Страница:
сучья.
- Слушаю, - встрепенулся Резанов.
- Так вот, видишь ли: я здесь, в Иркутске, при губернаторе,
Баранов - на островах, с промышленными и американцами, а в Питере, так
скажем, ты - при царице.
Шелихов остановился, Резанов молчал.
- Только, видишь ли, в чем тут загвоздка... Нанять тебя, хотя бы
и за большие деньги, нельзя...
"Нанять!" - Резанова покоробило от этого грубого слова. В
замешательстве он поднялся на ноги.
- Надо сделать так, чтобы мои дела стали нашими, понял?
- Григорий Иванович, - тихо сказал Резанов, подходя и
подсаживаясь к Шелихову. - Григорий Иванович, я вот все хочу сказать,
да не решаюсь... Выдайте за меня Анну Григорьевну. Люба она мне, да и
от меня как будто не отворачивается.
- Договорился, что ли, с ней? - спросил Шелихов.
- Нет, ни с нею, ни с Натальей Алексеевной я не говорил. Ждал
случая сначала поговорить с вами.
- Отвечу прямо и коротко: это было бы лучше всего, - весело
проговорил Шелихов. - Но учитывать надо здесь вот что: первое - молода
и учения еще не кончила, а второе - хочет ли, ибо неволить не буду...
Разрешим это дело в Иркутске, а пока что обнимемся, дорогой.
Они обнялись и потом крепко пожали друг другу руки.
На следующий день, когда они опять расположились у костра на
привале, ехавший навстречу им якут привез письмо от Натальи
Алексеевны. Шелихов по прочтении молча протянул его Резанову. Сообщая
о различных семейных новостях, Наталья Алексеевна писала:
"Таскают здесь по всему городу, будто Биллингс обнес вас
государыне, что вы ее обманули и просили миссию напрасно, так как у
вас в Америке, как он сам видел, ничего нет и то, что у вас все
выдумано из своей головы. А государыня будто разгневалась и послала
курьера, чтобы вас воротить с дороги и привезти скованного прямо в
Петербург. Этот курьер будто бы проехал под секретом, и о нем никто не
знает, кроме только одного генерал-губернатора. Весь город барабанит,
что вы вот-вот прибудете сюда в железах, и много разных пустяков, о
которых говорить не стану..."
- Ну, вот тебе, - сказал Шелихов, - полюбуйся, как строят против
меня козни и не унимаются до сих пор. Ведь дело идет все о том же
доносе, написанном подлекарем Бритюковым по наущению Биллингса.
Бритюков послан был охотским начальником со мною на острова. Жили мы
там с ним три года и вернулись в восемьдесят седьмом году, а донос он
настрочил четыре года спустя, в девяносто первом. Ты, само собой
разумеется, спросишь, почему он молчал четыре с лишком года. Боялся -
так он объяснил - потому-де, что я заявил на островах, будто имею
право казнить и миловать. О том, как я миловал, Бритюков не
рассказывал, а вот как казнил, выдумал и донес, хотя притом
оговорился, что сам не видал. Я, видишь ли, пытал туземцев шомполами и
китовым усом и собственноручно расстреливал из штуцера одной общей
пулей, поставивши нескольких в затылок друг другу коняг, чтоб было
подешевле... Тебе смешно? - нахмурился Шелихов, заметив что Резанов
улыбнулся. - Думаешь, выдумка, не стоящая внимания? Никак нет:
Биллингс послал обследовать дело "о зверствах Шелихова". К счастью для
меня, оно было поручено благородному и прямому Сарычеву, который
обследовал Уналашку, Кадьяк и Цуклю. И вот результат, доложенный
государыне... - Он вынул из грудного кармана объемистый бумажник,
нашел какой-то клочок и при колеблющемся пламени костра прочитал: -
"Со стороны туземцев я встретил на островах полное доверие и радушие,
особенно же в смешанных поселениях дикарей с русскими..." А ведь
Сарычев, понимаешь, шел по свежим следам, когда "зверства Шелихова"
должны были ярко сохраниться в памяти людей...
Шелихов вздохнул и махнул рукой:
- Бороться одному со всей сворой конкурентов-зачинщиков и их
прихлебателей, ох, как трудно!
- Успокойтесь, Григорий Иванович, - серьезно заговорил Резанов. -
Я понимаю, что вам тяжело, но ведь Биллингс все-таки уже прошлое.
- Прошлое? Ошибаешься! Не прошлое, а настоящее и будущее. Из
поколения в поколение пойдет гулять и уже, видишь, гуляет по свету
гнусная молва, что Шелихов - зверь, что его рубли в крови народов... -
сдавленным голосом проговорил Шелихов, отходя в гущину обступившего
полянку леса, и только замиравший треск валежника под грузными
неверными шагами показывал, что он не может успокоиться...
Треск ломающихся прутьев валежника возобновился, и из чащи снова
послышался голос Шелихова:
- Разволновался и не досказал тебе об истории с книгой о моем
странствовании... Наставили там нулей, насовали лишнего, ну и дьявол с
ними, не стал и связываться, пусть их; приврал Шелихов, так приврал -
все моряки так делают. Ты сам читал, знаешь... Нет, придумали штуку
похуже: через год хлоп - еще книга - "Продолжение странствований
Шелихова". А на самом деле это журнал Измайлова и Бочарова. Как попал
в печать, не знаю, а там точное указание, где и как зарыты доски с
надписью "Земля Российского Владения"... Я, Шелихов, дал слово
царскому наместнику держать дело в великой тайне, а они на, поди!..
Государственную измену мне пришили. Это свежий подвох под мое честное,
именитого российского купца имя... Я не зря ношу на пожалованной мне
самой матушкой царицей медали надпись: "За усердие к пользе
государственной распространением открытия неизвестных земель и народов
и заведения с ними торговли..." Очисти теперь себя, ну-ка!.. Зверь и
изменник отечеству, а не именитый...
- Не растравляйте себя, Григорий Иванович, успокойтесь, -
упрашивал Резанов взбудораженного Шелихова. - Приеду в Петербург,
разыщу негодяев. Попляшут они у меня!..
Добрались до Иркутска, окончательно сдружившись.
- Ты аккуратно к Шелиховым каждый день ходишь, как в департамент,
- подтрунивали над Резановым его родители.
- Сватаюсь, - смеялся Резанов, - хочу иркутским женихам нос
натянуть!
- В добрый час. А как в дорогу миллионы золота повезешь?..
Оставалось до отъезда две недели. Резанов посвящен был во все
планы и предположения Шелихова, познакомился и с вернувшимся из
Петербурга Мыльниковым. Говорили о делах вместе с ним...
Заставши как-то Анну, уединившуюся в столовой с вязаньем, Резанов
решительно стал в дверях, мешая ей пройти, и сказал:
- Анна Григорьевна, одну минутку...
Вспыхнув до корней волос, она опустила голову. Не подымая глаз,
теребила остававшееся в руках вязанье.
