Страница:
Широкие по размаху планы Резанова, включавшие даже возможность
продвижения на хлебный юг, с течением времени перестали пугать
Баранова. Беседы стали чаще, продолжительнее и постепенно превратились
в дружеские.
- Мне хотелось знать, в чем вы здесь больше всего нуждаетесь, -
спрашивал Резанов.
- Да прежде всего хотелось бы побольше флота, - говорил Баранов.
- А то отрезаны мы и от Охотска и остров от острова, да и
по-настоящему защищаться не можем. Иностранные компании хорошо знают
эту нашу слабость. Мы сердимся, а как прогнать их? Чем?..
- Кстати, - заметил Резанов, - у вас тут бостонец Вульф затесался
и что-то подозрительно долго сидит.
- Дай бог, чтобы все бостонцы были на него похожи. Вульф человек
неплохой. Спросите у ваших офицеров, они с ним познакомились.
- Завтра же расспрошу. А как ладите тут с морскими офицерами?
- И не говорите, Николай Петрович! Флот - он вот как нужен, -
провел Баранов ребром ладони по горлу, - а как подумаю об офицерах,
мороз по коже подирает...
Слова Баранова заставили Резанова вспомнить
недисциплинированность лейтенанта Машина на "Марии". Он уже знал, как
трудно было правителю островов справиться с офицерами, находившимися с
разрешения правительства на временной службе компании по специальным
личным договорам.
Испытать на себе, что такое офицерская вольница, Резанову
пришлось уже на следующий день по прибытии в Ново-Архангельск. Рано
утром он увидел из окна входящее и гавань судно.
- Это наша "Елисавета", - сказали ему. - Командиром на ней
лейтенант Сукин. Мы думали, он давно погиб, с прошлого года сюда идет.
Не быть добру... Он себя тут покажет... И где же это он пропадал?
"А и в самом деле, где же он шатался?" - подумал Резанов,
припомнив, что Сукин вышел в море из Охотска раньше "Марии" с
предписанием держать путь прямо на Кадьяк и что, как рассказывали на
Уналашке, он там и зимовал, занимаясь кутежами и разными бесчинствами.
На посланное Барановым Сукину на всякий случай, кроме Кадьяка,
еще и на Уналашку предложение спешить прямо в Ситху он не обращал ни
малейшего внимания до тех пор, пока не возмутились его собственные
подчиненные, мичман Карпинский и корабельный мастер. Однако, снявшись
с якоря только в июне, он все же пошел не на Сигху, а в Кадьяк,
простоял там несколько недель и исчез и только теперь пожаловал в
Ново-Архангельск.
Через час, не снимая шинели и шапки, Сукин ввалился к Резанову.
- Я слышал, новое начальство приехало? Давно пора, - развязно
заговорил он, подходя к Резанову.
- Кто вы такой? - резко и сухо спросил Резанов, не вставая
навстречу.
- Я российского военного флота лейтенант и командир судна
"Елисавета", - ответил Сукин.
- А я, - сказал Резанов, вставая и выпрямляясь, - российского
императорского двора камергер и начальник Русской Америки. Благоволите
явиться ко мне через час.
Сукин смутился и, пожав недоуменно плечами, вышел, а через час
явился в мундире и с рапортом. Рапорта Резанов не принял, но о
причинах замедления приходом и невыполнения охотского приказа и
последующего распоряжения Баранова расспросил. Сукин ответил, что он
считал необходимым прежде всего обследовать новооткрытые острова,
однако описать, какие именно и где, не смог.
- А вы не думаете, - спросил Резанов, - что ваша обязанность
прежде всего охранять старые, которые мы можем потерять? Время
неспокойное...
Баранов притворился, что поверил Сукину, и предложил ему
отправляться на остров Хуцнов для охраны посланной туда партии
промышленников.
- Благоволите немедленно приступить к исполнению распоряжения
правителя, - сказал Резанов в ответ на заявление Сукина о том, что
команда нуждается в отдыхе. - Необходимо тотчас же, в самом неотложном
порядке спешить навстречу промысловой партии.
- У меня некому грузить балласт, - попробовал отмахнуться Сукин.
- Я дам вам на помощь людей с "Марии", - предложил Резанов.
Сукин людей с "Марии" поставил немедленно на работу, а своих
снял.
Прошло три дня, балласт был погружен, но Сукин не уходил.
Ссылался на то, что еще не запасся водой и не получил всего
продовольствия. Продовольствие было выдано в тот же день, а он
по-прежнему стоял на якоре.
Резанов вызвал его, строго спросил:
- Почему вы медлите?
- У меня течет байдара, - отвечал Сукин. - Починю, подыму
якорь...
- Я предупреждаю вас, лейтенант, бросьте шутить! - прикрикнул на
него Резанов. - Если завтра к шести утра вы не подымете якорь, вам
больше здесь, в Америке, подымать его не придется.
Сукин снялся, отошел на несколько миль и лег в дрейф, несмотря на
попутный ветер.
Тут взволновался и Баранов: он получил известия, что хуцновцы,
вооружившись, поджидают возвращения партии после лова, чтобы отнять
добычу, а в партии было шестьсот человек.
К Сукину послали лейтенанта Хвостова, на этот раз с приказом
Баранова - сдать командование судном мичману Карпинскому и явиться к
Резанову.
- Лейтенант Сукин, почему вы так странно и вызывающе себя ведете?
- спросил Резанов, когда Сукин явился к нему. - Ведь если что-нибудь
случится с промысловой партией, я вас не пощажу...
Сукин молчал.
В тот же день Резанов писал правлению в Петербург:
"Энтузиазм Баранова все еще так велик, что я, несмотря на
ежедневные отказы его, все еще хочу себя польстить надеждой, что он,
может быть, еще и останется, буде компания подкрепит его настоящим
правом начальника. Следует испросить высочайшую волю, чтобы утвердить
правителя областей ее на основании губернаторского наказа, в равном
праве начальственном. А без высочайшей конфирмации смею уверить, что
правления компании не послушают, да еще без гарнизона, и в том
сомневаюсь потому, что водочные запои не допущают ничего порядочно
обслуживать, а в буйную голову можно ли словами поселить уважение к
пользам отечества.
По реестрам о заборе, вам посылаемым, убедитесь, что у многих
офицеров за год вперед водкою выпито. Всюду, где ни погостили однажды,
стекла у прикащиков выбиты. Господин Сукин по сие число более вперед
забрал, нежели три тысячи рублей, но главная статья, как увидите,
водка.
Унять разнузданность сию нечем, да и некому... День - послушны, а
как чад забродил, ругают без пощады. Истинно стыдно и прискорбно
описывать, как далече язва неповиновения распространилась".
