Комсомолец.
Посмотрев друг на друга, оба, не сговариваясь, усмехнулись.
— Шабаш, братва, — крикнул он пилившим неподалеку неохватную сосну Штопору и Колыму. — На обед звонят.
Те, прислонив пилу к дереву, двинулись к нему.
На обед расположились возле высокого штабеля недавно очищенных от веток толстенных бревен, для равновесия укрепленного подпорками из молодых стволов. Вскорости появившийся несун, замотанный по самые глаза шарфом, молча выдал каждому по алюминиевой шлемке с дымящейся кашей и «веслу». Оставив еще и по ломтю хлеба, он двинулся дальше, туда, где его с нетерпением ждали такие же бригады, и вскоре его спина скрылась за штабелем.
Некоторое время молча, обжигаясь, жевали. Штопор, оторвавшись от каши, поднял голову и завертел шеей:
— Братва, чуете? Вроде шуршит что-то...
— Лес от сырости ломается, — рассудительно сказал Чинар, выскребая со дна миски остатки каши.
Договорить он не успел. Раздался оглушительный треск, словно спички, сложились подпорки, и на троицу обрушился многотонный штабель.
Мойка, сдернув шарф и поставив на землю сидор с кашей и шлемками, мелко захихикал.
Вскоре у себя в прожарке Спартак совершенно случайно подслушал разговор Горького о том, что ночью собираются вырезать Марселя с пристяжью.
Едва дождавшись их ухода и заперев дверь, Котляревский поспешил в барак. «Только бы Федор был на месте», — как молитву повторял он про себя.
И, видимо, его просьба была услышана — Федор-Танкист сидел на своей шконке и сосредоточенно рассматривал свежую прореху на рукаве ватника. Второй удачей было то, что в этот момент кроме Федора в бараке никого не наблюдалось. Спартака это удивило, но потом он вспомнил, что сегодня Федор был дежурным.
— Танкист, дело есть, — едва отдышавшись, выпалил Спартак. — Значит, так, оденься и иди во второй барак, там Марселя найдешь. Передай ему, что я буду его ждать перед ужином у столовой, у входа буду курить. Понял меня?
— А в чем дело-то? — Федор удивленно посмотрел на Спартака. — Видишь, ватник недавно выдали, а я о бревно порвал, если не зашить, вся вата повылазит...
— Я тебе новый достану, ты только иди сейчас, быстрее иди! — нетерпеливо потянул его за руку Спартак. — Передай Марселю.
— Ладно, чего ты, иду уже, — Федор поднялся и, недоуменно оглядываясь на Спартака, двинулся к двери. — А ежели кто зайдет, а меня на месте нет?
— Придумаю что-нибудь, не волнуйся! Ты только не беги, иди спокойно, — крикнул ему вдогонку Спартак.
Он еле дождался ужина. Стоя перед крыльцом, курил уже третью папиросу, пока наконец не появился Марсель. Остановившись рядом со Спартаком, тот сделал вид, что прикуривает. Спартак быстро прошептал:
— Сегодня резать тебя с гвардией твоей собираются ночью. Горький в прожарке со своими обсуждал. Меня не видели. Будьте начеку там, — Спартак выплюнул окурок и, не оглядываясь, прошел в двери столовой.
Уже утром весь лагерь знал о произошедшей ночью схватке сук с блатными, говорили о том, что воры победили и теперь выискивают сук по всему лагерю, но к этим слухам многие относились с недоверием, видя лишь, что охрана злая и передвижение по территории ограничено. Спартак пытался найти Марселя, пользуясь своим привилегированным положением, но безуспешно. Он узнал лишь, что действительно ночью воры взяли над суками верх и что Марсель жив. Но во время резни в бараке воры понесли потери, так как суки оказались гораздо лучше вооружены, у них были даже топоры! А у воров ничего, насколько Спартаку было известно, кроме ножей...
— Ты помнишь наш разговор последний? — Комсомолец говорил тихо, глядя в окно. — Я тебе сказал, чтоб ты первым не начинал счеты сводить. Вот теперь и получи результат. И не говори мне, что тебя не предупредили. Если бы наш общий знакомый не успел, то мой человек тебя возле столовой дожидался и видел, как ты прикуривал.
— Спасибо, что не оставил меня, — с плохо скрытой иронией проговорил сквозь зубы Марсель. — И что теперь?
