Страница:
не высверлены, а одну разорвало на пробе".
Над Скаутлелтом и ситхинцами стали открыто насмехаться не только
ближние, но и отдаленные племена колошей и даже взрослые его сыновья.
Не прошло и года, как насмешки сменились прямым издевательством,
направленным уже не только против ситхинцев, но и против их
покровителей, поселившихся в крепости и около нее, русских и алеутов.
Дело дошло до того, что приезжие из дальних селений ситхинцы избили и
прогнали толмача, посланного самим Барановым приглашать тойонов на
праздник открытия крепости имени архангела Михаила.
Пришлось пригрозить силой и даже открыть холостую пальбу из
пушки, а потом, примирившись, всю зиму задабривать ситхинцев
вечеринками, обильными закусками и подарками.
Ни для кого не было секретом, что сплошь да рядом некоторые из
гостей прятали под одеждой кинжалы.
Брожением среди колошей и чугачей воспользовался не желавший
подчиняться распоряжениям Баранова штурман российского флота Талин,
находившийся на службе компании. Он не раз давал понять знакомым
тойонам и в Ситхе и даже на Кадьяке, что вооруженный мятеж может иметь
успех, если только будет уничтожен Баранов.
Недоразумения с туземцами, доходившие до вооруженных стычек,
вспыхивали то на Ситхе, то на Кадьяке, то в селениях Кенайской и
Чугацкой губы.
Из Константиновской крепости бежали содержавшиеся там, выданные в
свое время сородичами, руководители одного из мятежей. Кто-то помог им
пробраться на материк, к Медной реке. Затем появились они в
окрестностях Чугацкой губы и стали вербовать чугачей для восстания
против русских.
Подозрительно шнырял около Ситхи капитан бостонского корабля
Барбер. Тайно, по ночам он принимал у себя трех американских матросов,
спущенных с корабля несколько лет тому назад и поселившихся у колошей.
Высока гора Эчком. Точно серебряным шарфом окутала она белыми
пушистыми облаками, ослепительно сияющими на солнце, свои сильные
плечи и гордо поднятую шею и, нахлобучив до самых глаз шапку,
окаймленную и зимой и летом горностаевой оторочкой, задумчиво глядит в
бескрайные просторы.
В плохую погоду ей видны только клубящиеся облака, покрывающие
холодной и скользкой изморозью зябнущую грудь, но зато в хорошую до
мельчайших подробностей у ног ее видно синее море и бесчисленные
острова и проливы, чуть не до самых берегов американского материка.
В конце февраля выдался такой редкий безоблачный день, что с
краев кратера, некогда дышавшего огнем и клокотавшего лавой, а теперь
доверху засыпанного вечным снегом, ясно виден был весь остров Круза,
ситхинские поселения и даже далекие проливы Стефена и принца
Фредерика.
Необычно было видеть в эту пору года куда-то направлявшиеся то
одинокие, то сгрудившиеся в небольшие группы байдарки. Плыли на них не
простые люди, а тойоны, каждый со своим гребцом. А кроме байдар,
иногда вместе с ними в общих группах шли выдолбленные веретенообразные
баты многочисленных ситхинских и якутатских селений.
Еще совсем недавно окончилась ловля сельди и сбор сельдяной икры.
Скрытых в байдарах запасов икры и копченой сельди могло хватить по
крайней мере на месяц. Запасать рыбу впрок другим способом, кроме
копчения, туземцы не умели: она скоро покрывалась плесенью и
становилась горькой.
В лодках было также спрятано оружие и на случай дурной погоды
непромокаемые камлейки, сшитые жилами из кишок сивучей.
До рыбного лова, когда красная рыба стоит плотной стеной от
самого дна до поверхности воды, оставалось больше месяца. Медведи еще
не спешили к своим заповедным местечкам, где скапливается горбуша и
чавыча.
У плывших на лодках людей, впрочем, не было с собою никаких
рыболовных снастей. Не ко времени были и бобровые копья и нерпичьи
дубины.
И тем не менее было совершенно ясно, что ловцы спешили к одной,
всем им известной цели, заставлявшей крепко объединиться и забыть о
непримиримой племенной вражде.
Гребли молча, сосредоточенно, без обычных шуток и без горластых
песен. Даже молодежь не устраивала соревнований в гребле.
Плыли давно. На ночь вытаскивали лодки, опрокидывали на ребро и,
подпирая их короткими веслами, устраивали навесы. Редко разводили
костры и угрюмо, в одиночку питались сельдяной икрой, копчеными
селедками, протухшей китовиной и китовым жиром.
Что-то таинственное и непонятное происходило на море и на земле.
Тихонько, крадучись подползали к самому берегу одинокие люди и целыми
днями, не сходя с места, всматривались в морскую даль, а заметив вдали
одну или несколько лодок, стремительно бежали к своим селениям, прямо
к тойонам.
Хорошо подготовленные к далекому морскому походу тойоны в
сопровождении одного или двух человек, также крадучись, выходили к
берегу, садились в спрятанные в зарослях мелких заливчиков лодки и
присоединялись к проплывающим группам.
Тойон селения Ченю с острова Тытым, Лак Шенуга, прихватил с собой
пятидесятилетнего брата, пользующегося большой известностью,
Нектулк-Атама.
Прошли остров Ачаку, остров Кояк, где присоединились несколько
начальников племени материковой земли.
Самостоятельно, не желая ни с кем иметь общения в пути, вышел на
трех байдарках с сыновьями Нек-Хут и Хинг, чванный и заносчивый
колошский тойон Илхак. Гребцами у него сидели юноши-переводчики: один
кенаец, знавший чугацкий и колошский языки, другой чичханец с реки
Чичхан, соседнего с Илхаком племени, говоривший по-чичхански и
по-колошски.
На этот раз Илхак был особенно неприступен. И неудивительно, ведь
он одновременно представлял не только свое племя, но и племя
постоянных своих соседей и врагов, чичханцев - такое полномочие было
неслыханной честью.
Должно быть, именно это заставило тойона и его сыновей принять
особенно важный, воинственный вид. Длинные волосы тойона, перевязанные
крепкой белой водорослью, свисали тяжелым пучком вниз. Они были
посыпаны птичьим пухом. В проткнутых ушах болтались увесистые
раковины. Лицо покрыто резкими синими, зелеными и красно-коричневыми
полосами, голова и шея перевязаны сеткой, сделанной из тонких, как
нитки, кореньев, унизанных орлиными перьями. На одно плечо была
накинута громадная шкура шерстью вверх. С боков, от пояса до колен,
свисали короткие острые копья. Под меховым плащом, за спиной,
болтались прикрепленные к шейному ожерелью из птичьих клювов нити,
увешанные такими же клювами и свиными клыками.