- Так вот, Александр Андреевич, садитесь и давайте подумаем
вместе, что же нам делать с господами офицерами, - сказал Резанов, с
трудом подвигая тяжелый рубленый стул местного изделия к такому же
столу, накрытому чистой скатертью. С потолка свешивалась взятая с
"Марии" лампа, а на столе, дрожа от собственного усердия, пыхтел и
захлебывался хорошо начищенный самовар.
- Как у вас уютно, - восхищался гость, - прямо как во дворце! И
даже сахар в настоящей сахарнице!
- Так что же вы скажете о морских офицерах? - продолжал Резанов
начатую утром беседу.
- Что скажу... - заговорил Баранов, ловко раскалывая на ладони
обушком ножа кусок сахару. - Ну, Мишина и Сукина вы и сами теперь
узнали. Пьют напропалую, буйствуют, и бывает, что с ними сладу
никакого нет. Эти уж навсегда испорченные. И достойно сожаления, что
являют собою пример... Вот вы привезли с собой лейтенанта Хвостова.
Про него тут много рассказывали, когда он в первый раз появился, что
он господин исключительно серьезный и приятный, и сын почтительный, и
преданный делу человек. Так оно, рассказывают, спервоначалу и было, а
потом ни с того ни с сего покатился, как с цепи сорвался. В трезвом
состоянии, мол, его вовсе и видеть перестали. Да и сейчас, посмотрите,
он как только освободится от надзора своей няньки, мичмана Давыдова,
так сейчас же шныряет по складам, водку ищет, а в пьяном виде к нему
лучше не подходи. Вижу, что приятель этот его, Давыдов, хороший, еще
не испорченный юноша. Так он уже не раз в отчаяние впадал, приходил ко
мне и плакал: "Ну, как мне с ним сладить - лезет все время на рожон;
либо сам застрелится, либо его убьют". Сейчас вот его, к счастью,
отвлекло от этих разных безумных и пьяных затей новое знакомство с
бостонским капитаном Вульфом да с вашим ученым доктором Лангсдорфом.
Их теперь водой не разольешь...
- Я знаю Хвостова давно, - сказал Резанов, - знаю и его родителей
- достойные люди. Его мучает какая-то душевная рана... Ему нужно
особенное, из ряду вон выходящее дело, основательная встряска, а она
не подворачивается. Вот он и ищет каких-то других сильных ощущений. Их
нет, ну и пьет. Мне очень хотелось бы поставить его на ноги. Чувствую
себя виноватым перед его родителями, так как сам уговаривал его
поступить на службу в компанию.
- Душевными ранами, признаюсь, я не занимаюсь...
Беседа была прервана Лангсдорфом, Хвостовым и Давыдовым,
принесшими с собой вместе с запахом моря раздражающий запах пунша.
Неожиданные гости были говорливы, очень развязны, но не пьяны.
- Мы тут, Николай Петрович, - начал Лангсдорф, - извините, без
вашего разрешения, но кажется удачно состряпали одно дельце...
Бостонец Вульф решил, что для него удобнее и выгоднее будет совершенно
отказаться от непосредственной торговли с колошами и покупать пушнину
у вашей компании.
- Это хорошо, очень хорошо, но я все-таки прошу вас, господин
доктор, - сухо проговорил Резанов, - на будущее время воздерживаться
от вмешательства в мои дела и ограничить сферу вашей деятельности
рамками ученого естествоведа и лекаря.
- Никакого вмешательства тут не было, просто к слову пришлось, -
развязно заговорил Хвостов, не обращая внимания на замечание Резанова,
в то время как Лангсдорф сразу потерял настроение и надулся. - А мы
ему на это: "Тогда зачем вам "Юнона"?" - "Да я, - говорит, - "Юнону"
продал бы, если бы только было на чем уйти отсюда и добраться до
Сандвичевых островов". Вы подумайте, Николай Петрович, "Юнона" хоть и
меньше "Невы", но все-таки вмещает больше двухсот тонн, построена
всего четыре года назад из дуба, обшита медью. На ней десять
четырнадцать с половиной фунтовых пушек. А как легка на ходу!.. Купить
бы, ах, хорошо!
- С одним условием, лейтенант, - усмехнулся Резанов. - Если вы
кончите... догадываетесь?..
- Догадываюсь и клянусь, - с чувством проговорил Хвостов и,
скорчив рожу в сторону Давыдова, крикнул: - Ура, Гаврик, пошли!
И все трое сейчас же поднялись.
- Пожалуй, это не плохо, - сказал Резанов, когда компания вышла.
- Очень даже не плохо, - подтвердил Баранов. - Положение наше
здесь с кормами скверное, надо посылать в Кадьяк за юколой. А нам без
двух суднишек самим оставаться здесь никак нельзя - время неспокойное.
На следующий же день Резанов попросил Лангсдорфа начать
предварительные переговоры с Вульфом.
К вечеру пожаловал и сам капитан Вульф - молодой, жизнерадостный,
видавший виды моряк. Хоть бостонец и дорожился, но умеренно, несмотря
на то, что знал, насколько трудно было положение Баранова и на Кадьяке
и в Ситхе.
В результате корабельным мастерам Корюкину и Попову дано было
поручение тщательно осмотреть бостонский корабль...
- Ха-ха-ха! - после осмотра раскатисто грохотал Корюкин, не
стесняясь присутствием Резанова. - Представьте себе, ваше
превосходительство, половина пушек у него не пушки, а чурбаны. Ну,
просто деревянные чурбаны, хотя здорово добре сделаны: обиты медью и
так окрашены, что ни за что не отличишь.
- Да ладно, - нетерпеливо прервал его Резанов, - бросьте пустяки
и говорите дело. В каком состоянии судно?
- Судно? - Корюкин перестал смеяться и стал докладывать: - Судно,
я вам скажу, прекрасное. Медная обшивка совершенно как новая, листы
толстые, во! - он показал толщину в полпальца. - Дубовый корпус
отлично сохранился, мачты в исправности. Паруса и такелаж такой,
какого у нас нет ни на одном корабле, тоже и якоря четыре. Вся
оснастка первый сорт... - И вдруг, что-то вспомнив, он опять
расхохотался грохочущим смехом: - А парусина, парусина... наша
ярославская, с русским клеймом... из Бостона, ха-ха-ха!
"Юнону" купили. Командиром на нее был назначен Хвостов. Вместе с
Давыдовым он должен был немедленно уйти на Кадьяк за юколой, но
запил...
Давыдов почти каждый день бывал у Резанова и просил списать его
на берег, так как совместная жизнь с Хвостовым стала невыносимой.
- Николай,- не раз говорил он Хвостову на корабле с такой мукой в
голосе, что тот иногда, несмотря на опьянение, мгновенно переставал
буянить и успокаивался. - Николай, голубчик, так дальше нельзя. Пойми,
ты губишь себя, доставляешь неприятности Николаю Петровичу, который
спускает тебе то, чего не спустил бы никому. Опомнись, перестань!
