Страница:
- Я не отрицаю, - говорил он, - свою долю человечины я получал не
раз, но всегда выменивал ее на свинину, она вкуснее.
- Как же вы можете их сравнивать, если не ели? - ехидно
спрашивали его.
- Предполагаю, только предполагаю... - отвечал француз.
Откровенного признания не мог выудить у него и Толстой.
Вслед за европейцами на корабль приехал и сам король Тапега
Кетонове в сопровождении восьми человек свиты - рослых, крепких людей.
Сам скромный, молчаливый и важный, он долго спокойно и безразлично
относился ко всему окружающему. Однако тотчас же вышел из равновесия,
как только увидел в каюте капитана большое зеркало. Пошарив рукой за
рамой и убедившись, что видит самого себя, он протягивал к зеркалу
руки, ухмылялся, изгибался во все стороны, поворачивался и боком и
спиной и с удовлетворением рассматривал детали своей татуировки. Ею он
был покрыт, как щегольской, с иголочки одеждой, с головы до пят, и как
будто даже не казался голым.
Насилу при помощи Робертса Крузенштерну удалось оторвать короля
от зеркала и увести в кают-компанию, где был подан чай. Сладкий чай
понравился, но пить его король не сумел, сколько ни старался подражать
смеющимся офицерам. Смеялся и сам король, когда они пытались поить его
с ложечки. Он, однако, заметил, что в чай сыплют ложечкой белый
порошок и, как только его попробовал, с необыкновенной быстротой стал
черпать из сахарницы, пока его не остановил англичанин Робертс. Это
было тем более удивительно, что на острове сахарный тростник рос в
изобилии.
Король выпросил себе у капитана бразильского попугая, пару
больших пестрых кур и петуха, объяснив, что куры у него на острове
очень мелки, а хочется иметь таких же больших. С удовольствием, но без
жадности принял он также в подарок штуку пестрой материи и зеркальце -
для себя и для королевы, которой послали и немного сахарного песку.
Складные ножи вполне удовлетворили остальных.
Не успели гости отвалить от корабля, как от берега отплыла целая
партия каких-то рогатых голов. Нетрудно было догадаться, что это
головы нукагивцев, плывущих с какими-то съестными припасами. За первой
в некотором расстоянии плыли другая и третья партии.
Вскоре при оглушительно громких возгласах: "О! ай! эй! оу!" -
пловцы открыли бойкую торговлю кокосовыми орехами величиной с
человеческую голову, пудовыми кистями бананов, редкими по величине
шарами хлебного дерева и сахарным тростником. Разменной монетой
служили обрезки ржавых железных обручей. За такой обрезок давали
пять-шесть больших кокосовых орехов или две-три кисти бананов.
Бойко шло дело и у прибывшего на корабль мастера-татуировщика.
Вооруженный топориком, очень похожим на жезл, он легко, как бы играя,
насекал на подставляемых матросских спинах, руках и ногах красивые
симметричные узоры, примазывая кровоточащие разрезы различного цвета
красками из висящей у бедра хитро сплетенной корзинки.
В азарте торговли никто не заметил, как к кораблю подплыла еще
одна партия пловцов, человек в сорок, - это были нукагивские
девушки...
Вечером Крузенштерн снял запрещение личных покупок. До сих пор
закупать поручено было только продовольствие и только Ромбергу и
Эспенбергу, что было совершенно правильно, ибо азарт и легкомысленная
конкуренция могли испортить все дело. Между тем у любителей
разгорелись глаза, когда островитяне, кроме продовольствия, стали
предлагать искусно отделанные пики, дротики, палицы из черного или
красно-бурого твердого дерева, головные уборы, ожерелья, белые и
желтые ткани из коры, прикрывающие наготу нукагивских женщин, ювелирно
изукрашенные черепа врагов, разнообразные украшения из раковин.
Особенно озабочен был покупками такого рода посол, имевший специальное
поручение от Академии наук и императорской кунсткамеры. Он просил
натуралистов помочь ему; дал отдельный приказ егерю и возлагал особые
надежды на Шемелина, для чего отпустил его в глубь острова.
Прихватив Курляндцева, Брыкина, егеря и вооружившись для
храбрости пистолетами, Шемелин набрал изрядный запас русских и
английских железных изделий и смело вступил на землю "человекоядцев".
Проводником у них служил, по рекомендации Робертса, саженного роста
молодой детина - искусный пращник Мау-Гау, совершенный тип
нукагивского геркулеса, имевший некоторое отношение или причисляемый к
составу королевской семьи. Мау-Гау был замысловато и художественно
татуирован.
- Это очень интересное явление, этот пращник, - вполголоса
рассказывал спутникам Шемелин. - Он замещает короля в его отсутствие,
если оно продолжается больше суток, но не как глава власти, а как
глава семейства, блюститель семейного очага и временный муж королевы.
- Да, гладиатор, как посмотришь, - вздохнул академик живописи
Курляндцев, не отличавшийся крепким здоровьем.
- Он именуется хранителем священного огня и избирается из самых
сильных и храбрых воинов, - добавил Шемелин.
- И, наверное, большой любитель военного блюда, - усмехнулся
Брыкин, намекая на людоедство.
Тем временем Мау-Гау по указанию егеря Ивана без промаха поражал
на громадном расстоянии указываемых ему птиц и четвероногих. Тяжелые
камни со свистом летели из его пращи и скрывались из глаз.
Пришла "Нева", стала на якорь неподалеку. Лисянский тотчас
приехал на "Надежду". После завтрака Крузенштерн предложил нанести
визит королю, и они вместе отправились на остров.
Королевская ставка находилась в долине, в одной миле от берега.
Вела туда, собственно говоря, не дорога, а быстро текущий неглубокий
ручей с ровным песчаным дном. Пришлось идти, шлепая по воде, босиком.
Впереди далеко тянулся уходящий понемногу вверх лес кокосовых и
хлебных деревьев, пропадая в дымке далеких гор. Затабуированные
деревья были отмечены у комлей ожерельями-плетушками, с них свисали
плоды тучного урожая. Кокосы местами сменялись панданами со странными
ветвями, усыпанными питательными орехами, алевритами с масляными
орехами, гардениями с их одуряющими цветами, акациями, гибиском.
Кругом шумели живописные водопады, низвергавшиеся с высоких скал.
Струи воды, ударяясь о подножья в виде глубоких каменных чаш,
разбрызгивались мельчайшей пылью. Многоголосым свистом и чириканьем
пернатые словно пели гимн расточительной, разомлевшей на солнце
природе.