На головах у сыновей торчали высокие, выменянные у европейцев
тяжелые шапки, напоминавшие гренадерские. В руках сыновья держали по
острому топору, голени их ног прикрывали негнущиеся длинные, от колена
до щиколотки, кожаные поножи, как у греческих гоплитов.
Молчаливых юных воинов вышла провожать мать их и красавица
сестра. Девушка была смугла, стройна и не раскрашена. Прическа
состояла из связанных пучком черных волос, как у греческой Афродиты.
Но у этой чугачской Афродиты нижняя губа была во всю ширину рта
прорезана, а в прорезь вставлена деревянная, похожая на ложку, но
плоская овальная дощечка вершка в полтора в поперечнике. Таков был
священный обычай, свидетельствовавший о девичьей зрелости, и чем
больше оттопыривалась губа, тем большим почетом и уважением
пользовалась ее обладательница. Тем, конечно, труднее было ей изучить
искусство принимать пищу, особенно жидкую, не задевая вставленного в
нижнюю губу украшения. Выпадение его являлось большим позором. В
проколотых в шести местах ушах болтались большие раковины и ушко
оловянной кастрюли. Подбородок был вышит до губы разноцветными тонкими
нитками. И мать и веселая хохотушка дочь на этот раз молчали.
С наступлением ночи вся округа вблизи Ситхи неслышно
заволновалась - ее заполнили массы незаметно прибывших людей.
Набежавший с моря туман пополз по низинам, цепляясь за траву и
кусты, и понемногу затянул густой молочной пеленой весь остров. В
полной темноте и непроницаемом тумане прибывшие без шума подымались от
берега в глубь острова. Мокрые ветки молодой лесной поросли и высокие
колючие кусты больно и упорно хлестали по лицу, но это не вызывало ни
одного слова брани. Люди шли молча и совершенно неожиданно, даже для
проводников группы прибывших, оказывались у самого частокола,
окружавшего ситхинское селение.
Оно было расположено в полутора верстах от российской Ситхинской
крепости и представляло собой большой, окруженный высоким частоколом
прямоугольник. Внутри его помещались десятки обширных сараев -
барабор.
Колья частокола мачтовых бревен были плотно прилажены друг к
другу и заострены сверху. Неглубоко врытые в землю, они держались
устойчиво, так как с обеих сторон их зажимали толстые, положенные одно
на другое в несколько рядов длинные бревна. Этот цоколь в рост
человека был весьма прочен благодаря поперечным обвязкам. Для придания
всему этому сооружению еще большей прочности частокол снаружи и
изнутри подпирали более легкие подпорки.
В изгороди был пробит ряд амбразур - небольших отверстий,
предназначенных для стрельбы.
Прибывшие гости замедляли шаги, стараясь явиться в селение
порознь, так как каждый из них рассчитывал на особо почетную встречу.
Они удивлялись прочности и грозному виду стены, но никаких вопросов не
задавали. Идти вдоль стены пришлось долго, так как ворота были только
одни. Впрочем, прорубленный в цоколе узенький, ничем не закрытый
проход никак нельзя было назвать воротами: прорубленный вкось, этот
проход не был заметен даже вблизи.
У этих крепостных ворот приезжих встречали приветственными
восклицаниями новые проводники из числа ситхинской молодежи; они
провожали гостей в отведенные им огромные бараборы. Была приготовлена
и баня, но без воды, так как предназначалась она только для потения.
У барабор гостей встречали раскрашенные и вооруженные до зубов
важные ситхинские тойоны.
Гости и хозяева приветствовали друг друга потрясанием оружия и
воинственным, несколько приглушенным кличем, после чего немедленно
сдавали оружие своим оруженосцам. Обезоруженные гости на четвереньках
вползали в тесное входное отверстие бараборы, хозяева же оставались
снаружи и тотчас же снова вооружались для встречи нового гостя.
Земляной пол в бараборах был густо устлан свежими еловыми
ветвями. Темная, сырая, прокопченная дымом барабора скудно освещалась
множеством чадуков - каменных мисок, наполненных китовым жиром с
фитилями из сухого ситовника.
Не успели гости усесться на земляном возвышении, как, позвякивая
костяными и железными побрякушками, быстро ударяя рукой в бубен, в
уродливой маске и деревянной с колокольчиками шляпе вбежал ситхинский
шаман и прорицатель будущего.
Перед прорицаниями, ввиду их особой важности, шаман строго
постился не восемь дней, как перед обыкновенными охотничьими
собраниями, а целый лунный месяц. Он ел понемногу, только один раз в
сутки, выпивал перед едой большое количество морской воды, дабы
прежняя пища никак не могла смешаться со вновь поступающей в желудок.
Свежая рыба, морская капуста, ракушки и многое другое на это время
вовсе были исключены. Шаман жил в уединении, и ни жена, ни дети не
смели приходить к нему и даже видеть его издали.
Подбежав к разведенному посредине бараборы костру, шаман медленно
обошел вокруг него на небольшом расстоянии от сидящих, чтобы дать
возможность дотронуться до него рукой - это прикосновение обеспечивало
ему силу действия прорицания.
Ситхинский шаман происходил из ученого рода и пользовался особым
уважением, но гости смотрели на кривляния чужого шамана равнодушно. Не
проявили они никакого оживления и тогда, когда он грохнулся в
судорогах на землю и когда с уголков рта потекла белая струйка
пенящейся слюны. Все продолжали сидеть и молча смотрели на постепенно
утихающие судороги лежавшего на земле тела. Шаман, казалось, умер.
Прошло немало времени в тоскливом ожидании, и вдруг раздались
невнятные слова: лежавший начал прорицать.
Гости внезапно всполошились и потребовали своих переводчиков, не
удовлетворяясь любезными переводами соседей-ситхинцев. Первые невнятно
произнесенные слова были, однако, гостями упущены.
- Со мной... при восходе и закате солнца говорил... сам могучий
черный... грозный... неумолимый Ворон, - прерывисто дыша, прошептал
шаман и опять затих.
- Он сказал: я затопил ваши зеленые острова, где вы жили и ловили
бобров с давних пор, и подымал из глубины моря вместо них голые...
неприступные... Я изринул огонь из скал и потрясал земли. Я далеко
прогнал от вас бобров и котов... Вы молчали, а белые проходили все
дальше и дальше. Они несли с собой страшные болезни...
