Страница:
"Что же, - подумал он с горечью, - строго говоря, я низведен к
управлению парусами и матросами, как наемный шкипер торгового судна...
Отказаться? Но это значило бы навлечь на себя гнев императора,
последствия которого трудно предвидеть... Какие сволочи! - мысленно
окрестил он правление компании. - Они ведь умышленно держали у себя
эти документы чуть не до дня отплытия, чтобы сделать невозможными
какие-нибудь контрмеры".
Гости в уютной квартире холостяка Лисянского были удивлены
необычному запозданию всегда точного Крузенштерна. Их было, впрочем,
немного, гостей: старший помощник на "Надежде" Ратманов, доктор
Эспенберг, еще несколько офицеров. Но зато это были свои, испытанные
люди, с которыми можно было вести беседу нараспашку.
Ели молча. Дурное настроение Крузенштерна, которого он не мог
скрыть, к разговорам не располагало. С нетерпением ждали, когда
подадут шампанское. С речью выступил хозяин, предложивший поздравить
друг друга с отплытием и выпить за здоровье Ивана Федоровича -
"исключительного товарища и, как все уверены, лучшего, какой знает
флот, морехода и начальника экспедиции!".
- Прошу обождать пить, я уже не начальник экспедиции! -
взволнованно выкрикнул Крузенштерн. - Я только шкипер!
Он встал, резким движением расстегнул сюртук, выхватил из
нагрудного кармана полученное письмо и дрожащими руками стал его
разглаживать на скатерти. Вскочили и все остальные, чувствуя, что
стряслось что-то серьезное, и уставились на Крузенштерна...
Срываясь с голоса и запинаясь, он стал читать:
- "В дополнение пункта шестнадцатого сей инструкции Главное
Правление вас извещает, что его императорское величество соизволил
вверить не только предназначенную к японскому двору миссию в
начальство его превосходительства, двора его императорского
величества, господина действительного камергера и кавалера Н. П.
Резанова, в качестве чрезвычайного посланника и полномочного министра,
но и сверх того высочайше поручить ему благоволил все предметы
торговли и самое образование российско-американского края. По сему
Главное Правление, имея уже в лице сея доверенныя особы с самого
существования компании уполномоченного ходатая своего у монаршего
престола и во все время верного блюстителя польз ее, приятным себе
долгом поставляет и ныне подтвердить ему свою признательность,
уполномочивая его полным хозяйским лицом не только во время вояжа, но
и в Америке. Вследствие того снабдило его особым, от лица всея
компании, кредитивом. По сему содержание данной вам инструкции уже по
некоторым частям относится теперь до особы его превосходительства,
предоставляя полному распоряжению вашему управление во время вояжа
судами и экипажем и сбережением оного, как частию, единственно
искусству, знанию и опытности вашей принадлежащую".
Крузенштерн замолчал. Молчали и все остальные, тяжело переваривая
витиеватое изложение
- Ясно? - спросил Крузенштерн, устало садясь.
- Негодяи! - сочно выругался Ратманов.
- А плюнь ты на это дело, дорогой! - сказал с участием Лисянский
Крузенштерну. - Никому, кроме тебя, мы подчиняться не будем, тем более
этому посланнику от торгашей и продувной его американской лавочке. В
случае чего выведем их на чистую воду перед государем... Давайте-ка
выпьем за здоровье нашего единственного начальника!
На этот раз тост был подхвачен с большим энтузиазмом.
Утром 26 июля (еще не было восьми) к посланнику явился курьер от
Румянцева:
"Считаю необходимым, чтобы экспедиция Резанова тронулась в путь
при первом же дуновении попутного ветра. Кажется мне, что это можно
будет сделать завтра же", - писал министру царь.
- Иван Федорович, государь император требует отплытия сегодня же!
- крикнул Резанов, постучавший в переборку каюты Крузенштерна. -
Готовьтесь, а я съезжу пока на "Неву".
- Сейчас прикажу сниматься с якоря, ветер попутный, - с
готовностью отозвался Крузенштерн и крикнул: - Старшего офицера ко
мне!
Не успел Резанов сесть в поданную шлюпку, как сигнальщик уже
отдал на "Неву" приказание Крузенштерна сниматься с якоря. Вызванные
наверх дудками боцманов команды обоих кораблей чуть не одновременно
заняли свои места. Кадеты Коцебу бросились к тетрадкам, где у каждого
тщательно был переписан "Павла 1-го Устав военного флота".
Не прошло и часу, как оба корабля, одевшись в свои белоснежные
одежды, описали широкий полукруг и устремились на запад.
Мысленный перечет всей публики, устроившейся на палубе,
оживленные в группах беседы, яркое солнце и успокаивающая темная
синева моря привели служащего Российско-Американской компании
Шемелина, на которого возложена была обязанность вести дневник, к
убеждению, что кают-компания совершенно свободна и пустовать будет
долго.
Бесцеремонность и высокомерие старшего офицера, третировавшего
Шемелина как "купчишку", любопытство надоедливого и шумного кавалера
свиты Толстого и кадет Коцебу заставляли ловить минуты, когда можно
было более или менее спокойно разложить материалы, сделать подсчеты и,
наконец, черкнуть несколько осторожных строк в дневничке... К
последнему Шемелин пристрастился. Он исправно пользовался разрешением
знакомиться с распоряжениями капитана по кораблю и эскадре и неутомимо
расспрашивал мальчиков Коцебу и ученых о международной торговле.
Офицеры, правда, тоже не отказывали в корректных ответах, но по своей
инициативе почти никогда не вступали в беседу и вели себя холодно,
отчужденно.
По их представлениям мир делился на две части: "свои" - это
моряки и "чужие" - все остальные. С наибольшим пренебрежением
относились к купчишкам. Что касается Шемелина, он был вдвойне
неприятен тем, что его положение - лица, контролирующего расходы, -
заставляло до известной степени с ним считаться. К тому же Шемелин
держал себя с достоинством.
Из морских офицеров с ним просто вел себя один только лейтенант
Головачев. Он охотно, по-дружески разговаривал с Шемелиным обо всех
делах, делился и своими впечатлениями об офицерах корабля, большинство
которых знал уже давно, по службе в Ревеле.
- С ними трудно дружить. Даже если они милы и корректны, то все
равно по отношению ко всем не ревельцам чувствуешь с их стороны
холодок. И потом они там все между собою в родстве или свойстве:
Крузенштерн через Коцебу и Эспенбергов, Моллер через Беллинсгаузенов,
Беллинсгаузены через Витбергов, Витберги опять через Коцебу, бароны
Бистром через Крузенштернов, бароны Штейнгели тоже его родственники.