- Мне наплевать на твоего Николая Петровича! - махал рукой
Хвостов; после долгого молчания он говорил тихим и слезливым голосом,
расстегивая куртку и разрывая на груди рубашку: - Душит меня... смерть
бы скорей... - И вдруг кричал истошным голосом: - Ты понимаешь, мне
тошно! Я больше жить так не могу и не хочу... слышишь?
В один из светлых промежутков Резанов позвал его к себе и, не
обращая внимания на растерзанный вид и мутные, плохо понимающие глаза,
спокойно обратился к нему:
- Николай Александрович, я жду от вас дружеской помощи.
Хвостов, ожидавший упреков и уже приготовившийся отвечать
дерзостями, удивленно поднял голову.
- Чем же я вам могу помочь? - спросил он с кривой усмешкой.
- А вот чем: продовольствие на исходе, и нам грозит голодная
смерть. Надо спасать людей. На Машина надежда плохая. Я решил послать
в Кадьяк за юколой "Юнону". Что вы на это скажете?
Наступило тяжелое молчание.
Положив руки на стол, Хвостов бессильно уронил на них голову, и
только по судорожным подергиваниям плеч можно было угадать, что он
плачет.
- Простите, Николай Петрович, - сказал он, наконец, резко
поднявшись и быстро, большими неверными шагами направляясь к двери. -
Я завтра же подымаю якорь...
На корабле началась спешка. Четыре катера непрерывно летали к
берегу и обратно на корабль. Мрачный, но полный энергии Хвостов и
повеселевший Давыдов носились из склада к Баранову, от Баранова к
Резанову, от Резанова на "Юнону", раздобывая все нужное.
С Хвостовым на Кадьяк ушел и Вульф, чтобы оттуда пробраться до
Охотска или Камчатки, а затем по суше отправиться в Петербург.
После ухода "Юноны" в Ново-Архангельске стало и скучнее и
тревожнее. Полагались, в сущности говоря, на одного только Давыдова и
отчасти на Вульфа. Баранов озабоченно считал дни, прикидывая, как
скоро может вернуться "Юнона". Все время он проводил на верфи,
подгоняя разленившихся корабельных мастеров и рассылая мелкие
промысловые партии на ловлю рыбы и всего живого, что попадется под
руку.
Наступали холода, сильные ветры несли с собой дождь, град и снег.
Резанов продолжал сочинять проекты, проверяя их беседами с
Барановым. Особенно беспокоил его вопрос заселения островов, в котором
он разошелся с Барановым.
- Знаете что, Александр Андреевич, - начал как-то Резанов, когда
они вдвоем возвращались с верфи, - без людей нам никак не обойтись. Я
так думаю, нужно тысяч десять...
Плохая пища и постоянное полуголодное состояние сильно подорвали
его здоровье. Он шел тяжело, опираясь на палку, и обливался потом.
- Что вы, что вы! - испуганно замахал руками Баранов. - Нам хушь
бы несколько сот, и то было бы легче, а вымахнули -десяток тыщ!
Попробуйте заманить сюда такую уйму народа... Да прокормить-то их как?
- Ну, понятно, заманить нечем... А вы заманивать хотите? Да кто
же пойдет, когда все знают, что климат здесь суровый, ни хлеб, ни
овощи не родятся... Податься к Сандвичевым островам - взбудоражить
целый мир против себя. Но я, видите ли, серьезно подумываю по весне
спуститься по побережью Америки к югу, поразнюхать, нельзя ли там
устроить русскую земледельческую колонию. Подманить народ на острова,
конечно, нельзя, Александр Андреевич, я придумал другое...
- Неужто принудительное переселение? - с ужасом спросил Баранов.
- Откуда? Ведь перемрет народ с непривычки! Не могу с этим
согласиться, Николай Петрович. Говорят, молодой царь собирается
освобождать народ, а вы хотите его еще крепче закабалить. Да и что
делать здесь землеробу? Какую он будет возделывать землю? А ни к чему
другому ведь он не привычен. А бабы, а семьи?.. Нет, Николай Петрович,
поступайте, конечно, как знаете, а только хорошего, я думаю, ничего от
этого не воспоследует.
- Вы говорите - семьи... Но можно и без семейств, на манер
рекрутского набора. Сдают ведь в рекруты, часть могут сдавать и нам.
- Ну, русский мужик без семьи не может...
- А то вот еще, - не унимался Резанов, - неоплатные должники,
банкроты, преступники, наказанные поселением, разве это не население?
- Помилуйте! - чуть не закричал Баранов. - Мы не можем со своими
добровольцами-головорезами справиться, законтрактованными, а вы еще
хотите их нам подбавить... Не годится это никак.
- Ну, а политические ссыльные?
- Политические... - задумался Баранов и не сразу ответил. -
Пожалуй, было бы неплохо, особливо ежели пойдут добровольно. Мы тут
постарались бы их обласкать. Но вот беда, бегать на иностранные суда
начнут, а мы будем в ответе...
Резанов замолчал: доводы Баранова были слишком убедительны.
Рыба перестала ловиться совершенно Пропали морские окуни, налимы,
за ними треска, и, наконец, стал редкостью даже палтус. Лужи
затянулись тонким звонким ледком с круглыми хрустящими белыми пятнами.
Скупое и редкое солнце уже не в состоянии было растопить корку льда.
Береговые окрайки в бухте непрерывно и тонко звенели от рассыпающихся
под ударами прибоя ледяных осколков...
"Юнона" словно пропала.
С мрачным видом ели ворон, противное, жесткое и вонючее мясо
орлов, целыми днями партии врассыпную по берегам собирали ракушки.
Очень радовались, когда среди множества маленьких пуговичных
раков-каракатиц попадались шримсы, морские раки. И радости не было
конца, когда кто-нибудь из охотников кричал во всю глотку: "Мамай!
Мамай!" Из раков варили ароматный суп, но все же это было только
лакомство, а не еда. Особенно тяжко приходилось больному желудком
Резанову.
Люди переносили голод стойко и даже ухитрялись проявлять
трогательную заботу к заболевшим скорбутом.
...Вечерело. Было тихо и морозно, как вдруг у конторы Баранова,
который вел с Резановым очередную беседу о новом устроении края,
послышался топот бегущих людей. Бегущие кидали вверх шапки, что-то
орали, но разобрать было невозможно.
- Не кита ли нам господь послал на мысу? - всполошился Баранов,
увидев в окно знакомую фигуру десятника, и вышел.
- "Юнона"! - кричали на улице. - "Юнона"!
Да, это была она. Все побежали к мысу.