- Вы прокляты могучим Вороном, - неожиданно громко воскликнул
шаман, - все до единого прокляты, потому что вы трусы и рабы!
Толпа заволновалась и насмешливо обернулась в сторону поникших
головами ситхинцев.
- Все! - взвизгнул не своим голосом шаман. - И ситхинцы, и
якутатцы, и угалахмюты, все колоши, и чугачи, и медновцы, и кенайцы, и
кадьяковцы!..
Присутствующие негодующе замахали руками и закричали:
- Пусть он замолчит, или мы навсегда заткнем ему глотку!
В дальнем углу бараборы завозились в схватке несколько человек.
Кто-то крикнул по-ситхински бранное слово, и тотчас же раздался такой
же ответ. Это были сыновья Скаутлелта и Илхака. Их крепко держали
десятки рук. Сын Илхака Хинк старался незаметно освободиться от
выхваченного им из-под платья ножа, как вдруг звонкая увесистая
затрещина отца повалила его без чувств на землю. Неподвижное тело
потащили вон из бараборы. Скаутлелт в то же время провожал своего сына
до самого выхода пинками в зад. К обоим приставили караульных. Так
благодаря вмешательству отцов прекращена была начавшаяся свалка.
Прорицания продолжались.
- Я послал вам на охоте белых лисиц в знак подстерегающего вас
несчастья, а вы не обратили на это внимания, убили лисиц и продали
руссам. Я послал на вас смерть от страшной болезни, изуродовавшей вас
и лица ваших жен и детей, но и это вас не расшевелило. Я решил вам
помочь: я пропитал морские ракушки неотвратимым ядом и погубил полчища
ваших врагов, отобравших у вас места бобровых охот, но вы не захотели
пользоваться моей помощью и согласились дать аманатов и платить ясак,
как последние покоренные рабы. Ну что же, якутатцы, платите! - крикнул
шаман насмешливо. - Платите за ушедших от вас и истребленных бобров! И
вы, ситхинцы, платите!.. Усердно платите за то, что вскоре ваши коты и
бобры будут уничтожены пришельцами, если вы не захотите истребить
самих пришельцев... А как дальше будут жить и охотиться ваши племена,
уважаемые ближние и дальние тойоны? Многие из вас признали, что Ворон
руссов сильнее нашего Ворона, а их шаманы отбирают у вас жен, оставляя
только по одной. Идите же скорей, идите к шаманам руссов и сами
поскорее добровольно отдайте остальных своих жен, да еще и дочерей в
придачу, а я вам больше не шаман!
С этими словами, выхватив из-под полы платья тяжелый медный
заплесневелый нагрудный крест, ситхинский шаман бросил его себе под
ноги, растоптал и, пошатываясь и широко размахивая руками, вышел...
- Он правильно говорил, правильно! - раздались голоса со всех
сторон.
Тогда на средину вышел, волнуясь, Скаутлелт. Он сказал:
- Руссов много, а нас мало, у них есть порох, ружья и пушки. Они
привели с собой воинов с островов заката солнца. Мы вырежем здесь
руссов, а другие придут на кораблях, сожгут наши селения и выгонят нас
совсем. Куда денемся?
- Трус! - раздалось в толпе. - Это он продал нас, проклятая
лисица! Вон, долой!..
Скаутлелт умолк. С ним рядом встал Котлеан - восходящее светило
среди сйтхинских тойонов. Он плюнул в сторону Скаутлелта и, скосив
глаза на его заметное брюшко, процедил сквозь зубы: "Беременная
баба..." И затем громко сказал:
- Руссов на всех островах много, а на каждом одном - мало.
Островитяне с запада не воины, а рыболовы и трусы. Руссы ночью спят
крепко. Вырезать их всех до одного можно, но нужна помощь, и чем
скорее, тем лучше. У нас есть уже друзья - три морских воина,
убежавшие к нам с кораблей. Они с нами, они за нас. Руссы слабы, они
пьют много водки...
Толпа одобрительно захохотала. Некоторые вкусно зачмокали.
Выступил Илхак. Он подтвердил, что русские не слушаются своего
главного тойона Баранова и что есть у Баранова воин-мореход Талин,
который их поддержит. Только надо выступить против руссов одновременно
на всех островах.
После Илхака заговорил угрюмый и непомерно высокий тойон островов
архипелага принца Валлийского, известный своей свирепостью Канягит,
находившийся в постоянных сношениях с белыми людьми, прибывающими
вдоль берегов Америки с юга. Он заявил, что тойоны некоторых ближайших
к Ситхе и Якутату островов Стахина, Куева и Кекава уже договорились об
одновременном внезапном нападении на русских и требуют того же от
ситхинцев. При этом он обещал доставить, сколько нужно, пороху и даже
пушек, картечи и ядер.
- Руссов, которые здесь, надо истребить до одного, и тогда будет
спокойно, так как по ту сторону моря их уже больше нет. Это рассказал
мне один бежавший с корабля белых моряк, - сказал он и, смеясь,
открывая длинные хищные зубы, добавил: - После этого я воткнул ему нож
в глотку и сказал: и тебя больше не будет...
Предложение шумно приветствовали и решили поднять мятеж ровно
через два лунных месяца.
Мальчики подали обильное угощение, состоявшее из копченой и
испеченной на палочках рыбы и птицы, морских ракушек, лайденной
капусты и сушеных и квашеных ягод: шикши, морошки, голубики, брусники.
К ужину приведены были наказанные юноши. Их заставили помириться.
Оказалось, что драка началась из-за утверждения Хинка, что самым
благородным является его род - "вороний", в то время как ситхинские
племена - "волчьи" и Скаутлелт происходил из волчьего племени
кухонтанов, племени хотя и многочисленного, но не храброго. Мрачный
Скаутлелт-отец еще более помрачнел при рассказе и с трудом сдерживал
свое негодование, когда Илхак потрепал своего сына по плечу и,
обращаясь к окружающим, самодовольно сказал:
- Из него будет толк!
Повернувшись к Скаутлелту, он добавил:
- Не сердись, твой мальчик тоже не даст себя в обиду!
На рассвете решили сделать разведку крепости. В ней приняли
участие и три бостонских моряка.
Ползли на животе у самой стены больше версты по мокрому и
холодному кустарнику и убедились, что гарнизон спит беспробудным сном.
Спали и часовые. Никто не проснулся даже тогда, когда молодой
Скаутлелт, умышленно оставленный в одиночестве, истошно кричал
часовым, что он плутал всю ночь и просит пустить его в крепость
отдохнуть.
Все пришли к заключению, что крепость взять можно. Не раздеваясь,
как были, тойоны в насквозь промокшей одежде повалились на пол
бараборы и крепко заснули.