— Теперь... теперь лагерь пока на особом положении, а дальше видно будет.
— Ты же должен понимать, что это только начало.
— Я понимаю, и вопрос этот решается, а тебе мой совет: повремени пока с разборками, скоро этап, и там, по оперативным данным, ваших недругов уже не двадцать, а поболе будет. Со своей стороны, я тебя уверяю, делаю все что могу, но не все от меня здесь зависит...
— Ладно, пойду к своим, — Марсель встал. — А только я скажу, что людей мне удержать сложно будет. Да и не поймут они меня. Так что чую вскорости кровь большую.
Расстались они не слишком довольные друг другом.
В прожарке всегда, мягко сказано, было тепло, в изобилии имелась горячая вода, контроль со стороны администрации был минимальным и сводился к периодическим проверкам, о которых Спартака заблаговременно предупреждали и Комсомолец, и Марсель.
Неудивительно, что с Котляревским многие стали искать дружбы — в «сауне», как называли прожарку, можно было погреться, принять горячий душ, погонять чифирек, поджарить по случаю картошечки, просто отдохнуть... И решал, кто достоин пользоваться этими казавшимися вершиной блаженства условиями, а кто нет, теперь именно Спартак.
Прежний «начальник рая», как понял Спартак из рассказа Марселя, «ушел на повышение» — его перевели в завхозы отряда, эта должность была еще более уважаемой, чем-то вроде «заместителя творца всего сущего», никак не меньше.
А еще в наследство от прошлого начальника Спартаку достался, так сказать, клуб по интересам, где собирались по ночам и блатные, и «мужики». «Клуб», существование которого в результате и привело к необратимым последствиям для всего лагеря...
* * *
В этот день Марсель пришел к Спартаку рано.— Ты как, сильно занят тут?
— Да какой там, — отмахнулся Спартак, — твоими молитвами у меня работа не бей лежачего.
— Никого не ждешь?
— Не-а, позже если только подойдет кто из «клуба», как обычно. А в чем дело, случилось что?
— Давай зайдем да дверь прикроем, а? — Марсель встал и сам закрыл дверь на деревянную щеколду. — Посидим вдвоем, и... вот, — он полез за пазуху и достал бутылку. — Найдется чем закусить?
— Не вопрос, — ответил Спартак, доставая из тумбочки завернутый в тряпицу хлеб, банку тушенки и стаканы. — Что случилось-то?
— Случилось... и еще, чую, случится, — сев за стол и разливая водку, ответил Марсель. — Ты в курсе, что с последним этапом несколько жмуров пришло?
— Ну слышал. И что? Почти в каждом этапе последнее время, люди говорят, такое случается... А что? Это что-то значит?
— Многое, Спартак, очень многое. А что до нашего этапа, так одним из убитых был Раввин. Не слыхал о таком? Хотя что я, ты ж в наших делах не силен... — Марсель поднял стакан, помолчал. — Давай помянем правильного вора Раввина, пусть ему земля пухом будет, — сказал он и одним движением опрокинул в себя водку.
Выпил и Спартак, все еще не понимая, чем встревожен Марсель.
— Раввин, друг ты мой, старой закалки был бродяга, правильной. Очень я на него рассчитывал, он бы мне сильно помог порядок на зоне держать, беспредела сучьего не допустить. Зарезали его суки, причем, паскуды, деревянными щепками закололи, прикинь?! Верные люди говорили, что перед этим они требовали у Раввина отказаться от «веры» — это у него-то! Да на таких, как он, весь наш порядок держится!
Марсель хлопнул кулаком по столу, так что зазвенели стаканы.
— Слушай, — осторожно сказал Спартак, — все вокруг только и говорят: «суки, суки», мол, вот-вот много сук приедет — и тогда устроят они нам кровавую кадриль...
— А ты не знаешь?
— Да я как-то не узнавал...
— Постеснялся, что ли?
— Ну-у...