Сверху Резанову виден был аккуратный пробор красивых золотистых,
как у матери, туго заплетенных в тяжелые косы волос.
- Я полюбил вас... Согласны быть моей женой? - тихо спросил он. -
Ответьте, как вы?
- С отцом говорили? - спросила Анна, наклоняя голову еще ниже. И
на ответ "да" скороговоркой, продолжая смущаться, бросила:
- Присылайте сватов...
Выскользнув из-под рук Резанова, уже раскрытых для объятия, Анна
вбежала в свою комнату, закрылась на ключ и уткнулась мокрым от слез
лицом в подушку.
Июньский рассвет теплый, но тусклый и слезливый. Григорий
Иванович вышел на свой двор, погруженный еще в глубокий сон. Подняв
голову к небу, он посмотрел на низко бегущие тонкой паутинкой
слезоточивые облака, на стайки носившихся крикливых и юрких стрижей и
направился решительным шагом к конюшне.
- Да закладай сейчас же! - послышался оттуда его приглушенный
голос. Потом донеслось недовольное бормотание и какой-то невнятный
вопрос конюха, а вслед за тем резкое хозяйское "не-е", и Григорий
Иванович, стараясь не шуметь, вернулся в дом.
Неосторожным бряцанием медного соска умывальника он разбудил
Наталью Алексеевну. Она показалась на пороге в легком халатике.
- Никак куда-то собрался, Григорий Иванович? С вечера ничего не
говорил...
- Не спалось, голубка, ну вот и надумал, - не переставая булькать
умывальником, отвечал густо намыленный Григорий Иванович. Неожиданно
он выпрямился и брызнул холодной водой в лицо жены, роняя на пол
мыльную пену.
- Ах! - вскрикнула Наталья Алексеевна, закрываясь руками. - Дети
увидят - скажут, отец разыгрался, как маленький... Слышишь? Надолго ли
собрался?
- Нет, ненадолго. Думаю слетать на "Железный" к Бутыгину.
- Это на Петровский-то завод? Полтыщи верст...
- В неделю обернусь. Хочу посмотреть, нельзя ли чего приспособить
для пильной мельницы на Кадьяке. Не тащить же каждый пустяк из
Питера...
- Смотри, погода-то хмурится, - показала в окно Наталья
Алексеевна.
- Стрижи выше облаков летают - к ведру, значит... Чайку бы...
Через полчаса озабоченный, но бодрый, как всегда, Григорий
Иванович уже тарахтел по городским ухабам.
На постройке пильной мельницы на американских островах чуть не в
каждом письме настаивал главноуправляющий Баранов, а давно выписанное
из Петербурга оборудование не приходило.
Разгулявшийся вскоре на редкость погожий денек не радовал
Григория Ивановича: невеселые мысли не выходили из головы.
"Старый дурак, - досадовал он на своего главного и давнишнего
компаньона, а в прошлом хозяина, Голикова, - от рук отбился, ничего не
платит в компанию. Мало того, допустил до протеста векселя, а свой пай
- до секвестра. Свою долю мехов в компании стал выхватывать еще по
дороге, до дележа... Задумал что-то с переводом своего пая на чужое
имя, зачем-то повадился тайком то к Лебедеву-Ласточкину, то к
Мыльникову... Наушничают там, наговаривают на Баранова... Мешает,
видно, их темным делишкам..."
Шелихов давно чувствовал, что вокруг него сплелось какое-то
крепкое кольцо, из которого он никак не может выкарабкаться. И это
кольцо угрожающе сжималось со времени удачи на островах, а особенно,
когда стали известны его намерения завести там постоянные русские
промысловые поселения, чтобы создать одно общее дело и охватить им все
открытые земли.
Недоброжелательно, как к чужаку и выскочке, относились к Шелихову
в Иркутске, старались чем-нибудь досадить, помешать. Его удачи питали
и увеличивали родившуюся ненависть. Особенно радовали недоброжелателей
постоянные подкопы под наиболее близких к Шелихову людей - таких, как
Баранов
Однако Шелихов не подозревал, что дело дошло до твердого решения
разорить его или устранить. Мыльниковы даже сколотили уже особую
компанию и собирались двинуть на острова собственные корабли и силой
выгнать оттуда шеликовских промысловых людей. И чем больше возвышал
Шелихова своим вниманием Петербург, тем настойчивее действовали
иркутские его недоброжелатели.
Григорию Ивановичу вспоминались забытые было картины опасного
пребывания на Кадьяке. Островитян, взбудораженных приездом русских, он
постепенно приручал лаской, подарками. И как снег на голову,
обрушивались неожиданные и необъяснимые нападения. Тогда кропотливые
доискивания Шелихова обнаруживали происки то подкупленных конкурентами
людей, то безнадежного труса, гадливого дурня, подлекаря Бритюкова,
навязанного ему в Охотске.
На островах, заражаясь, видимо, от хозяев, партии промышленных
силой сгоняли друг друга с насиженных мест, брали своих русских в плен
и чуть не в аманаты, морили голодом, натравливали туземцев и вели
между собой нескончаемую войну... "Не лучше ли, в самом деле, - думал
Шелихов, - просить царицу не о том, чтобы сколотить всех воедино, а
чтобы прислала генерала и солдат с саблями, как погрозила сама? Пускай
расправляется с ними, как знает, если в ладу жить не умеют. Да чем-то
еще окончится эта проклятая история с книгой... Дернула же нелегкая в
сочинители лезть!"
А в это время с островов, от верного Александра Андреевича
Баранова, уже плыло полное тревоги письмо: "Извещан я, что в изданной
от вас в печать книжке (каковая и здесь было открылась, но я
воспретил) обнаружены все секретные дела. Хранить ли здесь сию тайну
государственную за секрет, по силе строгих предписаний прежних и
нынешних правителей, или оставить в пренебрежении?"
Упрямо растравляя незажившие раны и не поправив настроения,
Григорий Иванович незаметно добрался до Бутыгина и с любопытством
озирался по сторонам. Он одобрительно оценивал ладные и крепкие
постройки, расположение завода. Вблизи самого завода, на мысу двух
веселых сливающихся речушек, на нарядном пригорке, среди деревьев
виднелась обширная казарма для рабочих, а дальше синел густой
нетронутый на необозримом пространстве сосновый лес...
С бородатым, но молодым кряжистым хозяином, радушно
приветствовавшим гостя, трижды облобызались.
- Что заставило, Григорий Иванович, пуститься в наши Палестины? -
осведомился Бутыгин.
- Помощь нужна, милок, - ответил Шелихов и тут же изложил свое
дело.
Бутыгин задумался.
- От тебя, Григорий Иванович, принять заказ не могу, - невесело
проговорил заводчик. - Железо, вишь, дрянь, а чугун и того хуже.
- Так, значит, товар лицом? - усмехнулся Шелихов. - Топиться, что
ли, вздумал?
- Почти что так... Поддался на обман... Чуть спасся... Ну, а
теперича мне все одно...