Суровое воспитание туземцев - с самого детства привычка купаться
в ледяной воде, длительные принудительные голодовки, пренебрежение к
причиняемой боли, жестокие самоистязания - все это приводило к тому,
что они могли без вредных для себя последствий спать на голой сырой
земле, круглый год ходить босиком, еле прикрывая плечи жесткой, плохо
выделанной шкурой, и стойко переносить любую боль.
Наступил вечер, и так же бесшумно и незаметно гости разъехались.
Молодой Скаутлелт провожал Хинка в обнимку до самой лодки, подарив ему
свое любимое копье. Хинк не остался в долгу и оставил Скаутлелту свой
нож английского изделия.
До Баранова, основавшегося на Кадьяке, доходили глухие слухи о
том, что высочайше утвержденная в 1798 году Российско-Американская
компания, находящаяся под покровительством государя, решила послать
для защиты своих владений несколько кораблей в Америку. Когда они
выйдут? Скоро ли прибудут сюда?..
В кают-компании "Надежды" собрались все "свои". Толстой, как
бывший морской кадет, посторонним не считался. Можно было говорить
откровенно. На столе появилось вино. Ратманов предложил пригласить
Крузенштерна и сам вышел на его поиски. Крузенштерн стоял на шканцах
перед лонгшезом, на котором в небрежной, ленивой позе полулежал,
мечтательно глядя на море, Резанов. Ратманов застал их в тот момент,
когда посол, растягивая слова, спросил:
- Иван Федорович, до меня дошел слух, что мы изменили курс и
вместо Тенерифа идем на Мадеру. В чем дело?
- Так надо, Мадера для меня удобнее, - последовал ответ.
Ратманов приостановился и прислушался.
- Для того чтобы изменять маршрут, предписанный компанией, -
сказал Резанов, - необходимы мотивированные основания и согласование
со мной.
- Эти основания не в вашей компетенции, - раздраженный не столько
существом вопроса, сколько ленивым, небрежным тоном Резанова, ответил
Крузенштерн. - И в них я никому не обязан давать отчета.
- Я все же попрошу вас дать распоряжение взять курс на Тенериф, -
не меняя спокойного тона, сказал Резанов. - Макар Иванович, - слегка
повернулся он к Ратманову, - вы слышали мое требование? Благоволите
его исполнить.
- Слушаю, ваше превосходительство... как только мне будет дано об
этом приказание капитана, - не повышая голоса, ответил Ратманов. -
Господин капитан, - обратился он затем к Крузенштерну, - господа
офицеры просят вас в кают-компанию.
- Хуже всего, - заявил вполголоса Крузенштерн Ратманову, - что я
уже сам сегодня утром решил все же держать курс на Тенериф. Нельзя же
пойти на Мадеру из-за одного только упрямства.
- Охота тебе себя расстраивать, Иван Федорович: на Тенериф так на
Тенериф, тем более что мы все-таки приняли на себя перед компанией
обязательство идти именно этим курсом.
- Я хочу отучить его путаться не в свои дела, - сказал
Крузенштерн.
К их приходу офицеры уже успели вооружиться книгами из
библиотеки. На обоих кораблях офицеры читали запоем, изучая
предстоящее поле действий. Усердствовало в чтении и все остальное
население кораблей. Даже сам посланник, камергер Резанов, обложился
японскими учебниками и словарем. Японцы и переводчик Киселев буквально
не выходили из его каюты. Даже такой убежденный лентяй, как Толстой, и
тот усердно зевал над старинной английской книжкой Энгельберта
Кемпфера "История Японии" и захлебывался от удовольствия, читая вслух
курьезные выдержки из другой, тоже старинной книжки "О Японе и о вине
гонения на христиан".
Когда вошел Крузенштерн, спор сосредоточился на родоначальнике
Российско-Американской компании Шелихове и на современных ее
заправилах.
Лейтенант Головачев опять отстаивал свою точку зрения. Однако
здесь, среди морских офицеров, он был почти одинок.
- Иван Федорович, - встретил вошедших Толстой, - вы как раз
подоспели вовремя! При вас, может быть, Головачев постесняется до
смерти душить нас рассказами о новейшем аргонавте Шелихове.
Не отвечая Толстому, Крузенштерн обратился к Головачеву:
- Петр Трофимович, история именитого рыльского купца Шелихова нам
всем хорошо известна. И его четырнадцати кораблей и личного
путешествия с женой на Алеутские острова.
- Я, Иван Федорович, - сказал Головачев, - не собираюсь брать под
свою защиту ту или иную штатскую персону. Я хочу только точно
установить заслуги открытий новых земель. В настоящее время назрел,
по-видимому, момент, когда понадобилось уже полуофициальное
вмешательство российской государственной власти, как фактического
хозяина русских поселений на американском берегу. Именно отсюда и
возникла необходимость нашей экспедиции. Я не хочу суживать наш спор
географическими открытиями, - продолжал он. - Особенно такими, где в
конце концов самые открытия являются делом случая: попадется на пути
неизвестный, не показанный на карте остров или не попадется? Ручаюсь,
что даже из Алеутских островов до сих пор не все известны. Наконец,
допустим, что они известны нам, русским, но являются новыми для
английских мореплавателей. Поэтому они часто дают им свои названия и
регистрируют их как новооткрытые, иногда не зная, что они давным-давно
открыты. Почему Ситхинский залив, где находится наша Михайловская
крепость, на английских картах именуется совсем иначе? Ванкувер тысяче
островов, мысов, проливов, кои он видел, роздал имена всех знатных лиц
в Англии и своих знакомых, а напоследок, не зная, как назвать
остальные, стал им давать имена иностранных посланников в Лондоне.
Прежним нашим мореплавателям запрещалось объявлять свету о своих
открытиях, а журналы и описи их представлялись местному начальству,
которое в те времена их держало в тайне. Впоследствии многие из этих
бумаг были утрачены, оставались лишь краткие выписки из них, да и те
были сделаны людьми, в мореплавании не сведущими. На самом деле за
нашими людьми надо считать значительно больше открытий.
- В этом отношении вы правы, - согласился Крузенштерн. - Но вот
послушайте, что пишет Шелихов, - продолжал он, принимая от матроса
книгу, принесенную из корабельной библиотеки. - В начале книги
открытие Кадьяка и Афогнака он приписывает себе, а далее, начиная с
восемнадцатой страницы, не только отмечает, что до него на Кадьяке
перебывала масса народу, но что некоторые из пребывавших там
"промышленных", как он пишет, "узнав о намерении моем идти на остров
Над Скаутлелтом и ситхинцами стали открыто насмехаться не только
ближние, но и отдаленные племена колошей и даже взрослые его сыновья.
