Страница:
соответствовали ее духу и смыслу и мной признаны правильными. Обо всем
этом я имел счастье уже докладывать его величеству... Упорное же и
ничем не мотивированное частью членов комитета недоверие к материалам,
мною представляемым, без их проверки, я не могу рассматривать иначе,
как личное недоверие ко мне, как начальнику края, которому высочайше
вверена до сего времени охрана границ империи!
- Я вполне разделяю мнение генерал-губернатора Восточной Сибири,
что действия Невельского представляли собой единственный правильный
выход из создавшегося у него положения и что Невельской заслуживает не
порицания, а награды, - присоединился министр Перовский, - по существу
же дела теперь требуется усилить основанный Невельским Николаевский
военный пост, а в устье Амура и на лимане сверх этого надлежит иметь
постоянно военное судно.
Комитет продолжал быть глухим ко всем доводам. Нессельроде
предложил ограничиться журналом заседания, в котором было бы изложено
мнение комитета. На этом разошлись.
И вот журнал заседания комитета готов, и не только готов, но и
всеми, за исключением Муравьева, подписан.
- Господин канцлер, - вкрадчиво говорит Муравьеву посланный с
журналом офицер для поручений при Нессельроде, - просит только
подписать.
У Муравьева в гостинице "Бокен", на Малой Морской, гости. Он
просит офицера к столу, предлагает ему стакан чаю и наскоро
просматривает журнал заседания. Слова журнала "призванный в заседание
генерал-губернатор согласился с этим мнением" приводят Муравьева в
бешенство. Он бежит в кабинет и тут же набрасывает сдержанное, но
ядовитое свое "особое мнение". Он добивается затем у царя аудиенции.
Через несколько дней по департаментам и министерствам разнеслась
ошеломляющая весть: мнение Амурского комитета государем не утверждено
и передано на новое рассмотрение под председательством наследника...
Нессельроде взволновался не на шутку, перед ним встали и другие
признаки того, что его ставка бита: по всем учреждениям, где находятся
на рассмотрении проекты Муравьева, разослано из царской канцелярии
повеление рассматривать их, не задерживая Муравьева в Петербурге.
На этот раз заседание Амурского комитета идет сосредоточенно,
настороженно: каждое слово обдумывается, никаких реплик с мест или
шутливых замечаний, нет даже улыбок. Со стороны Нессельроде и его
сторонников бесконечное число раз повторяется одна и та же песня:
"Верим только сведениям, доставленным нам нашими испытанными людьми,
и, как верноподданные своего государя, не можем позволить себе
одобрить рискованную игру генерал-губернатора... Остаемся при прежнем
своем мнении..."
И все же кое-чего удалось достигнуть: нессельродовцы сочли
возможным согласиться на содержание после ледохода у устья Амура
брандвахты, которая бы препятствовала входу в него, а до ледохода
заменялась бы караулом, высылаемым из Петровского.
Муравьев торжествовал, получив возможность после заседания
ответить Нессельроде запиской, полной яда и скрытого издевательства:
"Имею честь почтительнейше представить при сем вашему сиятельству
соглашенную мною, во исполнение воли его императорского высочества, с
князем Александром Сергеевичем Меньшиковым редакцию особого мнения,
состоявшегося в комитете об Амуре и гиляках 19-го января, для внесения
в журнал сего заседания, и поставлю себе долгом присовокупить, что
редакция сия согласна с мнением его императорского высочества,
государя наследника цесаревича и министра внутренних дел графа Л. А.
Перовского".
Император уже без колебаний приказал: военный пост, поставленный
капитаном Невельским в устье Амура, оставить на месте, а в период
навигации еще усилить содействием одного морского судна. Пост этот в
качестве скромного торгового склада должна была прикрыть своим именем
Российско-Американская компания. Ей же было поручено освоение края
посредством заселения и торговли с гиляками. Что касается Китая, то
письмом о взаимной опасности, посланным уже дипломатическим путем,
русский сенат запрашивает китайский трибунал: "Не признает ли
китайское правительство полезным войти с нами в соглашение насчет
обезопасения устья Амура и противолежащего острова от всяких покушений
на сии места иностранцев, чего, по-видимому, требовала бы взаимная
безопасность наших и ваших в тех местах пределов?"