Шелихов вопросительно вскинул глаза на Бутыгина.
- Продал завод казне, - пояснил тот. - Да еще с барышом, -
прибавил он тише. - Им, вишь, своих каторжников нечем занять, а тут
как-никак дело: пущай балуются... Ну вот, нагнали мужиков - работают,
- он кивнул головой в сторону оцепленной вооруженными солдатами группы
каторжных, прикованных к тачкам. - А мы помогаем понемногу... Так и
живем.
От неудачи задуманного дела Шелихов окончательно потерял
настроение и ранним утром, мрачный как туча, уже ехал обратно... На
третьи сутки, насквозь пропотевший, в пыли, он подъезжал к Байкалу и с
удовольствием представлял себе, как окунется в его ледяную освежающую
воду и поплывет молодецкими саженками, смывая с себя какую-то липкую
противную слабость, от которой бросало то в дрожь, то в жар.
"Заснуть бы... крепко-крепко заснуть", - мечтал он уже глубокой
ночью, ежась в постели и не засыпая.
- Знобит чтой-то, - заявил он утром своему возчику, усаживаясь в
тележку и зябко кутаясь в пылевой плащ. Возчик пожал плечами, взглянул
на небо и затем, указывая на сложенный в ногах свой полушубок,
предложил:
- Накинь на себя, Григорь Иваныч, согреешься. Жарынь, поди, к
полдню разойдется несусветная.
Поехали. Искоса поглядывая на хозяина, возчик наблюдал, как тот
вдруг то нетерпеливо сдергивал плащ с плеч и раздевался чуть не
догола, разрывая на себе душивший его ворот рубашки, то в каком-то
изнеможении скрючивался в калач, стараясь прилечь на дно тележки,
лязгая зубами. "Ишь, как его треплет, беднягу", - соболезновал возчик,
погоняя лошадей и опасливо оглядываясь. Больной тем временем неловко и
бессильно привалился к краям кузова, и голова на ухабах крепко билась
о жесткую обводку.
"Неладное дело..." - решил возчик и свернул с дороги к знакомому
буряту выпросить какую-нибудь телегу подлиннее - уложить больного.
Долго ахал сердобольный бурят, сочувственно кивая головой. Сбегал
к соседям; притащили длинную широкую телегу, заботливо устлали ее
сеном и уложили пышущее огнем тело на плотную душистую подстилку.
Двинулись потихоньку, провожаемые сочувствующими взглядами бурят.
Зной понемногу уже спадал, когда въехали в город. Ожили загнанные
в тень с полдня обитатели особняка Шелихова.
Наталья Алексеевна, в одном легком капоте, скрылась у себя в
спальне, Катя с десятимесячной Лизочкой и бегающим уже самостоятельно
Васюткой устроилась в садике при доме, в открытой беседке, среди густо
разросшихся высоких кустов желтой акации, бузины, рябины, лиственницы
и молодых длинно-иглистых кедров. Васютка, сидя на целой горе мягкого
чистого песка, заботливо пек пироги "к приезду папы". Сонная Катя
помахивала веткой рябины, охраняя безмятежный сон Лизочки в
самодельном, на тяжелых сплошных колесах детском возке. Приехавший
накануне из Охотска дядя Василий - брат отца - отдыхал в кабинете
хозяина с холодным полотенцем на голове после вчерашней встречи с
друзьями. Он опускал время от времени полотенце в медный тазик со
льдом и вздыхал.
Ветка рябины в руках очнувшейся, насторожившейся Кати неожиданно
замерла... Катя прислушалась. Нет, не показалось: тяжелые скрипучие
половинки ворот перестали скрипеть. Кто-то медленно въезжал во двор.
Кто же, кроме отца?
Катя сорвалась с места. Она уже не слышала, как упал вслед за нею
опрокинутый столик, как всхлипнула, а потом запищала разбуженная
Лизочка, как вопил благим матом брошенный и испуганный резким
движением Кати несмышленый Васютка.
- Отец, отец! - кричала на бегу Катя. И вдруг остановилась. Во
двор медленно вползала незнакомая ей телега с конюхом Григория
Ивановича на козлах, но без него самого.
Широко раскрыв глаза и не подходя к чему-то неподвижному и
страшному, лежавшему на телеге, она с ужасом увидала, как с воплем
кинулась вперед мать, как рывками стала скидывать с телеги полушубок,
плащ и, освободивши голову отца, обнимала ее и, рыдая, повторяла:
"Гриша, Гриша... посмотри на меня!" Из дома сбегались люди.
Обвисшее тело потащили в комнаты. Мать поддерживала багровую до
синевы голову Григория Ивановича.
Пришла в себя Катя уже в спальне, облегченно вздохнула: жив!
Чуть-чуть, но все же шевелились малиновые губы отца, трепетали ноздри,
со свистом и неровно подымалась и опускалась грудь.
Больной, однако, не приходил в себя - горел в сильнейшем жару.
"Рано обрадовалась, - подумала Катя. - Что-то будет?" Становилось
страшно.
Губернский доктор был в командировке, городской лекарь - в
отъезде. Дядя Василий предложил позвать подлекаря Бритюкова. "Этого
доносчика, причинившего столько горя всем Шелиховым?!"
- Никогда! - отмахнулась от него плачущая Наталья Алексеевна. Она
вспомнила, как Бритюков валялся в ногах и вымаливал прощение у
Григория Ивановича... - Нет, ни за что!
- Попросит прощения небось успешнее еще раз, когда брата
выходит... Тогда, быть может, и без просьбы обойдется, - насмешливо
возражал Василий.
- Нет, оставь, - повторяла Наталья Алексеевна. - Видеть его не
могу.
Проходил томительный день, другой - положение больного все то же.
Василий решил сделать по-своему и, не спрашиваясь, пошел к Бритюковым.
- Здравствуй, Василий Иванович, - холодно ответил подлекарь на
приветствие, стараясь держать себя с подчеркнутым достоинством. Он
хорошо осведомлен о том, что случилось в доме врага, и, решив набивать
себе цену, спросил: - Давно приехал, Григорий Иванович?
- Третьего дни, - отвечал Василий. - Да вот какая оказия вышла...
- Захворал, что ли, кто у вас?
- Да он, брат Григорий... Не знаем что - второй день без памяти.
- Оправится, - небрежно процедил Бритюков, - Оправится, крепок.
- Подь ужо, Бритюков, сам посмотри. Помоги, ежели понадобится.
Подлекарь ответил не сразу и как бы в раздумье:
- Много горя хлебнул я из-за него... Чуть не сгноил в кутузке...
Разорил... Посмотри, как живу. Подымусь ли когда?
- Не на него пеняй, на Биллингса. Зачем ему поддался, - сказал
Василий. Но Бритюков, не слушая его, продолжал жаловаться:
- Просил простить - выгнал... А теперь, слышь, нужен стал:
помоги...
Он исподлобья взглянул на Василия.