Король гостеприимно встретил моряков шагов за сто до своего
жилища, а затем представил всю свою семью, включая маленькую внучку.
Это было знаком особого внимания, потому что видеть ее могли только
мать, бабка и ближайшие родственники. Предусмотрительный Лисянский
торжественно и серьезно принял ребенка на руки, осторожно покачал и,
положив в постельку, прикрыл его подарком - роскошным кружевным
покрывалом. На него с умилением смотрела мать - принцесса из соседнего
племени таи-пи, с которым путем брака заключен был вечный мир. Она
была привезена сюда по воде через глубокий залив, и потому залив
находился под безусловным табу.
Некрасивый, со свисающими усами и большим ртом, с непомерно
широкой грудной клеткой и немного кривыми ногами, Лисянский,
по-видимому, казался ей олицетворением какого-то недосягаемого, особо
отмеченного сверхчеловека.
Гости получили разрешение осмотреть на острове все, что их
интересовало, и даже Морай - место захоронения останков умерших,
хорошо набальзамированных кокосовым маслом. Морай считался еще и
обиталищем духов умерших, мстительных и страшных божеств различных
рангов.
Смрад гниющих тел распространялся под душными темными ветвями
далеко за пределы Морая. Трудно и тошно было дышать этим неподвижным,
густым в парном воздухе запахом разложения. Однако у самого Морая
обитал главный жрец с семьей, которому, очевидно, этот запах не был
противен.
Гости остановились у входа в Морай, устроенного в виде низенького
сарайчика, в который вела крохотная лазейка. На каменном помосте
лежали груды костей тех несчастных, которых приносили в жертву,
предавая тела их гниению. В воздухе стоял неумолкаемый звон носящихся
тучами мух и разных насекомых. Подле груды гнили на подножье
возвышался идол с толстым животом, как бы утучненный кровью
человеческих жертв. Направо виделась "тапапау" - погребальница с
разлагавшимся трупом и идолами, вокруг которых на земле были
разбросаны в изобилии кокосовые орехи, плоды хлебного дерева, гниющая
рыба и трупы заколотых для пира собак.
А на темном фоне высоких гор, окаймленных играющими на вечных
снегах золотыми лучами солнца, сквозь купы свежей яркой зелени, с
вершин и обрывов черных утесов неподвижно свисали десятки
голубовато-белых полотнищ огромных водопадов. Стремительно прыгая по
скалам и как бы утомясь этой скачкой, они вдруг бессильно повисали над
бездной, казалось, беззвучно падали туда с головокружительной высоты,
чтобы снова, далее начать свою безумную скачку по камням и обломкам
окал, а затем, успокоившись, в мощных потоках слить свою буйную воду с
глубокими водами лазурно-прозрачных, прохладных горных озер.
Капитаны условились выйти в море, как только будут закончены
работы на кораблях и пополнены запасы пресной воды. Считанные дни
оставались до отплытия.
Неприветливо и неуютно стало в бухте Тойогай. Природа продолжала
расточать свои ласки, но их никто не замечал, щедрое солнце согревало
и баюкало, но берега опустели. Навещали корабли почему-то еще более
усердно только сумрачный Робертс и обидчивый, вертлявый Кабри.
Завизжали плотничьи пилы, старательно завозили по борту длинными
кистями, покрывая его до ватерлинии светлым тиром, маляры; застучали
своими деревянными молотками конопатчики, ища щелей и заливая их
кое-где составом из твердой смолы, клея, масла и серы, не
распускающейся от жары. Матросы смолили канаты, еще и еще раз
просушивали паруса: корабли готовились к отплытию.
В день отплытия легкий ветерок с утра зарябил гладкую синеву
бухты. Корабли подняли якоря. "Нева" медленно потянулась на верпах
вперед, к узким воротам залива, за ней, подняв паруса, устремилась
"Надежда". Внезапно ветер упал, и "Надежда", подхваченная течением с
моря, понеслась на мрачные, зловеще черневшие утесы, у подножия
которых пенилась кружевная полоска бурунов. Едва брошенный тяжелый
якорь достиг дна, как корабль резко остановился - почти вплотную к
скалистым утесам. Тучи птиц, вспугнутых близостью людей, с воплями
поднялись со скал, закружились над кораблем. Казалось, спасения нет...
еще минута, еще немного, каких-нибудь десять сажен, и корабль
разобьется об острые каменные стенки, уходящие отвесно в глубокую
воду.
Спускаясь по невидимым с корабля уступам, делая отчаянные прыжки,
с луками и копьями в руках, к воде устремились десятки голых дикарей.
Они орали, размахивая оружием. Вот сорвался в воду один, другой,
третий. С "Невы" загремел пушечный выстрел. Пущенная с "Надежды"
ракета, обдав змеиным шипением и дымом стенки утесов, сотней палящих
огней разорвалась над головами дикарей. Это отрезвило людоедов,
бросившихся врассыпную подальше от корабля.
К "Надежде" помчался спасательный катер "Невы". Матросы изо всех
сил налегали на весла. "Надежда" медленно дрейфовала к утесам - каждое
колебание волны отнимало несколько вершков. На палубу упал десяток
легких, по-видимому отравленных, искусно и красиво оперенных стрел.
С завистью смотрел экипаж "Надежды" на "Неву", уже одевавшуюся в
блистательные одежды парусов. Они тотчас же наполнились ветром, и
вскоре "Нева" скрылась в туманной дымке моря.
Два катера непрерывно завозили верпы, на них "Надежда"
оттягивалась от опасных скал. Команда выбивалась из сил в борьбе за
каждый вершок. Наконец верп был завезен уже почти к самому выходу из
залива. Подняли якорь. Бодро зазвучала на этот раз радостная команда:
- Разруби шпиль и кабаляринг!.. Убирай буйреп на место!..
Увы, неожиданный резкий порыв ветра опять неудержимо прижимает
"Надежду" к утесам.
- Дрейфует! - в ужасе кричит Ратманов.
Крузенштерн бледен, но спокоен.
- Все наверх! - отдает он команду вполголоса.
Запела боцманская дудка.
- Руль под ветер!.. Тяни брамсель на подветренной стороне!..
Крепи! - командовал Крузенштерн.
- Руби кабельтов! - вдруг закричал он во весь голос.
Острое лезвие топора сверкнуло на солнце, и отсеченный конец
каната мгновенно юркнул в воду, к лежащему на дне верпу. Корабль
вздрогнул и остановился как бы в нерешительности.
- Развязывай паруса!.. Отдай!.. Долой с реев!.. - снова раздалась
уверенная команда, и "Надежда" рванулась к выходу из бухты. Попутный
ветер гнал ее в открытое море.