Переполох в сонном испанском порту Сан-Франциско в Калифорнии,
так же как и в близком к порту поселке, важно именуемом "президио", и
даже в более отдаленной миссии францисканских монахов "Долорес", 25
марта 1806 года начался очень ранним утром.
Еще вчера, после одуряюще жаркого, бездельно проведенного дня так
приятно дремалось в обширных казармах грозной крепости, устрашающе
обратившей ко входу в гавань широко и откровенно зевающие жерла пушек;
так приятно думалось в тиши прохладного францисканского костела за
монастырской оградой и так спокойно мечталось под тихие звуки
клавикордов в уютной и гостеприимной квартире коменданта порта и
крепости дона Антония де Аргуелло.
А сегодня?
Сегодня по валу крепости взад и вперед мечутся солдаты; по еще не
потревоженной после тихой ночи глади гавани рассыпается горохом и
далеко разносится отборная испанская ругань; около пушек хлопочут
артиллеристы с кисло пахнущими порохом банниками в руках и торопливо
подносят и складывают в сторонке снаряды. По пыльной дороге рысит
кавалькада пестро одетых вооруженных до зубов всадников. Между ними
тяжко трясется, отбивая спину ленивому старому коню, толстопузый монах
в подпоясанной обрывком веревки длинной черной сутане, в широкополой
шляпе и в сандалиях на босу ногу.
В президио волнение овладело и женщинами. Две простоволосые
прислуги индианки и полуодетые барышни, дочери коменданта, суматошно
носились по квартире, торопясь поспеть к порту, чтобы хоть одним
глазком взглянуть на что-то неизвестное, но захватывающе интересное и
жутко любопытное.
У подъезда в ожидании барышень стояли хорошо объезженные
мустанги. Лошади нетерпеливо то одним, то другим копытом рыли жесткую
землю. В окне на один момент показалось смуглое, с приятно очерченным
овалом и живыми глазами личико, мелькнуло девичье плечо со сползшим с
него кружевом ослепительно белой сорочки на загорелой коже и скрылось:
барышни опаздывали.
Быстро, на всех парусах, под легким утренним ветерком в гавань
неожиданно ворвался и быстро прошел мимо крепости хорошо оснащенный
корабль. Ему навстречу спешил шестивесельный катер. С катера еще
издали кричали по-испански:
- Становитесь немедленно на якорь, будем стрелять!
С крепостного вала в то же время громко вопрошали в рупор:
- Что за судно?
И с вала, и с крепости, и даже с берега, к которому приблизилась
кавалькада, видно было, что на верхней палубе судна и на реях
происходит какая-то невообразимая суета: матросы готовятся спускать
паруса, но паруса не спускаются, на носу топчутся люди у якорных
канатов, как бы приготовляясь становиться на якорь, но якоря не
бросают - судно продолжает идти своим курсом.
Однако все время бесплодно повторяемое требование "остановитесь",
видимо, наконец, дошло до слуха стоявших на капитанском мостике
командиров, молодого моряка и высокого пожилого человека в штатском
европейском костюме. Моряк что-то ответил в рупор, после чего, однако,
корабль продолжал двигаться в прежнем направлении, заметно приближаясь
к самому берегу и уходя из-под обстрела пушек крепости.
- Кажется, довольно дурака валять? - вполголоса спросил высокий.
Моряк оглянулся и, улыбнувшись, громко отдал команду отдать
якоря.
Тщетно всматривались всадники в название корабля "Юнона",
написанное на неизвестном им языке: расшифровать надписи так и не
удалось.
- Только бы не дать им появиться сейчас на корабле! Надо их
предупредить... - шептал высокий. - Спускайте шлюпку и шлите мичмана.
И через полминуты четырехвесельная шлюпка с распущенным на корме
вопреки всяким правилам невиданным в этих местах государственным
флагом стрелой понеслась к берегу, приглашая катер следовать за собой.
Быстрые и уверенные действия мичмана произвели нужное впечатление на
испанцев, и они вместо немедленного осмотра прибывшего корабля
послушно повернули свой катер вслед за шлюпкой.
Сухощавый и ловкий мичман выскочил из шлюпки на берег и
направился к группе спешившихся всадников. Навстречу ему шел,
отделившись от группы, такой же, как и он, молодой человек, сын
коменданта, дон Люиз де Аргуелло, за отсутствием отца исполнявший его
обязанности.
- Мосье комендант? - спросил мичман, прикладывая руку к шляпе, и,
когда тот утвердительно кивнул головой, продолжал по-французски: -
Наше судно российское. Мы удостоены чести иметь у себя на борту
представителя его величества императора российского камергера
высочайшего двора, генерала и кавалера, господина Резанова. Идем в
Монтерей, но авария заставила нас войти в первый же порт и невольно
стать вашими гостями, господин комендант. Починившись, мы будем
продолжать наш путь.
- Почему вы не остановились по требованию крепости и моего
катера? - спросил дон Люиз.
- У нас на судне никто не говорит по-испански, - весело и
непринужденно ответил мичман Давыдов. - А кроме того, видя вашу
блестящую кавалькаду, мы вообразили, что удостоены торжественной
встречи и потому можем поближе подойти к берегу. Его
превосходительство, наверное, не замедлит принести по этому поводу
свои извинения, господин комендант.
Свита Аргуелло, успевшая окружить беседующих, громко
расхохоталась после того, как толстый патер поспешно вслух перевел
слова мичмана о якобы происшедшем недоразумении.
- О прибытии в Америку и, может быть, именно к нашим берегам его
превосходительства, - заговорил Аргуелло, - мы были уведомлены нашим
правительством, но в депеше были названы два ваших судна...
- "Надежда" и "Нева", господин комендант!
- Совершенно верно.
- Эти судна отправлены его превосходительством обратно в
Петербург, а сам он остался здесь на некоторое время в качестве
полномочного и главного начальника наших американских областей, -
поспешил сообщить Давыдов.
- Не откажите, господин офицер, засвидетельствовать его
превосходительству мое глубочайшее почтение и сердечное приветствие, -
сказал Аргуелло, подавая и крепко пожимая Давыдову руку. - Передайте,
что мы были бы рады видеть у себя его превосходительство и господ
офицеров к двум часам, к обеду. Я пришлю лошадей и проводника.
- Капитан русского корабля поручил мне осведомиться у вас,
господин комендант, будет ли ваша крепость отвечать на салют?
- Конечно, непременно, господин офицер, ведь вы наши дорогие
гости! Вы давно в плавании?
- Целый месяц, господин комендант.
- Наверное, соскучились по свежим продуктам?
- О да, но, по правде сказать, нуждаемся только в овощах, -
соврал Давыдов.
- Я сейчас же распоряжусь о доставке свежей провизии для вашей
команды на корабль. От свежей говядины, надеюсь, тоже не откажетесь?