Не прошло и года, как насмешки сменились прямым издевательством,
направленным уже не только против ситхинцев, но и против их
покровителей, поселившихся в крепости и около нее, русских и алеутов.
Дело дошло до того, что приезжие из дальних селений ситхинцы избили и
прогнали толмача, посланного самим Барановым приглашать тойонов на
праздник открытия крепости имени архангела Михаила.
Пришлось пригрозить силой и даже открыть холостую пальбу из
пушки, а потом, примирившись, всю зиму задабривать ситхинцев
вечеринками, обильными закусками и подарками.
Ни для кого не было секретом, что сплошь да рядом некоторые из
гостей прятали под одеждой кинжалы.
Брожением среди колошей и чугачей воспользовался не желавший
подчиняться распоряжениям Баранова штурман российского флота Талин,
находившийся на службе компании. Он не раз давал понять знакомым
тойонам и в Ситхе и даже на Кадьяке, что вооруженный мятеж может иметь
успех, если только будет уничтожен Баранов.
Недоразумения с туземцами, доходившие до вооруженных стычек,
вспыхивали то на Ситхе, то на Кадьяке, то в селениях Кенайской и
Чугацкой губы.
Из Константиновской крепости бежали содержавшиеся там, выданные в
свое время сородичами, руководители одного из мятежей. Кто-то помог им
пробраться на материк, к Медной реке. Затем появились они в
окрестностях Чугацкой губы и стали вербовать чугачей для восстания
против русских.
Подозрительно шнырял около Ситхи капитан бостонского корабля
Барбер. Тайно, по ночам он принимал у себя трех американских матросов,
спущенных с корабля несколько лет тому назад и поселившихся у колошей.
Высока гора Эчком. Точно серебряным шарфом окутала она белыми
пушистыми облаками, ослепительно сияющими на солнце, свои сильные
плечи и гордо поднятую шею и, нахлобучив до самых глаз шапку,
окаймленную и зимой и летом горностаевой оторочкой, задумчиво глядит в
бескрайные просторы.
В плохую погоду ей видны только клубящиеся облака, покрывающие
холодной и скользкой изморозью зябнущую грудь, но зато в хорошую до
мельчайших подробностей у ног ее видно синее море и бесчисленные
острова и проливы, чуть не до самых берегов американского материка.
В конце февраля выдался такой редкий безоблачный день, что с
краев кратера, некогда дышавшего огнем и клокотавшего лавой, а теперь
доверху засыпанного вечным снегом, ясно виден был весь остров Круза,
ситхинские поселения и даже далекие проливы Стефена и принца
Фредерика.
Необычно было видеть в эту пору года куда-то направлявшиеся то
одинокие, то сгрудившиеся в небольшие группы байдарки. Плыли на них не
простые люди, а тойоны, каждый со своим гребцом. А кроме байдар,
иногда вместе с ними в общих группах шли выдолбленные веретенообразные
баты многочисленных ситхинских и якутатских селений.
Еще совсем недавно окончилась ловля сельди и сбор сельдяной икры.
Скрытых в байдарах запасов икры и копченой сельди могло хватить по
крайней мере на месяц. Запасать рыбу впрок другим способом, кроме
копчения, туземцы не умели: она скоро покрывалась плесенью и
становилась горькой.
В лодках было также спрятано оружие и на случай дурной погоды
непромокаемые камлейки, сшитые жилами из кишок сивучей.
До рыбного лова, когда красная рыба стоит плотной стеной от
самого дна до поверхности воды, оставалось больше месяца. Медведи еще
не спешили к своим заповедным местечкам, где скапливается горбуша и
чавыча.
У плывших на лодках людей, впрочем, не было с собою никаких
рыболовных снастей. Не ко времени были и бобровые копья и нерпичьи
дубины.
И тем не менее было совершенно ясно, что ловцы спешили к одной,
всем им известной цели, заставлявшей крепко объединиться и забыть о
непримиримой племенной вражде.
Гребли молча, сосредоточенно, без обычных шуток и без горластых
песен. Даже молодежь не устраивала соревнований в гребле.
Плыли давно. На ночь вытаскивали лодки, опрокидывали на ребро и,
подпирая их короткими веслами, устраивали навесы. Редко разводили
костры и угрюмо, в одиночку питались сельдяной икрой, копчеными
селедками, протухшей китовиной и китовым жиром.
Что-то таинственное и непонятное происходило на море и на земле.
Тихонько, крадучись подползали к самому берегу одинокие люди и целыми
днями, не сходя с места, всматривались в морскую даль, а заметив вдали
одну или несколько лодок, стремительно бежали к своим селениям, прямо
к тойонам.
Хорошо подготовленные к далекому морскому походу тойоны в
сопровождении одного или двух человек, также крадучись, выходили к
берегу, садились в спрятанные в зарослях мелких заливчиков лодки и
присоединялись к проплывающим группам.
Тойон селения Ченю с острова Тытым, Лак Шенуга, прихватил с собой
пятидесятилетнего брата, пользующегося большой известностью,
Нектулк-Атама.
Прошли остров Ачаку, остров Кояк, где присоединились несколько
начальников племени материковой земли.
Самостоятельно, не желая ни с кем иметь общения в пути, вышел на
трех байдарках с сыновьями Нек-Хут и Хинг, чванный и заносчивый
колошский тойон Илхак. Гребцами у него сидели юноши-переводчики: один
кенаец, знавший чугацкий и колошский языки, другой чичханец с реки
Чичхан, соседнего с Илхаком племени, говоривший по-чичхански и
по-колошски.
На этот раз Илхак был особенно неприступен. И неудивительно, ведь
он одновременно представлял не только свое племя, но и племя
постоянных своих соседей и врагов, чичханцев - такое полномочие было
неслыханной честью.
Должно быть, именно это заставило тойона и его сыновей принять
особенно важный, воинственный вид. Длинные волосы тойона, перевязанные
крепкой белой водорослью, свисали тяжелым пучком вниз. Они были
посыпаны птичьим пухом. В проткнутых ушах болтались увесистые
раковины. Лицо покрыто резкими синими, зелеными и красно-коричневыми
полосами, голова и шея перевязаны сеткой, сделанной из тонких, как
нитки, кореньев, унизанных орлиными перьями. На одно плечо была
накинута громадная шкура шерстью вверх. С боков, от пояса до колен,
свисали короткие острые копья. Под меховым плащом, за спиной,
болтались прикрепленные к шейному ожерелью из птичьих клювов нити,
увешанные такими же клювами и свиными клыками.