— Понятно. Тогда объясняю. Суки, Спартачок, это те же блатные, только они пошли против нашего закона. Когда война началась, государство всем блатным предложило амнистию — дескать, мы вас милуем, а вы должны эту милость отработать. Пойти на фронт и искупить вину геройскими поступками... Я-то, конечно, отказался, но многие — очень многие, Спартак! — офоршмачились, взяли из рук властей оружие и отправились эти самые власти защищать. И ведь многие выжили... Некоторые даже награды имеют, даже офицерские погоны. А после Победы куда деваться таким толпам? Работать они не умеют и не хотят, да и всех офицеров в мирной жизни не пристроишь... вот суки и берутся за старое. И снова попадают на кичу. А на кичах — мы, те, кто закон соблюли. Сечешь? Суки-то думают, что имеют право на голос, потому как раньше, до войны, были в авторитете и никто их этого авторитета не лишал... Но даже не это главное. Главное — у нас уже есть своя система, законы, отношения, эта, как ее, едрить... иеремерия?
— Иерархия, — негромко поправил Спартак.
— Ну да, она самая. И мы не намерены уступать место. А те не намерены жить, как мужики. И теперь пытаются силой отобрать у нас законное[44]... И еще. Нормальные фронтовики, которые здесь чалятся, считают сук чуть ли не корешами — как же, ведь вместе воевали, вшей в окопах кормили, голодали, под «маслинами» ходили, а эти блатные, Марсель и остальные, на лагерных харчах отъедались... Идиоты. Не секут, что суки — те же уголовники, даже не перекрасившиеся. Думаешь, они на фронте родину защищали? Не насильничали, не грабили, не убивали? Ха-ха. Да они еще лучше научились грабить и убивать, на войне-то.
Вот оно что...
Помолчали.
Спартак знал уже, что власть над суками в лагере держал недавно прибывший, заслуженный в прошлом вор по кликухе Горький — звали его в миру Максим, а свое отношение к чему-нибудь — отрицательное или положительное, неважно, — он комментировал одним словом: «Горько!», меняя разве что интонацию...
— Я с этим Горьким разговор имел, и что ты думаешь? — сказал Марсель, будто прочитав его мысли. — Как два долбаных дипломата перед войной говорили, кружева из слов плели, и ведь прекрасно и я, и он понимали, что войны не избежать, но оба время пытаемся оттянуть, чтоб лучше к этой войне приготовиться.
— Заглядывал он недавно, Горький этот, — кивнул Спартак. — С дружками своими в душ ходили.
— О тебе и твоем «клубе» он ничего не знает. И хорошо. Будем надеяться, что наш с тобой общий друг с бритвенным погонялом про тебя слушок не пустит... Нет, не должен, он сук, по-моему, сильней всех нас ненавидит, зубами рвать готов, чуть не до истерики доходит.
Спартак взял бутылку и вопросительно посмотрел на Марселя. Тот кивнул:
— Ладно, давай еще по одной, да пойду я, надо с Кумом нашим поговорить, должен же он понять, что в лагере кровь прольется, если сразу этих тварей позорных на место не поставить.
Выпили еще по одной, закусили хлебом с тушенкой.
— Пока только одно хорошо: первая группа сук этих небольшая, двадцать человек всего, — сказал, поднимаясь, Марсель. — Мы тут со своими решили перебивать их небольшими партиями, по мере, так сказать, поступления...
* * *
— Ну не могу я ничем сейчас тебе помочь, ты пойми меня, — Комсомолец нервно ходил по кабинету, — есть установка оттуда, — он показал пальцем в потолок, — никаких ущемлений в отношении сук не предпринимать, наоборот, всячески поддерживать. Политика партии на сегодняшний момент такова[45].— И что, ты их поддерживать собираешься? — глядя в пол перед собой, спросил Марсель. — Может, и порядок в лагере тебя мой не устраивает?
— Ты не заводись, не заводись! Ты уж извини, но я тебе явно помочь не могу. Но и помогать им тоже не буду. Тебе и карты в руки, реши вопрос. Только аккуратно, без крови постарайся...
— Без крови?! — Марсель поднял голову. — Ты знаешь, что они режут нас, как баранов? Что я людям своим скажу, как ты представляешь себе это «решение вопроса»? Меня резать пришли, а я что?
— Ладно, не ори. Я со своей стороны посмотрю, что можно сделать... но повторяю: резню в лагере не начинай. Первым — не начинай, — сказал Комсомолец.
Посмотрев друг на друга, оба, не сговариваясь, усмехнулись.
