Страница:
темнеть. В бухте стоял зимовавший здесь бриг компании "Мария
Магдалина".
Резанов сообщил Крузенштерну, что в связи с пребыванием здесь
"Марии" его планы меняются. До сегодняшнего дня он предполагал,
отпустив "Надежду" на Сахалин, обревизовать Камчатку и выехать в
Петербург, не побывавши в Америке. Теперь же "Мария" позволяет
выполнить ему и самую трудную миссию. То есть он намерен на "Марии"
отплыть в Америку.
- Редко удается видеть такую плавучую мерзость, как эта
компанейская блудница "Мария Магдалина" с ее экипажем и распорядками,
- возмущался Крузенштерн, делясь с Ратмановым впечатлениями от визита
к командиру "Марии" лейтенанту Машину.
- Я кое-что слышал об этом, Иван Федорович, - ответил Ратманов. -
И судно видел - двухмачтовка... Нелепейшей охотской постройки.
Неуклюжее, как чурбан, почему-то именуемое бригом.
- Судно перегружено и товарами и людьми, - продолжал Крузенштерн.
- Я насчитал больше семидесяти человек, без офицеров, компанейских
приказчиков и других пассажиров. Много больных... Как выходцы с того
света, бродят люди по кораблю, немытые, нечесаные, в невообразимом
рубище. Лангсдорфу, которому приходится плыть с ними, не по себе... А
вот, кстати, и он собственной персоной, - добавил он, увидев входящего
Лангсдорфа. - Ну что, господин доктор, - перешел он на немецкий язык,
- каково?
- И не говорите. - сказал, здороваясь с Ратмановым, Лангсдорф,
отправлявшийся на "Марии" в роли доктора. - Я в ужасе, мне все
кажется, что по телу, не переставая, ползают жирные вши, которых так
любезно и предупредительно пассажиры "Марии" вылавливали на палубе
друг у друга... А вонь?.. На некоторых ни одежды, ни белья, одни
грязные лохмотья. У некоторых, страшно сказать, рваные ноздри - это
получившие прощение преступники. Горькие пьяницы, алкоголики из
разорившихся купцов и ремесленников, разные неудачники из числа
искателей приключений и легкой наживы...
- Да, из этих людей состоит и команда, - подтвердил Крузенштерн.
- Матросы в прошлом году в первый раз, да и то очень недолго, побывали
в море. Я не знаю, как и чем занимался с ними Машин, да и занимался ли
вообще, но они вовсе не умеют управляться с парусами и даже не знают
их названий. Я просил проделать какой-нибудь маневр, и вот пятьдесят
человек не смогли сделать в полчаса то, для чего достаточно десяти
минут. Жутко даже подумать, в каком положении окажется корабль с такой
командой в минуту опасности.
- Вы требуете от этих людей работы, господин капитан, - опять
заговорил Лангсдорф. - Но для этого их надо прежде всего подкормить.
Верите ли, они почти поголовно заражены цингой, а что будет с ними
после голодного плавания?
- Ну, подкормите - и все, - ободряюще сказал Ратманов. -
Запаситесь только противоцинготными средствами да свежим мясом.
- Черт знает, что делал с ними здешний эскулап, но он выписал
здоровыми не только цинготных, но также и застарелых венериков, -
продолжал жаловаться Лангсдорф. - Я предложил их списать с корабля и
заменить здоровыми. С этим согласился и лейтенант Машин, а господин
Резанов твердит одно: во-первых, некем, а во-вторых, надо спешить -
послезавтра выходим в море...
Шемелин, узнав, что Крузенштерн, будучи на корабле, вслух грозил
компании разоблачениями, поспешил с докладом к своему начальнику.
- Ваше превосходительство, - обратился он к Резанову, - капитан
Крузенштерн был на "Марии" и разбушевался там, как у себя на корабле,
но, конечно, не против командира, а против компании.
- Из-за чего? - спросил Резанов. - Что ему не понравилось?
- Вы уже сами изволите знать, что лейтенант Машин, вместо того
чтобы спешно идти на Кадьяк, под предлогом неисправности судна из
Охотска прошел на Петропавловск и здесь зазимовал. Солонина была
заготовлена перед самым отбытием из Охотска, рассчитана на переход в
холодное время, и потому дана ей соль малая. Теперь, перед самым
отплытием, пришлось выбросить ее в море.
- А вот доктор Лангсдорф говорил, что люди раздеты, грязны и
больны, это верно?
- Что грязны - это верно, к чистоте они не приучены, но все же,
будучи на суше, умывались каждый день, а теперь об этом должен
позаботиться командир корабля. Я проверил книги Охотской конторы. Из
них видно, что при отплытии "Марии" из Охотска всем им было выдано,
кроме ежедневной, по две пары праздничной одежды, одна из межирицкого
синего сукна, а другая - из тонкого фламандского полотна и по трое
брюк из ярославской полосатой ткани, белья всякого по пристойному
количеству. Кроме того, они были достаточно снабжены табаком, мылом и
хорошей обувью.
- Как с больными? - опять спросил Резанов.
- Больных было всего четверо. Из них двое скрывали свою тайную
венератскую болезнь, а по обнаружении списаны на берег. Из двух
остальных один собирал по приказанию лейтенанта Машина птичьи яйца на
прибрежных скалах, упал и разбился, а другой лежит после стегания
кошками по его же приказанию. Говорят, едва ли выживет...
- Скотина! - выругал Резанов лейтенанта Машина и продолжал
расспрашивать: - А как же все-таки с продовольствием? С чем же мы
пойдем?
- Две бочки со свежей солониной. Далее: треска, сельди сухие и
соленые, лучшее пшено, что привезли из Японии, мука ржаная и
пшеничная, сухари, коровье масло - бочка, хлебный ревельский спирт в
большом количестве.
- Не мало ли продовольствия?
- Нет... по расчету на три месяца...
Через день свежий попутный ветер заставил капитана "Марии" отдать
рано утром команду поднять якорь.
Резкий ветер гнал холодные туманы.
На бриге "Мария" в кубрике, между палубами, где были размещены
больные, на верхней палубе, где зябко кутались в свое рванье,
прижавшись к мачтам и тюкам, промышленные, царила невыразимая скука.
Еще тоскливее было в кают-компании и офицерских каютах.
Резанов, почти не вставая от стола, исписывал с легким
поскрипыванием пера целые стопы крепкой японской бумаги проектами,
инструкциями и письмами директорам компании, министрам и даже самому
царю.
На этом же корабле находились два моряка, которых еще в
Петербурге Резанов нанял на службу компании: лейтенант Иванов и мичман
Давыдов. Прибыли оба они в Петропавловск (еще по зимним дорогам), и
сейчас Николай Петрович Резанов взял их с собой, зная, что оба они на
американском берегу нужнее, чем здесь.