На головах у сыновей торчали высокие, выменянные у европейцев
тяжелые шапки, напоминавшие гренадерские. В руках сыновья держали по
острому топору, голени их ног прикрывали негнущиеся длинные, от колена
до щиколотки, кожаные поножи, как у греческих гоплитов.
Молчаливых юных воинов вышла провожать мать их и красавица
сестра. Девушка была смугла, стройна и не раскрашена. Прическа
состояла из связанных пучком черных волос, как у греческой Афродиты.
Но у этой чугачской Афродиты нижняя губа была во всю ширину рта
прорезана, а в прорезь вставлена деревянная, похожая на ложку, но
плоская овальная дощечка вершка в полтора в поперечнике. Таков был
священный обычай, свидетельствовавший о девичьей зрелости, и чем
больше оттопыривалась губа, тем большим почетом и уважением
пользовалась ее обладательница. Тем, конечно, труднее было ей изучить
искусство принимать пищу, особенно жидкую, не задевая вставленного в
нижнюю губу украшения. Выпадение его являлось большим позором. В
проколотых в шести местах ушах болтались большие раковины и ушко
оловянной кастрюли. Подбородок был вышит до губы разноцветными тонкими
нитками. И мать и веселая хохотушка дочь на этот раз молчали.
С наступлением ночи вся округа вблизи Ситхи неслышно
заволновалась - ее заполнили массы незаметно прибывших людей.
Набежавший с моря туман пополз по низинам, цепляясь за траву и
кусты, и понемногу затянул густой молочной пеленой весь остров. В
полной темноте и непроницаемом тумане прибывшие без шума подымались от
берега в глубь острова. Мокрые ветки молодой лесной поросли и высокие
колючие кусты больно и упорно хлестали по лицу, но это не вызывало ни
одного слова брани. Люди шли молча и совершенно неожиданно, даже для
проводников группы прибывших, оказывались у самого частокола,
окружавшего ситхинское селение.
Оно было расположено в полутора верстах от российской Ситхинской
крепости и представляло собой большой, окруженный высоким частоколом
прямоугольник. Внутри его помещались десятки обширных сараев -
барабор.
Колья частокола мачтовых бревен были плотно прилажены друг к
другу и заострены сверху. Неглубоко врытые в землю, они держались
устойчиво, так как с обеих сторон их зажимали толстые, положенные одно
на другое в несколько рядов длинные бревна. Этот цоколь в рост
человека был весьма прочен благодаря поперечным обвязкам. Для придания
всему этому сооружению еще большей прочности частокол снаружи и
изнутри подпирали более легкие подпорки.
В изгороди был пробит ряд амбразур - небольших отверстий,
предназначенных для стрельбы.
Прибывшие гости замедляли шаги, стараясь явиться в селение
порознь, так как каждый из них рассчитывал на особо почетную встречу.
Они удивлялись прочности и грозному виду стены, но никаких вопросов не
задавали. Идти вдоль стены пришлось долго, так как ворота были только
одни. Впрочем, прорубленный в цоколе узенький, ничем не закрытый
проход никак нельзя было назвать воротами: прорубленный вкось, этот
проход не был заметен даже вблизи.
У этих крепостных ворот приезжих встречали приветственными
восклицаниями новые проводники из числа ситхинской молодежи; они
провожали гостей в отведенные им огромные бараборы. Была приготовлена
и баня, но без воды, так как предназначалась она только для потения.
У барабор гостей встречали раскрашенные и вооруженные до зубов
важные ситхинские тойоны.
Гости и хозяева приветствовали друг друга потрясанием оружия и
воинственным, несколько приглушенным кличем, после чего немедленно
сдавали оружие своим оруженосцам. Обезоруженные гости на четвереньках
вползали в тесное входное отверстие бараборы, хозяева же оставались
снаружи и тотчас же снова вооружались для встречи нового гостя.
Земляной пол в бараборах был густо устлан свежими еловыми
ветвями. Темная, сырая, прокопченная дымом барабора скудно освещалась
множеством чадуков - каменных мисок, наполненных китовым жиром с
фитилями из сухого ситовника.
Не успели гости усесться на земляном возвышении, как, позвякивая
костяными и железными побрякушками, быстро ударяя рукой в бубен, в
уродливой маске и деревянной с колокольчиками шляпе вбежал ситхинский
шаман и прорицатель будущего.
Перед прорицаниями, ввиду их особой важности, шаман строго
постился не восемь дней, как перед обыкновенными охотничьими
собраниями, а целый лунный месяц. Он ел понемногу, только один раз в
сутки, выпивал перед едой большое количество морской воды, дабы
прежняя пища никак не могла смешаться со вновь поступающей в желудок.
Свежая рыба, морская капуста, ракушки и многое другое на это время
вовсе были исключены. Шаман жил в уединении, и ни жена, ни дети не
смели приходить к нему и даже видеть его издали.
Подбежав к разведенному посредине бараборы костру, шаман медленно
обошел вокруг него на небольшом расстоянии от сидящих, чтобы дать
возможность дотронуться до него рукой - это прикосновение обеспечивало
ему силу действия прорицания.
Ситхинский шаман происходил из ученого рода и пользовался особым
уважением, но гости смотрели на кривляния чужого шамана равнодушно. Не
проявили они никакого оживления и тогда, когда он грохнулся в
судорогах на землю и когда с уголков рта потекла белая струйка
пенящейся слюны. Все продолжали сидеть и молча смотрели на постепенно
утихающие судороги лежавшего на земле тела. Шаман, казалось, умер.
Прошло немало времени в тоскливом ожидании, и вдруг раздались
невнятные слова: лежавший начал прорицать.
Гости внезапно всполошились и потребовали своих переводчиков, не
удовлетворяясь любезными переводами соседей-ситхинцев. Первые невнятно
произнесенные слова были, однако, гостями упущены.
- Со мной... при восходе и закате солнца говорил... сам могучий
черный... грозный... неумолимый Ворон, - прерывисто дыша, прошептал
шаман и опять затих.
- Он сказал: я затопил ваши зеленые острова, где вы жили и ловили
бобров с давних пор, и подымал из глубины моря вместо них голые...
неприступные... Я изринул огонь из скал и потрясал земли. Я далеко
прогнал от вас бобров и котов... Вы молчали, а белые проходили все
дальше и дальше. Они несли с собой страшные болезни...
- Вы прокляты могучим Вороном, - неожиданно громко воскликнул
шаман, - все до единого прокляты, потому что вы трусы и рабы!