* * *
На расчищенной вполовину делянке разнесся звонкий гул колокола. Срубавший с только что поваленного ствола ветки Чинар, как раз из числа недавно прибывших сук, разогнул спину и с силой вогнал топор в сосну.— Шабаш, братва, — крикнул он пилившим неподалеку неохватную сосну Штопору и Колыму. — На обед звонят.
Те, прислонив пилу к дереву, двинулись к нему.
На обед расположились возле высокого штабеля недавно очищенных от веток толстенных бревен, для равновесия укрепленного подпорками из молодых стволов. Вскорости появившийся несун, замотанный по самые глаза шарфом, молча выдал каждому по алюминиевой шлемке с дымящейся кашей и «веслу». Оставив еще и по ломтю хлеба, он двинулся дальше, туда, где его с нетерпением ждали такие же бригады, и вскоре его спина скрылась за штабелем.
Некоторое время молча, обжигаясь, жевали. Штопор, оторвавшись от каши, поднял голову и завертел шеей:
— Братва, чуете? Вроде шуршит что-то...
— Лес от сырости ломается, — рассудительно сказал Чинар, выскребая со дна миски остатки каши.
Договорить он не успел. Раздался оглушительный треск, словно спички, сложились подпорки, и на троицу обрушился многотонный штабель.
Мойка, сдернув шарф и поставив на землю сидор с кашей и шлемками, мелко захихикал.
* * *
Оперчасть, как и суки, как и все опытные люди в лагере, поняли, что произошло. Воры готовились к ответке со стороны сук. И ответка не заставила себя ждать.Вскоре у себя в прожарке Спартак совершенно случайно подслушал разговор Горького о том, что ночью собираются вырезать Марселя с пристяжью.
Едва дождавшись их ухода и заперев дверь, Котляревский поспешил в барак. «Только бы Федор был на месте», — как молитву повторял он про себя.
И, видимо, его просьба была услышана — Федор-Танкист сидел на своей шконке и сосредоточенно рассматривал свежую прореху на рукаве ватника. Второй удачей было то, что в этот момент кроме Федора в бараке никого не наблюдалось. Спартака это удивило, но потом он вспомнил, что сегодня Федор был дежурным.
— Танкист, дело есть, — едва отдышавшись, выпалил Спартак. — Значит, так, оденься и иди во второй барак, там Марселя найдешь. Передай ему, что я буду его ждать перед ужином у столовой, у входа буду курить. Понял меня?
— А в чем дело-то? — Федор удивленно посмотрел на Спартака. — Видишь, ватник недавно выдали, а я о бревно порвал, если не зашить, вся вата повылазит...
— Я тебе новый достану, ты только иди сейчас, быстрее иди! — нетерпеливо потянул его за руку Спартак. — Передай Марселю.
— Ладно, чего ты, иду уже, — Федор поднялся и, недоуменно оглядываясь на Спартака, двинулся к двери. — А ежели кто зайдет, а меня на месте нет?
— Придумаю что-нибудь, не волнуйся! Ты только не беги, иди спокойно, — крикнул ему вдогонку Спартак.
Он еле дождался ужина. Стоя перед крыльцом, курил уже третью папиросу, пока наконец не появился Марсель. Остановившись рядом со Спартаком, тот сделал вид, что прикуривает. Спартак быстро прошептал:
— Сегодня резать тебя с гвардией твоей собираются ночью. Горький в прожарке со своими обсуждал. Меня не видели. Будьте начеку там, — Спартак выплюнул окурок и, не оглядываясь, прошел в двери столовой.
* * *
Ночью Спартак не спал. Их барак был достаточно далеко от второго, где обитал Марсель, поэтому, как ни вслушивался он в прерываемую звуками спящего барака тишину, ничего разобрать не мог. По некоторым звукам Спартак определил, что в углу, где обитал Мойка со своими приближенными, тоже этой ночью не спали.Уже утром весь лагерь знал о произошедшей ночью схватке сук с блатными, говорили о том, что воры победили и теперь выискивают сук по всему лагерю, но к этим слухам многие относились с недоверием, видя лишь, что охрана злая и передвижение по территории ограничено. Спартак пытался найти Марселя, пользуясь своим привилегированным положением, но безуспешно. Он узнал лишь, что действительно ночью воры взяли над суками верх и что Марсель жив. Но во время резни в бараке воры понесли потери, так как суки оказались гораздо лучше вооружены, у них были даже топоры! А у воров ничего, насколько Спартаку было известно, кроме ножей...