Машин, призвав к себе на помощь будущего кадьякского бухгалтера,
молча проверял запущенные счета корабля, резко и быстро щелкая
налитыми свинцом тяжелыми костяшками больших счетов.
Энергия, воля к жизни, к движению горела только на участке
Лангсдорфа. Углубившись в свои докторские обязанности, он при помощи
егеря Ивана, отпущенного Толстым в эту "сомнительную" экспедицию,
скреб, чистил, стриг и мыл своих грязных пациентов. Время от времени
Иван выбегал наверх с заряженным ружьем в руках в надежде, не удастся
ли подстрелить какую-нибудь диковинку для собираемой коллекции.
Ружейный выстрел егеря будоражил весь корабль. Бежали матросы
спускать шлюпку, бежали пассажиры в надежде полюбоваться диковинной
добычей, бежали повар с поваренком: "А вдруг что-нибудь вкусное,
свежее, съестное?" Бежал Лангсдорф, бросая выслушивание. Чуть ли не в
чем мать родила мчался недомытый больной, не обращая внимания на
промозглый холодный бус.
Через минуту возвращались с досадой на то, что напрасно истрачен
порох. Один Лангсдорф, бережно держа в руках какую-нибудь убитую
пичужку меньше воробья на длинных тонких ножках или с перепонками на
коротких желтых лапках, внимательно присматриваясь, бросал: "Карош,
Иванушка, ошин карош птичка!"
Резанов в своей каюте писал донесение на имя государя:
"Упрочиваться весьма нужно в краю сем, сие неоспоримо, но столько
же и ненадежно с голыми руками, когда из Бостона ежегодно от 15 до 20
судов приходит. Первое, нужно Компании построить небольшие, но военные
брики, прислать сюда артиллерию и тогда бостонцы принуждены будут
удалиться. Второе, самое производство Компании дел ее на столь великом
пространстве требует великих издержек и одним торгом рухляди
удержаться не может, кроме того, что заведения и в Америке никогда не
достигнут силы своей, когда первый припас, то есть хлеб, возить должно
из Охотска, который и сам требует помощи. Для сего нужно
исходатайствовать от гишпанского правительства позволение покупать на
Филиппинских островах и в Хили тамошние продукты, из коих хлеб, ром и
сахар мы за бесценок иметь можем и снабдим ими всю Камчатку..."
Пройдя между Командорскими и ближними островами Алеутской гряды,
"Мария" отошла далеко к северо-востоку, к группе Прибыловых островов,
где один из старовояжных, взявший на себя обязанности лоцмана, горький
пьяница, но бывалый, тщетно старался отыскать хорошо знакомую бухту.
- Я бы нашел гавань, - хвастал он, отойдя от штурвала и торопливо
переводя разговор на другую тему, - я тута с самим Прибыловым два года
стоял. Мы здеся одних бобров, почитай, тыщи четыре набили, котов без
малого тыщ сто да голубых песцов, поди, тыщ десять. Теперя самое их
время - детеныш пошел, и мяса ску-усное!
- Вот ты, Иван, егерь прозываешься, - обратился он к Ивану. -
Ну-ка, сказывай, когда начинаются лежбища котов и сивучей?
- Не знаю, - откровенно сознался Иван, - никогда не видал и не
бивал.
- Не знаешь, та-ак... А может, знаешь, какой шерсти серый кот? -
продолжал он насмешливо.
- Ну что ты к человеку пристал! - добродушно вмешался в беседу
другой промышленный, покрытый зарослью бороды до самых выцветших,
маленьких, щелочками, глаз, и тут же пояснил: - Серый - это, понимать,
совсем молодой осенний кот, а шерсть на ем не серая, а такая, как и у
других. Коты, понимаешь, приходят сюды с полдня в апреле, и тут,
понимаешь, матки все чижолые, а с ними секач - у яго по двести, а то и
по триста маток. Ревет, понимашь, сзыват, значит, их и ложится, где
повыше, да так, чтобы всех сразу видать. Ну, а холостяки, которые по
третьему году, у тех, понимашь, только по одной, по две женки... Мать
честная, - вскрикнул он после небольшой паузы, - посмотрел бы, как
придет июнь!
- Да, да, - подтвердили с разных сторон, - вот потеха!
- Хи-хи-хи... - залился тонким дробным смехом бородач. -
Подберется это холостяк к стаду с краешка да и подкотится, понимашь, к
чужой женке-то. Ан ейный "мужичок" тут как тут - и пошла потасовка:
ластами так и лупят со всего маху по мордам, аж мясо кусками. Ну,
бьются, понимать, до смерти. В месяце июне тут, брат, секачу не до
еды. С места не сходит и в воду не спущается и месяц и два: ссохнет
весь, ослабнет.
- А плавать учат как, умора! - заговорил еще один из
промышленных. - Вот это выкинула она в апреле, ну, одного там, двух.
- Так мало? - удивился Иван.
- Да ты что, думашь, свинья, что ли?.. Ну вот, месяц и полтора в
воду ни-ни: ползают это на брюхе по камням, сосут себе - и никаких. А
как ближе к июлю, вот тады пожалуйте в воду: берет она его за шиворот
в зубы и ташшит в море. Ну, он, конечно, пишшит - боится. А она
никаких, отплывет и бросит - барахтайся. Сама все около яго плывет. Он
к берегу - и она тоже. Только вылез, а матка снова цоп - и опять, и
опять, пока совсем не сморится. Ну, тогда отстанет - пущай кутенок дух
переведет.
- А когда начинаете охоту на котов? - спросил Иван.
- У нас, брат, не охота, понимашь, а промысел, - наставительно
ответил бородач. - А отгон делам в конце сентября или октября. Ну
тогда, понимать, все собирайся в линию, отрезам лежбища от берега и
тихонько гоним от моря вверх скрозь к нашему зимовью. Пойдем, пойдем,
остановимся... опять пойдем. Скоро гнать негоже, утомятся - сдохнут.
- А много их в стаде-то?
- На Павле тыщи по три, а то и все четыре, а на Ягории больше
двух никогда не быват. Ну тут, понимашь, из стада выгоняй стариков
секачей, маток да холостяков к морю, а серячков бьем дрегалками... И
что думашь, - добавил он, понизив голос, - жалко вить... Станет это он
на хвост, изогнется весь, ласты подымет, то опустит, как твои руки,
ей-богу! А сам вопит, прямо как дите, тонко, тонко. А у тебя-то
дрегалка вся в крови, аж с рук тикет. И дух чижолый, и сам, как убивец
какой али разбойник...