Толпа заволновалась и насмешливо обернулась в сторону поникших
головами ситхинцев.
- Все! - взвизгнул не своим голосом шаман. - И ситхинцы, и
якутатцы, и угалахмюты, все колоши, и чугачи, и медновцы, и кенайцы, и
кадьяковцы!..
Присутствующие негодующе замахали руками и закричали:
- Пусть он замолчит, или мы навсегда заткнем ему глотку!
В дальнем углу бараборы завозились в схватке несколько человек.
Кто-то крикнул по-ситхински бранное слово, и тотчас же раздался такой
же ответ. Это были сыновья Скаутлелта и Илхака. Их крепко держали
десятки рук. Сын Илхака Хинк старался незаметно освободиться от
выхваченного им из-под платья ножа, как вдруг звонкая увесистая
затрещина отца повалила его без чувств на землю. Неподвижное тело
потащили вон из бараборы. Скаутлелт в то же время провожал своего сына
до самого выхода пинками в зад. К обоим приставили караульных. Так
благодаря вмешательству отцов прекращена была начавшаяся свалка.
Прорицания продолжались.
- Я послал вам на охоте белых лисиц в знак подстерегающего вас
несчастья, а вы не обратили на это внимания, убили лисиц и продали
руссам. Я послал на вас смерть от страшной болезни, изуродовавшей вас
и лица ваших жен и детей, но и это вас не расшевелило. Я решил вам
помочь: я пропитал морские ракушки неотвратимым ядом и погубил полчища
ваших врагов, отобравших у вас места бобровых охот, но вы не захотели
пользоваться моей помощью и согласились дать аманатов и платить ясак,
как последние покоренные рабы. Ну что же, якутатцы, платите! - крикнул
шаман насмешливо. - Платите за ушедших от вас и истребленных бобров! И
вы, ситхинцы, платите!.. Усердно платите за то, что вскоре ваши коты и
бобры будут уничтожены пришельцами, если вы не захотите истребить
самих пришельцев... А как дальше будут жить и охотиться ваши племена,
уважаемые ближние и дальние тойоны? Многие из вас признали, что Ворон
руссов сильнее нашего Ворона, а их шаманы отбирают у вас жен, оставляя
только по одной. Идите же скорей, идите к шаманам руссов и сами
поскорее добровольно отдайте остальных своих жен, да еще и дочерей в
придачу, а я вам больше не шаман!
С этими словами, выхватив из-под полы платья тяжелый медный
заплесневелый нагрудный крест, ситхинский шаман бросил его себе под
ноги, растоптал и, пошатываясь и широко размахивая руками, вышел...
- Он правильно говорил, правильно! - раздались голоса со всех
сторон.
Тогда на средину вышел, волнуясь, Скаутлелт. Он сказал:
- Руссов много, а нас мало, у них есть порох, ружья и пушки. Они
привели с собой воинов с островов заката солнца. Мы вырежем здесь
руссов, а другие придут на кораблях, сожгут наши селения и выгонят нас
совсем. Куда денемся?
- Трус! - раздалось в толпе. - Это он продал нас, проклятая
лисица! Вон, долой!..
Скаутлелт умолк. С ним рядом встал Котлеан - восходящее светило
среди сйтхинских тойонов. Он плюнул в сторону Скаутлелта и, скосив
глаза на его заметное брюшко, процедил сквозь зубы: "Беременная
баба..." И затем громко сказал:
- Руссов на всех островах много, а на каждом одном - мало.
Островитяне с запада не воины, а рыболовы и трусы. Руссы ночью спят
крепко. Вырезать их всех до одного можно, но нужна помощь, и чем
скорее, тем лучше. У нас есть уже друзья - три морских воина,
убежавшие к нам с кораблей. Они с нами, они за нас. Руссы слабы, они
пьют много водки...
Толпа одобрительно захохотала. Некоторые вкусно зачмокали.
Выступил Илхак. Он подтвердил, что русские не слушаются своего
главного тойона Баранова и что есть у Баранова воин-мореход Талин,
который их поддержит. Только надо выступить против руссов одновременно
на всех островах.
После Илхака заговорил угрюмый и непомерно высокий тойон островов
архипелага принца Валлийского, известный своей свирепостью Канягит,
находившийся в постоянных сношениях с белыми людьми, прибывающими
вдоль берегов Америки с юга. Он заявил, что тойоны некоторых ближайших
к Ситхе и Якутату островов Стахина, Куева и Кекава уже договорились об
одновременном внезапном нападении на русских и требуют того же от
ситхинцев. При этом он обещал доставить, сколько нужно, пороху и даже
пушек, картечи и ядер.
- Руссов, которые здесь, надо истребить до одного, и тогда будет
спокойно, так как по ту сторону моря их уже больше нет. Это рассказал
мне один бежавший с корабля белых моряк, - сказал он и, смеясь,
открывая длинные хищные зубы, добавил: - После этого я воткнул ему нож
в глотку и сказал: и тебя больше не будет...
Предложение шумно приветствовали и решили поднять мятеж ровно
через два лунных месяца.
Мальчики подали обильное угощение, состоявшее из копченой и
испеченной на палочках рыбы и птицы, морских ракушек, лайденной
капусты и сушеных и квашеных ягод: шикши, морошки, голубики, брусники.
К ужину приведены были наказанные юноши. Их заставили помириться.
Оказалось, что драка началась из-за утверждения Хинка, что самым
благородным является его род - "вороний", в то время как ситхинские
племена - "волчьи" и Скаутлелт происходил из волчьего племени
кухонтанов, племени хотя и многочисленного, но не храброго. Мрачный
Скаутлелт-отец еще более помрачнел при рассказе и с трудом сдерживал
свое негодование, когда Илхак потрепал своего сына по плечу и,
обращаясь к окружающим, самодовольно сказал:
- Из него будет толк!
Повернувшись к Скаутлелту, он добавил:
- Не сердись, твой мальчик тоже не даст себя в обиду!
На рассвете решили сделать разведку крепости. В ней приняли
участие и три бостонских моряка.
Ползли на животе у самой стены больше версты по мокрому и
холодному кустарнику и убедились, что гарнизон спит беспробудным сном.
Спали и часовые. Никто не проснулся даже тогда, когда молодой
Скаутлелт, умышленно оставленный в одиночестве, истошно кричал
часовым, что он плутал всю ночь и просит пустить его в крепость
отдохнуть.
Все пришли к заключению, что крепость взять можно. Не раздеваясь,
как были, тойоны в насквозь промокшей одежде повалились на пол
бараборы и крепко заснули.