* * *
— Я так понимаю, что на воров сезон охоты открыт? — Марсель сидел за столом напротив Комсомольца, с трудом сдерживаясь, чтобы не перейти на крик. — Эти твари на нас с топорами перли, с топорами, ты понимаешь?! Интересно мне, как суки их на территорию лагеря пронесли? Ты можешь мне это объяснить? Ты вообще знал о том, что меня этой ночью резать собрались? Не мог ведь не знать, у тебя свои люди и среди этой швали должны быть! Ты можешь мне объяснить, что в лагере творится, сучьи законы решили поставить?!— Ты помнишь наш разговор последний? — Комсомолец говорил тихо, глядя в окно. — Я тебе сказал, чтоб ты первым не начинал счеты сводить. Вот теперь и получи результат. И не говори мне, что тебя не предупредили. Если бы наш общий знакомый не успел, то мой человек тебя возле столовой дожидался и видел, как ты прикуривал.
— Спасибо, что не оставил меня, — с плохо скрытой иронией проговорил сквозь зубы Марсель. — И что теперь?
— Теперь... теперь лагерь пока на особом положении, а дальше видно будет.
— Ты же должен понимать, что это только начало.
— Я понимаю, и вопрос этот решается, а тебе мой совет: повремени пока с разборками, скоро этап, и там, по оперативным данным, ваших недругов уже не двадцать, а поболе будет. Со своей стороны, я тебя уверяю, делаю все что могу, но не все от меня здесь зависит...
— Ладно, пойду к своим, — Марсель встал. — А только я скажу, что людей мне удержать сложно будет. Да и не поймут они меня. Так что чую вскорости кровь большую.
Расстались они не слишком довольные друг другом.
Глава восьмая
Короткая, но нужная
...Вероятнее всего, лагерь очень быстро утонул бы в крови, но спустя неделю суки совершили роковую ошибку. Они наехали на бандеровцев и примкнувших к ним прибалтов, которым, казалось бы, было глубоко плевать на все воровские дела и, стало быть, поддержкой Марселя они не пользовались... Плевать-то плевать, однако наезжать на себя они тоже не позволили — произошла короткая стычка, в ходе которой люди Горького выкололи глаз какому-то латышу, за что огребли по полной программе. Куму на этот раз удалось разнять враждующие стороны, успокоить и не допустить массового побоища. (Кстати, прибалтов держал урка с потрясающе оригинальным погонялом Литовец.)
Стороны расползлись по углам, зализывая раны.
И после этого бандеровцы и прибалты перешли на сторону Марселя — в борьбе против поднимающих голову сук. Возник вооруженный нейтралитет: суки все прибывали — с каждым этапом их становилось все больше (поговаривали даже, что ожидается этап, целиком состоящий из сук), но пока они не могли противостоять «альянсу».
А осенью произошло нечто, погнавшее событие таким аллюром, что волосы вставали дыбом: у речного причала неподалеку от лагеря затонула баржа с мукой...
Но сначала несколько слов о «сауне», точнее — о том «клубе», который зеки устроили в помещении вошебойки. Сказать о нем надо, потому что если б не «клуб», еще неизвестно, как все повернулось бы.
Статус сауны среди контингента резко изменился, когда сюда стал захаживать Профессор. Информационный голод в лагере, надо сказать, был жуткий — минимум газет и журналов, практически никаких вестей с Большой Земли, в бараках темы для разговора одни и те же: жрачка и бабы, так что сюда заходили поговорить об отвлеченном.
Положение изменилось, когда на огонек заглянул Профессор — настоящий профессор истории, дедушка умный, начитанный и безобидный, также мающийся отсутствием пищи для ума. (Угодил он в лагерь вообще по смехотворному поводу: кто-то из Ленинградского университета написал на него анонимку — мол, дед является агентом ассиро-вавилонской разведки — той самой, которая сгинула вот уже две тыщи лет тому назад. Кто знает, возможно, неизвестный доброжелатель просто пошутил. Однако профессора арестовали, и на первом же допросе он во всем сознался — полагая, что уж суд-то разберется. Суд разобрался, к «вышке» не приговорил, но влепил пятнашку. Так, на всякий случай.)