Слишком поздно на корабле спохватились: а где катера? Они
безуспешно боролись с волнами и течением, временами совсем пропадали
из виду... И опять вопит боцманская дудка.
- Ложись в дрейф! - командует Крузенштерн.
И снова "Надежда" ложится в дрейф. Вызвавшиеся охотники на
большом восьмивесельном катере отваливают обратно в бухту. Еще два
часа томительного ожидания, и громким радостным "ура!" команда
встречает своих товарищей... Вернулись! Спасены!
Одного только Резанова не волновало все, что происходило на
корабле. Он лежал в своей каюте с высокой температурой в жестоких
приступах лихорадки. Вечером, очнувшись, он прислушался. Нет, это ему
не почудилось: кто-то выл на корме, выл протяжно и долго, как собака
перед покойником.
Это был француз Кабри. Стоя на каких-то ящиках на корме, смотрел
он, не спуская глаз с далекого берега, на постепенно исчезающую из
глаз полюбившуюся ему новую родину и выл без слез.
Кабри упустил момент, когда мог прыгнуть с корабля и вплавь
добраться до берега, а пуститься в бурные волны на брошенной доске,
как это делали туземцы, побоялся. И вот он плыл обратно с белыми и к
белым, возвращался к их жизни, но это его совсем не радовало.
Безутешный вой Кабри надрывал душу, но слышали его только Резанов
да вахтенные - измученная команда корабля повалилась спать еще до
наступления темноты.
Становилось все жарче и жарче, а от налетавших бурь с дождями
было так сыро, что ни одежда, ни белье не просыхали. Шквалы
безжалостно рвали паруса, их приходилось заменять совершенно новыми:
хотя и вынужденно, но чем дальше, тем все чище и наряднее становилась
"Надежда".
Подходили к экватору, появились тропические птицы. Благодаря
дождям до отказа наполнились водой опустевшие было бочки и
возобновилось купанье в растянутом брезенте. Все томились, однако, от
одуряющей жары. Люди больше лежали раздетые в каютах, устраивая
опасные сквозняки. За столом обычно пустовало много мест. Разговоры не
вязались, от пищи отворачивались.
Подавленное настроение постепенно овладевало всеми. Никто не
интересовался близкими уже Сандвичевыми островами и, когда на
горизонте показалась чуть ли не самая высокая гора в мире - Мауна-Ро,
никто, кроме Тилезиуса и егеря, не вышел на палубу посмотреть издали
на это чудо природы.
Крузенштерн в большой тревоге заторопился на север еще
настойчивее: "Надежда" опять потекла.
Он решился только коснуться островов, не бросая якоря, но все же
сделать попытку запастись продовольствием, лечь в дрейф у острова
Овиги и пушечным выстрелом известить о своем прибытии. От берега
отделилась и быстро направилась к кораблю лодка, с которой
изголодавшиеся люди не сводили глаз. Увы, собственник лодки, отец
сандвичанки, предложил купить или временно взять на корабль его дочь,
девочку лет тринадцати-четырнадцати, похожую на ощипанного цыпленка.
Правда, спустя некоторое время явилось и новое предложение - хорошо
откормленная жирная свинья, однако купить ее было не на что, так как в
обмен требовался непременно суконный плащ. Продавец решительно
отказывался от самых лучших стальных изделий, на ножи и топоры и
смотреть не хотел, отказывался даже от оружия. Сделка не состоялась,
продавец уехал ни с чем.
Наступил час разлуки с "Невой". Оба корабля легли в дрейф,
взвились военные флаги, матросы разбежались по вантам и реям.
Троекратное "ура!"... и корабли разошлись: "Надежда" взяла курс на
Петропавловск, "Нева" же направилась к последнему из Сандвичевых
островов - Кирекекуа. Здесь за двух поросят пришлось отдать девять
аршин толстого холста, но зато ликованию матросов не было конца:
поросят нежно похлопывали, гладили по спинам, называли любимыми
именами.
Вскоре на "Неву" прибыл старшина с двумя небольшими свиньями и
множеством свежей зелени. Пьяненький, но довольный, он увозил с
корабля три бутылки рому и два топора.
После этого торговля припасами пошла бойко: ножи, зеркальца были
в большой цене, и в тот же день запасы пополнились еще двумя большими
свиньями, поросятами, козами, десятком кур, бочкой картофеля и
сахарным тростником. Матросы повеселели.
Здесь два американца, вернувшиеся с берегов Северной Америки,
сообщили о разорении Ситхи. Новость показалась Лисянскому весьма
правдоподобной. Необходимо было поторопиться...
Лисянский наслаждался полной самостоятельностью, о которой давно
мечтал. Он высоко ценил своего начальника, но все же считал себя и
опытнее и талантливее. Строгий и требовательный к подчиненным, а
прежде всего к самому себе, он сумел подобрать хороший офицерский
состав и основательно подучить людей во время плавания морскому делу:
"Неву" никак нельзя было принять за купеческое судно.
8 июля "Нева" уже подошла к острову Чирикова и взяла курс на
Кадьяк, а 13-го ночью бросила якорь в Павловской гавани. Почти тотчас
же, как только улеглась суета на корабле и наступила тишина, в
непроглядной тьме послышались всплески воды. К кораблю причалили
большие байдары, наполненные людьми во главе с Баннером, помощником
Баранова. Утром, когда корабль подошел к поселку, крепость салютовала
одиннадцатью выстрелами из пушек. На "Неве" началось ликование:
Лисянский первым совершил такое путешествие из Петербурга, не имея на
борту ни одного больного.
После обеда у Баннера Лисянскому было вручено письмо Баранова с
просьбой немедленно идти к Ситхе.
Вместо отдыха команде "Невы" пришлось готовиться к новому
походу...
"Надежда" тем временем шла прямым курсом на Петропавловск. Свежая
погода, чистый воздух и живительный запах моря благоприятно отразились
на здоровье Резанова. Он подбодрился, стал меньше лежать и уже
просиживал целые часы за своим столом, строча разные письма в
Петербург и прожекты.
В восемь утра 1 июля раздался громкий крик с салинга: "Земля!.."
Все за исключением Резанова устремились на палубу. На момент
приоткрылся в густом тумане далекий берег, еще дальше проступила часть
какой-то большой горы, но до восьми часов вечера десятки вопрошающих
глаз не видели за туманом долгожданной родной земли.
Только на следующий день, на рассвете, выдвинувшийся далеко к
востоку гористый Шимунский нос показал, что желанный Петропавловск
близко. Досадное, как никогда, безветрие держало "Надежду" целый день
почти на одном месте.