Через несколько дней на Уналашке Иван и сам с другими
промышленными, вооружившись дрегалкой и весь окровавленный, колотил,
несмотря на то, что до сезона охоты было далеко, котовый молодняк. На
корабль было доставлено около ста котовых тушек, набитых в течение
одного часа. Тем не менее промышленные жаловались на то, что "ноне
кота мало стало", и это было верно: стада котиков ежегодно на глазах
уменьшались, и временами приходилось приостанавливать промысел.
Иван легко научился растягивать шкурки на деревянных пялах
попарно - шерсть к шерсти, осторожно сушить их в сушилах, обогреваемых
каменками, и даже упаковывать в тюки "по полста". Набитые им и
Лангсдорфом чучела тщательно исправлялись строгими судьями из
промышленных до тех пор, пока не получали согласного: "Таперя хорошо,
как есть всамделе..."
Сбежать с покрытой высокими остроконечными горами,
негостеприимной Уналашки было довольно трудно, но что-нибудь пропить
было вполне возможно, так как селение было людное. Тем не менее,
сговорившись с управляющим колонией Ларионовым, о котором и туземцы и
промышленные отзывались исключительно хорошо, Резанов распорядился
спустить своих "варнаков" на берег, пригрозив, что за обиды жителей,
ссоры с туземцами, драки виновные будут закованы в кандалы и заперты в
трюме. И тут же перешел от слов к делу: наградил Ларионова медалью, а
начальника ахтинской артели Куликалова за издевательства над туземцами
и в особенности "за бесчеловечное избиение американки и ее сына", как
он оповестил в приказе, заковал в железы, объявив ему, что будет
предан суду.
Уналашкинский склад оказался заваленным до отказа прелыми и
никуда не годными сапогами, торбасами, гнилым сукном, проросшим
зерном, затхлой крупой, заплесневелыми сухарями, проржавевшими,
негодными ружьями и такими же негодными пушками.
- Все проклятая Охотская контора, - жаловался Ларионов. -
Перелопачиваем зерно по два раза в неделю, устроили продухи,
прогреваем склад круглый год, даже летом, ничего не помогает,
- Мошенники! Воры! - И до самого ужина бушевал Резанов, угрожая и
стращая далеких "охотских мошенников".
Восьмидневная стоянка на Уналашке разрядила тяжелую атмосферу.
Хвостов и Давыдов сдружились с общительным Лангсдорфом и заставляли
его помогать им составлять словарь местных наречий. Он с
исключительной добросовестностью записывал туземные слова по-немецки и
даже пробовал переводить их на русский язык...
Иногда в их компании оказывался и Резанов, старавшийся лучше
ознакомиться с неизученным краем.
- Вы здесь уже полгода, - обратился он как-то к Хвостову и
Давыдову. - Уже наслышались о здешних нравах. Скажите, очень
бесчеловечно обращаются с туземцами здесь, в Америке?
- Да как вам сказать, Николай Петрович, - ответил Хвостов, -
здесь, у Баранова, сурово, но с толком, а на том берегу, - он указал
на восток, - много хуже: как попало, бесчеловечно и сумасбродно. И
отношение к расправам различно. Ну, хотя бы этот случай зверского
поступка Куликалова: о нем вы услышите на всех островах, а там, - он
опять ткнул рукой на восток, - это в порядке вещей и на подобное никто
не обращает внимания. Или возьмите случай с утопившимися алеутскими
девками - о нем несколько лет говорят, и, конечно, повторять
неповадно.
- Это что еще за случай? - спросил Резанов.
- Да все это от незнания местных нравов, - вмешался в разговор
Давыдов. - Послал тут один из управляющих десяток девок алеуток в лес
за ягодами, да сдуру и пригрозив выпороть их за леность. А те возьми
да и утопись в море все до единой. Здешние туземцы, - пояснил он, -
порку считают для себя позором, смываемым только смертью обидчика или
своей собственной.
- Вот тебе и язычники, дикари! - удивился Резанов. - Да уж дикари
ли эти люди с таким чувством человеческого достоинства?
Ужинали в столовой отведенного офицерам дома: пробовали китовое
жирное мясо, брезгливо и недовольно фыркали. Строгий и подтянутый
Хвостов, особенно интересовавшийся состоянием здешнего флота,
рассказывал:
- Суда до сих пор строились в Охотске людьми, не имеющими ни
малейшего о сем представления, самими промышленными или какими-нибудь
корабельными учениками. Они же становились и к штурвалу, прозываясь
старовояжными в отличие от новичков, именуемых казарами. Старовояжный
идет по затверженному им в прежних вояжах курсу, по приметным местам.
Это называется перехватить берег: из Охотска - берегом Камчатки до
первого курильского пролива, дальше перехватывают какой-нибудь из
первых Алеутских островов и идут вдоль гряды, или, как они говорят,
"пробираются по-за огороду". Идут до начала сентября, а потом
отыскивают песчаный отлогий берег, вытаскивают на него судно и
зимуют... до самого июля. До Кадьяка, как правило, в один год не
добираются, а бывали примеры, что еле доходили на четвертый.
Лавировать не умеют, идут только с попутными ветрами или ложатся в
дрейф.
На Кадьяке Резанову сообщили о благополучном прибытии "Невы"
после отвоевания Ситхи и о том, что Лисянский после зимовки, двадцать
дней назад, ушел в Ситху, чтобы оттуда направиться в Кантон, на
встречу с "Надеждой".
Резанов заторопился, хотел застать "Неву" еще в Ситхе и потому
решил ограничиться здесь лишь самыми необходимыми мероприятиями.
Больше всего беспокоило духовенство. О его жизни на островах Резанов
был осведомлен еще в Петербурге, так как прочитал не только все
документы, имевшиеся в правлении, но и доносы и письма, посланные в
разное время в синод. Привезенного же "Невой" отца Гедеона он знал по
совместному путешествию как робкого, безобидного и недалекого
человека.
Выслушав доклад Гедеона, Резанов позвал остальных монахов,
Германа и Нектария, и, не подавая руки, строго сказал:
- Вами очень недоволен святейший синод. Господину прокурору его
досконально известны все здешние дела: вмешательство ваше в
распоряжения главного правителя, плохие, отнюдь не христианские,
отношения друг с другом, из рук вон скверная работа по приведению в
христианство язычников, по просвещению их и смягчению нравов в духе
православной веры, наконец, леность и праздность, коей вы предаетесь.
Считаю своим долгом предупредить, что в силу предоставленной мне
власти я церемониться с вами не буду, и ежели вы когда-нибудь
осмелитесь что-либо сделать без разрешения правителя или вмешиваться в
гражданские дела, то пощады не ждите. От меня будет дано повеление
немедленно высылать такого преступника в Санкт-Петербург, где за
нарушение общего спокойствия будет он лишен духовного сана и примерно
наказан, яко изменник отечеству.