С появлением Профессора все и завертелось. Язык у него был подвешен как надо, фактов и фактиков из истории он знал множество, умел подать их так, что слушали — начиная от интеллигенции и заканчивая простой шпаной — раскрыв рты. И простая комната отдыха со временем превратилась в интеллектуальный исторический клуб. Спартак сидел у себя в закутке, время от времени подбрасывал уголек в топку и тоже слушал, в диспутах участия не принимая.
Вообще, Профессор, как оказалось, принадлежал к тем ученым, которые официальную историю не столько отвергают, сколько глядят на нее с величайшим подозрением. Например, он всерьез уверял, что гнуснопрославленный император Калигула, сын полководца Германика, вовсе не был таким монстром, каким его привыкли считать. Наоборот — это был милейший юноша, с учетом, конечно, своего времени. А виноват в очернительстве Калигулы некто Гай Светоний Транквилл, сын простого легионера и сволочь от литературы, который тысячу восемьсот лет назад накропал книжонку «О жизни цезарей». И что характерно, Калигулу-то он в глаза не видел по причине возраста, а в популярном до сих пор своем сочинении опирался исключительно на сомнительные слухи и не менее сомнительные записи. В реальности же «убивец» Калигула миловал преступников направо и налево, «сексуальный маньяк» Калигула разгромил «спинтиев» — любимчиков Тиберия, секту, возводящую в культ отвратительные половые извращения...
Когда же Профессор узнал, что командира вошебойки-сауны зовут Спартак и, более того, отец Спартака тоже был историком, то немедля призвал Котляревского пред свои очи, усадил рядом, приобнял за плечи и тут же выдал очередную байку — на этот раз про Спартака-гладиатора:
— А можете ли вы, юноша, ответить, почему ваш тезка и его сподвижники не уходили из Италии, все время кружили по ней? Ведь если бы тот Спартак действительно был фракийцем, что мешало ему уйти в родную Фракию?
Спартак как-то над этим вопросом не задумывался.
— Он же хотел типа власть в Италии свергнуть и простой народ освободить, — несмело подал голос кто-то из слушателей.
Спартак обернулся и малость прибалдел.
Реплику подал вовсе не музейный и антикварный вор Галера, человек образованный и умный, мечтающий со временем открыть из натыренного офигительную галерею искусств. Нет, насчет освобождения Италии ляпнул «польский вор» Юзек, малый недалекий, но, что называется, без падлы. («Польский» не в том смысле, что был поляком — был он наполовину западный украинец, наполовину белорус; «польскими» принято было называть блатных, которые влились в братскую уголовную семью советских народов после присоединения в тридцать девятом — сороковом годах новых территорий.) Интересно, откуда он мог про Спартака знать?..
Профессор махнул ладошкой:
— Это вы, милейший, Джованьоли начитались. А писал он своего «Спартака» исключительно как книжку пропагандистскую, народно-, так сказать, освободительную и конъюнктурную — недаром ее сам Гарибальди хвалил... Нет, дорогие мои, все сложнее. Я подозреваю, что настоящий Спартак родился полноправным гражданином Рима, но в наказание за что-то был обречен стать гладиатором. А гладиаторы тогда, прошу заметить, были не просто спортсмены, отнюдь, — они были живыми покойниками, поскольку на самом деле гладиаторские бои являлись своего рода жертвоприношением римским богам...
Профессор продолжал вещать, и его слушали, затаив дыхание. Даже не курил никто.
Спартак мельком огляделся. Народу набилось человек пятнадцать, причем из совершенно разных, так сказать, слоев лагерного общества. С бору по сосенке.
Вот Клык — мелкий, в общем-то, воришка, но уверенной дорогой идущий по стопам Марселя. Вот и Федор-Танкист, и даже настоящий священник по кличке, естественно, Поп — на него какой-то дьячок накропал донос. Чуть поодаль устроились «поляк» Юзек и его протеже Стась — настоящий бандеровец, там сидели Геолог (всамделишный, главный геолог экспедиции: открыл богатое месторождение, но вместе с другим начальством его объем утаил — чтобы, отщипывая «план с перевыполнением», быть постоянно лучшими. Сидел он за контрреволюционный саботаж). Были здесь и поминавшийся Литовец, предводитель прибалтов, и несчастный чекист Голуб, и Одессит — утверждавший, что лично взимал дань с контрабандистов для самого Бени Крика...