Наконец ветерок подхватил окрыленный множеством парусов корабль,
помог приблизиться к берегу и направить путь прямо на Авачинскую губу:
пять горных великанов-ориентиров повелительно указывали курс.
"Надежда" проходит мимо Старичкова острова, резвые бесчисленные
старички на быстрых крыльях дружно слетают с обрывистого скалистого
острова и с неистовым гамом носятся низко над кораблем. Между ними
откуда-то прилетевшие как бы на разведку урилы. Они смотрят большими
пытливыми глазами на редкое явление - корабль - и тотчас же деловито
улетают обратно, как бы для доклада после исполненного поручения. С
берега срываются во множестве морские попугаи и всесветные плакальщики
- чайки. Узкий вход в губу охраняют три остро торчащих из воды черных
камня, точно высунувшие из любопытства на момент только свои головы -
это Три брата. За "братьями" чуть виден вход в Солеваренный заливчик.
И без того узкий путь загораживает остров Измены.
Подножия гор и сбегающие к морю долины покрыты сочной, ярко
зеленеющей травой. И они и скаты небольших холмов сплошь усеяны яркими
полевыми цветами. Кое-где белеют извилистыми стволами нарядные
березовые рощицы, снизу прикрытые на опушках купами темно-зеленых
кустов. Цветы словно смеются, они не боятся молчаливо склонившихся над
ними величественных скал - эти темно-синие бархатные фиалки, вьющиеся
по зелено-серому мху, розово-красные колокольчики и нежно-розовый
шиповник, далеко разбросавший вокруг себя свои легкие пахучие
лепестки.
Береговая стража обнаружила трехмачтовый корабль еще накануне.
Время было тревожное - всего можно было ожидать, тем более что корабль
- военный и никому в голову не пришло, что это та самая вполне мирная
"Надежда", которая фактически должна сейчас стоять у Нагасаки и вязать
торговые узы с Японией.
Петропавловский комендант майор Крупский озабочен: к встрече
неизвестного военного корабля надо приготовиться, а гарнизон почти
весь в разгоне. Он спешно сколачивает отряд из наличных солдат и
канониров, втаскивает на батареи пушки и наскоро набрасывает план
упорной обороны. Корабль-незнакомец на всех парусах, никак не
сигнализируя, уверенно входит в гавань, не обнаруживая своих
намерений. От берега отваливает катер с офицером и широкими взмахами
весел быстро приближается к кораблю. Взволнованный офицер не видит
ясно выведенного российскими буквами названия.
- Какое судно? Откуда? - спрашивает он не своим голосом и не
верит собственным ушам: с корабля насмешливо отвечают по-русски:
- "Надежда"... из Санкт-Петербурга!
- Становитесь на якорь вот там! - радостно кричит офицер,
показывая рукой место. - Глубина семь-восемь сажен... А я спешу
уведомить коменданта... Поздравляю с благополучным прибытием!
Катер неуклюже поворачивает обратно.
Артиллеристы торопливо перезаряжают пушки холостыми, и
одиннадцать выстрелов, повторяемые гулким горным эхом, радостно
сливаются с выстрелами "Надежды". С шумом падает в воду тяжелый якорь.
На шканцах, в камергерском мундире, худой, высокий, с лихорадочно
горящими глазами, появляется Резанов и осеняет себя широким крестным
знамением.
Не задерживаясь на корабле ни одного часа, он садится в шлюпку и
минут десять спустя сходит на берег.
Крупский рапортует послу состояние вверенного ему порта и
приглашает к нему "откушать хлеба-соли".
За обедом гости до отвала насыщались похожею вкусом на лососину
горбушей и тихоокеанской камбалой. Черный, хорошо выпеченный хлеб ели
с редким удовольствием, подолгу нюхали, вдыхая его особенный, вкусный
кисловато-парной запах.
- Мне кажется, я и не жую его, - уверял Шемелин, - а он сам тает
у меня во рту, как сахар. А вода!.. - и он радостно причмокивал,
выпивая уже шестой стакан чистой, прозрачной авачинской воды.
Крузенштерн торопился: надо было спешить в Японию, так как долгая
задержка грозила лишней зимовкой и потерей почти целого года. Но
злополучная течь требовала проконопатить почти весь корабль.
"Надежда" спешно начала расснащаться на следующий же день и
одновременно разгружалась от товаров компании.
Придя к Ситхе, "Нева" стала на якорь в устье Крестовской гавани.
Вдали - вечно белая гора Эчком, кругом крутые берега, сплошь
покрытые ощетинившимся лесом. Дикость природы, напряженная
настороженность и неизвестность...
После шумного Кадьяка безмолвие тяготило, а суровость природы
заставила приутихнуть даже неугомонную молодежь.
Внезапно вынырнул из-за мыса четырехместный бат. Бесстрашно
подошел он к борту корабля, но так же внезапно и торопливо отвалил,
как только увидел показавшиеся из-за островов две большие байдары.
Байдары были компанейские, с "Екатерины" и "Александра". Они уже
десять дней поджидали здесь Баранова.
Вечером к "Неве" опять подходили баты с вооруженными колошами.
Корабль еще более насторожился, и по приказанию Лисянского
матросы всю ночь держали пушки наготове.
Из-за полного безветрия в гавань не могли войти три дня, и в
конце концов пришлось втягиваться на верпах.
Вырученный Барбером после падения Ситхи партовщик Плотников не
спускал глаз с берегов и стоявшего на якоре американского корабля. Он
увидел, как к кораблю подошел бат с тремя гребцами. Узнав тойона
Котлеана и выздоровевшего молодого Скаутлелта, он тотчас же сообщил об
этом на "Неву". Как только бат отошел от корабля, за ним погнался
спущенный с "Невы" вооруженный ял. На "Неве" с большим интересом
наблюдали за легким ходом бата, который словно летел, едва касаясь
воды. Он уходил, но не бежал, колоши смеялись и поддразнивали гребцов
тяжелого, неуклюжего яла.
Прошло еще пять дней, и со стороны ситхинцев началась охота на
белых. Лисянский только успел отправить за рыбой две байдары, как с
корабля была замечена пробиравшаяся у самого берега большая лодка с
двенадцатью раскрашенными и осыпанными пухом людьми. Пришлось пугнуть
их пушечным выстрелом. В тот же день другой колошский бат открыл огонь
по "Неве", пули пробили спускаемый на воду катер.