Дружный грохот неожиданно упавших к ногам Резанова трех тел
заставил его невольно вздрогнуть.
- Простите, ваше превосходительство, будьте милостивы! -
взмолились монахи.
- Встаньте... прошу вас, встаньте, - несколько раз повторил
ледяным тоном Резанов, брезгливо глядя на унижающихся, забывших про
свой духовный сан священнослужителей.
- Встаньте! - топнул он, наконец, ногой.
- Не встанем, пока не простишь, милостивец, ваше
превосходительство, - упорствовали монахи.
- Ну, так и лежите себе! - сердито проговорил Резанов и вышел в
соседнюю комнату.
- Миновало, - сказал, еще лежа на полу, отец Нектарий.
- Кажись, миновало, - с некоторым сомнением в голосе подтвердил
отец Герман и стал подыматься.
- Я вам покажу, стервецам! - зловещим шепотом прошипел
поднявшийся раньше всех Гедеон, грозя двум остальным кулаком. - Будете
у меня ходить по струнке!
- Отче, прости! - опустились оба перед Гедеоном на колени,
молитвенно складывая ладони.
- Глядеть противно на вас обоих... Подымитесь! - сказал он и
тоже, брезгливо морщась, подражая Резанову, вышел вслед за ним.
- Вот гадюка! - в один голос обменялись впечатлениями Герман и
Нектарий, встали и в сердцах сплюнули на пол, и затем на цыпочках
подошли к двери и прислушались.
- И вы тоже хороши, отец Гедеон, - говорил повышенным голосом
Резанов. - Столько времени не можете справиться и навести у себя
порядок!
- Трудно, ваше превосходительство, - еле доносился из-за двери
елейный тенорок Гедеона. - Увещевание не помогает, ваше
превосходительство. Огрубели здесь, оскотинели, тут надо бы либо
заточение, либо железы.
- Злая ехидна, - прошипел Нектарий, а затем от волнения и
негодования оба не выдержали и, толкнув дверь, медленно вошли.
Придерживая наперсные кресты, оба истово перекрестились на икону и
отвесили поясной поклон Резанову, после чего по его приглашению,
нервно перебирая на коленях складки ряс, уселись на краешек табуретов.
- Крестили вы здесь несколько тысяч и этим хвастаетесь, - опять
заговорил Резанов. - А не видите, что идолопоклонник как был, так им и
остался: в одном углу у него Спаситель на кресте, в другом - идол. На
обоих крестится, обоих тухлой китовиной кормит и обоих бьет, ежели не
потрафили. Думаете, кивнул-мигнул - и православный христианин готов?
Монахи потупились и исподлобья многозначительно уставились на
Гедеона, который действительно просто сгонял крестящихся американцев в
море и там крестил их толпами.
- Про Ювеналия слышали?.. Только завели хороший торг на Аляске,
обещавший большие прибытки, тотчас поскакал непрошеный туда, да и
давай работать: насильно крестил и венчал на родных сестрах, девок
отнимал у одних и отдавал другим. Пускал в ход и кулаки. Долго
терпели, а стало невтерпеж - убили. Дальше - хуже, заодно и всю
русскую артель перебили: ни одного живым не выпустили... Как вы
думаете, сколько времени носа туда нельзя показать? Сочтите, сколько
убытку произошло от одного сего неистового безумца. Почему не
посоветовался с главным правителем? Ведь он хозяин, он отвечает за
все. Вольничанья, повторяю, не потерплю!..
Монахи смиренно молчали.
Жутью повеяло на Баранова ледяное "благодарю вас", небрежно
брошенное Резановым, когда Баранов ввел его в отведенное на высокой
горе помещение.
Баранову очень не понравился этот вылощенный петербуржец, высокий
и худой, с холеными, бледными и набухшими в суставах подагрическими
пальцами. Привычка Резанова картавить, медленно, как-то по-особенному
процеживать слова сквозь зубы и затем старательно нанизывать их; его
снисходительный взгляд сверху вниз на маленького Баранова, его
короткое "подумаю" или расслабленный и брезгливый взмах костлявой
руки, обозначающий не то "отстаньте", не то "не говорите вздора",
действовали угнетающе. В разговоре с ним Баранов терялся и умолкал.
Его ближайший помощник и заместитель Кусков недоумевал, куда
вдруг делась кипучая энергия, непреклонность, звучавшая во всех
распоряжениях этого волевого, решительного человека. Баранов как бы
застыл, потерял веру в себя. Он сбился с тона и на распоряжения
Резанова безразлично отвечал: "Делайте, как знаете, пусть будет
по-вашему".
Казалось, что эти люди, выходцы из двух разных миров - камергер,
выдающийся прожектер высоких канцелярий и купец, прошедший суровую
школу жизни, привыкший полагаться только на самого себя, - не могли
понять друг друга.
Резанов творил планы для выполнения их другими. Баранов неутомимо
действовал сам, легко применяясь ко всякому положению и находя
наилучшее практическое разрешение всех трудностей, встречающихся на
его пути. Эту энергию Баранова не могла сломить самая суровая
действительность, но она замерзала от холодного дыхания таинственного,
туманного Петербурга в лице приехавшей "особы". Баранов упрямо стал
твердить одно и то же: "Освободите, я ухожу". За ним то же самое
повторял Кусков.
Это не на шутку встревожило Резанова. Мысленно перебирая всех
знакомых ему людей, он не находил ни одного мало-мальски пригодного
для работы в тяжелых и своеобразных условиях Америки. Впрочем, самого
Баранова он понял и оценил довольно быстро, но не сразу сумел
примениться к нему.
"Баранов есть весьма оригинальное и притом счастливое
произведение природы, - писал он в свое правление, - имя его громко по
всему западному берегу, до самой Калифорнии. Бостонцы почитают его и
уважают, а американские народы из самых дальних мест предлагают ему
свою дружбу. Признаюсь вам, что с особливым вниманием штудирую я сего
человека. Важные от приобретений его последствия скоро дадут ему и в
России лучшую цену..."
Особенно подкупило Резанова и настроило в пользу Баранова
полнейшее отсутствие забот о самом себе.
"Неприятно, однако ж, будет услышать вам, - писал он дальше, -
что в теперешнем положении компании сей не только для нее, но и для
пользы государственной нужный человек решился оставить край.
Назначенный им в преемники г. Кусков - человек весьма достойный и
доброй нравственности. Я отличил его золотой медалью, которую он
принял со слезами благодарности, но также решительно отозвался, что
оставаться не намерен. Между тем, узнав и вникнув в здешние
обстоятельства, скажу вам, милостивые государи мои, откровенно, что по
нынешнему устройству края новый человек не скоро найдется здесь и,
пока будет ознакамливаться, компания уже почувствует великие и
невозвратимые потери, да легко и всех областей лишиться может.