Затем у них связи перекидываются за границу, как будто через Бернарди
и опять же этого подозрительного Коцебу... С ними тяжеловато и скучно.
- А что представляет собой Крузенштерн? - интересовался Шемелин.
- Боевой капитан-лейтенант с хорошим морским прошлым. Отличился в
девяностом году на "Мстиславе". Тогда заставили шведского
контр-адмирала Лилиенфельда спустить флаг. Крузенштерну, как
проявившему особую неустрашимость, поручено было тогда сопровождать
Лилиенфельда на "Мстиславе" и доставить флаг контр-адмирала и
шведского корабля в Ревель... Увлечен разными географическими
исследованиями в области иностранной торговли. Успел побывать в
Вест-Индии, на Бермудских островах, в Ост-Индии и даже добирался до
Кантона. В Россию вернулся только год назад и сразу же подал какой-то
проект о колониальной торговле, но проект где-то застрял. Крузенштерн
чувствовал себя обиженным, собирался было уже жениться - хотел осесть
на земле, разводить огород и писать воспоминания.
- А как служить с ним? Не трудно?
- Он корректен, умеренно требователен, но с людьми обращается
чуть-чуть свысока.
О первой перенесенной буре Шемелин записал в своем дневнике:
"Надежда" во время шторма от ударов сильного волнения и жестоких
толчков немало претерпела: ибо стены ее во время свирепствования
оного, раздвигаясь, делали повсюду отверстия, сквозь которые,
прожимаясь, вода текла в корабль непрестанно. Господин Крузенштерн,
имев необходимость расшевеленные стены корабля исправить, нанял
английских конопатчиков..."
Дальше, однако, писать не пришлось: послышался приближающийся
топот шагов целой компании.
- А, Шмель! Ты здесь, российский Колумб! - заорал, потрясая
небольшой книжкой в темном кожаном переплете, Толстой. - Творишь
правдивую нашу историю?
- Нет уж, ваше сиятельство, творите вашу очередную историю сами,
- огрызнулся Шемелин, намекая на постоянно создаваемые Толстым
недоразумения на корабле, и, поспешно собрав свои тетради, вышел.
Смелый выпад кроткого Шемелина заставил Толстого громко
расхохотаться. Смеясь, он погрозил кулаком в сторону захлопнувшейся
двери.
В кают-компании продолжался начатый на палубе спор.
- Я еще раз повторяю, господа, что заслуга решительно всех
открытий земель в северной части Восточного океана, - сказал старший
офицер Ратманов тоном, не допускающим возражений, - принадлежит нам,
военным морякам. Купчишки и прочие только присосались к нашей славе.
Не будем шевелить особенно старого, давнишнего - там все больше
спорные легенды. Давайте начнем хоть с нашего Беринга, - и он
растопырил толстые пальцы, приготовившись считать. - Существование
пролива между Азией и Америкой доказал Беринг. Длинная цепь Алеутских
островов, острова Шумагинские, Туманные, северо-западная часть
Америки, гора Святого Илии - все это открыто и описано военным моряком
Берингом. Даже такой прямой конкурент его, как Кук, и тот счел нужным
отметить, что его наблюдения исключительно точны.
- Этого никто не отрицает, но... - возразил один из Офицеров
Ратманову, - ведь Беринг сам писал, что, по словам жителей Анадырского
острова, против Чукотского носа живут бородатые люди, от коих чукчи и
получают деревянную посуду, выделанную по русскому образцу, причем в
ясный день можно видеть к востоку землю. Кто же мог научить этих
восточных жителей делать русскую посуду? Военные моряки?.. Нет уж!
Именно "прочие" это и сделали! А вот вам другие примеры. Вскоре после
смерти Петра Великого, чуть ли не в том же или в следующем году,
якутский казацкий голова Афанасий Шестаков доставил в Петербург карту
с обозначением северо-западного берега Америки, и ему было поручено
проведать эту землю против Чукотского носа. А в тысяча семьсот
тридцать втором году подштурман Федоров и геодезист Гвоздев побывали в
Америке и описали некоторые острова.
- Я не могу отказать себе в удовольствии привести к тому, что тут
уже сказали, несколько справок, полученных мною от Булдакова, -
вмешался лейтенант Головачев. - В 1743 году на американских берегах
побывали купец Серебрянников и сержант Нижне-Камчатской команды Басов.
В 1745 году предприимчивый сержант, уже с другим компанионом,
иркутским купцом Никифором Трапезниковым, плывет туда же во второй
раз. Есть сведения, что плавал он еще два раза, но дальше Туманного
острова не заходил, а вообще крепко он обосновался на Медном. Наконец,
обратите внимание, что Басов из первого своего путешествия привез для
показа больше пуда самородной меди, несколько фунтов какой-то руды,
мешочек самоцветных камней и даже "незнаваемую новокурьезную рыбку".
На его рапорт о путешествии, добредший до сената, состоялся указ,
которым было поручено нашему гидрографу адмиралу Алексею Ивановичу
Ногаеву составить на основании всех имеющихся сведений карту. Само
собой разумеется, - продолжал Головачев, - тотчас же нашлись
подражатели Басова: купцы Дальский-Чебаевский, Трапезников, Чупров.
Они отыскали одного из бывших матросов, тобольского крестьянина
Неводчикова, побывавшего в Америке с Берингом. Через три месяца по
возвращении Басова, в сентябре 1745 года, Неводчиков плывет к
островам, названным Берингом островами Обмана. Путешествие принесло
Неводчикову славу новооткрывателя неизвестных островов, и он, по
именному указу императрицы, был произведен в подштурманы...
- Головачев, пощади, скучно! - заныл Толстой.
- Хочешь спорить, наберись терпения и слушай, - ответил ему
Головачев и продолжал с горячностью защищать русских пионеров,
создавших твердую основу для освоения русскими земель в отдаленной
Америке.
- Знаете ли вы, - говорил он, - что до 1764 года было
зарегистрировано тридцать два путешествия к Алеутским островам и
берегам Америки? В царствование Екатерины такие путешествия все чаще
именовались в официальных актах подвигами.
- Вспомните хотя бы о походах таких русских кораблей, как
"Георгий Победоносец" - якутского купца Лебедева и рыльского купца
Григория Шелихова, "Зосима и Савватий" - купца Протасова, "Варнава и
Варфоломей" купцов Шелихова, Савельевых и Пановых, "Георгий" - тех же
Пановых, еще один "Георгий" - Лебедева-Ласточкина...