Колоши явно бросали вызов, но предпринять против них что-нибудь
серьезное Лисянский до прихода Баранова не решался. Заниматься
раз, но всегда выменивал ее на свинину, она вкуснее.
- Как же вы можете их сравнивать, если не ели? - ехидно
спрашивали его.
- Предполагаю, только предполагаю... - отвечал француз.
Откровенного признания не мог выудить у него и Толстой.
Вслед за европейцами на корабль приехал и сам король Тапега
Кетонове в сопровождении восьми человек свиты - рослых, крепких людей.
Сам скромный, молчаливый и важный, он долго спокойно и безразлично
относился ко всему окружающему. Однако тотчас же вышел из равновесия,
как только увидел в каюте капитана большое зеркало. Пошарив рукой за
рамой и убедившись, что видит самого себя, он протягивал к зеркалу
руки, ухмылялся, изгибался во все стороны, поворачивался и боком и
спиной и с удовлетворением рассматривал детали своей татуировки. Ею он
был покрыт, как щегольской, с иголочки одеждой, с головы до пят, и как
будто даже не казался голым.
Насилу при помощи Робертса Крузенштерну удалось оторвать короля
от зеркала и увести в кают-компанию, где был подан чай. Сладкий чай
понравился, но пить его король не сумел, сколько ни старался подражать
смеющимся офицерам. Смеялся и сам король, когда они пытались поить его
с ложечки. Он, однако, заметил, что в чай сыплют ложечкой белый
порошок и, как только его попробовал, с необыкновенной быстротой стал
черпать из сахарницы, пока его не остановил англичанин Робертс. Это
было тем более удивительно, что на острове сахарный тростник рос в
изобилии.
Король выпросил себе у капитана бразильского попугая, пару
больших пестрых кур и петуха, объяснив, что куры у него на острове
очень мелки, а хочется иметь таких же больших. С удовольствием, но без
жадности принял он также в подарок штуку пестрой материи и зеркальце -
для себя и для королевы, которой послали и немного сахарного песку.
Складные ножи вполне удовлетворили остальных.
Не успели гости отвалить от корабля, как от берега отплыла целая
партия каких-то рогатых голов. Нетрудно было догадаться, что это
головы нукагивцев, плывущих с какими-то съестными припасами. За первой
в некотором расстоянии плыли другая и третья партии.
Вскоре при оглушительно громких возгласах: "О! ай! эй! оу!" -
пловцы открыли бойкую торговлю кокосовыми орехами величиной с
человеческую голову, пудовыми кистями бананов, редкими по величине
шарами хлебного дерева и сахарным тростником. Разменной монетой
служили обрезки ржавых железных обручей. За такой обрезок давали
пять-шесть больших кокосовых орехов или две-три кисти бананов.
Бойко шло дело и у прибывшего на корабль мастера-татуировщика.
Вооруженный топориком, очень похожим на жезл, он легко, как бы играя,
насекал на подставляемых матросских спинах, руках и ногах красивые
симметричные узоры, примазывая кровоточащие разрезы различного цвета
красками из висящей у бедра хитро сплетенной корзинки.
В азарте торговли никто не заметил, как к кораблю подплыла еще
одна партия пловцов, человек в сорок, - это были нукагивские
девушки...
Вечером Крузенштерн снял запрещение личных покупок. До сих пор
закупать поручено было только продовольствие и только Ромбергу и
Эспенбергу, что было совершенно правильно, ибо азарт и легкомысленная
конкуренция могли испортить все дело. Между тем у любителей
разгорелись глаза, когда островитяне, кроме продовольствия, стали
предлагать искусно отделанные пики, дротики, палицы из черного или
красно-бурого твердого дерева, головные уборы, ожерелья, белые и
желтые ткани из коры, прикрывающие наготу нукагивских женщин, ювелирно
изукрашенные черепа врагов, разнообразные украшения из раковин.
Особенно озабочен был покупками такого рода посол, имевший специальное
поручение от Академии наук и императорской кунсткамеры. Он просил
натуралистов помочь ему; дал отдельный приказ егерю и возлагал особые
надежды на Шемелина, для чего отпустил его в глубь острова.
Прихватив Курляндцева, Брыкина, егеря и вооружившись для
храбрости пистолетами, Шемелин набрал изрядный запас русских и
английских железных изделий и смело вступил на землю "человекоядцев".
Проводником у них служил, по рекомендации Робертса, саженного роста
молодой детина - искусный пращник Мау-Гау, совершенный тип
нукагивского геркулеса, имевший некоторое отношение или причисляемый к
составу королевской семьи. Мау-Гау был замысловато и художественно
татуирован.
- Это очень интересное явление, этот пращник, - вполголоса
рассказывал спутникам Шемелин. - Он замещает короля в его отсутствие,
если оно продолжается больше суток, но не как глава власти, а как
глава семейства, блюститель семейного очага и временный муж королевы.
- Да, гладиатор, как посмотришь, - вздохнул академик живописи
Курляндцев, не отличавшийся крепким здоровьем.
- Он именуется хранителем священного огня и избирается из самых
сильных и храбрых воинов, - добавил Шемелин.
- И, наверное, большой любитель военного блюда, - усмехнулся
Брыкин, намекая на людоедство.
Тем временем Мау-Гау по указанию егеря Ивана без промаха поражал
на громадном расстоянии указываемых ему птиц и четвероногих. Тяжелые
камни со свистом летели из его пращи и скрывались из глаз.
Пришла "Нева", стала на якорь неподалеку. Лисянский тотчас
приехал на "Надежду". После завтрака Крузенштерн предложил нанести
визит королю, и они вместе отправились на остров.
Королевская ставка находилась в долине, в одной миле от берега.
Вела туда, собственно говоря, не дорога, а быстро текущий неглубокий
ручей с ровным песчаным дном. Пришлось идти, шлепая по воде, босиком.
Впереди далеко тянулся уходящий понемногу вверх лес кокосовых и
хлебных деревьев, пропадая в дымке далеких гор. Затабуированные
деревья были отмечены у комлей ожерельями-плетушками, с них свисали
плоды тучного урожая. Кокосы местами сменялись панданами со странными
ветвями, усыпанными питательными орехами, алевритами с масляными
орехами, гардениями с их одуряющими цветами, акациями, гибиском.
Кругом шумели живописные водопады, низвергавшиеся с высоких скал.
Струи воды, ударяясь о подножья в виде глубоких каменных чаш,
разбрызгивались мельчайшей пылью. Многоголосым свистом и чириканьем
пернатые словно пели гимн расточительной, разомлевшей на солнце
природе.
Король гостеприимно встретил моряков шагов за сто до своего
жилища, а затем представил всю свою семью, включая маленькую внучку.