- Выздоровеет, уже отыграешься тогда, поди... и делишки
поправишь, - обнадеживающе сказал Василий и замолчал.
- А сама как? - спросил Бритюков.
- Без нее не звал бы... Пойдем-ка! - Василий решительно
направился к выходу. За ним, как был, без шапки, поплелся и Бритюков.
На его поклон и "здравствуйте" Наталья Алексеевна молча чуть
кивнула головой и, не глядя, ушла.
"Однако язва баба, - подумал про себя подлекарь. - А, черт с
тобой!" - махнул он рукой и прошел в комнаты за Василием.
У постели Григория Ивановича сидела четвертая его дочь, Шура, и
заботливо обмахивала полотенцем лицо больного.
- Штору поднять, - резко потребовал Бритюков, подходя к постели.
Внимательно и долго он всматривался в ненавистное ему лицо
больного, потом приложил руку к горячему лбу Шелихова, поднял пальцем
плотно сомкнутые веки, откинул одеяло, затем загнул к подбородку
сорочку и стал выслушивать клокотавшую грудь. Потом попросил Василия
приподнять больного, усадить его и стал выслушивать, постукивая по
спине костяшкой согнутого указательного пальца. Наступило долгое
томительное молчание. Слышалось только тиканье маятника подвешенных
где-то недалеко часов.
- Картина ясная, - изрек, наконец, Бритюков. - Особое воспаление
легких, полагаю, крупозное воспаление, наиболее опасное.
И стал приказывать непререкаемым тоном врача:
- Закутать всю грудь и спину отжатой, влажной простыней, в
несколько раз сложенной. На нее положить аккуратно большой лист
плотной бумаги, непременно (он подчеркнул это слово несколько раз)
сплошным листом, а на него - теплое шерстяное одеяло... И во все это
закутать больного... - он приостановился и раздельно произнес: -
гер-ме-ти-че-ски! Можно даже для плотности спеленать свивальником,
чтобы без продухов... Менять два раза в день при закрытых окнах...
Пить - сколько угодно... особенно хорошо сладкую воду с отжатой, без
шкурки, клюквой или с лимонной кислотой. На голову - холодное
полотенце. Можно со льдом... Будем ждать... Пока положение тяжелое...
почти безнадежное, - добавил он и направился к выходу.
Томительный длинный день прошел - никто от "них" не приходил.
Бритюков заждался: неужто больше не позовут? А как хотелось бы
взглянуть еще хоть раз на это ненавистное, даже в болезни красивое,
мужественное, волевое лицо!.. При мысли, что Шелихов умирает, что он
непременно умрет, Бритюкову становилось как-то легче.
Между тем все в городе всполошились, когда стало известно о
тяжкой болезни Шелихова. Сам Мыльников побывал у Бритюкова, неловко
уверяя, что зашел мимоходом. И Голиков, должно быть, тоже заглянул
"мимоходом".
- Лабазники! - шипел Бритюков. - Надо им, вишь, от самого
Бритюкова слышать, умрет или не умрет... Пропади они пропадом,
стервятники!
К вечеру пришел Василий.
- Что нейдешь?
- А ты, Василь Иванович, видел, как она со мной позавчера, а? -
угрюмо отозвался подлекарь. - Пусть теперь попляшет...
- Сама посылала меня два раза... Говорила: "Не обидела ли я
его?.."
Бритюков нервно прошелся два раза по комнате, приоткрыл зачем-то
дверь в задымленную кухню... Бросилась в глаза засаленная, высоко
подобранная, подвязанная на животе юбка и тумбообразные ноги рано
расплывшейся и состарившейся "половины", давно потерявшей женский
облик. Остановившись перед Василием, подлекарь коротко бросил:
- Пошли!
- Я тебя и твои колебания понимаю, Бритюков, - сказал Василий. -
Григория не любят здесь, всем насолил: и тебе, и мне, и Голикову, и
Мыльникову, и Ласточкину. Сгинет - никто плакать не станет...
Бритюков вплотную подошел к Василию и пытливо взглянул ему в
глаза.
- Мыльников и Голиков сегодня были у меня. Интересовались,
выживет ли, - тихо проговорил он, отводя глаза в сторону. - Правда,
прямо этого не говорили. Интересовались, как здоровье, но ясно было,
что хотелось им слышать: подохнет... Обнадеживать их не стал,
положение его действительно плохое... Ну, пойдем!..
На этот раз Наталья Алексеевна была с Бритюковым ласковее -
протянула руку и попросила не помнить обиды и помочь ее горю.
Он обещал. Но когда увидел Шелихова, его трепетавшие при каждом
вздохе ноздри, неровно подымавшуюся бессильную грудь, свежо
переживаемая обида опять буйно бросилась в голову.
Овладевши собою, Бритюков тихим, соболезнующим голосом сказал
неутешной женщине, что общее положение больного не улучшилось, а
сердце заметно ослабело.
- Выдержит ли?
- Будем надеяться...
Василий с Бритюковым подружились и виделись теперь по нескольку
раз в день. К ним потянулись и компаньоны - ненавистники Шелихова:
раза два новые друзья всей тесной компанией выпивали. Независимо от
того, выживет или не выживет брат, Василий подстрекал Мыльникова
поскорее осуществить затеянную им новую вылазку против Шелихова и
одобрял изменнические действия Голикова. Гадали о судьбе еще не
открывшегося наследства, о возможных комбинациях раздела имущества.
Открыто, хотя полушутя и легкими намеками, подходили вплотную к
вопросу, не нужно ли, в случае чего, "помочь" Шелихову.
А в это время положение Григория Ивановича неожиданно резко
изменилось: жар спал, но появилась невиданная слабость: малейшее
движение, небольшой поворот головы или в полный голос сказанное слово
- и ручьями льется пот. А потом больной надолго засыпает.
- Выздоравливает... - сказал Бритюков, когда заговорщики
собрались вместе.
Наступила зловещая тишина, которую прервал сиплым, каким-то
приглушенным голосом Бритюков, будто горло ему стиснула судорога:
- Я распустил по городу слух, что Шелихову стало хуже, что сердце
с часу на час слабеет и надежды на то, что выкарабкается, стало еще
меньше...
Когда Бритюков замолчал, взволнованно заговорил Василий:
- Если теперь же, сегодня, не помочь, завтра будет поздно. Слышал
я в канцелярии генерал-губернатора, что должен вот-вот возвратиться
городской врач, за которым третьего дня Натальей послан нарочный. Не
прозевать бы, Бритюков! Это твое, брат, дело...
Заговорили и остальные. Говорили о том, как и когда каждому из
них насолил Шелихов. В Бритюкове снова заклокотала жажда мести...
Вечером прибежала от Шелиховых к Бритюкову Катя: больному стало
хуже. Рассказала, что отец бредит, дрожит, кричит, что боится, и
слабеет на глазах.
Бритюков поспешил к постели Шелихова.
"Хорошо..." - определил он про себя, откидывая с ног одеяло:
заметная синева ступней и пальцев, судорожное то тут, то там
- Слушаю, - встрепенулся Резанов.