- Что же вы хотите этим сказать? - спросил Ратманов.
- Как что? Вы же, Макар Иванович, отрицаете заслуги "аршинников"
в деле открытия новых земель?
- Да, отрицал и продолжаю отрицать, потому что вы ничего не
доказали. Скажите, что именно и кто из них открыл? А что они плавали,
грабили туземцев и привозили из разных мест меха и богатели, этого
мало, - мы говорим об открытиях, дорогой лейтенант.
- Положим, Макар Иванович, купеческие суда, которые я перечислил,
не только, как вы говорите, грабили, но и описывали новые земли,
завязывали с туземцами постоянные сношения.
- Назовите их, - раздались голоса.
- Возьмем, например, иркутского купца Трапезникова. Он прожил на
разных Алеутских островах четыре года. Мореход московского купца
Никифорова, мещанин Степан Глотов, в 1759 году открыл острова Умнак и
Уналашка и прожил здесь три зимы, а бывший с ним казак Пономарев
составил, вместе с купцом Петром Шишкиным, довольно обстоятельную
карту Алеутских островов. Селенгинский купец Андреян Толстых вместе с
казаками Лазаревым и Вастютинским открыли целых шесть островов,
названных впоследствии в его честь Андреяновскими. Степан Глотов на
судне "Андриан и Наталия" купцов Чебаевского, Поповых и Соликамского
первый приблизился в 1764 году к материку Америки и первым ступил на
остров Кадьяк...
Споры эти прекращались обычно тогда, когда в кают-компанию вбегал
кто-нибудь из молодых офицеров, кричал: "Господа, на горизонте земля!"
- или: "Корабль по правому борту".
Все высыпали на палубу...
Голые каменистые острова с одинокими, упирающимися в небо пиками
сменялись не похожими на них - плоскими, покрытыми дремучими
девственными лесами. И те и другие таинственно и жутко молчали и
казались необитаемыми. Гробовая тишина нарушалась только мерными
всплесками волн, рассыпающихся в мельчайшие брызги от неумолимых
тяжелых ударов о скалистые стены.
Безлюдным казалось и море. Редко-редко появится на миг черная
глянцевитая спина кита и тотчас скроется в бездонной темной глубине.
Ни корабля, ни лодки.
Так казалось... А на самом деле здесь клокотали и бурлили
неуемные человеческие страсти.
О белых людях и об их повадках от мала до велика хорошо знали не
только на западном конце цепи Алеутских островов и на примыкающей к
Аляске Уналашке, но и по всему побережью Северной Америки, вплоть до
самой Калифорнии.
Причиняемые белыми обиды не забывались, воспоминания о них
передавались из рода в род, а слух о каждом новом прибытии белых с
необъяснимой быстротой распространялся по бесчисленным островкам и
вечно враждующим друг с другом селениям туземцев. Крепко сжимали
боевое копье и испытанный боец и впервые в жизни по-настоящему
вооруженный неопытный мальчик. Грозно сверкали зоркие глаза их, когда
на горизонте появлялась неуклюжая тяжелая деревянная шлюпка или
грузный, безобразно высокий и неповоротливый, но страшный своим
огневым вооружением галиот.
Белые приходили с запада и с юга. Они всегда интересовались друг
другом, дружили, а за спиной каждый из них старался чем-нибудь
досадить другому.
Туземцам было очень хорошо, когда белые ссорились: тогда за бобра
давали вдвое больше тканей, бус и железа, а белые, пришедшие с
полудня, охотно давали и ружья, и порох, и даже медные звонкие пушки.
Пусть эти люди с полудня иногда и обижали островитян, но они не
засиживались: приходили и уходили. А вот люди "русс" последнее время
стали селиться, строиться и, казалось, совсем не думали уходить. Мало
того, они стали привозить кадьяковцев, воинственных чугачей, медновцев
и других островитян и вместе с ними промышляли и бобров, и морских
котиков, и даже рыбу.
Опасения имели серьезные основания, так как главный правитель
русских колоний Баранов, к ужасу туземцев, старался обосноваться на
островах навсегда. Он настойчиво двигался с запада на восток и юг,
закрепляя за собой занятые места крепостями. Не успел закрепиться на
острове Кадьяк, как его отряды появились уже в Кенайской губе, в
Аляске, в Чугацкой губе. Здесь в заливе основана была гавань,
наименованная Воскресенской, и построен трехмачтовый корабль "Феникс".
Через год отряды Баранова, усиленные покоренными чугачами,
появляются еще дальше - в Якутатском заливе, где опять-таки вырастают
селение и крепость.
И этим Баранов не хотел ограничиться. Своим хозяевам он писал:
"Мест по Америке далее Якутата много, кои бы для будущих польз
отечества занимать россиянам давно б следовало, в предупреждение
иноземцев. Из них англичане основали на тех берегах, до самой Нутки.
весьма выгодную торговлю, ежегодно приходя несколькими судами. Платят
за продукты американцам весьма щедро, променивают огнестрельное оружие
и снарядов множество, чем те народы гордятся".
При таких условиях Баранова не могла удовлетворить и крепость,
основанная в Якутатской губе.
"Ныне, - писал Баранов в Петербург, - нет никого и в Нутке - ни
англичан, ни гишпанцев, а оставлена пуста. Когда же они будут, то
покусятся, конечно, распространить торговлю и учинить занятия в нашу
сторону. От американцев слышно, что они собирают особую компанию
сделать прочные заселения около Шарлотских островов, к стороне Ситхи.
Может быть, и со стороны нашего высокого двора последует подкрепление
и защита от подрыва наших промыслов и торговли пришельцами, ежели
будет употреблено со стороны компании у престола ходатайство. Сие бы
весьма нужно было в теперешнее время, когда Нутка еще не занята
англичанами и Англия занимается войной с французами. Выгоды же
тамошних мест столь важны, что обнадеживают на будущие времена
миллионными прибытками государству. Сии-то самые побудительные
причины, к пользам отечества обязующие, побудили меня благовременно
сделать занятия в Ситхе, решаясь во что бы то ни стало при слабых
силах и обстоятельствах основаться хотя первоначальными заведениями и
знакомством, а от времени уже ожидать важнейших плодов. Жаль было бы
чрезвычайно, если бы европейцами или другою какою компанией от нас те
места отрезаны были".