Это было знаком особого внимания, потому что видеть ее могли только
мать, бабка и ближайшие родственники. Предусмотрительный Лисянский
торжественно и серьезно принял ребенка на руки, осторожно покачал и,
положив в постельку, прикрыл его подарком - роскошным кружевным
покрывалом. На него с умилением смотрела мать - принцесса из соседнего
племени таи-пи, с которым путем брака заключен был вечный мир. Она
была привезена сюда по воде через глубокий залив, и потому залив
находился под безусловным табу.
Некрасивый, со свисающими усами и большим ртом, с непомерно
широкой грудной клеткой и немного кривыми ногами, Лисянский,
по-видимому, казался ей олицетворением какого-то недосягаемого, особо
отмеченного сверхчеловека.
Гости получили разрешение осмотреть на острове все, что их
интересовало, и даже Морай - место захоронения останков умерших,
хорошо набальзамированных кокосовым маслом. Морай считался еще и
обиталищем духов умерших, мстительных и страшных божеств различных
рангов.
Смрад гниющих тел распространялся под душными темными ветвями
далеко за пределы Морая. Трудно и тошно было дышать этим неподвижным,
густым в парном воздухе запахом разложения. Однако у самого Морая
обитал главный жрец с семьей, которому, очевидно, этот запах не был
противен.
Гости остановились у входа в Морай, устроенного в виде низенького
сарайчика, в который вела крохотная лазейка. На каменном помосте
лежали груды костей тех несчастных, которых приносили в жертву,
предавая тела их гниению. В воздухе стоял неумолкаемый звон носящихся
тучами мух и разных насекомых. Подле груды гнили на подножье
возвышался идол с толстым животом, как бы утучненный кровью
человеческих жертв. Направо виделась "тапапау" - погребальница с
разлагавшимся трупом и идолами, вокруг которых на земле были
разбросаны в изобилии кокосовые орехи, плоды хлебного дерева, гниющая
рыба и трупы заколотых для пира собак.
А на темном фоне высоких гор, окаймленных играющими на вечных
снегах золотыми лучами солнца, сквозь купы свежей яркой зелени, с
вершин и обрывов черных утесов неподвижно свисали десятки
голубовато-белых полотнищ огромных водопадов. Стремительно прыгая по
скалам и как бы утомясь этой скачкой, они вдруг бессильно повисали над
бездной, казалось, беззвучно падали туда с головокружительной высоты,
чтобы снова, далее начать свою безумную скачку по камням и обломкам
окал, а затем, успокоившись, в мощных потоках слить свою буйную воду с
глубокими водами лазурно-прозрачных, прохладных горных озер.
Капитаны условились выйти в море, как только будут закончены
работы на кораблях и пополнены запасы пресной воды. Считанные дни
оставались до отплытия.
Неприветливо и неуютно стало в бухте Тойогай. Природа продолжала
расточать свои ласки, но их никто не замечал, щедрое солнце согревало
и баюкало, но берега опустели. Навещали корабли почему-то еще более
усердно только сумрачный Робертс и обидчивый, вертлявый Кабри.
Завизжали плотничьи пилы, старательно завозили по борту длинными
кистями, покрывая его до ватерлинии светлым тиром, маляры; застучали
своими деревянными молотками конопатчики, ища щелей и заливая их
кое-где составом из твердой смолы, клея, масла и серы, не
распускающейся от жары. Матросы смолили канаты, еще и еще раз
просушивали паруса: корабли готовились к отплытию.
В день отплытия легкий ветерок с утра зарябил гладкую синеву
бухты. Корабли подняли якоря. "Нева" медленно потянулась на верпах
вперед, к узким воротам залива, за ней, подняв паруса, устремилась
"Надежда". Внезапно ветер упал, и "Надежда", подхваченная течением с
моря, понеслась на мрачные, зловеще черневшие утесы, у подножия
которых пенилась кружевная полоска бурунов. Едва брошенный тяжелый
якорь достиг дна, как корабль резко остановился - почти вплотную к
скалистым утесам. Тучи птиц, вспугнутых близостью людей, с воплями
поднялись со скал, закружились над кораблем. Казалось, спасения нет...
еще минута, еще немного, каких-нибудь десять сажен, и корабль
разобьется об острые каменные стенки, уходящие отвесно в глубокую
воду.
Спускаясь по невидимым с корабля уступам, делая отчаянные прыжки,
с луками и копьями в руках, к воде устремились десятки голых дикарей.
Они орали, размахивая оружием. Вот сорвался в воду один, другой,
третий. С "Невы" загремел пушечный выстрел. Пущенная с "Надежды"
ракета, обдав змеиным шипением и дымом стенки утесов, сотней палящих
огней разорвалась над головами дикарей. Это отрезвило людоедов,
бросившихся врассыпную подальше от корабля.
К "Надежде" помчался спасательный катер "Невы". Матросы изо всех
сил налегали на весла. "Надежда" медленно дрейфовала к утесам - каждое
колебание волны отнимало несколько вершков. На палубу упал десяток
легких, по-видимому отравленных, искусно и красиво оперенных стрел.
С завистью смотрел экипаж "Надежды" на "Неву", уже одевавшуюся в
блистательные одежды парусов. Они тотчас же наполнились ветром, и
вскоре "Нева" скрылась в туманной дымке моря.
Два катера непрерывно завозили верпы, на них "Надежда"
оттягивалась от опасных скал. Команда выбивалась из сил в борьбе за
каждый вершок. Наконец верп был завезен уже почти к самому выходу из
залива. Подняли якорь. Бодро зазвучала на этот раз радостная команда:
- Разруби шпиль и кабаляринг!.. Убирай буйреп на место!..
Увы, неожиданный резкий порыв ветра опять неудержимо прижимает
"Надежду" к утесам.
- Дрейфует! - в ужасе кричит Ратманов.
Крузенштерн бледен, но спокоен.
- Все наверх! - отдает он команду вполголоса.
Запела боцманская дудка.
- Руль под ветер!.. Тяни брамсель на подветренной стороне!..
Крепи! - командовал Крузенштерн.
- Руби кабельтов! - вдруг закричал он во весь голос.
Острое лезвие топора сверкнуло на солнце, и отсеченный конец
каната мгновенно юркнул в воду, к лежащему на дне верпу. Корабль
вздрогнул и остановился как бы в нерешительности.
- Развязывай паруса!.. Отдай!.. Долой с реев!.. - снова раздалась
уверенная команда, и "Надежда" рванулась к выходу из бухты. Попутный
ветер гнал ее в открытое море.