Суровое воспитание туземцев - с самого детства привычка купаться
в ледяной воде, длительные принудительные голодовки, пренебрежение к
причиняемой боли, жестокие самоистязания - все это приводило к тому,
что они могли без вредных для себя последствий спать на голой сырой
земле, круглый год ходить босиком, еле прикрывая плечи жесткой, плохо
выделанной шкурой, и стойко переносить любую боль.
Наступил вечер, и так же бесшумно и незаметно гости разъехались.
Молодой Скаутлелт провожал Хинка в обнимку до самой лодки, подарив ему
свое любимое копье. Хинк не остался в долгу и оставил Скаутлелту свой
нож английского изделия.
До Баранова, основавшегося на Кадьяке, доходили глухие слухи о
том, что высочайше утвержденная в 1798 году Российско-Американская
компания, находящаяся под покровительством государя, решила послать
для защиты своих владений несколько кораблей в Америку. Когда они
выйдут? Скоро ли прибудут сюда?..
В кают-компании "Надежды" собрались все "свои". Толстой, как
бывший морской кадет, посторонним не считался. Можно было говорить
откровенно. На столе появилось вино. Ратманов предложил пригласить
Крузенштерна и сам вышел на его поиски. Крузенштерн стоял на шканцах
перед лонгшезом, на котором в небрежной, ленивой позе полулежал,
мечтательно глядя на море, Резанов. Ратманов застал их в тот момент,
когда посол, растягивая слова, спросил:
- Иван Федорович, до меня дошел слух, что мы изменили курс и
вместо Тенерифа идем на Мадеру. В чем дело?
- Так надо, Мадера для меня удобнее, - последовал ответ.
Ратманов приостановился и прислушался.
- Для того чтобы изменять маршрут, предписанный компанией, -
сказал Резанов, - необходимы мотивированные основания и согласование
со мной.
- Эти основания не в вашей компетенции, - раздраженный не столько
существом вопроса, сколько ленивым, небрежным тоном Резанова, ответил
Крузенштерн. - И в них я никому не обязан давать отчета.
- Я все же попрошу вас дать распоряжение взять курс на Тенериф, -
не меняя спокойного тона, сказал Резанов. - Макар Иванович, - слегка
повернулся он к Ратманову, - вы слышали мое требование? Благоволите
его исполнить.
- Слушаю, ваше превосходительство... как только мне будет дано об
этом приказание капитана, - не повышая голоса, ответил Ратманов. -
Господин капитан, - обратился он затем к Крузенштерну, - господа
офицеры просят вас в кают-компанию.
- Хуже всего, - заявил вполголоса Крузенштерн Ратманову, - что я
уже сам сегодня утром решил все же держать курс на Тенериф. Нельзя же
пойти на Мадеру из-за одного только упрямства.
- Охота тебе себя расстраивать, Иван Федорович: на Тенериф так на
Тенериф, тем более что мы все-таки приняли на себя перед компанией
обязательство идти именно этим курсом.
- Я хочу отучить его путаться не в свои дела, - сказал
Крузенштерн.
К их приходу офицеры уже успели вооружиться книгами из
библиотеки. На обоих кораблях офицеры читали запоем, изучая
предстоящее поле действий. Усердствовало в чтении и все остальное
население кораблей. Даже сам посланник, камергер Резанов, обложился
японскими учебниками и словарем. Японцы и переводчик Киселев буквально
не выходили из его каюты. Даже такой убежденный лентяй, как Толстой, и
тот усердно зевал над старинной английской книжкой Энгельберта
Кемпфера "История Японии" и захлебывался от удовольствия, читая вслух
курьезные выдержки из другой, тоже старинной книжки "О Японе и о вине
гонения на христиан".
Когда вошел Крузенштерн, спор сосредоточился на родоначальнике
Российско-Американской компании Шелихове и на современных ее
заправилах.
Лейтенант Головачев опять отстаивал свою точку зрения. Однако
здесь, среди морских офицеров, он был почти одинок.
- Иван Федорович, - встретил вошедших Толстой, - вы как раз
подоспели вовремя! При вас, может быть, Головачев постесняется до
смерти душить нас рассказами о новейшем аргонавте Шелихове.
Не отвечая Толстому, Крузенштерн обратился к Головачеву:
- Петр Трофимович, история именитого рыльского купца Шелихова нам
всем хорошо известна. И его четырнадцати кораблей и личного
путешествия с женой на Алеутские острова.
- Я, Иван Федорович, - сказал Головачев, - не собираюсь брать под
свою защиту ту или иную штатскую персону. Я хочу только точно
установить заслуги открытий новых земель. В настоящее время назрел,
по-видимому, момент, когда понадобилось уже полуофициальное
вмешательство российской государственной власти, как фактического
хозяина русских поселений на американском берегу. Именно отсюда и
возникла необходимость нашей экспедиции. Я не хочу суживать наш спор
географическими открытиями, - продолжал он. - Особенно такими, где в
конце концов самые открытия являются делом случая: попадется на пути
неизвестный, не показанный на карте остров или не попадется? Ручаюсь,
что даже из Алеутских островов до сих пор не все известны. Наконец,
допустим, что они известны нам, русским, но являются новыми для
английских мореплавателей. Поэтому они часто дают им свои названия и
регистрируют их как новооткрытые, иногда не зная, что они давным-давно
открыты. Почему Ситхинский залив, где находится наша Михайловская
крепость, на английских картах именуется совсем иначе? Ванкувер тысяче
островов, мысов, проливов, кои он видел, роздал имена всех знатных лиц
в Англии и своих знакомых, а напоследок, не зная, как назвать
остальные, стал им давать имена иностранных посланников в Лондоне.
Прежним нашим мореплавателям запрещалось объявлять свету о своих
открытиях, а журналы и описи их представлялись местному начальству,
которое в те времена их держало в тайне. Впоследствии многие из этих
бумаг были утрачены, оставались лишь краткие выписки из них, да и те
были сделаны людьми, в мореплавании не сведущими. На самом деле за
нашими людьми надо считать значительно больше открытий.
- В этом отношении вы правы, - согласился Крузенштерн. - Но вот
послушайте, что пишет Шелихов, - продолжал он, принимая от матроса
книгу, принесенную из корабельной библиотеки. - В начале книги
открытие Кадьяка и Афогнака он приписывает себе, а далее, начиная с
восемнадцатой страницы, не только отмечает, что до него на Кадьяке
перебывала масса народу, но что некоторые из пребывавших там
"промышленных", как он пишет, "узнав о намерении моем идти на остров