Так писал в свое время Баранов правлению компании в Петербург,
умоляя в то же время о помощи. Но там в те годы с помощью медлили.
Не легко давалось Баранову предоставленное собственным силам и
тем не менее стремительное движение вперед, вдоль побережья Америки к
плодородному и теплому югу. Ласковое обращение с туземцами, подарки и
почет вождям, угрозы при попытках нападения - все это помогало лишь на
короткое время. Стоило, например, русскому отряду подойти к Чугацкой
губе, как жители разбегались и только от некоторых племен, застигнутых
врасплох и не успевших спрятаться, удавалось иногда получить аманатов.
На острове Цукли, около Якутата, пришлось выдержать нападение
якутатских колошей. Колоши, правда, тогда искали своих туземных
врагов, соседей чугачей, и, обнаружив россиян, тотчас бросили поиски и
скрылись. А ночью с панцирями из твердых дощечек, скрепленных китовыми
сухожилиями, вооруженные длинными копьями, стрелами и двухконечными
кинжалами, они незаметно пробрались через прибрежные кусты и яростно
набросились на стан растерявшихся, еще сонных людей. Дикий и протяжный
их вой, лица, прикрытые свирепыми масками, изображающими медведей,
тюленей и невиданных зверей, пугали, а притянутые ремнями к голове
тяжелые островерхие деревянные шапки увеличивали рост. Рать великанов
наводила ужас.
Стремительная лавина готова была поглотить горсточку едва
оправившихся от неожиданности русских. Пули не пробивали ни шапок, ни
панцирей колошей, пришлось идти врукопашную и стрелять в упор. Стоны
раненых и умирающих лишили колошей мужества, и они побежали, оставив
на месте двенадцать трупов и унося с собой к морю тяжелораненых.
"Меня бог сохранил, - писал Баранов, - хотя рубаха была проколота
копьем и стрелы вкруг падали, ибо во сне я выскоча, не имел времени
одеться, покуда отбили".
Положение победителей, однако, было незавидно. Потери двух
русских и десяти наемных туземцев уменьшили отряд до пятнадцати
человек. Из семерых аманатов четверо, пользуясь замешательством,
бежали и попали в плен к колошам.
Слухи о тяжких поражениях многочисленных, сильных и дерзких
колошей и о непобедимости русских, которым помогали ранее покоренные
ими кадьяковцы, кенайцы и даже неукротимые медновцы, быстро
распространились по всему американскому побережью.
Когда же гордые колоши примирились со своей участью побежденных и
не без выгоды повели со своими победителями оживленную меновую
торговлю, в более мирных племенах, какими были ситхинцы, родилась
зависть. Им ничего не оставалось, как тоже принять условия белых.
С острова Кадьяк шли еще более удивительные слухи, будто
кадьяковцы, да и другие признали вместо своих каких-то иных высоких
духов-покровителей, беспрекословно подчинились привезенным россиянами
шаманам и получают подарки за купанье в большом доме в кадке, в
простой речной воде, а иногда в соленой - на морском берегу.
Правда, рассказывали и о кое-каких неприятностях: белые шаманы
будто бы отбирали у островитян жен и оставляли только по одной, да еще
по своему, шаманскому выбору, пусть даже это была не жена, а дочь.
Трудно было понять, зачем это понадобилось новым шаманам. По
крайней мере самый влиятельный предводитель ситхинских племен,
Скаутлелт, объяснить этого не сумел, хотя Скаутлелту неоднократно
удавалось беседовать об этом с белыми людьми, приходившими с юга. Все
это было непонятно и любопытно, но вместе с тем и тревожно.
Через несколько лет опасность уже придвинулась почти вплотную к
Ситхе. К соседу ее, Якутату, находящемуся в нескольких десятках верст,
приплыл корабль с россиянами. Прибывшие мирно договорились с колошами
и, получив от них одиннадцать аманатов, построили деревянную крепость.
Вооружив ее пушками и оставив пятьдесят своих воинов, ушли обратно.
Прошло еще два года и, богато награжденный и обласканный главный
ситхинский тойон, Скаутлелт, добровольно уступил россиянам место для
постройки крепости. Россияне обещали ему за это не только снабжать
ситхинцев нужными им предметами, но и охранять от набегов соседей.
Скаутлелт уступил место для крепости добровольно, однако лишь
после того, как в Ситху прибыла под предводительством россиян
внушительная флотилия из пятисот байдарок и трех морских судов.
Несмотря на январские стужи и насквозь пронизывающие ветры,
русские и приехавшие с ними алеуты раскинули рваные палатки и
приступили к сооружению большой деревянной бараборы, в которую
сгрузили с судов вещи и съестные припасы, а затем соорудили крохотную
избенку, в которую переехал сам главный правитель российских колоний.
Вскоре, однако, отравившись морскими ракушками и потеряв от
отравления около полутораста человек, почти вся эта партия русских, не
поддаваясь никаким уговорам, уплыла на Кадьяк. Осталось человек
тридцать.
Ни вьюги, ни цинга не помешали этой ничтожной горстке людей к
марту месяцу построить двухэтажную, с двумя сторожевыми будками по
углам, казарму и погреб для хранения припасов. Селение окружили
тяжелым палисадом.
С большим любопытством смотрели на все это капитаны и матросы
заплывших сюда из Бостона и других мест торгово-промысловых кораблей.
Иноземцы покачивали головами и вслух удивлялись, как можно жить при
таком плохом питании и даже недостатке в пресной воде.
Приезжие американцы и англичане конкурировали друг с другом и
платили за бобра неслыханные цены: восемь аршин шленского сукна, или
три сюртука, либо три байковых капота, да еще прибавляли то жестяное
ведро, то зеркало, ножницы и по горсти, а то и по две бисеру. Или же
за бобра давали ружье и картуза по три-четыре пороха, дроби.
Англичане жаловались на конкуренцию американцев, американцы - на
англичан, но это не помешало им увезти тысячи шкурок.
Ружья, пистолеты и мушкеты передавались колошам открыто. А тайно,
кроме того, сбывались и пушки среднего и большого калибра.
Все это сильно волновало Баранова. Он еще раньше писал в Иркутск:
"Ружей стрелебных было послано до 40. Сказано "тобольские винтовки",
но не выбирается ни одной годной. От одного выстрела делаются раковины
и железо крошится..."
"Калчут и пансырей сколько можно, не оставьте, - просил он в
другом письме, - и ружья со штыками весьма нужно в опасных случаях.