- Так вот, видишь ли: я здесь, в Иркутске, при губернаторе,
Баранов - на островах, с промышленными и американцами, а в Питере, так
скажем, ты - при царице.
Шелихов остановился, Резанов молчал.
- Только, видишь ли, в чем тут загвоздка... Нанять тебя, хотя бы
и за большие деньги, нельзя...
"Нанять!" - Резанова покоробило от этого грубого слова. В
замешательстве он поднялся на ноги.
- Надо сделать так, чтобы мои дела стали нашими, понял?
- Григорий Иванович, - тихо сказал Резанов, подходя и
подсаживаясь к Шелихову. - Григорий Иванович, я вот все хочу сказать,
да не решаюсь... Выдайте за меня Анну Григорьевну. Люба она мне, да и
от меня как будто не отворачивается.
- Договорился, что ли, с ней? - спросил Шелихов.
- Нет, ни с нею, ни с Натальей Алексеевной я не говорил. Ждал
случая сначала поговорить с вами.
- Отвечу прямо и коротко: это было бы лучше всего, - весело
проговорил Шелихов. - Но учитывать надо здесь вот что: первое - молода
и учения еще не кончила, а второе - хочет ли, ибо неволить не буду...
Разрешим это дело в Иркутске, а пока что обнимемся, дорогой.
Они обнялись и потом крепко пожали друг другу руки.
На следующий день, когда они опять расположились у костра на
привале, ехавший навстречу им якут привез письмо от Натальи
Алексеевны. Шелихов по прочтении молча протянул его Резанову. Сообщая
о различных семейных новостях, Наталья Алексеевна писала:
"Таскают здесь по всему городу, будто Биллингс обнес вас
государыне, что вы ее обманули и просили миссию напрасно, так как у
вас в Америке, как он сам видел, ничего нет и то, что у вас все
выдумано из своей головы. А государыня будто разгневалась и послала
курьера, чтобы вас воротить с дороги и привезти скованного прямо в
Петербург. Этот курьер будто бы проехал под секретом, и о нем никто не
знает, кроме только одного генерал-губернатора. Весь город барабанит,
что вы вот-вот прибудете сюда в железах, и много разных пустяков, о
которых говорить не стану..."
- Ну, вот тебе, - сказал Шелихов, - полюбуйся, как строят против
меня козни и не унимаются до сих пор. Ведь дело идет все о том же
доносе, написанном подлекарем Бритюковым по наущению Биллингса.
Бритюков послан был охотским начальником со мною на острова. Жили мы
там с ним три года и вернулись в восемьдесят седьмом году, а донос он
настрочил четыре года спустя, в девяносто первом. Ты, само собой
разумеется, спросишь, почему он молчал четыре с лишком года. Боялся -
так он объяснил - потому-де, что я заявил на островах, будто имею
право казнить и миловать. О том, как я миловал, Бритюков не
рассказывал, а вот как казнил, выдумал и донес, хотя притом
оговорился, что сам не видал. Я, видишь ли, пытал туземцев шомполами и
китовым усом и собственноручно расстреливал из штуцера одной общей
пулей, поставивши нескольких в затылок друг другу коняг, чтоб было
подешевле... Тебе смешно? - нахмурился Шелихов, заметив что Резанов
улыбнулся. - Думаешь, выдумка, не стоящая внимания? Никак нет:
Биллингс послал обследовать дело "о зверствах Шелихова". К счастью для
меня, оно было поручено благородному и прямому Сарычеву, который
обследовал Уналашку, Кадьяк и Цуклю. И вот результат, доложенный
государыне... - Он вынул из грудного кармана объемистый бумажник,
нашел какой-то клочок и при колеблющемся пламени костра прочитал: -
"Со стороны туземцев я встретил на островах полное доверие и радушие,
особенно же в смешанных поселениях дикарей с русскими..." А ведь
Сарычев, понимаешь, шел по свежим следам, когда "зверства Шелихова"
должны были ярко сохраниться в памяти людей...
Шелихов вздохнул и махнул рукой:
- Бороться одному со всей сворой конкурентов-зачинщиков и их
прихлебателей, ох, как трудно!
- Успокойтесь, Григорий Иванович, - серьезно заговорил Резанов. -
Я понимаю, что вам тяжело, но ведь Биллингс все-таки уже прошлое.
- Прошлое? Ошибаешься! Не прошлое, а настоящее и будущее. Из
поколения в поколение пойдет гулять и уже, видишь, гуляет по свету
гнусная молва, что Шелихов - зверь, что его рубли в крови народов... -
сдавленным голосом проговорил Шелихов, отходя в гущину обступившего
полянку леса, и только замиравший треск валежника под грузными
неверными шагами показывал, что он не может успокоиться...
Треск ломающихся прутьев валежника возобновился, и из чащи снова
послышался голос Шелихова:
- Разволновался и не досказал тебе об истории с книгой о моем
странствовании... Наставили там нулей, насовали лишнего, ну и дьявол с
ними, не стал и связываться, пусть их; приврал Шелихов, так приврал -
все моряки так делают. Ты сам читал, знаешь... Нет, придумали штуку
похуже: через год хлоп - еще книга - "Продолжение странствований
Шелихова". А на самом деле это журнал Измайлова и Бочарова. Как попал
в печать, не знаю, а там точное указание, где и как зарыты доски с
надписью "Земля Российского Владения"... Я, Шелихов, дал слово
царскому наместнику держать дело в великой тайне, а они на, поди!..
Государственную измену мне пришили. Это свежий подвох под мое честное,
именитого российского купца имя... Я не зря ношу на пожалованной мне
самой матушкой царицей медали надпись: "За усердие к пользе
государственной распространением открытия неизвестных земель и народов
и заведения с ними торговли..." Очисти теперь себя, ну-ка!.. Зверь и
изменник отечеству, а не именитый...
- Не растравляйте себя, Григорий Иванович, успокойтесь, -
упрашивал Резанов взбудораженного Шелихова. - Приеду в Петербург,
разыщу негодяев. Попляшут они у меня!..
Добрались до Иркутска, окончательно сдружившись.
- Ты аккуратно к Шелиховым каждый день ходишь, как в департамент,
- подтрунивали над Резановым его родители.
- Сватаюсь, - смеялся Резанов, - хочу иркутским женихам нос
натянуть!
- В добрый час. А как в дорогу миллионы золота повезешь?..
Оставалось до отъезда две недели. Резанов посвящен был во все
планы и предположения Шелихова, познакомился и с вернувшимся из
Петербурга Мыльниковым. Говорили о делах вместе с ним...
Заставши как-то Анну, уединившуюся в столовой с вязаньем, Резанов
решительно стал в дверях, мешая ей пройти, и сказал:
- Анна Григорьевна, одну минутку...
Вспыхнув до корней волос, она опустила голову. Не подымая глаз,
теребила остававшееся в руках вязанье.