продвижения на хлебный юг, с течением времени перестали пугать
Баранова. Беседы стали чаще, продолжительнее и постепенно превратились
в дружеские.
- Мне хотелось знать, в чем вы здесь больше всего нуждаетесь, -
спрашивал Резанов.
- Да прежде всего хотелось бы побольше флота, - говорил Баранов.
- А то отрезаны мы и от Охотска и остров от острова, да и
по-настоящему защищаться не можем. Иностранные компании хорошо знают
эту нашу слабость. Мы сердимся, а как прогнать их? Чем?..
- Кстати, - заметил Резанов, - у вас тут бостонец Вульф затесался
и что-то подозрительно долго сидит.
- Дай бог, чтобы все бостонцы были на него похожи. Вульф человек
неплохой. Спросите у ваших офицеров, они с ним познакомились.
- Завтра же расспрошу. А как ладите тут с морскими офицерами?
- И не говорите, Николай Петрович! Флот - он вот как нужен, -
провел Баранов ребром ладони по горлу, - а как подумаю об офицерах,
мороз по коже подирает...
Слова Баранова заставили Резанова вспомнить
недисциплинированность лейтенанта Машина на "Марии". Он уже знал, как
трудно было правителю островов справиться с офицерами, находившимися с
разрешения правительства на временной службе компании по специальным
личным договорам.
Испытать на себе, что такое офицерская вольница, Резанову
пришлось уже на следующий день по прибытии в Ново-Архангельск. Рано
утром он увидел из окна входящее и гавань судно.
- Это наша "Елисавета", - сказали ему. - Командиром на ней
лейтенант Сукин. Мы думали, он давно погиб, с прошлого года сюда идет.
Не быть добру... Он себя тут покажет... И где же это он пропадал?
"А и в самом деле, где же он шатался?" - подумал Резанов,
припомнив, что Сукин вышел в море из Охотска раньше "Марии" с
предписанием держать путь прямо на Кадьяк и что, как рассказывали на
Уналашке, он там и зимовал, занимаясь кутежами и разными бесчинствами.
На посланное Барановым Сукину на всякий случай, кроме Кадьяка,
еще и на Уналашку предложение спешить прямо в Ситху он не обращал ни
малейшего внимания до тех пор, пока не возмутились его собственные
подчиненные, мичман Карпинский и корабельный мастер. Однако, снявшись
с якоря только в июне, он все же пошел не на Сигху, а в Кадьяк,
простоял там несколько недель и исчез и только теперь пожаловал в
Ново-Архангельск.
Через час, не снимая шинели и шапки, Сукин ввалился к Резанову.
- Я слышал, новое начальство приехало? Давно пора, - развязно
заговорил он, подходя к Резанову.
- Кто вы такой? - резко и сухо спросил Резанов, не вставая
навстречу.
- Я российского военного флота лейтенант и командир судна
"Елисавета", - ответил Сукин.
- А я, - сказал Резанов, вставая и выпрямляясь, - российского
императорского двора камергер и начальник Русской Америки. Благоволите
явиться ко мне через час.
Сукин смутился и, пожав недоуменно плечами, вышел, а через час
явился в мундире и с рапортом. Рапорта Резанов не принял, но о
причинах замедления приходом и невыполнения охотского приказа и
последующего распоряжения Баранова расспросил. Сукин ответил, что он
считал необходимым прежде всего обследовать новооткрытые острова,
однако описать, какие именно и где, не смог.
- А вы не думаете, - спросил Резанов, - что ваша обязанность
прежде всего охранять старые, которые мы можем потерять? Время
неспокойное...
Баранов притворился, что поверил Сукину, и предложил ему
отправляться на остров Хуцнов для охраны посланной туда партии
промышленников.
- Благоволите немедленно приступить к исполнению распоряжения
правителя, - сказал Резанов в ответ на заявление Сукина о том, что
команда нуждается в отдыхе. - Необходимо тотчас же, в самом неотложном
порядке спешить навстречу промысловой партии.
- У меня некому грузить балласт, - попробовал отмахнуться Сукин.
- Я дам вам на помощь людей с "Марии", - предложил Резанов.
Сукин людей с "Марии" поставил немедленно на работу, а своих
снял.
Прошло три дня, балласт был погружен, но Сукин не уходил.
Ссылался на то, что еще не запасся водой и не получил всего
продовольствия. Продовольствие было выдано в тот же день, а он
по-прежнему стоял на якоре.
Резанов вызвал его, строго спросил:
- Почему вы медлите?
- У меня течет байдара, - отвечал Сукин. - Починю, подыму
якорь...
- Я предупреждаю вас, лейтенант, бросьте шутить! - прикрикнул на
него Резанов. - Если завтра к шести утра вы не подымете якорь, вам
больше здесь, в Америке, подымать его не придется.
Сукин снялся, отошел на несколько миль и лег в дрейф, несмотря на
попутный ветер.
Тут взволновался и Баранов: он получил известия, что хуцновцы,
вооружившись, поджидают возвращения партии после лова, чтобы отнять
добычу, а в партии было шестьсот человек.
К Сукину послали лейтенанта Хвостова, на этот раз с приказом
Баранова - сдать командование судном мичману Карпинскому и явиться к
Резанову.
- Лейтенант Сукин, почему вы так странно и вызывающе себя ведете?
- спросил Резанов, когда Сукин явился к нему. - Ведь если что-нибудь
случится с промысловой партией, я вас не пощажу...
Сукин молчал.
В тот же день Резанов писал правлению в Петербург:
"Энтузиазм Баранова все еще так велик, что я, несмотря на
ежедневные отказы его, все еще хочу себя польстить надеждой, что он,
может быть, еще и останется, буде компания подкрепит его настоящим
правом начальника. Следует испросить высочайшую волю, чтобы утвердить
правителя областей ее на основании губернаторского наказа, в равном
праве начальственном. А без высочайшей конфирмации смею уверить, что
правления компании не послушают, да еще без гарнизона, и в том
сомневаюсь потому, что водочные запои не допущают ничего порядочно
обслуживать, а в буйную голову можно ли словами поселить уважение к
пользам отечества.
По реестрам о заборе, вам посылаемым, убедитесь, что у многих
офицеров за год вперед водкою выпито. Всюду, где ни погостили однажды,
стекла у прикащиков выбиты. Господин Сукин по сие число более вперед
забрал, нежели три тысячи рублей, но главная статья, как увидите,
водка.
Унять разнузданность сию нечем, да и некому... День - послушны, а
как чад забродил, ругают без пощады. Истинно стыдно и прискорбно
описывать, как далече язва неповиновения распространилась".