Остальных Спартак не знал, но единение, с которым урки, политические и прочие зеки внимали Профессору, было прямо-таки сюрреалистическим. И волк, и агнец на водопое истории, мать вашу...
— Интересно тогда, почему тезка проиграл? — спросил Спартак, когда Профессор закончил.
— Историческая предопределенность, — развел руками тот.
— Брехня! — вскинулся с места Одессит. — Если по уму действовать, то любую предопределенность сломать можно!
Профессор прищурился:
— И как вы это понимаете — по уму?..
Удивительное это было зрелище! В тесном помещении прожарки, при свете керосинки, толпятся заключенные всех мастей, склоняются над самодельной картой, отпихивая друг друга, тычут грязными пальцами и наперебой советуют:
— А на фига Спартак бросил Домициеву дорогу и поперся в Вультурн через горы? Бойцы и так устали, а он прется!
— Идиот, тебе же сказали! Этот, как его... Вариний раздербанил свою армию пополам — типа хотел Спартака в клещи взять. Вот он и ломанул напрямик, через Казилин в Капую...
Стороны расползлись по углам, зализывая раны.
И после этого бандеровцы и прибалты перешли на сторону Марселя — в борьбе против поднимающих голову сук. Возник вооруженный нейтралитет: суки все прибывали — с каждым этапом их становилось все больше (поговаривали даже, что ожидается этап, целиком состоящий из сук), но пока они не могли противостоять «альянсу».
А осенью произошло нечто, погнавшее событие таким аллюром, что волосы вставали дыбом: у речного причала неподалеку от лагеря затонула баржа с мукой...
Но сначала несколько слов о «сауне», точнее — о том «клубе», который зеки устроили в помещении вошебойки. Сказать о нем надо, потому что если б не «клуб», еще неизвестно, как все повернулось бы.
Статус сауны среди контингента резко изменился, когда сюда стал захаживать Профессор. Информационный голод в лагере, надо сказать, был жуткий — минимум газет и журналов, практически никаких вестей с Большой Земли, в бараках темы для разговора одни и те же: жрачка и бабы, так что сюда заходили поговорить об отвлеченном.
Положение изменилось, когда на огонек заглянул Профессор — настоящий профессор истории, дедушка умный, начитанный и безобидный, также мающийся отсутствием пищи для ума. (Угодил он в лагерь вообще по смехотворному поводу: кто-то из Ленинградского университета написал на него анонимку — мол, дед является агентом ассиро-вавилонской разведки — той самой, которая сгинула вот уже две тыщи лет тому назад. Кто знает, возможно, неизвестный доброжелатель просто пошутил. Однако профессора арестовали, и на первом же допросе он во всем сознался — полагая, что уж суд-то разберется. Суд разобрался, к «вышке» не приговорил, но влепил пятнашку. Так, на всякий случай.)
С появлением Профессора все и завертелось. Язык у него был подвешен как надо, фактов и фактиков из истории он знал множество, умел подать их так, что слушали — начиная от интеллигенции и заканчивая простой шпаной — раскрыв рты. И простая комната отдыха со временем превратилась в интеллектуальный исторический клуб. Спартак сидел у себя в закутке, время от времени подбрасывал уголек в топку и тоже слушал, в диспутах участия не принимая.
Вообще, Профессор, как оказалось, принадлежал к тем ученым, которые официальную историю не столько отвергают, сколько глядят на нее с величайшим подозрением. Например, он всерьез уверял, что гнуснопрославленный император Калигула, сын полководца Германика, вовсе не был таким монстром, каким его привыкли считать. Наоборот — это был милейший юноша, с учетом, конечно, своего времени. А виноват в очернительстве Калигулы некто Гай Светоний Транквилл, сын простого легионера и сволочь от литературы, который тысячу восемьсот лет назад накропал книжонку «О жизни цезарей». И что характерно, Калигулу-то он в глаза не видел по причине возраста, а в популярном до сих пор своем сочинении опирался исключительно на сомнительные слухи и не менее сомнительные записи. В реальности же «убивец» Калигула миловал преступников направо и налево, «сексуальный маньяк» Калигула разгромил «спинтиев» — любимчиков Тиберия, секту, возводящую в культ отвратительные половые извращения...