Сколько-нибудь гранат и побольше пушек, две из старых совсем негодны -
управлению парусами и матросами, как наемный шкипер торгового судна...
Отказаться? Но это значило бы навлечь на себя гнев императора,
последствия которого трудно предвидеть... Какие сволочи! - мысленно
окрестил он правление компании. - Они ведь умышленно держали у себя
эти документы чуть не до дня отплытия, чтобы сделать невозможными
какие-нибудь контрмеры".
Гости в уютной квартире холостяка Лисянского были удивлены
необычному запозданию всегда точного Крузенштерна. Их было, впрочем,
немного, гостей: старший помощник на "Надежде" Ратманов, доктор
Эспенберг, еще несколько офицеров. Но зато это были свои, испытанные
люди, с которыми можно было вести беседу нараспашку.
Ели молча. Дурное настроение Крузенштерна, которого он не мог
скрыть, к разговорам не располагало. С нетерпением ждали, когда
подадут шампанское. С речью выступил хозяин, предложивший поздравить
друг друга с отплытием и выпить за здоровье Ивана Федоровича -
"исключительного товарища и, как все уверены, лучшего, какой знает
флот, морехода и начальника экспедиции!".
- Прошу обождать пить, я уже не начальник экспедиции! -
взволнованно выкрикнул Крузенштерн. - Я только шкипер!
Он встал, резким движением расстегнул сюртук, выхватил из
нагрудного кармана полученное письмо и дрожащими руками стал его
разглаживать на скатерти. Вскочили и все остальные, чувствуя, что
стряслось что-то серьезное, и уставились на Крузенштерна...
Срываясь с голоса и запинаясь, он стал читать:
- "В дополнение пункта шестнадцатого сей инструкции Главное
Правление вас извещает, что его императорское величество соизволил
вверить не только предназначенную к японскому двору миссию в
начальство его превосходительства, двора его императорского
величества, господина действительного камергера и кавалера Н. П.
Резанова, в качестве чрезвычайного посланника и полномочного министра,
но и сверх того высочайше поручить ему благоволил все предметы
торговли и самое образование российско-американского края. По сему
Главное Правление, имея уже в лице сея доверенныя особы с самого
существования компании уполномоченного ходатая своего у монаршего
престола и во все время верного блюстителя польз ее, приятным себе
долгом поставляет и ныне подтвердить ему свою признательность,
уполномочивая его полным хозяйским лицом не только во время вояжа, но
и в Америке. Вследствие того снабдило его особым, от лица всея
компании, кредитивом. По сему содержание данной вам инструкции уже по
некоторым частям относится теперь до особы его превосходительства,
предоставляя полному распоряжению вашему управление во время вояжа
судами и экипажем и сбережением оного, как частию, единственно
искусству, знанию и опытности вашей принадлежащую".
Крузенштерн замолчал. Молчали и все остальные, тяжело переваривая
витиеватое изложение
- Ясно? - спросил Крузенштерн, устало садясь.
- Негодяи! - сочно выругался Ратманов.
- А плюнь ты на это дело, дорогой! - сказал с участием Лисянский
Крузенштерну. - Никому, кроме тебя, мы подчиняться не будем, тем более
этому посланнику от торгашей и продувной его американской лавочке. В
случае чего выведем их на чистую воду перед государем... Давайте-ка
выпьем за здоровье нашего единственного начальника!
На этот раз тост был подхвачен с большим энтузиазмом.
Утром 26 июля (еще не было восьми) к посланнику явился курьер от
Румянцева:
"Считаю необходимым, чтобы экспедиция Резанова тронулась в путь
при первом же дуновении попутного ветра. Кажется мне, что это можно
будет сделать завтра же", - писал министру царь.
- Иван Федорович, государь император требует отплытия сегодня же!
- крикнул Резанов, постучавший в переборку каюты Крузенштерна. -
Готовьтесь, а я съезжу пока на "Неву".
- Сейчас прикажу сниматься с якоря, ветер попутный, - с
готовностью отозвался Крузенштерн и крикнул: - Старшего офицера ко
мне!
Не успел Резанов сесть в поданную шлюпку, как сигнальщик уже
отдал на "Неву" приказание Крузенштерна сниматься с якоря. Вызванные
наверх дудками боцманов команды обоих кораблей чуть не одновременно
заняли свои места. Кадеты Коцебу бросились к тетрадкам, где у каждого
тщательно был переписан "Павла 1-го Устав военного флота".
Не прошло и часу, как оба корабля, одевшись в свои белоснежные
одежды, описали широкий полукруг и устремились на запад.
Мысленный перечет всей публики, устроившейся на палубе,
оживленные в группах беседы, яркое солнце и успокаивающая темная
синева моря привели служащего Российско-Американской компании
Шемелина, на которого возложена была обязанность вести дневник, к
убеждению, что кают-компания совершенно свободна и пустовать будет
долго.
Бесцеремонность и высокомерие старшего офицера, третировавшего
Шемелина как "купчишку", любопытство надоедливого и шумного кавалера
свиты Толстого и кадет Коцебу заставляли ловить минуты, когда можно
было более или менее спокойно разложить материалы, сделать подсчеты и,
наконец, черкнуть несколько осторожных строк в дневничке... К
последнему Шемелин пристрастился. Он исправно пользовался разрешением
знакомиться с распоряжениями капитана по кораблю и эскадре и неутомимо
расспрашивал мальчиков Коцебу и ученых о международной торговле.
Офицеры, правда, тоже не отказывали в корректных ответах, но по своей
инициативе почти никогда не вступали в беседу и вели себя холодно,
отчужденно.
По их представлениям мир делился на две части: "свои" - это
моряки и "чужие" - все остальные. С наибольшим пренебрежением
относились к купчишкам. Что касается Шемелина, он был вдвойне
неприятен тем, что его положение - лица, контролирующего расходы, -
заставляло до известной степени с ним считаться. К тому же Шемелин
держал себя с достоинством.
Из морских офицеров с ним просто вел себя один только лейтенант
Головачев. Он охотно, по-дружески разговаривал с Шемелиным обо всех
делах, делился и своими впечатлениями об офицерах корабля, большинство
которых знал уже давно, по службе в Ревеле.
- С ними трудно дружить. Даже если они милы и корректны, то все
равно по отношению ко всем не ревельцам чувствуешь с их стороны
холодок. И потом они там все между собою в родстве или свойстве:
Крузенштерн через Коцебу и Эспенбергов, Моллер через Беллинсгаузенов,
Беллинсгаузены через Витбергов, Витберги опять через Коцебу, бароны
Бистром через Крузенштернов, бароны Штейнгели тоже его родственники.