Начальником вновь образованной Амурской экспедиции назначен
Невельской...
- Вы рады? - спросил Невельского Муравьев, передавая ему для
ознакомления утвержденное царем постановление комитета.
Веселое и оживленное лицо Невельского, предвкушавшего быстрое
возвращение в Иркутск, вдруг помрачнело:
- Боюсь, ваше превосходительство, показаться неблагодарным, я
очень ценю и назначение, и владимирский крест, и дополнительные
полторы тысячи рублей - они дают мне возможность подумать о
собственном личном устройстве, но ведь не это в жизни главное. Я
понимаю, что Николаевский пост вовсе не компанейская лавка, а военный
укрепленный пункт для охраны наших границ и туземного населения и что
Амурская экспедиция прежде всего является государственной и
подчиняется она только генерал-губернатору. Все это хорошо. Однако
руки, руки-то связаны, поскольку предписывается "отнюдь никаких мест
не занимать". Я являюсь начальником экспедиции во всех отношениях -
так гласит постановление. Но у меня есть служащие двоякого рода:
назначенные офицеры и служащие компании. Я начальник только офицеров,
я их командирую, перемещаю, назначаю, а служащие зависят в этом
отношении от компании. Она может давать им свои указания, свои
инструкции, хотя бы они противоречили моим. Да и я сам, принимая за
свои труды деньги от компании, становлюсь в зависимое от нее
положение. При хороших отношениях это все годится, а при
недоразумениях может погубить дело. Вот это меня беспокоит.
- Я в таком же положении, голубчик: Российско-Американская
компания подчинена мне, но у нее есть правление и совет в Петербурге,
распоряжения которого могут противоречить моим. Надо учиться
управлять, подчиняясь. И вам, Невельской, я понимаю, будет трудновато,
ибо вы этого не умеете. Не огорчайтесь, - и он показал ему копию
письма китайцам, из которого можно было сделать вывод и о новых мерах
безопасности для нижнего течения Амура и об обширной деятельности по
исследованию и освоению Сахалина.
- А что вы думаете об отъезде домой? - переменив разговор, лукаво
спросил Муравьев. - Да не пора ли вам, в самом деле, обзаводиться
семьей? Вы никого еще не присмотрели здесь, в Питере?
- Здесь? Нет, - смутился Невельской. - Но вот, - он сунул руку в
боковой карман и вынул прошение о разрешении на брак, - в Иркутске я
сделал предложение Екатерине Ивановне Ельчаниновой и получил
согласие... Пока, впрочем, в это никто не посвящен.
- Благословляю, вы сделали исключительный выбор, Геннадий
Иванович, и я так рад за вас. Когда же свадьба?
- У меня план такой: дождаться в Иркутске пасхи и обвенчаться на
"красной горке", а затем спешить к вскрытию Амура. Поеду один, уж
очень тяжела и дорога в распутицу и неустроенная жизнь на месте.
- Рассуждаете вы правильно, но, дорогой, не сердитесь, вы плохо
знаете вашу прелестную невесту: уж если она вас полюбила, не бросит ни
при каких обстоятельствах. Готовьтесь поэтому к тяжелому путешествию
вдвоем.
- Я думаю, что вы, ваше превосходительство, на этот раз
ошибаетесь - она так женственна и уступчива.
- Любит и безропотно подчинится, хотите сказать? Только не в
этом: тут она вторая Мария Николаевна Волконская, помяните мое
слово... Мне так хотелось бы вас благословить, ведь у вас нет отца...
Во всяком случае, мое пожелание, чтобы ваша свадьба была у меня и
чтобы вы с женой до вашего отъезда поселились у меня: пусть
попривыкнет жить без своих... Дело в том... я прошу ничего до поры, до
времени не рассказывать, - я устраиваю Зарина губернатором в Курск.
Приказа еще нет.
- Он сам этого захотел? - удивился Невельской.
- Нет, но постоянные его ссоры с военным губернатором Запольским,
который сейчас для устройства Сибири нужнее, заставили меня принести в
жертву более приятного и близкого мне человека более нужному для дела,
- Муравьев вздохнул и замолчал.