Слишком поздно на корабле спохватились: а где катера? Они
безуспешно боролись с волнами и течением, временами совсем пропадали
из виду... И опять вопит боцманская дудка.
- Ложись в дрейф! - командует Крузенштерн.
И снова "Надежда" ложится в дрейф. Вызвавшиеся охотники на
большом восьмивесельном катере отваливают обратно в бухту. Еще два
часа томительного ожидания, и громким радостным "ура!" команда
встречает своих товарищей... Вернулись! Спасены!
Одного только Резанова не волновало все, что происходило на
корабле. Он лежал в своей каюте с высокой температурой в жестоких
приступах лихорадки. Вечером, очнувшись, он прислушался. Нет, это ему
не почудилось: кто-то выл на корме, выл протяжно и долго, как собака
перед покойником.
Это был француз Кабри. Стоя на каких-то ящиках на корме, смотрел
он, не спуская глаз с далекого берега, на постепенно исчезающую из
глаз полюбившуюся ему новую родину и выл без слез.
Кабри упустил момент, когда мог прыгнуть с корабля и вплавь
добраться до берега, а пуститься в бурные волны на брошенной доске,
как это делали туземцы, побоялся. И вот он плыл обратно с белыми и к
белым, возвращался к их жизни, но это его совсем не радовало.
Безутешный вой Кабри надрывал душу, но слышали его только Резанов
да вахтенные - измученная команда корабля повалилась спать еще до
наступления темноты.
Становилось все жарче и жарче, а от налетавших бурь с дождями
было так сыро, что ни одежда, ни белье не просыхали. Шквалы
безжалостно рвали паруса, их приходилось заменять совершенно новыми:
хотя и вынужденно, но чем дальше, тем все чище и наряднее становилась
"Надежда".
Подходили к экватору, появились тропические птицы. Благодаря
дождям до отказа наполнились водой опустевшие было бочки и
возобновилось купанье в растянутом брезенте. Все томились, однако, от
одуряющей жары. Люди больше лежали раздетые в каютах, устраивая
опасные сквозняки. За столом обычно пустовало много мест. Разговоры не
вязались, от пищи отворачивались.
Подавленное настроение постепенно овладевало всеми. Никто не
интересовался близкими уже Сандвичевыми островами и, когда на
горизонте показалась чуть ли не самая высокая гора в мире - Мауна-Ро,
никто, кроме Тилезиуса и егеря, не вышел на палубу посмотреть издали
на это чудо природы.
Крузенштерн в большой тревоге заторопился на север еще
настойчивее: "Надежда" опять потекла.
Он решился только коснуться островов, не бросая якоря, но все же
сделать попытку запастись продовольствием, лечь в дрейф у острова
Овиги и пушечным выстрелом известить о своем прибытии. От берега
отделилась и быстро направилась к кораблю лодка, с которой
изголодавшиеся люди не сводили глаз. Увы, собственник лодки, отец
сандвичанки, предложил купить или временно взять на корабль его дочь,
девочку лет тринадцати-четырнадцати, похожую на ощипанного цыпленка.
Правда, спустя некоторое время явилось и новое предложение - хорошо
откормленная жирная свинья, однако купить ее было не на что, так как в
обмен требовался непременно суконный плащ. Продавец решительно
отказывался от самых лучших стальных изделий, на ножи и топоры и
смотреть не хотел, отказывался даже от оружия. Сделка не состоялась,
продавец уехал ни с чем.
Наступил час разлуки с "Невой". Оба корабля легли в дрейф,
взвились военные флаги, матросы разбежались по вантам и реям.
Троекратное "ура!"... и корабли разошлись: "Надежда" взяла курс на
Петропавловск, "Нева" же направилась к последнему из Сандвичевых
островов - Кирекекуа. Здесь за двух поросят пришлось отдать девять
аршин толстого холста, но зато ликованию матросов не было конца:
поросят нежно похлопывали, гладили по спинам, называли любимыми
именами.
Вскоре на "Неву" прибыл старшина с двумя небольшими свиньями и
множеством свежей зелени. Пьяненький, но довольный, он увозил с
корабля три бутылки рому и два топора.
После этого торговля припасами пошла бойко: ножи, зеркальца были
в большой цене, и в тот же день запасы пополнились еще двумя большими
свиньями, поросятами, козами, десятком кур, бочкой картофеля и
сахарным тростником. Матросы повеселели.
Здесь два американца, вернувшиеся с берегов Северной Америки,
сообщили о разорении Ситхи. Новость показалась Лисянскому весьма
правдоподобной. Необходимо было поторопиться...
Лисянский наслаждался полной самостоятельностью, о которой давно
мечтал. Он высоко ценил своего начальника, но все же считал себя и
опытнее и талантливее. Строгий и требовательный к подчиненным, а
прежде всего к самому себе, он сумел подобрать хороший офицерский
состав и основательно подучить людей во время плавания морскому делу:
"Неву" никак нельзя было принять за купеческое судно.
8 июля "Нева" уже подошла к острову Чирикова и взяла курс на
Кадьяк, а 13-го ночью бросила якорь в Павловской гавани. Почти тотчас
же, как только улеглась суета на корабле и наступила тишина, в
непроглядной тьме послышались всплески воды. К кораблю причалили
большие байдары, наполненные людьми во главе с Баннером, помощником
Баранова. Утром, когда корабль подошел к поселку, крепость салютовала
одиннадцатью выстрелами из пушек. На "Неве" началось ликование:
Лисянский первым совершил такое путешествие из Петербурга, не имея на
борту ни одного больного.
После обеда у Баннера Лисянскому было вручено письмо Баранова с
просьбой немедленно идти к Ситхе.
Вместо отдыха команде "Невы" пришлось готовиться к новому
походу...
"Надежда" тем временем шла прямым курсом на Петропавловск. Свежая
погода, чистый воздух и живительный запах моря благоприятно отразились
на здоровье Резанова. Он подбодрился, стал меньше лежать и уже
просиживал целые часы за своим столом, строча разные письма в
Петербург и прожекты.
В восемь утра 1 июля раздался громкий крик с салинга: "Земля!.."
Все за исключением Резанова устремились на палубу. На момент
приоткрылся в густом тумане далекий берег, еще дальше проступила часть
какой-то большой горы, но до восьми часов вечера десятки вопрошающих
глаз не видели за туманом долгожданной родной земли.
Только на следующий день, на рассвете, выдвинувшийся далеко к
востоку гористый Шимунский нос показал, что желанный Петропавловск
близко. Досадное, как никогда, безветрие держало "Надежду" целый день
почти на одном месте.