Сверху Резанову виден был аккуратный пробор красивых золотистых,
как у матери, туго заплетенных в тяжелые косы волос.
- Я полюбил вас... Согласны быть моей женой? - тихо спросил он. -
Ответьте, как вы?
- С отцом говорили? - спросила Анна, наклоняя голову еще ниже. И
на ответ "да" скороговоркой, продолжая смущаться, бросила:
- Присылайте сватов...
Выскользнув из-под рук Резанова, уже раскрытых для объятия, Анна
вбежала в свою комнату, закрылась на ключ и уткнулась мокрым от слез
лицом в подушку.
Июньский рассвет теплый, но тусклый и слезливый. Григорий
Иванович вышел на свой двор, погруженный еще в глубокий сон. Подняв
голову к небу, он посмотрел на низко бегущие тонкой паутинкой
слезоточивые облака, на стайки носившихся крикливых и юрких стрижей и
направился решительным шагом к конюшне.
- Да закладай сейчас же! - послышался оттуда его приглушенный
голос. Потом донеслось недовольное бормотание и какой-то невнятный
вопрос конюха, а вслед за тем резкое хозяйское "не-е", и Григорий
Иванович, стараясь не шуметь, вернулся в дом.
Неосторожным бряцанием медного соска умывальника он разбудил
Наталью Алексеевну. Она показалась на пороге в легком халатике.
- Никак куда-то собрался, Григорий Иванович? С вечера ничего не
говорил...
- Не спалось, голубка, ну вот и надумал, - не переставая булькать
умывальником, отвечал густо намыленный Григорий Иванович. Неожиданно
он выпрямился и брызнул холодной водой в лицо жены, роняя на пол
мыльную пену.
- Ах! - вскрикнула Наталья Алексеевна, закрываясь руками. - Дети
увидят - скажут, отец разыгрался, как маленький... Слышишь? Надолго ли
собрался?
- Нет, ненадолго. Думаю слетать на "Железный" к Бутыгину.
- Это на Петровский-то завод? Полтыщи верст...
- В неделю обернусь. Хочу посмотреть, нельзя ли чего приспособить
для пильной мельницы на Кадьяке. Не тащить же каждый пустяк из
Питера...
- Смотри, погода-то хмурится, - показала в окно Наталья
Алексеевна.
- Стрижи выше облаков летают - к ведру, значит... Чайку бы...
Через полчаса озабоченный, но бодрый, как всегда, Григорий
Иванович уже тарахтел по городским ухабам.
На постройке пильной мельницы на американских островах чуть не в
каждом письме настаивал главноуправляющий Баранов, а давно выписанное
из Петербурга оборудование не приходило.
Разгулявшийся вскоре на редкость погожий денек не радовал
Григория Ивановича: невеселые мысли не выходили из головы.
"Старый дурак, - досадовал он на своего главного и давнишнего
компаньона, а в прошлом хозяина, Голикова, - от рук отбился, ничего не
платит в компанию. Мало того, допустил до протеста векселя, а свой пай
- до секвестра. Свою долю мехов в компании стал выхватывать еще по
дороге, до дележа... Задумал что-то с переводом своего пая на чужое
имя, зачем-то повадился тайком то к Лебедеву-Ласточкину, то к
Мыльникову... Наушничают там, наговаривают на Баранова... Мешает,
видно, их темным делишкам..."
Шелихов давно чувствовал, что вокруг него сплелось какое-то
крепкое кольцо, из которого он никак не может выкарабкаться. И это
кольцо угрожающе сжималось со времени удачи на островах, а особенно,
когда стали известны его намерения завести там постоянные русские
промысловые поселения, чтобы создать одно общее дело и охватить им все
открытые земли.
Недоброжелательно, как к чужаку и выскочке, относились к Шелихову
в Иркутске, старались чем-нибудь досадить, помешать. Его удачи питали
и увеличивали родившуюся ненависть. Особенно радовали недоброжелателей
постоянные подкопы под наиболее близких к Шелихову людей - таких, как
Баранов
Однако Шелихов не подозревал, что дело дошло до твердого решения
разорить его или устранить. Мыльниковы даже сколотили уже особую
компанию и собирались двинуть на острова собственные корабли и силой
выгнать оттуда шеликовских промысловых людей. И чем больше возвышал
Шелихова своим вниманием Петербург, тем настойчивее действовали
иркутские его недоброжелатели.
Григорию Ивановичу вспоминались забытые было картины опасного
пребывания на Кадьяке. Островитян, взбудораженных приездом русских, он
постепенно приручал лаской, подарками. И как снег на голову,
обрушивались неожиданные и необъяснимые нападения. Тогда кропотливые
доискивания Шелихова обнаруживали происки то подкупленных конкурентами
людей, то безнадежного труса, гадливого дурня, подлекаря Бритюкова,
навязанного ему в Охотске.
На островах, заражаясь, видимо, от хозяев, партии промышленных
силой сгоняли друг друга с насиженных мест, брали своих русских в плен
и чуть не в аманаты, морили голодом, натравливали туземцев и вели
между собой нескончаемую войну... "Не лучше ли, в самом деле, - думал
Шелихов, - просить царицу не о том, чтобы сколотить всех воедино, а
чтобы прислала генерала и солдат с саблями, как погрозила сама? Пускай
расправляется с ними, как знает, если в ладу жить не умеют. Да чем-то
еще окончится эта проклятая история с книгой... Дернула же нелегкая в
сочинители лезть!"
А в это время с островов, от верного Александра Андреевича
Баранова, уже плыло полное тревоги письмо: "Извещан я, что в изданной
от вас в печать книжке (каковая и здесь было открылась, но я
воспретил) обнаружены все секретные дела. Хранить ли здесь сию тайну
государственную за секрет, по силе строгих предписаний прежних и
нынешних правителей, или оставить в пренебрежении?"
Упрямо растравляя незажившие раны и не поправив настроения,
Григорий Иванович незаметно добрался до Бутыгина и с любопытством
озирался по сторонам. Он одобрительно оценивал ладные и крепкие
постройки, расположение завода. Вблизи самого завода, на мысу двух
веселых сливающихся речушек, на нарядном пригорке, среди деревьев
виднелась обширная казарма для рабочих, а дальше синел густой
нетронутый на необозримом пространстве сосновый лес...
С бородатым, но молодым кряжистым хозяином, радушно
приветствовавшим гостя, трижды облобызались.
- Что заставило, Григорий Иванович, пуститься в наши Палестины? -
осведомился Бутыгин.
- Помощь нужна, милок, - ответил Шелихов и тут же изложил свое
дело.
Бутыгин задумался.
- От тебя, Григорий Иванович, принять заказ не могу, - невесело
проговорил заводчик. - Железо, вишь, дрянь, а чугун и того хуже.
- Так, значит, товар лицом? - усмехнулся Шелихов. - Топиться, что
ли, вздумал?
- Почти что так... Поддался на обман... Чуть спасся... Ну, а
теперича мне все одно...