Образ действий Муравьева заставил Невельского призадуматься: этот
человек расценивал своих сотрудников прежде всего с точки зрения
пригодности их для службы, а уж затем с точки зрения душевного к ним
расположения, которое стояло на заднем плане. Что же заставляло его
так поступать? Чистая польза для дела или тут примешивается некоторая
доля пригодности данного лица для личного возвышения самого Муравьева?
Ответа он не нашел, но подумал, что жизнь, по-видимому, сама подскажет
ему ответ и что, во всяком случае, он, Невельской, пока пожаловаться
не может, интересы его и Муравьева слились в одно русло и в одном
направлении должны будут течь и дальше еще долгое время... А сам он,
Невельской, по отношению к сотрудникам, каков он? И ему ясно стало,
что и он расценивает своих помощников прежде всего с точки зрения
пригодности для дела и что лично наиболее симпатичны ему те, которые,
как и он, горят рвением сделать возможно больше и лучше и проявляют
при этом свою инициативу. На вопрос, не примешиваются ли здесь,
впрочем, вопросы собственной карьеры, он, не задумываясь, ответил:
"Нет!"
Перед отъездом необходимо было навестить молодых Молчановых,
безжалостно задержанных Муравьевым в Петербурге для помощи в его
сибирских делах. Свадебная поездка их прервалась. Впрочем, кроме
Муравьева, была еще и другая причина задержки - тяжелая болезнь дяди
Нелли, Петра Михайловича Волконского, успевшего крепко полюбить свою
племянницу за ее обаяние и красоту, заметную даже в петербургском
большом свете.
В то время как Петр Михайлович, человек обыкновенный,
невыдающийся, делал блестящую военную карьеру, искусно сплетавшуюся с
придворной, и стал "светлейшим" и близким лицом к царю - министром
императорского двора, отец Нелли, Сергей Григорьевич, в течение того
же двадцатипятилетия успел сделать другую карьеру: стать
разжалованным, лишенным княжеского титула и дворянства каторжником и
затем повыситься до звания ссыльного поселенца.
Семидесятипятилетний Петр Михайлович поплакал над пышущей
здоровьем, жизнерадостной красавицей сибирячкой и стал ее баловать,
показывая все выдающееся, что было в Петербурге, и часто бывал с ней в
оперном театре.
Однажды во втором действии какой-то оперы появился император, и
министру двора пришлось пройти к нему, оставив племянницу одну.
- Кто это сидит у тебя в ложе? Красавица!
- Это моя племянница, ваше величество.
- Племянница? У тебя нет никаких племянниц.
- Волконская.
- Какая Волконская?
- Дочь Сергея, ваше величество.
- Ах, того, который умер...
- Он, ваше величество, жив, - радостно ответил старик, решив, что
представляется удобный случай замолвить слово за Волконских.
- Когда я говорю, что умер, значит умер, - повышенным тоном
заметил царь, резко отвернулся и стал разговаривать с другими.
Неожиданный ответ поверг министра двора сначала в смущение, а
затем и в негодование, сопровождавшееся дома нервным и сердечным
припадком.
Слов царских сказано было немного, но они красноречиво говорили о
досаде Николая на то, что декабрист Волконский вопреки принятым царем
мерам не только не умер, но продолжает жить сам и цвести в потомстве.
Нелли рассказала об этом случае смеясь и, обратившись к
Невельскому, добавила:
- Геннадий Иванович, я рассказала это вам со слов дяди Пети, я же
ничего не подозревала и в это время пялила глаза на императора из
соседней с ним ложи. Дома дядя рыдал. Я вызвала доктора. С тех пор он,
бедняжка, в постели. Пришлось мне поселиться там - дома удается бывать
редко.
От Муравьева уже позже вернулся Молчанов. Разговор продолжал
вертеться около Николая.
- Странно, - сказал Невельской, - всей Европе известно, как
искусно умеет царь носить желаемую для него маску.
- Да? - улыбнулась Нелли. - Тогда послушайте... К больному дяде
император приезжает ежедневно. Как только приедет, я сейчас же к
себе... И вот вчера собираюсь бежать, а дядя Петя сжал руку, не
выпускает и делает знак остаться. Сердце упало, но делать нечего,
отвесила реверанс. Взглянул, и увидела я, что он меня узнал. Что же он
сделал? Поставил стул так, чтобы меня не видеть, уселся около постели
и так просидел двадцать минут. А я все время не знала, что мне делать
с глазами, куда их девать: на него посмотреть страшно, потому что не
скроешь ненависти, но страшно и за дядю - не вынесет моей и своей
обиды. Ушел, конечно, не простившись. А с дядей после этого визита
пришлось повозиться - припадок повторился.