Затем у них связи перекидываются за границу, как будто через Бернарди
и опять же этого подозрительного Коцебу... С ними тяжеловато и скучно.
- А что представляет собой Крузенштерн? - интересовался Шемелин.
- Боевой капитан-лейтенант с хорошим морским прошлым. Отличился в
девяностом году на "Мстиславе". Тогда заставили шведского
контр-адмирала Лилиенфельда спустить флаг. Крузенштерну, как
проявившему особую неустрашимость, поручено было тогда сопровождать
Лилиенфельда на "Мстиславе" и доставить флаг контр-адмирала и
шведского корабля в Ревель... Увлечен разными географическими
исследованиями в области иностранной торговли. Успел побывать в
Вест-Индии, на Бермудских островах, в Ост-Индии и даже добирался до
Кантона. В Россию вернулся только год назад и сразу же подал какой-то
проект о колониальной торговле, но проект где-то застрял. Крузенштерн
чувствовал себя обиженным, собирался было уже жениться - хотел осесть
на земле, разводить огород и писать воспоминания.
- А как служить с ним? Не трудно?
- Он корректен, умеренно требователен, но с людьми обращается
чуть-чуть свысока.
О первой перенесенной буре Шемелин записал в своем дневнике:
"Надежда" во время шторма от ударов сильного волнения и жестоких
толчков немало претерпела: ибо стены ее во время свирепствования
оного, раздвигаясь, делали повсюду отверстия, сквозь которые,
прожимаясь, вода текла в корабль непрестанно. Господин Крузенштерн,
имев необходимость расшевеленные стены корабля исправить, нанял
английских конопатчиков..."
Дальше, однако, писать не пришлось: послышался приближающийся
топот шагов целой компании.
- А, Шмель! Ты здесь, российский Колумб! - заорал, потрясая
небольшой книжкой в темном кожаном переплете, Толстой. - Творишь
правдивую нашу историю?
- Нет уж, ваше сиятельство, творите вашу очередную историю сами,
- огрызнулся Шемелин, намекая на постоянно создаваемые Толстым
недоразумения на корабле, и, поспешно собрав свои тетради, вышел.
Смелый выпад кроткого Шемелина заставил Толстого громко
расхохотаться. Смеясь, он погрозил кулаком в сторону захлопнувшейся
двери.
В кают-компании продолжался начатый на палубе спор.
- Я еще раз повторяю, господа, что заслуга решительно всех
открытий земель в северной части Восточного океана, - сказал старший
офицер Ратманов тоном, не допускающим возражений, - принадлежит нам,
военным морякам. Купчишки и прочие только присосались к нашей славе.
Не будем шевелить особенно старого, давнишнего - там все больше
спорные легенды. Давайте начнем хоть с нашего Беринга, - и он
растопырил толстые пальцы, приготовившись считать. - Существование
пролива между Азией и Америкой доказал Беринг. Длинная цепь Алеутских
островов, острова Шумагинские, Туманные, северо-западная часть
Америки, гора Святого Илии - все это открыто и описано военным моряком
Берингом. Даже такой прямой конкурент его, как Кук, и тот счел нужным
отметить, что его наблюдения исключительно точны.
- Этого никто не отрицает, но... - возразил один из Офицеров
Ратманову, - ведь Беринг сам писал, что, по словам жителей Анадырского
острова, против Чукотского носа живут бородатые люди, от коих чукчи и
получают деревянную посуду, выделанную по русскому образцу, причем в
ясный день можно видеть к востоку землю. Кто же мог научить этих
восточных жителей делать русскую посуду? Военные моряки?.. Нет уж!
Именно "прочие" это и сделали! А вот вам другие примеры. Вскоре после
смерти Петра Великого, чуть ли не в том же или в следующем году,
якутский казацкий голова Афанасий Шестаков доставил в Петербург карту
с обозначением северо-западного берега Америки, и ему было поручено
проведать эту землю против Чукотского носа. А в тысяча семьсот
тридцать втором году подштурман Федоров и геодезист Гвоздев побывали в
Америке и описали некоторые острова.
- Я не могу отказать себе в удовольствии привести к тому, что тут
уже сказали, несколько справок, полученных мною от Булдакова, -
вмешался лейтенант Головачев. - В 1743 году на американских берегах
побывали купец Серебрянников и сержант Нижне-Камчатской команды Басов.
В 1745 году предприимчивый сержант, уже с другим компанионом,
иркутским купцом Никифором Трапезниковым, плывет туда же во второй
раз. Есть сведения, что плавал он еще два раза, но дальше Туманного
острова не заходил, а вообще крепко он обосновался на Медном. Наконец,
обратите внимание, что Басов из первого своего путешествия привез для
показа больше пуда самородной меди, несколько фунтов какой-то руды,
мешочек самоцветных камней и даже "незнаваемую новокурьезную рыбку".
На его рапорт о путешествии, добредший до сената, состоялся указ,
которым было поручено нашему гидрографу адмиралу Алексею Ивановичу
Ногаеву составить на основании всех имеющихся сведений карту. Само
собой разумеется, - продолжал Головачев, - тотчас же нашлись
подражатели Басова: купцы Дальский-Чебаевский, Трапезников, Чупров.
Они отыскали одного из бывших матросов, тобольского крестьянина
Неводчикова, побывавшего в Америке с Берингом. Через три месяца по
возвращении Басова, в сентябре 1745 года, Неводчиков плывет к
островам, названным Берингом островами Обмана. Путешествие принесло
Неводчикову славу новооткрывателя неизвестных островов, и он, по
именному указу императрицы, был произведен в подштурманы...
- Головачев, пощади, скучно! - заныл Толстой.
- Хочешь спорить, наберись терпения и слушай, - ответил ему
Головачев и продолжал с горячностью защищать русских пионеров,
создавших твердую основу для освоения русскими земель в отдаленной
Америке.
- Знаете ли вы, - говорил он, - что до 1764 года было
зарегистрировано тридцать два путешествия к Алеутским островам и
берегам Америки? В царствование Екатерины такие путешествия все чаще
именовались в официальных актах подвигами.
- Вспомните хотя бы о походах таких русских кораблей, как
"Георгий Победоносец" - якутского купца Лебедева и рыльского купца
Григория Шелихова, "Зосима и Савватий" - купца Протасова, "Варнава и
Варфоломей" купцов Шелихова, Савельевых и Пановых, "Георгий" - тех же
Пановых, еще один "Георгий" - Лебедева-Ласточкина...