Шелихов вопросительно вскинул глаза на Бутыгина.
- Продал завод казне, - пояснил тот. - Да еще с барышом, -
прибавил он тише. - Им, вишь, своих каторжников нечем занять, а тут
как-никак дело: пущай балуются... Ну вот, нагнали мужиков - работают,
- он кивнул головой в сторону оцепленной вооруженными солдатами группы
каторжных, прикованных к тачкам. - А мы помогаем понемногу... Так и
живем.
От неудачи задуманного дела Шелихов окончательно потерял
настроение и ранним утром, мрачный как туча, уже ехал обратно... На
третьи сутки, насквозь пропотевший, в пыли, он подъезжал к Байкалу и с
удовольствием представлял себе, как окунется в его ледяную освежающую
воду и поплывет молодецкими саженками, смывая с себя какую-то липкую
противную слабость, от которой бросало то в дрожь, то в жар.
"Заснуть бы... крепко-крепко заснуть", - мечтал он уже глубокой
ночью, ежась в постели и не засыпая.
- Знобит чтой-то, - заявил он утром своему возчику, усаживаясь в
тележку и зябко кутаясь в пылевой плащ. Возчик пожал плечами, взглянул
на небо и затем, указывая на сложенный в ногах свой полушубок,
предложил:
- Накинь на себя, Григорь Иваныч, согреешься. Жарынь, поди, к
полдню разойдется несусветная.
Поехали. Искоса поглядывая на хозяина, возчик наблюдал, как тот
вдруг то нетерпеливо сдергивал плащ с плеч и раздевался чуть не
догола, разрывая на себе душивший его ворот рубашки, то в каком-то
изнеможении скрючивался в калач, стараясь прилечь на дно тележки,
лязгая зубами. "Ишь, как его треплет, беднягу", - соболезновал возчик,
погоняя лошадей и опасливо оглядываясь. Больной тем временем неловко и
бессильно привалился к краям кузова, и голова на ухабах крепко билась
о жесткую обводку.
"Неладное дело..." - решил возчик и свернул с дороги к знакомому
буряту выпросить какую-нибудь телегу подлиннее - уложить больного.
Долго ахал сердобольный бурят, сочувственно кивая головой. Сбегал
к соседям; притащили длинную широкую телегу, заботливо устлали ее
сеном и уложили пышущее огнем тело на плотную душистую подстилку.
Двинулись потихоньку, провожаемые сочувствующими взглядами бурят.
Зной понемногу уже спадал, когда въехали в город. Ожили загнанные
в тень с полдня обитатели особняка Шелихова.
Наталья Алексеевна, в одном легком капоте, скрылась у себя в
спальне, Катя с десятимесячной Лизочкой и бегающим уже самостоятельно
Васюткой устроилась в садике при доме, в открытой беседке, среди густо
разросшихся высоких кустов желтой акации, бузины, рябины, лиственницы
и молодых длинно-иглистых кедров. Васютка, сидя на целой горе мягкого
чистого песка, заботливо пек пироги "к приезду папы". Сонная Катя
помахивала веткой рябины, охраняя безмятежный сон Лизочки в
самодельном, на тяжелых сплошных колесах детском возке. Приехавший
накануне из Охотска дядя Василий - брат отца - отдыхал в кабинете
хозяина с холодным полотенцем на голове после вчерашней встречи с
друзьями. Он опускал время от времени полотенце в медный тазик со
льдом и вздыхал.
Ветка рябины в руках очнувшейся, насторожившейся Кати неожиданно
замерла... Катя прислушалась. Нет, не показалось: тяжелые скрипучие
половинки ворот перестали скрипеть. Кто-то медленно въезжал во двор.
Кто же, кроме отца?
Катя сорвалась с места. Она уже не слышала, как упал вслед за нею
опрокинутый столик, как всхлипнула, а потом запищала разбуженная
Лизочка, как вопил благим матом брошенный и испуганный резким
движением Кати несмышленый Васютка.
- Отец, отец! - кричала на бегу Катя. И вдруг остановилась. Во
двор медленно вползала незнакомая ей телега с конюхом Григория
Ивановича на козлах, но без него самого.
Широко раскрыв глаза и не подходя к чему-то неподвижному и
страшному, лежавшему на телеге, она с ужасом увидала, как с воплем
кинулась вперед мать, как рывками стала скидывать с телеги полушубок,
плащ и, освободивши голову отца, обнимала ее и, рыдая, повторяла:
"Гриша, Гриша... посмотри на меня!" Из дома сбегались люди.
Обвисшее тело потащили в комнаты. Мать поддерживала багровую до
синевы голову Григория Ивановича.
Пришла в себя Катя уже в спальне, облегченно вздохнула: жив!
Чуть-чуть, но все же шевелились малиновые губы отца, трепетали ноздри,
со свистом и неровно подымалась и опускалась грудь.
Больной, однако, не приходил в себя - горел в сильнейшем жару.
"Рано обрадовалась, - подумала Катя. - Что-то будет?" Становилось
страшно.
Губернский доктор был в командировке, городской лекарь - в
отъезде. Дядя Василий предложил позвать подлекаря Бритюкова. "Этого
доносчика, причинившего столько горя всем Шелиховым?!"
- Никогда! - отмахнулась от него плачущая Наталья Алексеевна. Она
вспомнила, как Бритюков валялся в ногах и вымаливал прощение у
Григория Ивановича... - Нет, ни за что!
- Попросит прощения небось успешнее еще раз, когда брата
выходит... Тогда, быть может, и без просьбы обойдется, - насмешливо
возражал Василий.
- Нет, оставь, - повторяла Наталья Алексеевна. - Видеть его не
могу.
Проходил томительный день, другой - положение больного все то же.
Василий решил сделать по-своему и, не спрашиваясь, пошел к Бритюковым.
- Здравствуй, Василий Иванович, - холодно ответил подлекарь на
приветствие, стараясь держать себя с подчеркнутым достоинством. Он
хорошо осведомлен о том, что случилось в доме врага, и, решив набивать
себе цену, спросил: - Давно приехал, Григорий Иванович?
- Третьего дни, - отвечал Василий. - Да вот какая оказия вышла...
- Захворал, что ли, кто у вас?
- Да он, брат Григорий... Не знаем что - второй день без памяти.
- Оправится, - небрежно процедил Бритюков, - Оправится, крепок.
- Подь ужо, Бритюков, сам посмотри. Помоги, ежели понадобится.
Подлекарь ответил не сразу и как бы в раздумье:
- Много горя хлебнул я из-за него... Чуть не сгноил в кутузке...
Разорил... Посмотри, как живу. Подымусь ли когда?
- Не на него пеняй, на Биллингса. Зачем ему поддался, - сказал
Василий. Но Бритюков, не слушая его, продолжал жаловаться:
- Просил простить - выгнал... А теперь, слышь, нужен стал:
помоги...
Он исподлобья взглянул на Василия.
- Выздоровеет, уже отыграешься тогда, поди... и делишки
поправишь, - обнадеживающе сказал Василий и замолчал.