До утра проговорили об Иркутске.
Через три дня резвая тройка уносила Невельского с неразлучным
спутником подполковником Мишей Корсаковым снова в далекий Иркутск,
навстречу заслуженному счастью. В ногах покоился знакомый кожаный
кошель с письмами - ответами из Петербурга.
В половине марта Невельской был уже в Иркутске. Здесь он сделал
официальное предложение Кате и на правах жениха проводил с ней все
свои досуги, а их на этот раз было непривычно много: то в скромной
квартире Зариных, то у Волконских или у одинокой в пустынном
генерал-губернаторском доме Екатерины Николаевны. Оба не дичились
общества, но все же не забывали и ставшего приятным сердцу пыльного
архива, наполненного интересными для обоих материалами. В архиве Катю
забавляло то, что здесь она выступала в роли осведомленного
руководителя, в то время как в других местах сама благоговела перед
тем же человеком и смущалась.
Казалось, что сизоносый старичок архивариус явно стал манкировать
службой: вечно находились у него какие-то неотложные дела в
генерал-губернаторской канцелярии. Он исчезал на целые дни,
обязательно подчеркивая Кате перед уходом, что он не вернется совсем.
При этом он с ласковой усмешкой посматривал на своих гостей и
заставлял их краснеть.
- Он явно покровительствует нашему тет-а-тет, - смеялся
Невельской, крепко обнимая Катю, как только захлопывалась дверь.
Другим любимым их местом была безалаберная комната чудака Сергея
Григорьевича Волконского с его пахнувшими дубленой овчиной и лошадиным
потом "кондовыми", по его выражению, мужиками, с подаваемым горячим,
вприкуску чаем.
Недовольно фыркая, сверкающая снежной белизной накрахмаленных
передничков и наколок горничная втаскивала громадный поднос со
стаканами, блюдцами и сахарницей. За ней два дюжих парня волокли
полутораведерный помятый и запущенный, пузатый, со старыми
потемневшими потеками самовар. "Все равно изгадят", - рассуждали в
людской и "князев" самовар никогда не чистили и не протирали.
Усаживаясь здесь надолго, Невельской и Катя учились у гостей и
хозяина сельскому хозяйству и практической житейской мудрости. Робко
спрашивали, не решаясь высказать свое мнение, а больше молчали.
Довольный удачным опытом посадки посланного на Амур картофеля,
Сергей Григорьевич предлагал Невельскому отнестись к овощеводству
всерьез, рекомендовал подходящие сорта капусты, моркови, огурцов.
Вопросы овощеводства живо задевали гостей-сибиряков, и беседа подчас
принимала оживленный характер спора.
Красотою Кати восхищались вслух, но не одобряли.
- С собою везешь? - спросил однажды Невельского почтенный и
важный, стриженный в скобку, бородатый гость, прищурясь на хрупкую,
стройную как тростинка Катю и, не дожидаясь ответа, решительно
добавил: - Не бери, не прочно - обузою будет. Потому, - пояснил, -
городская жена, красавица... Тебе не царевна-недотрога нужна, а
баба-лошадь, во! - и он широко развел руками.
Невельской смутился, Катя вспыхнула и съежилась.
- Обиделась, - сказал снисходительно и добродушно старик,
заметивший, как Катя стремительно выхватила из кармана платок и
смахнула непрошеную слезу.
- На то воля божия, что сотворил тебя красавицей-недотрогою: тебя
на руках носить, наряжать да любоваться в столице, на паркетах да на
шелковых заморских коврах, а не мокрые зады детишкам подтирать, -
пояснил он.
Слезы хлынули из глаз Кати. Она поднялась и вышла.
- Не хотел я обидеть, видит бог, не хотел, - примирительным тоном
заговорил бородач, качая головой и обращаясь к Невельскому,
собиравшемуся последовать за Катей. - Как не полюбить такую королевну!