Таково-то безобразное устроение торгового нашего дела".
Магдалина".
Резанов сообщил Крузенштерну, что в связи с пребыванием здесь
"Марии" его планы меняются. До сегодняшнего дня он предполагал,
отпустив "Надежду" на Сахалин, обревизовать Камчатку и выехать в
Петербург, не побывавши в Америке. Теперь же "Мария" позволяет
выполнить ему и самую трудную миссию. То есть он намерен на "Марии"
отплыть в Америку.
- Редко удается видеть такую плавучую мерзость, как эта
компанейская блудница "Мария Магдалина" с ее экипажем и распорядками,
- возмущался Крузенштерн, делясь с Ратмановым впечатлениями от визита
к командиру "Марии" лейтенанту Машину.
- Я кое-что слышал об этом, Иван Федорович, - ответил Ратманов. -
И судно видел - двухмачтовка... Нелепейшей охотской постройки.
Неуклюжее, как чурбан, почему-то именуемое бригом.
- Судно перегружено и товарами и людьми, - продолжал Крузенштерн.
- Я насчитал больше семидесяти человек, без офицеров, компанейских
приказчиков и других пассажиров. Много больных... Как выходцы с того
света, бродят люди по кораблю, немытые, нечесаные, в невообразимом
рубище. Лангсдорфу, которому приходится плыть с ними, не по себе... А
вот, кстати, и он собственной персоной, - добавил он, увидев входящего
Лангсдорфа. - Ну что, господин доктор, - перешел он на немецкий язык,
- каково?
- И не говорите. - сказал, здороваясь с Ратмановым, Лангсдорф,
отправлявшийся на "Марии" в роли доктора. - Я в ужасе, мне все
кажется, что по телу, не переставая, ползают жирные вши, которых так
любезно и предупредительно пассажиры "Марии" вылавливали на палубе
друг у друга... А вонь?.. На некоторых ни одежды, ни белья, одни
грязные лохмотья. У некоторых, страшно сказать, рваные ноздри - это
получившие прощение преступники. Горькие пьяницы, алкоголики из
разорившихся купцов и ремесленников, разные неудачники из числа
искателей приключений и легкой наживы...
- Да, из этих людей состоит и команда, - подтвердил Крузенштерн.
- Матросы в прошлом году в первый раз, да и то очень недолго, побывали
в море. Я не знаю, как и чем занимался с ними Машин, да и занимался ли
вообще, но они вовсе не умеют управляться с парусами и даже не знают
их названий. Я просил проделать какой-нибудь маневр, и вот пятьдесят
человек не смогли сделать в полчаса то, для чего достаточно десяти
минут. Жутко даже подумать, в каком положении окажется корабль с такой
командой в минуту опасности.
- Вы требуете от этих людей работы, господин капитан, - опять
заговорил Лангсдорф. - Но для этого их надо прежде всего подкормить.
Верите ли, они почти поголовно заражены цингой, а что будет с ними
после голодного плавания?
- Ну, подкормите - и все, - ободряюще сказал Ратманов. -
Запаситесь только противоцинготными средствами да свежим мясом.
- Черт знает, что делал с ними здешний эскулап, но он выписал
здоровыми не только цинготных, но также и застарелых венериков, -
продолжал жаловаться Лангсдорф. - Я предложил их списать с корабля и
заменить здоровыми. С этим согласился и лейтенант Машин, а господин
Резанов твердит одно: во-первых, некем, а во-вторых, надо спешить -
послезавтра выходим в море...
Шемелин, узнав, что Крузенштерн, будучи на корабле, вслух грозил
компании разоблачениями, поспешил с докладом к своему начальнику.
- Ваше превосходительство, - обратился он к Резанову, - капитан
Крузенштерн был на "Марии" и разбушевался там, как у себя на корабле,
но, конечно, не против командира, а против компании.
- Из-за чего? - спросил Резанов. - Что ему не понравилось?
- Вы уже сами изволите знать, что лейтенант Машин, вместо того
чтобы спешно идти на Кадьяк, под предлогом неисправности судна из
Охотска прошел на Петропавловск и здесь зазимовал. Солонина была
заготовлена перед самым отбытием из Охотска, рассчитана на переход в
холодное время, и потому дана ей соль малая. Теперь, перед самым
отплытием, пришлось выбросить ее в море.
- А вот доктор Лангсдорф говорил, что люди раздеты, грязны и
больны, это верно?
- Что грязны - это верно, к чистоте они не приучены, но все же,
будучи на суше, умывались каждый день, а теперь об этом должен
позаботиться командир корабля. Я проверил книги Охотской конторы. Из
них видно, что при отплытии "Марии" из Охотска всем им было выдано,
кроме ежедневной, по две пары праздничной одежды, одна из межирицкого
синего сукна, а другая - из тонкого фламандского полотна и по трое
брюк из ярославской полосатой ткани, белья всякого по пристойному
количеству. Кроме того, они были достаточно снабжены табаком, мылом и
хорошей обувью.
- Как с больными? - опять спросил Резанов.
- Больных было всего четверо. Из них двое скрывали свою тайную
венератскую болезнь, а по обнаружении списаны на берег. Из двух
остальных один собирал по приказанию лейтенанта Машина птичьи яйца на
прибрежных скалах, упал и разбился, а другой лежит после стегания
кошками по его же приказанию. Говорят, едва ли выживет...
- Скотина! - выругал Резанов лейтенанта Машина и продолжал
расспрашивать: - А как же все-таки с продовольствием? С чем же мы
пойдем?
- Две бочки со свежей солониной. Далее: треска, сельди сухие и
соленые, лучшее пшено, что привезли из Японии, мука ржаная и
пшеничная, сухари, коровье масло - бочка, хлебный ревельский спирт в
большом количестве.
- Не мало ли продовольствия?
- Нет... по расчету на три месяца...
Через день свежий попутный ветер заставил капитана "Марии" отдать
рано утром команду поднять якорь.
Резкий ветер гнал холодные туманы.
На бриге "Мария" в кубрике, между палубами, где были размещены
больные, на верхней палубе, где зябко кутались в свое рванье,
прижавшись к мачтам и тюкам, промышленные, царила невыразимая скука.
Еще тоскливее было в кают-компании и офицерских каютах.
Резанов, почти не вставая от стола, исписывал с легким
поскрипыванием пера целые стопы крепкой японской бумаги проектами,
инструкциями и письмами директорам компании, министрам и даже самому
царю.
На этом же корабле находились два моряка, которых еще в
Петербурге Резанов нанял на службу компании: лейтенант Иванов и мичман
Давыдов. Прибыли оба они в Петропавловск (еще по зимним дорогам), и
сейчас Николай Петрович Резанов взял их с собой, зная, что оба они на
американском берегу нужнее, чем здесь.