- А сама как? - спросил Бритюков.
- Без нее не звал бы... Пойдем-ка! - Василий решительно
направился к выходу. За ним, как был, без шапки, поплелся и Бритюков.
На его поклон и "здравствуйте" Наталья Алексеевна молча чуть
кивнула головой и, не глядя, ушла.
"Однако язва баба, - подумал про себя подлекарь. - А, черт с
тобой!" - махнул он рукой и прошел в комнаты за Василием.
У постели Григория Ивановича сидела четвертая его дочь, Шура, и
заботливо обмахивала полотенцем лицо больного.
- Штору поднять, - резко потребовал Бритюков, подходя к постели.
Внимательно и долго он всматривался в ненавистное ему лицо
больного, потом приложил руку к горячему лбу Шелихова, поднял пальцем
плотно сомкнутые веки, откинул одеяло, затем загнул к подбородку
сорочку и стал выслушивать клокотавшую грудь. Потом попросил Василия
приподнять больного, усадить его и стал выслушивать, постукивая по
спине костяшкой согнутого указательного пальца. Наступило долгое
томительное молчание. Слышалось только тиканье маятника подвешенных
где-то недалеко часов.
- Картина ясная, - изрек, наконец, Бритюков. - Особое воспаление
легких, полагаю, крупозное воспаление, наиболее опасное.
И стал приказывать непререкаемым тоном врача:
- Закутать всю грудь и спину отжатой, влажной простыней, в
несколько раз сложенной. На нее положить аккуратно большой лист
плотной бумаги, непременно (он подчеркнул это слово несколько раз)
сплошным листом, а на него - теплое шерстяное одеяло... И во все это
закутать больного... - он приостановился и раздельно произнес: -
гер-ме-ти-че-ски! Можно даже для плотности спеленать свивальником,
чтобы без продухов... Менять два раза в день при закрытых окнах...
Пить - сколько угодно... особенно хорошо сладкую воду с отжатой, без
шкурки, клюквой или с лимонной кислотой. На голову - холодное
полотенце. Можно со льдом... Будем ждать... Пока положение тяжелое...
почти безнадежное, - добавил он и направился к выходу.
Томительный длинный день прошел - никто от "них" не приходил.
Бритюков заждался: неужто больше не позовут? А как хотелось бы
взглянуть еще хоть раз на это ненавистное, даже в болезни красивое,
мужественное, волевое лицо!.. При мысли, что Шелихов умирает, что он
непременно умрет, Бритюкову становилось как-то легче.
Между тем все в городе всполошились, когда стало известно о
тяжкой болезни Шелихова. Сам Мыльников побывал у Бритюкова, неловко
уверяя, что зашел мимоходом. И Голиков, должно быть, тоже заглянул
"мимоходом".
- Лабазники! - шипел Бритюков. - Надо им, вишь, от самого
Бритюкова слышать, умрет или не умрет... Пропади они пропадом,
стервятники!
К вечеру пришел Василий.
- Что нейдешь?
- А ты, Василь Иванович, видел, как она со мной позавчера, а? -
угрюмо отозвался подлекарь. - Пусть теперь попляшет...
- Сама посылала меня два раза... Говорила: "Не обидела ли я
его?.."
Бритюков нервно прошелся два раза по комнате, приоткрыл зачем-то
дверь в задымленную кухню... Бросилась в глаза засаленная, высоко
подобранная, подвязанная на животе юбка и тумбообразные ноги рано
расплывшейся и состарившейся "половины", давно потерявшей женский
облик. Остановившись перед Василием, подлекарь коротко бросил:
- Пошли!
- Я тебя и твои колебания понимаю, Бритюков, - сказал Василий. -
Григория не любят здесь, всем насолил: и тебе, и мне, и Голикову, и
Мыльникову, и Ласточкину. Сгинет - никто плакать не станет...
Бритюков вплотную подошел к Василию и пытливо взглянул ему в
глаза.
- Мыльников и Голиков сегодня были у меня. Интересовались,
выживет ли, - тихо проговорил он, отводя глаза в сторону. - Правда,
прямо этого не говорили. Интересовались, как здоровье, но ясно было,
что хотелось им слышать: подохнет... Обнадеживать их не стал,
положение его действительно плохое... Ну, пойдем!..
На этот раз Наталья Алексеевна была с Бритюковым ласковее -
протянула руку и попросила не помнить обиды и помочь ее горю.
Он обещал. Но когда увидел Шелихова, его трепетавшие при каждом
вздохе ноздри, неровно подымавшуюся бессильную грудь, свежо
переживаемая обида опять буйно бросилась в голову.
Овладевши собою, Бритюков тихим, соболезнующим голосом сказал
неутешной женщине, что общее положение больного не улучшилось, а
сердце заметно ослабело.
- Выдержит ли?
- Будем надеяться...
Василий с Бритюковым подружились и виделись теперь по нескольку
раз в день. К ним потянулись и компаньоны - ненавистники Шелихова:
раза два новые друзья всей тесной компанией выпивали. Независимо от
того, выживет или не выживет брат, Василий подстрекал Мыльникова
поскорее осуществить затеянную им новую вылазку против Шелихова и
одобрял изменнические действия Голикова. Гадали о судьбе еще не
открывшегося наследства, о возможных комбинациях раздела имущества.
Открыто, хотя полушутя и легкими намеками, подходили вплотную к
вопросу, не нужно ли, в случае чего, "помочь" Шелихову.
А в это время положение Григория Ивановича неожиданно резко
изменилось: жар спал, но появилась невиданная слабость: малейшее
движение, небольшой поворот головы или в полный голос сказанное слово
- и ручьями льется пот. А потом больной надолго засыпает.
- Выздоравливает... - сказал Бритюков, когда заговорщики
собрались вместе.
Наступила зловещая тишина, которую прервал сиплым, каким-то
приглушенным голосом Бритюков, будто горло ему стиснула судорога:
- Я распустил по городу слух, что Шелихову стало хуже, что сердце
с часу на час слабеет и надежды на то, что выкарабкается, стало еще
меньше...
Когда Бритюков замолчал, взволнованно заговорил Василий:
- Если теперь же, сегодня, не помочь, завтра будет поздно. Слышал
я в канцелярии генерал-губернатора, что должен вот-вот возвратиться
городской врач, за которым третьего дня Натальей послан нарочный. Не
прозевать бы, Бритюков! Это твое, брат, дело...
Заговорили и остальные. Говорили о том, как и когда каждому из
них насолил Шелихов. В Бритюкове снова заклокотала жажда мести...
Вечером прибежала от Шелиховых к Бритюкову Катя: больному стало
хуже. Рассказала, что отец бредит, дрожит, кричит, что боится, и
слабеет на глазах.
Бритюков поспешил к постели Шелихова.
"Хорошо..." - определил он про себя, откидывая с ног одеяло:
заметная синева ступней и пальцев, судорожное то тут, то там