- Так вот, Александр Андреевич, садитесь и давайте подумаем
вместе, что же нам делать с господами офицерами, - сказал Резанов, с
трудом подвигая тяжелый рубленый стул местного изделия к такому же
столу, накрытому чистой скатертью. С потолка свешивалась взятая с
"Марии" лампа, а на столе, дрожа от собственного усердия, пыхтел и
захлебывался хорошо начищенный самовар.
- Как у вас уютно, - восхищался гость, - прямо как во дворце! И
даже сахар в настоящей сахарнице!
- Так что же вы скажете о морских офицерах? - продолжал Резанов
начатую утром беседу.
- Что скажу... - заговорил Баранов, ловко раскалывая на ладони
обушком ножа кусок сахару. - Ну, Мишина и Сукина вы и сами теперь
узнали. Пьют напропалую, буйствуют, и бывает, что с ними сладу
никакого нет. Эти уж навсегда испорченные. И достойно сожаления, что
являют собою пример... Вот вы привезли с собой лейтенанта Хвостова.
Про него тут много рассказывали, когда он в первый раз появился, что
он господин исключительно серьезный и приятный, и сын почтительный, и
преданный делу человек. Так оно, рассказывают, спервоначалу и было, а
потом ни с того ни с сего покатился, как с цепи сорвался. В трезвом
состоянии, мол, его вовсе и видеть перестали. Да и сейчас, посмотрите,
он как только освободится от надзора своей няньки, мичмана Давыдова,
так сейчас же шныряет по складам, водку ищет, а в пьяном виде к нему
лучше не подходи. Вижу, что приятель этот его, Давыдов, хороший, еще
не испорченный юноша. Так он уже не раз в отчаяние впадал, приходил ко
мне и плакал: "Ну, как мне с ним сладить - лезет все время на рожон;
либо сам застрелится, либо его убьют". Сейчас вот его, к счастью,
отвлекло от этих разных безумных и пьяных затей новое знакомство с
бостонским капитаном Вульфом да с вашим ученым доктором Лангсдорфом.
Их теперь водой не разольешь...
- Я знаю Хвостова давно, - сказал Резанов, - знаю и его родителей
- достойные люди. Его мучает какая-то душевная рана... Ему нужно
особенное, из ряду вон выходящее дело, основательная встряска, а она
не подворачивается. Вот он и ищет каких-то других сильных ощущений. Их
нет, ну и пьет. Мне очень хотелось бы поставить его на ноги. Чувствую
себя виноватым перед его родителями, так как сам уговаривал его
поступить на службу в компанию.
- Душевными ранами, признаюсь, я не занимаюсь...
Беседа была прервана Лангсдорфом, Хвостовым и Давыдовым,
принесшими с собой вместе с запахом моря раздражающий запах пунша.
Неожиданные гости были говорливы, очень развязны, но не пьяны.
- Мы тут, Николай Петрович, - начал Лангсдорф, - извините, без
вашего разрешения, но кажется удачно состряпали одно дельце...
Бостонец Вульф решил, что для него удобнее и выгоднее будет совершенно
отказаться от непосредственной торговли с колошами и покупать пушнину
у вашей компании.
- Это хорошо, очень хорошо, но я все-таки прошу вас, господин
доктор, - сухо проговорил Резанов, - на будущее время воздерживаться
от вмешательства в мои дела и ограничить сферу вашей деятельности
рамками ученого естествоведа и лекаря.
- Никакого вмешательства тут не было, просто к слову пришлось, -
развязно заговорил Хвостов, не обращая внимания на замечание Резанова,
в то время как Лангсдорф сразу потерял настроение и надулся. - А мы
ему на это: "Тогда зачем вам "Юнона"?" - "Да я, - говорит, - "Юнону"
продал бы, если бы только было на чем уйти отсюда и добраться до
Сандвичевых островов". Вы подумайте, Николай Петрович, "Юнона" хоть и
меньше "Невы", но все-таки вмещает больше двухсот тонн, построена
всего четыре года назад из дуба, обшита медью. На ней десять
четырнадцать с половиной фунтовых пушек. А как легка на ходу!.. Купить
бы, ах, хорошо!
- С одним условием, лейтенант, - усмехнулся Резанов. - Если вы
кончите... догадываетесь?..
- Догадываюсь и клянусь, - с чувством проговорил Хвостов и,
скорчив рожу в сторону Давыдова, крикнул: - Ура, Гаврик, пошли!
И все трое сейчас же поднялись.
- Пожалуй, это не плохо, - сказал Резанов, когда компания вышла.
- Очень даже не плохо, - подтвердил Баранов. - Положение наше
здесь с кормами скверное, надо посылать в Кадьяк за юколой. А нам без
двух суднишек самим оставаться здесь никак нельзя - время неспокойное.
На следующий же день Резанов попросил Лангсдорфа начать
предварительные переговоры с Вульфом.
К вечеру пожаловал и сам капитан Вульф - молодой, жизнерадостный,
видавший виды моряк. Хоть бостонец и дорожился, но умеренно, несмотря
на то, что знал, насколько трудно было положение Баранова и на Кадьяке
и в Ситхе.
В результате корабельным мастерам Корюкину и Попову дано было
поручение тщательно осмотреть бостонский корабль...
- Ха-ха-ха! - после осмотра раскатисто грохотал Корюкин, не
стесняясь присутствием Резанова. - Представьте себе, ваше
превосходительство, половина пушек у него не пушки, а чурбаны. Ну,
просто деревянные чурбаны, хотя здорово добре сделаны: обиты медью и
так окрашены, что ни за что не отличишь.
- Да ладно, - нетерпеливо прервал его Резанов, - бросьте пустяки
и говорите дело. В каком состоянии судно?
- Судно? - Корюкин перестал смеяться и стал докладывать: - Судно,
я вам скажу, прекрасное. Медная обшивка совершенно как новая, листы
толстые, во! - он показал толщину в полпальца. - Дубовый корпус
отлично сохранился, мачты в исправности. Паруса и такелаж такой,
какого у нас нет ни на одном корабле, тоже и якоря четыре. Вся
оснастка первый сорт... - И вдруг, что-то вспомнив, он опять
расхохотался грохочущим смехом: - А парусина, парусина... наша
ярославская, с русским клеймом... из Бостона, ха-ха-ха!
"Юнону" купили. Командиром на нее был назначен Хвостов. Вместе с
Давыдовым он должен был немедленно уйти на Кадьяк за юколой, но
запил...
Давыдов почти каждый день бывал у Резанова и просил списать его
на берег, так как совместная жизнь с Хвостовым стала невыносимой.
- Николай,- не раз говорил он Хвостову на корабле с такой мукой в
голосе, что тот иногда, несмотря на опьянение, мгновенно переставал
буянить и успокаивался. - Николай, голубчик, так дальше нельзя. Пойми,
ты губишь себя, доставляешь неприятности Николаю Петровичу, который
спускает тебе то, чего не спустил бы никому. Опомнись, перестань!