Машин, призвав к себе на помощь будущего кадьякского бухгалтера,
молча проверял запущенные счета корабля, резко и быстро щелкая
налитыми свинцом тяжелыми костяшками больших счетов.
Энергия, воля к жизни, к движению горела только на участке
Лангсдорфа. Углубившись в свои докторские обязанности, он при помощи
егеря Ивана, отпущенного Толстым в эту "сомнительную" экспедицию,
скреб, чистил, стриг и мыл своих грязных пациентов. Время от времени
Иван выбегал наверх с заряженным ружьем в руках в надежде, не удастся
ли подстрелить какую-нибудь диковинку для собираемой коллекции.
Ружейный выстрел егеря будоражил весь корабль. Бежали матросы
спускать шлюпку, бежали пассажиры в надежде полюбоваться диковинной
добычей, бежали повар с поваренком: "А вдруг что-нибудь вкусное,
свежее, съестное?" Бежал Лангсдорф, бросая выслушивание. Чуть ли не в
чем мать родила мчался недомытый больной, не обращая внимания на
промозглый холодный бус.
Через минуту возвращались с досадой на то, что напрасно истрачен
порох. Один Лангсдорф, бережно держа в руках какую-нибудь убитую
пичужку меньше воробья на длинных тонких ножках или с перепонками на
коротких желтых лапках, внимательно присматриваясь, бросал: "Карош,
Иванушка, ошин карош птичка!"
Резанов в своей каюте писал донесение на имя государя:
"Упрочиваться весьма нужно в краю сем, сие неоспоримо, но столько
же и ненадежно с голыми руками, когда из Бостона ежегодно от 15 до 20
судов приходит. Первое, нужно Компании построить небольшие, но военные
брики, прислать сюда артиллерию и тогда бостонцы принуждены будут
удалиться. Второе, самое производство Компании дел ее на столь великом
пространстве требует великих издержек и одним торгом рухляди
удержаться не может, кроме того, что заведения и в Америке никогда не
достигнут силы своей, когда первый припас, то есть хлеб, возить должно
из Охотска, который и сам требует помощи. Для сего нужно
исходатайствовать от гишпанского правительства позволение покупать на
Филиппинских островах и в Хили тамошние продукты, из коих хлеб, ром и
сахар мы за бесценок иметь можем и снабдим ими всю Камчатку..."
Пройдя между Командорскими и ближними островами Алеутской гряды,
"Мария" отошла далеко к северо-востоку, к группе Прибыловых островов,
где один из старовояжных, взявший на себя обязанности лоцмана, горький
пьяница, но бывалый, тщетно старался отыскать хорошо знакомую бухту.
- Я бы нашел гавань, - хвастал он, отойдя от штурвала и торопливо
переводя разговор на другую тему, - я тута с самим Прибыловым два года
стоял. Мы здеся одних бобров, почитай, тыщи четыре набили, котов без
малого тыщ сто да голубых песцов, поди, тыщ десять. Теперя самое их
время - детеныш пошел, и мяса ску-усное!
- Вот ты, Иван, егерь прозываешься, - обратился он к Ивану. -
Ну-ка, сказывай, когда начинаются лежбища котов и сивучей?
- Не знаю, - откровенно сознался Иван, - никогда не видал и не
бивал.
- Не знаешь, та-ак... А может, знаешь, какой шерсти серый кот? -
продолжал он насмешливо.
- Ну что ты к человеку пристал! - добродушно вмешался в беседу
другой промышленный, покрытый зарослью бороды до самых выцветших,
маленьких, щелочками, глаз, и тут же пояснил: - Серый - это, понимать,
совсем молодой осенний кот, а шерсть на ем не серая, а такая, как и у
других. Коты, понимаешь, приходят сюды с полдня в апреле, и тут,
понимаешь, матки все чижолые, а с ними секач - у яго по двести, а то и
по триста маток. Ревет, понимашь, сзыват, значит, их и ложится, где
повыше, да так, чтобы всех сразу видать. Ну, а холостяки, которые по
третьему году, у тех, понимашь, только по одной, по две женки... Мать
честная, - вскрикнул он после небольшой паузы, - посмотрел бы, как
придет июнь!
- Да, да, - подтвердили с разных сторон, - вот потеха!
- Хи-хи-хи... - залился тонким дробным смехом бородач. -
Подберется это холостяк к стаду с краешка да и подкотится, понимашь, к
чужой женке-то. Ан ейный "мужичок" тут как тут - и пошла потасовка:
ластами так и лупят со всего маху по мордам, аж мясо кусками. Ну,
бьются, понимать, до смерти. В месяце июне тут, брат, секачу не до
еды. С места не сходит и в воду не спущается и месяц и два: ссохнет
весь, ослабнет.
- А плавать учат как, умора! - заговорил еще один из
промышленных. - Вот это выкинула она в апреле, ну, одного там, двух.
- Так мало? - удивился Иван.
- Да ты что, думашь, свинья, что ли?.. Ну вот, месяц и полтора в
воду ни-ни: ползают это на брюхе по камням, сосут себе - и никаких. А
как ближе к июлю, вот тады пожалуйте в воду: берет она его за шиворот
в зубы и ташшит в море. Ну, он, конечно, пишшит - боится. А она
никаких, отплывет и бросит - барахтайся. Сама все около яго плывет. Он
к берегу - и она тоже. Только вылез, а матка снова цоп - и опять, и
опять, пока совсем не сморится. Ну, тогда отстанет - пущай кутенок дух
переведет.
- А когда начинаете охоту на котов? - спросил Иван.
- У нас, брат, не охота, понимашь, а промысел, - наставительно
ответил бородач. - А отгон делам в конце сентября или октября. Ну
тогда, понимать, все собирайся в линию, отрезам лежбища от берега и
тихонько гоним от моря вверх скрозь к нашему зимовью. Пойдем, пойдем,
остановимся... опять пойдем. Скоро гнать негоже, утомятся - сдохнут.
- А много их в стаде-то?
- На Павле тыщи по три, а то и все четыре, а на Ягории больше
двух никогда не быват. Ну тут, понимашь, из стада выгоняй стариков
секачей, маток да холостяков к морю, а серячков бьем дрегалками... И
что думашь, - добавил он, понизив голос, - жалко вить... Станет это он
на хвост, изогнется весь, ласты подымет, то опустит, как твои руки,
ей-богу! А сам вопит, прямо как дите, тонко, тонко. А у тебя-то
дрегалка вся в крови, аж с рук тикет. И дух чижолый, и сам, как убивец
какой али разбойник...