- Что же вы хотите этим сказать? - спросил Ратманов.
- Как что? Вы же, Макар Иванович, отрицаете заслуги "аршинников"
в деле открытия новых земель?
- Да, отрицал и продолжаю отрицать, потому что вы ничего не
доказали. Скажите, что именно и кто из них открыл? А что они плавали,
грабили туземцев и привозили из разных мест меха и богатели, этого
мало, - мы говорим об открытиях, дорогой лейтенант.
- Положим, Макар Иванович, купеческие суда, которые я перечислил,
не только, как вы говорите, грабили, но и описывали новые земли,
завязывали с туземцами постоянные сношения.
- Назовите их, - раздались голоса.
- Возьмем, например, иркутского купца Трапезникова. Он прожил на
разных Алеутских островах четыре года. Мореход московского купца
Никифорова, мещанин Степан Глотов, в 1759 году открыл острова Умнак и
Уналашка и прожил здесь три зимы, а бывший с ним казак Пономарев
составил, вместе с купцом Петром Шишкиным, довольно обстоятельную
карту Алеутских островов. Селенгинский купец Андреян Толстых вместе с
казаками Лазаревым и Вастютинским открыли целых шесть островов,
названных впоследствии в его честь Андреяновскими. Степан Глотов на
судне "Андриан и Наталия" купцов Чебаевского, Поповых и Соликамского
первый приблизился в 1764 году к материку Америки и первым ступил на
остров Кадьяк...
Споры эти прекращались обычно тогда, когда в кают-компанию вбегал
кто-нибудь из молодых офицеров, кричал: "Господа, на горизонте земля!"
- или: "Корабль по правому борту".
Все высыпали на палубу...
Голые каменистые острова с одинокими, упирающимися в небо пиками
сменялись не похожими на них - плоскими, покрытыми дремучими
девственными лесами. И те и другие таинственно и жутко молчали и
казались необитаемыми. Гробовая тишина нарушалась только мерными
всплесками волн, рассыпающихся в мельчайшие брызги от неумолимых
тяжелых ударов о скалистые стены.
Безлюдным казалось и море. Редко-редко появится на миг черная
глянцевитая спина кита и тотчас скроется в бездонной темной глубине.
Ни корабля, ни лодки.
Так казалось... А на самом деле здесь клокотали и бурлили
неуемные человеческие страсти.
О белых людях и об их повадках от мала до велика хорошо знали не
только на западном конце цепи Алеутских островов и на примыкающей к
Аляске Уналашке, но и по всему побережью Северной Америки, вплоть до
самой Калифорнии.
Причиняемые белыми обиды не забывались, воспоминания о них
передавались из рода в род, а слух о каждом новом прибытии белых с
необъяснимой быстротой распространялся по бесчисленным островкам и
вечно враждующим друг с другом селениям туземцев. Крепко сжимали
боевое копье и испытанный боец и впервые в жизни по-настоящему
вооруженный неопытный мальчик. Грозно сверкали зоркие глаза их, когда
на горизонте появлялась неуклюжая тяжелая деревянная шлюпка или
грузный, безобразно высокий и неповоротливый, но страшный своим
огневым вооружением галиот.
Белые приходили с запада и с юга. Они всегда интересовались друг
другом, дружили, а за спиной каждый из них старался чем-нибудь
досадить другому.
Туземцам было очень хорошо, когда белые ссорились: тогда за бобра
давали вдвое больше тканей, бус и железа, а белые, пришедшие с
полудня, охотно давали и ружья, и порох, и даже медные звонкие пушки.
Пусть эти люди с полудня иногда и обижали островитян, но они не
засиживались: приходили и уходили. А вот люди "русс" последнее время
стали селиться, строиться и, казалось, совсем не думали уходить. Мало
того, они стали привозить кадьяковцев, воинственных чугачей, медновцев
и других островитян и вместе с ними промышляли и бобров, и морских
котиков, и даже рыбу.
Опасения имели серьезные основания, так как главный правитель
русских колоний Баранов, к ужасу туземцев, старался обосноваться на
островах навсегда. Он настойчиво двигался с запада на восток и юг,
закрепляя за собой занятые места крепостями. Не успел закрепиться на
острове Кадьяк, как его отряды появились уже в Кенайской губе, в
Аляске, в Чугацкой губе. Здесь в заливе основана была гавань,
наименованная Воскресенской, и построен трехмачтовый корабль "Феникс".
Через год отряды Баранова, усиленные покоренными чугачами,
появляются еще дальше - в Якутатском заливе, где опять-таки вырастают
селение и крепость.
И этим Баранов не хотел ограничиться. Своим хозяевам он писал:
"Мест по Америке далее Якутата много, кои бы для будущих польз
отечества занимать россиянам давно б следовало, в предупреждение
иноземцев. Из них англичане основали на тех берегах, до самой Нутки.
весьма выгодную торговлю, ежегодно приходя несколькими судами. Платят
за продукты американцам весьма щедро, променивают огнестрельное оружие
и снарядов множество, чем те народы гордятся".
При таких условиях Баранова не могла удовлетворить и крепость,
основанная в Якутатской губе.
"Ныне, - писал Баранов в Петербург, - нет никого и в Нутке - ни
англичан, ни гишпанцев, а оставлена пуста. Когда же они будут, то
покусятся, конечно, распространить торговлю и учинить занятия в нашу
сторону. От американцев слышно, что они собирают особую компанию
сделать прочные заселения около Шарлотских островов, к стороне Ситхи.
Может быть, и со стороны нашего высокого двора последует подкрепление
и защита от подрыва наших промыслов и торговли пришельцами, ежели
будет употреблено со стороны компании у престола ходатайство. Сие бы
весьма нужно было в теперешнее время, когда Нутка еще не занята
англичанами и Англия занимается войной с французами. Выгоды же
тамошних мест столь важны, что обнадеживают на будущие времена
миллионными прибытками государству. Сии-то самые побудительные
причины, к пользам отечества обязующие, побудили меня благовременно
сделать занятия в Ситхе, решаясь во что бы то ни стало при слабых
силах и обстоятельствах основаться хотя первоначальными заведениями и
знакомством, а от времени уже ожидать важнейших плодов. Жаль было бы
чрезвычайно, если бы европейцами или другою какою компанией от нас те
места отрезаны были".