Наконец ветерок подхватил окрыленный множеством парусов корабль,
помог приблизиться к берегу и направить путь прямо на Авачинскую губу:
пять горных великанов-ориентиров повелительно указывали курс.
"Надежда" проходит мимо Старичкова острова, резвые бесчисленные
старички на быстрых крыльях дружно слетают с обрывистого скалистого
острова и с неистовым гамом носятся низко над кораблем. Между ними
откуда-то прилетевшие как бы на разведку урилы. Они смотрят большими
пытливыми глазами на редкое явление - корабль - и тотчас же деловито
улетают обратно, как бы для доклада после исполненного поручения. С
берега срываются во множестве морские попугаи и всесветные плакальщики
- чайки. Узкий вход в губу охраняют три остро торчащих из воды черных
камня, точно высунувшие из любопытства на момент только свои головы -
это Три брата. За "братьями" чуть виден вход в Солеваренный заливчик.
И без того узкий путь загораживает остров Измены.
Подножия гор и сбегающие к морю долины покрыты сочной, ярко
зеленеющей травой. И они и скаты небольших холмов сплошь усеяны яркими
полевыми цветами. Кое-где белеют извилистыми стволами нарядные
березовые рощицы, снизу прикрытые на опушках купами темно-зеленых
кустов. Цветы словно смеются, они не боятся молчаливо склонившихся над
ними величественных скал - эти темно-синие бархатные фиалки, вьющиеся
по зелено-серому мху, розово-красные колокольчики и нежно-розовый
шиповник, далеко разбросавший вокруг себя свои легкие пахучие
лепестки.
Береговая стража обнаружила трехмачтовый корабль еще накануне.
Время было тревожное - всего можно было ожидать, тем более что корабль
- военный и никому в голову не пришло, что это та самая вполне мирная
"Надежда", которая фактически должна сейчас стоять у Нагасаки и вязать
торговые узы с Японией.
Петропавловский комендант майор Крупский озабочен: к встрече
неизвестного военного корабля надо приготовиться, а гарнизон почти
весь в разгоне. Он спешно сколачивает отряд из наличных солдат и
канониров, втаскивает на батареи пушки и наскоро набрасывает план
упорной обороны. Корабль-незнакомец на всех парусах, никак не
сигнализируя, уверенно входит в гавань, не обнаруживая своих
намерений. От берега отваливает катер с офицером и широкими взмахами
весел быстро приближается к кораблю. Взволнованный офицер не видит
ясно выведенного российскими буквами названия.
- Какое судно? Откуда? - спрашивает он не своим голосом и не
верит собственным ушам: с корабля насмешливо отвечают по-русски:
- "Надежда"... из Санкт-Петербурга!
- Становитесь на якорь вот там! - радостно кричит офицер,
показывая рукой место. - Глубина семь-восемь сажен... А я спешу
уведомить коменданта... Поздравляю с благополучным прибытием!
Катер неуклюже поворачивает обратно.
Артиллеристы торопливо перезаряжают пушки холостыми, и
одиннадцать выстрелов, повторяемые гулким горным эхом, радостно
сливаются с выстрелами "Надежды". С шумом падает в воду тяжелый якорь.
На шканцах, в камергерском мундире, худой, высокий, с лихорадочно
горящими глазами, появляется Резанов и осеняет себя широким крестным
знамением.
Не задерживаясь на корабле ни одного часа, он садится в шлюпку и
минут десять спустя сходит на берег.
Крупский рапортует послу состояние вверенного ему порта и
приглашает к нему "откушать хлеба-соли".
За обедом гости до отвала насыщались похожею вкусом на лососину
горбушей и тихоокеанской камбалой. Черный, хорошо выпеченный хлеб ели
с редким удовольствием, подолгу нюхали, вдыхая его особенный, вкусный
кисловато-парной запах.
- Мне кажется, я и не жую его, - уверял Шемелин, - а он сам тает
у меня во рту, как сахар. А вода!.. - и он радостно причмокивал,
выпивая уже шестой стакан чистой, прозрачной авачинской воды.
Крузенштерн торопился: надо было спешить в Японию, так как долгая
задержка грозила лишней зимовкой и потерей почти целого года. Но
злополучная течь требовала проконопатить почти весь корабль.
"Надежда" спешно начала расснащаться на следующий же день и
одновременно разгружалась от товаров компании.
Придя к Ситхе, "Нева" стала на якорь в устье Крестовской гавани.
Вдали - вечно белая гора Эчком, кругом крутые берега, сплошь
покрытые ощетинившимся лесом. Дикость природы, напряженная
настороженность и неизвестность...
После шумного Кадьяка безмолвие тяготило, а суровость природы
заставила приутихнуть даже неугомонную молодежь.
Внезапно вынырнул из-за мыса четырехместный бат. Бесстрашно
подошел он к борту корабля, но так же внезапно и торопливо отвалил,
как только увидел показавшиеся из-за островов две большие байдары.
Байдары были компанейские, с "Екатерины" и "Александра". Они уже
десять дней поджидали здесь Баранова.
Вечером к "Неве" опять подходили баты с вооруженными колошами.
Корабль еще более насторожился, и по приказанию Лисянского
матросы всю ночь держали пушки наготове.
Из-за полного безветрия в гавань не могли войти три дня, и в
конце концов пришлось втягиваться на верпах.
Вырученный Барбером после падения Ситхи партовщик Плотников не
спускал глаз с берегов и стоявшего на якоре американского корабля. Он
увидел, как к кораблю подошел бат с тремя гребцами. Узнав тойона
Котлеана и выздоровевшего молодого Скаутлелта, он тотчас же сообщил об
этом на "Неву". Как только бат отошел от корабля, за ним погнался
спущенный с "Невы" вооруженный ял. На "Неве" с большим интересом
наблюдали за легким ходом бата, который словно летел, едва касаясь
воды. Он уходил, но не бежал, колоши смеялись и поддразнивали гребцов
тяжелого, неуклюжего яла.
Прошло еще пять дней, и со стороны ситхинцев началась охота на
белых. Лисянский только успел отправить за рыбой две байдары, как с
корабля была замечена пробиравшаяся у самого берега большая лодка с
двенадцатью раскрашенными и осыпанными пухом людьми. Пришлось пугнуть
их пушечным выстрелом. В тот же день другой колошский бат открыл огонь
по "Неве", пули пробили спускаемый на воду катер.
Колоши явно бросали вызов, но предпринять против них что-нибудь
серьезное Лисянский до прихода Баранова не решался. Заниматься