- Мне наплевать на твоего Николая Петровича! - махал рукой
Хвостов; после долгого молчания он говорил тихим и слезливым голосом,
расстегивая куртку и разрывая на груди рубашку: - Душит меня... смерть
бы скорей... - И вдруг кричал истошным голосом: - Ты понимаешь, мне
тошно! Я больше жить так не могу и не хочу... слышишь?
В один из светлых промежутков Резанов позвал его к себе и, не
обращая внимания на растерзанный вид и мутные, плохо понимающие глаза,
спокойно обратился к нему:
- Николай Александрович, я жду от вас дружеской помощи.
Хвостов, ожидавший упреков и уже приготовившийся отвечать
дерзостями, удивленно поднял голову.
- Чем же я вам могу помочь? - спросил он с кривой усмешкой.
- А вот чем: продовольствие на исходе, и нам грозит голодная
смерть. Надо спасать людей. На Машина надежда плохая. Я решил послать
в Кадьяк за юколой "Юнону". Что вы на это скажете?
Наступило тяжелое молчание.
Положив руки на стол, Хвостов бессильно уронил на них голову, и
только по судорожным подергиваниям плеч можно было угадать, что он
плачет.
- Простите, Николай Петрович, - сказал он, наконец, резко
поднявшись и быстро, большими неверными шагами направляясь к двери. -
Я завтра же подымаю якорь...
На корабле началась спешка. Четыре катера непрерывно летали к
берегу и обратно на корабль. Мрачный, но полный энергии Хвостов и
повеселевший Давыдов носились из склада к Баранову, от Баранова к
Резанову, от Резанова на "Юнону", раздобывая все нужное.
С Хвостовым на Кадьяк ушел и Вульф, чтобы оттуда пробраться до
Охотска или Камчатки, а затем по суше отправиться в Петербург.
После ухода "Юноны" в Ново-Архангельске стало и скучнее и
тревожнее. Полагались, в сущности говоря, на одного только Давыдова и
отчасти на Вульфа. Баранов озабоченно считал дни, прикидывая, как
скоро может вернуться "Юнона". Все время он проводил на верфи,
подгоняя разленившихся корабельных мастеров и рассылая мелкие
промысловые партии на ловлю рыбы и всего живого, что попадется под
руку.
Наступали холода, сильные ветры несли с собой дождь, град и снег.
Резанов продолжал сочинять проекты, проверяя их беседами с
Барановым. Особенно беспокоил его вопрос заселения островов, в котором
он разошелся с Барановым.
- Знаете что, Александр Андреевич, - начал как-то Резанов, когда
они вдвоем возвращались с верфи, - без людей нам никак не обойтись. Я
так думаю, нужно тысяч десять...
Плохая пища и постоянное полуголодное состояние сильно подорвали
его здоровье. Он шел тяжело, опираясь на палку, и обливался потом.
- Что вы, что вы! - испуганно замахал руками Баранов. - Нам хушь
бы несколько сот, и то было бы легче, а вымахнули -десяток тыщ!
Попробуйте заманить сюда такую уйму народа... Да прокормить-то их как?
- Ну, понятно, заманить нечем... А вы заманивать хотите? Да кто
же пойдет, когда все знают, что климат здесь суровый, ни хлеб, ни
овощи не родятся... Податься к Сандвичевым островам - взбудоражить
целый мир против себя. Но я, видите ли, серьезно подумываю по весне
спуститься по побережью Америки к югу, поразнюхать, нельзя ли там
устроить русскую земледельческую колонию. Подманить народ на острова,
конечно, нельзя, Александр Андреевич, я придумал другое...
- Неужто принудительное переселение? - с ужасом спросил Баранов.
- Откуда? Ведь перемрет народ с непривычки! Не могу с этим
согласиться, Николай Петрович. Говорят, молодой царь собирается
освобождать народ, а вы хотите его еще крепче закабалить. Да и что
делать здесь землеробу? Какую он будет возделывать землю? А ни к чему
другому ведь он не привычен. А бабы, а семьи?.. Нет, Николай Петрович,
поступайте, конечно, как знаете, а только хорошего, я думаю, ничего от
этого не воспоследует.
- Вы говорите - семьи... Но можно и без семейств, на манер
рекрутского набора. Сдают ведь в рекруты, часть могут сдавать и нам.
- Ну, русский мужик без семьи не может...
- А то вот еще, - не унимался Резанов, - неоплатные должники,
банкроты, преступники, наказанные поселением, разве это не население?
- Помилуйте! - чуть не закричал Баранов. - Мы не можем со своими
добровольцами-головорезами справиться, законтрактованными, а вы еще
хотите их нам подбавить... Не годится это никак.
- Ну, а политические ссыльные?
- Политические... - задумался Баранов и не сразу ответил. -
Пожалуй, было бы неплохо, особливо ежели пойдут добровольно. Мы тут
постарались бы их обласкать. Но вот беда, бегать на иностранные суда
начнут, а мы будем в ответе...
Резанов замолчал: доводы Баранова были слишком убедительны.
Рыба перестала ловиться совершенно Пропали морские окуни, налимы,
за ними треска, и, наконец, стал редкостью даже палтус. Лужи
затянулись тонким звонким ледком с круглыми хрустящими белыми пятнами.
Скупое и редкое солнце уже не в состоянии было растопить корку льда.
Береговые окрайки в бухте непрерывно и тонко звенели от рассыпающихся
под ударами прибоя ледяных осколков...
"Юнона" словно пропала.
С мрачным видом ели ворон, противное, жесткое и вонючее мясо
орлов, целыми днями партии врассыпную по берегам собирали ракушки.
Очень радовались, когда среди множества маленьких пуговичных
раков-каракатиц попадались шримсы, морские раки. И радости не было
конца, когда кто-нибудь из охотников кричал во всю глотку: "Мамай!
Мамай!" Из раков варили ароматный суп, но все же это было только
лакомство, а не еда. Особенно тяжко приходилось больному желудком
Резанову.
Люди переносили голод стойко и даже ухитрялись проявлять
трогательную заботу к заболевшим скорбутом.
...Вечерело. Было тихо и морозно, как вдруг у конторы Баранова,
который вел с Резановым очередную беседу о новом устроении края,
послышался топот бегущих людей. Бегущие кидали вверх шапки, что-то
орали, но разобрать было невозможно.
- Не кита ли нам господь послал на мысу? - всполошился Баранов,
увидев в окно знакомую фигуру десятника, и вышел.
- "Юнона"! - кричали на улице. - "Юнона"!
Да, это была она. Все побежали к мысу.