Так писал в свое время Баранов правлению компании в Петербург,
умоляя в то же время о помощи. Но там в те годы с помощью медлили.
Не легко давалось Баранову предоставленное собственным силам и
тем не менее стремительное движение вперед, вдоль побережья Америки к
плодородному и теплому югу. Ласковое обращение с туземцами, подарки и
почет вождям, угрозы при попытках нападения - все это помогало лишь на
короткое время. Стоило, например, русскому отряду подойти к Чугацкой
губе, как жители разбегались и только от некоторых племен, застигнутых
врасплох и не успевших спрятаться, удавалось иногда получить аманатов.
На острове Цукли, около Якутата, пришлось выдержать нападение
якутатских колошей. Колоши, правда, тогда искали своих туземных
врагов, соседей чугачей, и, обнаружив россиян, тотчас бросили поиски и
скрылись. А ночью с панцирями из твердых дощечек, скрепленных китовыми
сухожилиями, вооруженные длинными копьями, стрелами и двухконечными
кинжалами, они незаметно пробрались через прибрежные кусты и яростно
набросились на стан растерявшихся, еще сонных людей. Дикий и протяжный
их вой, лица, прикрытые свирепыми масками, изображающими медведей,
тюленей и невиданных зверей, пугали, а притянутые ремнями к голове
тяжелые островерхие деревянные шапки увеличивали рост. Рать великанов
наводила ужас.
Стремительная лавина готова была поглотить горсточку едва
оправившихся от неожиданности русских. Пули не пробивали ни шапок, ни
панцирей колошей, пришлось идти врукопашную и стрелять в упор. Стоны
раненых и умирающих лишили колошей мужества, и они побежали, оставив
на месте двенадцать трупов и унося с собой к морю тяжелораненых.
"Меня бог сохранил, - писал Баранов, - хотя рубаха была проколота
копьем и стрелы вкруг падали, ибо во сне я выскоча, не имел времени
одеться, покуда отбили".
Положение победителей, однако, было незавидно. Потери двух
русских и десяти наемных туземцев уменьшили отряд до пятнадцати
человек. Из семерых аманатов четверо, пользуясь замешательством,
бежали и попали в плен к колошам.
Слухи о тяжких поражениях многочисленных, сильных и дерзких
колошей и о непобедимости русских, которым помогали ранее покоренные
ими кадьяковцы, кенайцы и даже неукротимые медновцы, быстро
распространились по всему американскому побережью.
Когда же гордые колоши примирились со своей участью побежденных и
не без выгоды повели со своими победителями оживленную меновую
торговлю, в более мирных племенах, какими были ситхинцы, родилась
зависть. Им ничего не оставалось, как тоже принять условия белых.
С острова Кадьяк шли еще более удивительные слухи, будто
кадьяковцы, да и другие признали вместо своих каких-то иных высоких
духов-покровителей, беспрекословно подчинились привезенным россиянами
шаманам и получают подарки за купанье в большом доме в кадке, в
простой речной воде, а иногда в соленой - на морском берегу.
Правда, рассказывали и о кое-каких неприятностях: белые шаманы
будто бы отбирали у островитян жен и оставляли только по одной, да еще
по своему, шаманскому выбору, пусть даже это была не жена, а дочь.
Трудно было понять, зачем это понадобилось новым шаманам. По
крайней мере самый влиятельный предводитель ситхинских племен,
Скаутлелт, объяснить этого не сумел, хотя Скаутлелту неоднократно
удавалось беседовать об этом с белыми людьми, приходившими с юга. Все
это было непонятно и любопытно, но вместе с тем и тревожно.
Через несколько лет опасность уже придвинулась почти вплотную к
Ситхе. К соседу ее, Якутату, находящемуся в нескольких десятках верст,
приплыл корабль с россиянами. Прибывшие мирно договорились с колошами
и, получив от них одиннадцать аманатов, построили деревянную крепость.
Вооружив ее пушками и оставив пятьдесят своих воинов, ушли обратно.
Прошло еще два года и, богато награжденный и обласканный главный
ситхинский тойон, Скаутлелт, добровольно уступил россиянам место для
постройки крепости. Россияне обещали ему за это не только снабжать
ситхинцев нужными им предметами, но и охранять от набегов соседей.
Скаутлелт уступил место для крепости добровольно, однако лишь
после того, как в Ситху прибыла под предводительством россиян
внушительная флотилия из пятисот байдарок и трех морских судов.
Несмотря на январские стужи и насквозь пронизывающие ветры,
русские и приехавшие с ними алеуты раскинули рваные палатки и
приступили к сооружению большой деревянной бараборы, в которую
сгрузили с судов вещи и съестные припасы, а затем соорудили крохотную
избенку, в которую переехал сам главный правитель российских колоний.
Вскоре, однако, отравившись морскими ракушками и потеряв от
отравления около полутораста человек, почти вся эта партия русских, не
поддаваясь никаким уговорам, уплыла на Кадьяк. Осталось человек
тридцать.
Ни вьюги, ни цинга не помешали этой ничтожной горстке людей к
марту месяцу построить двухэтажную, с двумя сторожевыми будками по
углам, казарму и погреб для хранения припасов. Селение окружили
тяжелым палисадом.
С большим любопытством смотрели на все это капитаны и матросы
заплывших сюда из Бостона и других мест торгово-промысловых кораблей.
Иноземцы покачивали головами и вслух удивлялись, как можно жить при
таком плохом питании и даже недостатке в пресной воде.
Приезжие американцы и англичане конкурировали друг с другом и
платили за бобра неслыханные цены: восемь аршин шленского сукна, или
три сюртука, либо три байковых капота, да еще прибавляли то жестяное
ведро, то зеркало, ножницы и по горсти, а то и по две бисеру. Или же
за бобра давали ружье и картуза по три-четыре пороха, дроби.
Англичане жаловались на конкуренцию американцев, американцы - на
англичан, но это не помешало им увезти тысячи шкурок.
Ружья, пистолеты и мушкеты передавались колошам открыто. А тайно,
кроме того, сбывались и пушки среднего и большого калибра.
Все это сильно волновало Баранова. Он еще раньше писал в Иркутск:
"Ружей стрелебных было послано до 40. Сказано "тобольские винтовки",
но не выбирается ни одной годной. От одного выстрела делаются раковины
и железо крошится..."
"Калчут и пансырей сколько можно, не оставьте, - просил он в
другом письме, - и ружья со штыками весьма нужно в опасных случаях.
Сколько-нибудь гранат и побольше пушек, две из старых совсем негодны -