Когда же Профессор узнал, что командира вошебойки-сауны зовут Спартак и, более того, отец Спартака тоже был историком, то немедля призвал Котляревского пред свои очи, усадил рядом, приобнял за плечи и тут же выдал очередную байку — на этот раз про Спартака-гладиатора:
— А можете ли вы, юноша, ответить, почему ваш тезка и его сподвижники не уходили из Италии, все время кружили по ней? Ведь если бы тот Спартак действительно был фракийцем, что мешало ему уйти в родную Фракию?
Спартак как-то над этим вопросом не задумывался.
— Он же хотел типа власть в Италии свергнуть и простой народ освободить, — несмело подал голос кто-то из слушателей.
Спартак обернулся и малость прибалдел.
Реплику подал вовсе не музейный и антикварный вор Галера, человек образованный и умный, мечтающий со временем открыть из натыренного офигительную галерею искусств. Нет, насчет освобождения Италии ляпнул «польский вор» Юзек, малый недалекий, но, что называется, без падлы. («Польский» не в том смысле, что был поляком — был он наполовину западный украинец, наполовину белорус; «польскими» принято было называть блатных, которые влились в братскую уголовную семью советских народов после присоединения в тридцать девятом — сороковом годах новых территорий.) Интересно, откуда он мог про Спартака знать?..
Профессор махнул ладошкой:
— Это вы, милейший, Джованьоли начитались. А писал он своего «Спартака» исключительно как книжку пропагандистскую, народно-, так сказать, освободительную и конъюнктурную — недаром ее сам Гарибальди хвалил... Нет, дорогие мои, все сложнее. Я подозреваю, что настоящий Спартак родился полноправным гражданином Рима, но в наказание за что-то был обречен стать гладиатором. А гладиаторы тогда, прошу заметить, были не просто спортсмены, отнюдь, — они были живыми покойниками, поскольку на самом деле гладиаторские бои являлись своего рода жертвоприношением римским богам...
Профессор продолжал вещать, и его слушали, затаив дыхание. Даже не курил никто.
Спартак мельком огляделся. Народу набилось человек пятнадцать, причем из совершенно разных, так сказать, слоев лагерного общества. С бору по сосенке.
Вот Клык — мелкий, в общем-то, воришка, но уверенной дорогой идущий по стопам Марселя. Вот и Федор-Танкист, и даже настоящий священник по кличке, естественно, Поп — на него какой-то дьячок накропал донос. Чуть поодаль устроились «поляк» Юзек и его протеже Стась — настоящий бандеровец, там сидели Геолог (всамделишный, главный геолог экспедиции: открыл богатое месторождение, но вместе с другим начальством его объем утаил — чтобы, отщипывая «план с перевыполнением», быть постоянно лучшими. Сидел он за контрреволюционный саботаж). Были здесь и поминавшийся Литовец, предводитель прибалтов, и несчастный чекист Голуб, и Одессит — утверждавший, что лично взимал дань с контрабандистов для самого Бени Крика...
Остальных Спартак не знал, но единение, с которым урки, политические и прочие зеки внимали Профессору, было прямо-таки сюрреалистическим. И волк, и агнец на водопое истории, мать вашу...
— Интересно тогда, почему тезка проиграл? — спросил Спартак, когда Профессор закончил.
— Историческая предопределенность, — развел руками тот.
— Брехня! — вскинулся с места Одессит. — Если по уму действовать, то любую предопределенность сломать можно!
Профессор прищурился:
— И как вы это понимаете — по уму?..
* * *
Так все и началось. Спартак и сам не заметил, как втянулся. Практически каждую ночь все лето и начало осени «клуб» собирался в «сауне» и устраивал что-то типа штабных игр. Под предводительством Профессора рисовались карты Римской империи, из сучков и камушков изготавливались легионы восставших и войска римлян. Зеки, позабыв сон и еду, азартно передислоцировались, нападали и отступали, брали противника в кольцо и наносили сокрушительные удары.Удивительное это было зрелище! В тесном помещении прожарки, при свете керосинки, толпятся заключенные всех мастей, склоняются над самодельной картой, отпихивая друг друга, тычут грязными пальцами и наперебой советуют:
— А на фига Спартак бросил Домициеву дорогу и поперся в Вультурн через горы? Бойцы и так устали, а он прется!
— Идиот, тебе же сказали! Этот, как его... Вариний раздербанил свою армию пополам — типа хотел Спартака в клещи взять. Вот он и ломанул напрямик, через Казилин в Капую...