И ростом взяла и обличьем. Посади против себя и любуйся, наряжай в
шелка да атласы. Это правильно... Ну, а там что будешь с ней, в
Охотском, делать? Гиляки-то еще хуже наших якут!.. Да с детьми, как
пойдут, как устроишь? Подумал об этом деле, ваше высокородие? В год
враз загубишь красоту, а потом кручиниться будешь всю жизнь, что не
сберег!
- Полно, Павел Секлетеич, пороть дурное, - вмешался хозяин, -
посмотри на мою Марию Николаевну: и она жива, и дети, слава богу. И
меня, как видишь, спасла. А такая же, поди, хрупкая была, как и эта
барышня!
- Твоя-то княгинюшка горя немало с тобою нахлебалась, что и
говорить, а лебедушкой-красавицей до сих пор осталась, верно. А как ты
думаешь, ежели бы всего этого не пришлось пережить, неужто хуже бы
стала? И первенца-то не потеряла бы, чай... Ну, а что бы ты сказал,
ежели бы она да не выдержала?
Волконский нахмурился.
- А по-моему, так: с собой, как хочешь поступай, ты сам себе
владыка, а жену тебе, богом данную, побереги.
Невельской вышел искать Катю. Нашел он ее на половине Марии
Николаевны в тот момент, когда, не видя, что он вошел, она обнимала
Волконскую, ласкалась к ней и взволнованно говорила:
- Все это хорошо, но ответьте мне, милая, голубушка, как всегда,
прямо и честно: если бы для вас повторилось то же самое несчастье и вы
знали бы о всех предстоящих мучениях, как бы вы поступили второй раз,
теперь?
Мария Николаевна не отвечала.
- Ну, милая, ну, скажите! - просила Катя, уже заметившая
Невельского, стоявшего в напряженном ожидании ответа Марии Николаевны.
- Я поступила бы так же, - тихо, но твердо ответила Мария
Николаевна, уже отбиваясь от напавшей на нее сияющей Кати.
- Вы слышали, милостивый государь? - притворно строго спросила
Катя, нахмурив брови и оборачиваясь. - Ну вот!
Положение Геннадия Ивановича, твердо решившего оставить Катю в
Иркутске, стало затруднительным, тем более что он вполне разделял
рассуждения "гадкого старика", как окрестила его Катя, теперь
почувствовавшая под ногами почву. Из женщин Невельского продолжала
поддерживать одна генерал-губернаторша. На это скромная и всегда
сдержанная Катя решилась сказать, что она рассуждает, как избалованная
француженка, и что ее, по-видимому, напугало трудное путешествие на
Камчатку и Аян, но что русские женщины рассуждают иначе и едут сюда
теперь за ссыльными мужьями сотнями.
Эта новая тема - как именно должна поступить Катя - стала
злободневной, перебросилась и в девичий институт. Неделикатная публика
утомляла жениха и невесту расспросами. Институтская молодежь стояла на
стороне Кати. Катя превратилась в героиню и тут же почувствовала на
себе тернии славы: огласка заставила отказаться от тихой, скромной
свадьбы.
Подходила страстная неделя. От Кати Невельской узнал, что к этому
времени, как и ежегодно, в Иркутск съедутся окрестные декабристы под
предлогом говения и встречи пасхи. Такой предлог для приезда
действовал у властей безотказно. Катя смеялась, рассказывая, что в
свое время получил разрешение на приезд и католик Лунин и атеист Петр
Иванович Борисов.
- Зачем им эти съезды, могущие повредить им? - спросил
Невельской.
- Они таким образом подводят итоги своей деятельности за год...
Это очень важно, - добавила она, видя удивленное лицо Геннадия
Ивановича, - так продолжается и даже крепнет между ними связь. Они
проводят съезды в виде дружеской беседы, но к ней готовятся, и в
зависимости от того, кто присутствует из посторонних случайно,
домашняя беседа принимает тот или иной характер. Свои, домашние, в
случае присутствия посторонних, стараются по возможности отвлекать их
салонными разговорами.
- О чем же они говорят?
- А вот придешь сам невзначай, узнаешь, тебя они стесняться не
будут... Ты после исполнения поручений на положении своего.
- Кого же ждут в гости?
- Немногих - ряды редеют на глазах: Борисовы, оба Поджио,
Трубецкой, Муханов да Бесчаснов... Может, кто-нибудь еще пожалует
неожиданно и издалека, это бывает.
Съезд состоялся в среду...