Переполох в сонном испанском порту Сан-Франциско в Калифорнии,
так же как и в близком к порту поселке, важно именуемом "президио", и
даже в более отдаленной миссии францисканских монахов "Долорес", 25
марта 1806 года начался очень ранним утром.
Еще вчера, после одуряюще жаркого, бездельно проведенного дня так
приятно дремалось в обширных казармах грозной крепости, устрашающе
обратившей ко входу в гавань широко и откровенно зевающие жерла пушек;
так приятно думалось в тиши прохладного францисканского костела за
монастырской оградой и так спокойно мечталось под тихие звуки
клавикордов в уютной и гостеприимной квартире коменданта порта и
крепости дона Антония де Аргуелло.
А сегодня?
Сегодня по валу крепости взад и вперед мечутся солдаты; по еще не
потревоженной после тихой ночи глади гавани рассыпается горохом и
далеко разносится отборная испанская ругань; около пушек хлопочут
артиллеристы с кисло пахнущими порохом банниками в руках и торопливо
подносят и складывают в сторонке снаряды. По пыльной дороге рысит
кавалькада пестро одетых вооруженных до зубов всадников. Между ними
тяжко трясется, отбивая спину ленивому старому коню, толстопузый монах
в подпоясанной обрывком веревки длинной черной сутане, в широкополой
шляпе и в сандалиях на босу ногу.
В президио волнение овладело и женщинами. Две простоволосые
прислуги индианки и полуодетые барышни, дочери коменданта, суматошно
носились по квартире, торопясь поспеть к порту, чтобы хоть одним
глазком взглянуть на что-то неизвестное, но захватывающе интересное и
жутко любопытное.
У подъезда в ожидании барышень стояли хорошо объезженные
мустанги. Лошади нетерпеливо то одним, то другим копытом рыли жесткую
землю. В окне на один момент показалось смуглое, с приятно очерченным
овалом и живыми глазами личико, мелькнуло девичье плечо со сползшим с
него кружевом ослепительно белой сорочки на загорелой коже и скрылось:
барышни опаздывали.
Быстро, на всех парусах, под легким утренним ветерком в гавань
неожиданно ворвался и быстро прошел мимо крепости хорошо оснащенный
корабль. Ему навстречу спешил шестивесельный катер. С катера еще
издали кричали по-испански:
- Становитесь немедленно на якорь, будем стрелять!
С крепостного вала в то же время громко вопрошали в рупор:
- Что за судно?
И с вала, и с крепости, и даже с берега, к которому приблизилась
кавалькада, видно было, что на верхней палубе судна и на реях
происходит какая-то невообразимая суета: матросы готовятся спускать
паруса, но паруса не спускаются, на носу топчутся люди у якорных
канатов, как бы приготовляясь становиться на якорь, но якоря не
бросают - судно продолжает идти своим курсом.
Однако все время бесплодно повторяемое требование "остановитесь",
видимо, наконец, дошло до слуха стоявших на капитанском мостике
командиров, молодого моряка и высокого пожилого человека в штатском
европейском костюме. Моряк что-то ответил в рупор, после чего, однако,
корабль продолжал двигаться в прежнем направлении, заметно приближаясь
к самому берегу и уходя из-под обстрела пушек крепости.
- Кажется, довольно дурака валять? - вполголоса спросил высокий.
Моряк оглянулся и, улыбнувшись, громко отдал команду отдать
якоря.
Тщетно всматривались всадники в название корабля "Юнона",
написанное на неизвестном им языке: расшифровать надписи так и не
удалось.
- Только бы не дать им появиться сейчас на корабле! Надо их
предупредить... - шептал высокий. - Спускайте шлюпку и шлите мичмана.
И через полминуты четырехвесельная шлюпка с распущенным на корме
вопреки всяким правилам невиданным в этих местах государственным
флагом стрелой понеслась к берегу, приглашая катер следовать за собой.
Быстрые и уверенные действия мичмана произвели нужное впечатление на
испанцев, и они вместо немедленного осмотра прибывшего корабля
послушно повернули свой катер вслед за шлюпкой.
Сухощавый и ловкий мичман выскочил из шлюпки на берег и
направился к группе спешившихся всадников. Навстречу ему шел,
отделившись от группы, такой же, как и он, молодой человек, сын
коменданта, дон Люиз де Аргуелло, за отсутствием отца исполнявший его
обязанности.
- Мосье комендант? - спросил мичман, прикладывая руку к шляпе, и,
когда тот утвердительно кивнул головой, продолжал по-французски: -
Наше судно российское. Мы удостоены чести иметь у себя на борту
представителя его величества императора российского камергера
высочайшего двора, генерала и кавалера, господина Резанова. Идем в
Монтерей, но авария заставила нас войти в первый же порт и невольно
стать вашими гостями, господин комендант. Починившись, мы будем
продолжать наш путь.
- Почему вы не остановились по требованию крепости и моего
катера? - спросил дон Люиз.
- У нас на судне никто не говорит по-испански, - весело и
непринужденно ответил мичман Давыдов. - А кроме того, видя вашу
блестящую кавалькаду, мы вообразили, что удостоены торжественной
встречи и потому можем поближе подойти к берегу. Его
превосходительство, наверное, не замедлит принести по этому поводу
свои извинения, господин комендант.
Свита Аргуелло, успевшая окружить беседующих, громко
расхохоталась после того, как толстый патер поспешно вслух перевел
слова мичмана о якобы происшедшем недоразумении.
- О прибытии в Америку и, может быть, именно к нашим берегам его
превосходительства, - заговорил Аргуелло, - мы были уведомлены нашим
правительством, но в депеше были названы два ваших судна...
- "Надежда" и "Нева", господин комендант!
- Совершенно верно.
- Эти судна отправлены его превосходительством обратно в
Петербург, а сам он остался здесь на некоторое время в качестве
полномочного и главного начальника наших американских областей, -
поспешил сообщить Давыдов.
- Не откажите, господин офицер, засвидетельствовать его
превосходительству мое глубочайшее почтение и сердечное приветствие, -
сказал Аргуелло, подавая и крепко пожимая Давыдову руку. - Передайте,
что мы были бы рады видеть у себя его превосходительство и господ
офицеров к двум часам, к обеду. Я пришлю лошадей и проводника.
- Капитан русского корабля поручил мне осведомиться у вас,
господин комендант, будет ли ваша крепость отвечать на салют?
- Конечно, непременно, господин офицер, ведь вы наши дорогие
гости! Вы давно в плавании?
- Целый месяц, господин комендант.
- Наверное, соскучились по свежим продуктам?
- О да, но, по правде сказать, нуждаемся только в овощах, -
соврал Давыдов.
- Я сейчас же распоряжусь о доставке свежей провизии для вашей
команды на корабль. От свежей говядины, надеюсь, тоже не откажетесь?