Через несколько дней на Уналашке Иван и сам с другими
промышленными, вооружившись дрегалкой и весь окровавленный, колотил,
несмотря на то, что до сезона охоты было далеко, котовый молодняк. На
корабль было доставлено около ста котовых тушек, набитых в течение
одного часа. Тем не менее промышленные жаловались на то, что "ноне
кота мало стало", и это было верно: стада котиков ежегодно на глазах
уменьшались, и временами приходилось приостанавливать промысел.
Иван легко научился растягивать шкурки на деревянных пялах
попарно - шерсть к шерсти, осторожно сушить их в сушилах, обогреваемых
каменками, и даже упаковывать в тюки "по полста". Набитые им и
Лангсдорфом чучела тщательно исправлялись строгими судьями из
промышленных до тех пор, пока не получали согласного: "Таперя хорошо,
как есть всамделе..."
Сбежать с покрытой высокими остроконечными горами,
негостеприимной Уналашки было довольно трудно, но что-нибудь пропить
было вполне возможно, так как селение было людное. Тем не менее,
сговорившись с управляющим колонией Ларионовым, о котором и туземцы и
промышленные отзывались исключительно хорошо, Резанов распорядился
спустить своих "варнаков" на берег, пригрозив, что за обиды жителей,
ссоры с туземцами, драки виновные будут закованы в кандалы и заперты в
трюме. И тут же перешел от слов к делу: наградил Ларионова медалью, а
начальника ахтинской артели Куликалова за издевательства над туземцами
и в особенности "за бесчеловечное избиение американки и ее сына", как
он оповестил в приказе, заковал в железы, объявив ему, что будет
предан суду.
Уналашкинский склад оказался заваленным до отказа прелыми и
никуда не годными сапогами, торбасами, гнилым сукном, проросшим
зерном, затхлой крупой, заплесневелыми сухарями, проржавевшими,
негодными ружьями и такими же негодными пушками.
- Все проклятая Охотская контора, - жаловался Ларионов. -
Перелопачиваем зерно по два раза в неделю, устроили продухи,
прогреваем склад круглый год, даже летом, ничего не помогает,
- Мошенники! Воры! - И до самого ужина бушевал Резанов, угрожая и
стращая далеких "охотских мошенников".
Восьмидневная стоянка на Уналашке разрядила тяжелую атмосферу.
Хвостов и Давыдов сдружились с общительным Лангсдорфом и заставляли
его помогать им составлять словарь местных наречий. Он с
исключительной добросовестностью записывал туземные слова по-немецки и
даже пробовал переводить их на русский язык...
Иногда в их компании оказывался и Резанов, старавшийся лучше
ознакомиться с неизученным краем.
- Вы здесь уже полгода, - обратился он как-то к Хвостову и
Давыдову. - Уже наслышались о здешних нравах. Скажите, очень
бесчеловечно обращаются с туземцами здесь, в Америке?
- Да как вам сказать, Николай Петрович, - ответил Хвостов, -
здесь, у Баранова, сурово, но с толком, а на том берегу, - он указал
на восток, - много хуже: как попало, бесчеловечно и сумасбродно. И
отношение к расправам различно. Ну, хотя бы этот случай зверского
поступка Куликалова: о нем вы услышите на всех островах, а там, - он
опять ткнул рукой на восток, - это в порядке вещей и на подобное никто
не обращает внимания. Или возьмите случай с утопившимися алеутскими
девками - о нем несколько лет говорят, и, конечно, повторять
неповадно.
- Это что еще за случай? - спросил Резанов.
- Да все это от незнания местных нравов, - вмешался в разговор
Давыдов. - Послал тут один из управляющих десяток девок алеуток в лес
за ягодами, да сдуру и пригрозив выпороть их за леность. А те возьми
да и утопись в море все до единой. Здешние туземцы, - пояснил он, -
порку считают для себя позором, смываемым только смертью обидчика или
своей собственной.
- Вот тебе и язычники, дикари! - удивился Резанов. - Да уж дикари
ли эти люди с таким чувством человеческого достоинства?
Ужинали в столовой отведенного офицерам дома: пробовали китовое
жирное мясо, брезгливо и недовольно фыркали. Строгий и подтянутый
Хвостов, особенно интересовавшийся состоянием здешнего флота,
рассказывал:
- Суда до сих пор строились в Охотске людьми, не имеющими ни
малейшего о сем представления, самими промышленными или какими-нибудь
корабельными учениками. Они же становились и к штурвалу, прозываясь
старовояжными в отличие от новичков, именуемых казарами. Старовояжный
идет по затверженному им в прежних вояжах курсу, по приметным местам.
Это называется перехватить берег: из Охотска - берегом Камчатки до
первого курильского пролива, дальше перехватывают какой-нибудь из
первых Алеутских островов и идут вдоль гряды, или, как они говорят,
"пробираются по-за огороду". Идут до начала сентября, а потом
отыскивают песчаный отлогий берег, вытаскивают на него судно и
зимуют... до самого июля. До Кадьяка, как правило, в один год не
добираются, а бывали примеры, что еле доходили на четвертый.
Лавировать не умеют, идут только с попутными ветрами или ложатся в
дрейф.
На Кадьяке Резанову сообщили о благополучном прибытии "Невы"
после отвоевания Ситхи и о том, что Лисянский после зимовки, двадцать
дней назад, ушел в Ситху, чтобы оттуда направиться в Кантон, на
встречу с "Надеждой".
Резанов заторопился, хотел застать "Неву" еще в Ситхе и потому
решил ограничиться здесь лишь самыми необходимыми мероприятиями.
Больше всего беспокоило духовенство. О его жизни на островах Резанов
был осведомлен еще в Петербурге, так как прочитал не только все
документы, имевшиеся в правлении, но и доносы и письма, посланные в
разное время в синод. Привезенного же "Невой" отца Гедеона он знал по
совместному путешествию как робкого, безобидного и недалекого
человека.
Выслушав доклад Гедеона, Резанов позвал остальных монахов,
Германа и Нектария, и, не подавая руки, строго сказал:
- Вами очень недоволен святейший синод. Господину прокурору его
досконально известны все здешние дела: вмешательство ваше в
распоряжения главного правителя, плохие, отнюдь не христианские,
отношения друг с другом, из рук вон скверная работа по приведению в
христианство язычников, по просвещению их и смягчению нравов в духе
православной веры, наконец, леность и праздность, коей вы предаетесь.
Считаю своим долгом предупредить, что в силу предоставленной мне
власти я церемониться с вами не буду, и ежели вы когда-нибудь
осмелитесь что-либо сделать без разрешения правителя или вмешиваться в
гражданские дела, то пощады не ждите. От меня будет дано повеление
немедленно высылать такого преступника в Санкт-Петербург, где за
нарушение общего спокойствия будет он лишен духовного сана и примерно
наказан, яко изменник отечеству.
Дружный грохот неожиданно упавших к ногам Резанова трех тел
заставил его невольно вздрогнуть.
- Простите, ваше превосходительство, будьте милостивы! -
взмолились монахи.
- Встаньте... прошу вас, встаньте, - несколько раз повторил
ледяным тоном Резанов, брезгливо глядя на унижающихся, забывших про
свой духовный сан священнослужителей.
- Встаньте! - топнул он, наконец, ногой.
- Не встанем, пока не простишь, милостивец, ваше
превосходительство, - упорствовали монахи.
- Ну, так и лежите себе! - сердито проговорил Резанов и вышел в
соседнюю комнату.
- Миновало, - сказал, еще лежа на полу, отец Нектарий.
- Кажись, миновало, - с некоторым сомнением в голосе подтвердил
отец Герман и стал подыматься.
- Я вам покажу, стервецам! - зловещим шепотом прошипел
поднявшийся раньше всех Гедеон, грозя двум остальным кулаком. - Будете
у меня ходить по струнке!
- Отче, прости! - опустились оба перед Гедеоном на колени,
молитвенно складывая ладони.
- Глядеть противно на вас обоих... Подымитесь! - сказал он и
тоже, брезгливо морщась, подражая Резанову, вышел вслед за ним.
- Вот гадюка! - в один голос обменялись впечатлениями Герман и
Нектарий, встали и в сердцах сплюнули на пол, и затем на цыпочках
подошли к двери и прислушались.
- И вы тоже хороши, отец Гедеон, - говорил повышенным голосом
Резанов. - Столько времени не можете справиться и навести у себя
порядок!
- Трудно, ваше превосходительство, - еле доносился из-за двери
елейный тенорок Гедеона. - Увещевание не помогает, ваше
превосходительство. Огрубели здесь, оскотинели, тут надо бы либо
заточение, либо железы.
- Злая ехидна, - прошипел Нектарий, а затем от волнения и
негодования оба не выдержали и, толкнув дверь, медленно вошли.
Придерживая наперсные кресты, оба истово перекрестились на икону и
отвесили поясной поклон Резанову, после чего по его приглашению,
нервно перебирая на коленях складки ряс, уселись на краешек табуретов.
- Крестили вы здесь несколько тысяч и этим хвастаетесь, - опять
заговорил Резанов. - А не видите, что идолопоклонник как был, так им и
остался: в одном углу у него Спаситель на кресте, в другом - идол. На
обоих крестится, обоих тухлой китовиной кормит и обоих бьет, ежели не
потрафили. Думаете, кивнул-мигнул - и православный христианин готов?
Монахи потупились и исподлобья многозначительно уставились на
Гедеона, который действительно просто сгонял крестящихся американцев в
море и там крестил их толпами.
- Про Ювеналия слышали?.. Только завели хороший торг на Аляске,
обещавший большие прибытки, тотчас поскакал непрошеный туда, да и
давай работать: насильно крестил и венчал на родных сестрах, девок
отнимал у одних и отдавал другим. Пускал в ход и кулаки. Долго
терпели, а стало невтерпеж - убили. Дальше - хуже, заодно и всю
русскую артель перебили: ни одного живым не выпустили... Как вы
думаете, сколько времени носа туда нельзя показать? Сочтите, сколько
убытку произошло от одного сего неистового безумца. Почему не
посоветовался с главным правителем? Ведь он хозяин, он отвечает за
все. Вольничанья, повторяю, не потерплю!..
Монахи смиренно молчали.
Жутью повеяло на Баранова ледяное "благодарю вас", небрежно
брошенное Резановым, когда Баранов ввел его в отведенное на высокой
горе помещение.
Баранову очень не понравился этот вылощенный петербуржец, высокий
и худой, с холеными, бледными и набухшими в суставах подагрическими
пальцами. Привычка Резанова картавить, медленно, как-то по-особенному
процеживать слова сквозь зубы и затем старательно нанизывать их; его
снисходительный взгляд сверху вниз на маленького Баранова, его
короткое "подумаю" или расслабленный и брезгливый взмах костлявой
руки, обозначающий не то "отстаньте", не то "не говорите вздора",
действовали угнетающе. В разговоре с ним Баранов терялся и умолкал.
Его ближайший помощник и заместитель Кусков недоумевал, куда
вдруг делась кипучая энергия, непреклонность, звучавшая во всех
распоряжениях этого волевого, решительного человека. Баранов как бы
застыл, потерял веру в себя. Он сбился с тона и на распоряжения
Резанова безразлично отвечал: "Делайте, как знаете, пусть будет
по-вашему".
Казалось, что эти люди, выходцы из двух разных миров - камергер,
выдающийся прожектер высоких канцелярий и купец, прошедший суровую
школу жизни, привыкший полагаться только на самого себя, - не могли
понять друг друга.
Резанов творил планы для выполнения их другими. Баранов неутомимо
действовал сам, легко применяясь ко всякому положению и находя
наилучшее практическое разрешение всех трудностей, встречающихся на
его пути. Эту энергию Баранова не могла сломить самая суровая
действительность, но она замерзала от холодного дыхания таинственного,
туманного Петербурга в лице приехавшей "особы". Баранов упрямо стал
твердить одно и то же: "Освободите, я ухожу". За ним то же самое
повторял Кусков.
Это не на шутку встревожило Резанова. Мысленно перебирая всех
знакомых ему людей, он не находил ни одного мало-мальски пригодного
для работы в тяжелых и своеобразных условиях Америки. Впрочем, самого
Баранова он понял и оценил довольно быстро, но не сразу сумел
примениться к нему.
"Баранов есть весьма оригинальное и притом счастливое
произведение природы, - писал он в свое правление, - имя его громко по
всему западному берегу, до самой Калифорнии. Бостонцы почитают его и
уважают, а американские народы из самых дальних мест предлагают ему
свою дружбу. Признаюсь вам, что с особливым вниманием штудирую я сего
человека. Важные от приобретений его последствия скоро дадут ему и в
России лучшую цену..."
Особенно подкупило Резанова и настроило в пользу Баранова
полнейшее отсутствие забот о самом себе.
"Неприятно, однако ж, будет услышать вам, - писал он дальше, -
что в теперешнем положении компании сей не только для нее, но и для
пользы государственной нужный человек решился оставить край.
Назначенный им в преемники г. Кусков - человек весьма достойный и
доброй нравственности. Я отличил его золотой медалью, которую он
принял со слезами благодарности, но также решительно отозвался, что
оставаться не намерен. Между тем, узнав и вникнув в здешние
обстоятельства, скажу вам, милостивые государи мои, откровенно, что по
нынешнему устройству края новый человек не скоро найдется здесь и,
пока будет ознакамливаться, компания уже почувствует великие и
невозвратимые потери, да легко и всех областей лишиться может.
Таково-то безобразное устроение торгового нашего дела".