Мария Николаевна разрешила Невельскому прийти якобы случайно, а
Катю просила в этот вечер разливать чай.
Сергей Григорьевич вошел в гостиную с обоими Борисовыми, ведя под
руки и слегка подталкивая упирающегося больного Андрея Ивановича. Из
братьев Геннадий Иванович знал до сих пор только Петра, так как Андрей
в Иркутске никогда не бывал.
Мимоходом поздоровавшись с Невельским, Андрей тотчас же
освободился из-под руки Волконского, отошел в сторону и одиноко уселся
в уголке, уставивши в одну точку свой грустный неподвижный взгляд.
Издали он казался угрюмым и даже злым. Кое-как подстриженные усы
торчали, немного спускаясь к уголкам рта плотными щетками. Длинный
черный сюртук делал Андрея похожим на провинциального лютеранского
пастора, а отсутствующий взгляд и тоскующая поза невольно вызывали
вздох сожаления об этой бессмысленно загубленной жизни: "механхолия",
определил когда-то Вольф, врач-декабрист, неизлечима. И действительно,
она заметно усиливалась.
Маленький сухощавый Петр Иванович Борисов был известен
Невельскому, как один из творцов, организаторов "Общества славян",
педагог и знаток забайкальской флоры. Прекрасный рисовальщик, он без
устали зарисовывал ее представителей и составил выдающийся гербарий.
Будучи убежденным демократом, он хорошо понимал важность объединения
единомышленников независимо от их социального положения и заботился о
сближении славян с Северным обществом. В Сибири он сначала дичился
Волконских, потом подружился и стал неизменным почитателем и искренним
другом их, а через них - и Трубецких.
Странно было видеть этого некрасивого, маленького и упорного
атеиста, воспитанного на сочинениях Вольтера, Гельвеция, Гольбаха,
рядом с великаном Волконским. Большие вдумчивые глаза его, искрившиеся
безграничной добротой и прямодушием, не забывались. Нежная доверчивая
улыбка, часто расцветавшая на лице, чудесно преображала его: он
становился вдруг обаятельным и близким, а обиженная складка под
короткими усами молодила.
В политике он отрицал пользу военных насильственных переворотов,
доказывая, что они ничего не имеют общего с революциями.
- Как мало стало нас! - сказал он с грустью Волконскому, пожимая
руку поднявшемуся при их приближении Невельскому.
Не успел он получить от Невельского ответа на вопрос о делах на
Амуре и дальнейших его предположениях, как в гостиную вкатился
жизнерадостный и шумливый Муханов, расправляя на ходу длинные,
пушистые, когда-то огненно-рыжие, а теперь серые седые усы.
- А я ехал сюда и думал: а вдруг встречусь с Невельским? Я давно
этого желал, но как-то не везло - уж очень быстро вы проскальзываете
мимо наших мест, - любезно заговорил он густым басом, мало подходившим
к его фигуре, и энергично тряс руку опешившего от неожиданной
стремительности Невельского.
- Я, знаете, - сказал он, - что думаю? Вам, пожалуй, было бы
неплохо взять нас к себе в поселенцы... Вам бы веселее было, а нам
потеплее - у нас тут уж очень холодно.
- Полно запугивать, Петр Александрович, он от твоих поселенцев
сбежит: что ему делать с такими курилками, как мы? - снова закартавил
великан Волконский. - Мы ведь только "жив курилка, еще не умер", а ему
люди нужны с огнем и верой в дело. Ты, Петр Александрович, - он
опасливо оглянулся во все стороны и пояснил, - смотрю, нет ли дам - ты
когда родился?
Муханов сверкнул своими карими живыми глазами, высоко поднял
голову на Волконского, показывая свой круглый, смешно раздвоенный
подбородок, и, приподнявшись на цыпочки, доверительно сказал, тоже
оглядываясь:
- В тысяча восьмисотом...
- На целых пять лет наврал, - смеясь, объяснил Волконский
Невельскому и, нахмурившись, приложил ко лбу указательный палец. - В
этом что-то кроется.
А дело в том, что Муханов собирался жениться на иркутской
классной даме Дороховой, и жениховство его для иркутян уже не
составляло тайны.
За Мухановым появился редкий у Волконских гость, Бесчаснов, из
близкого от Иркутска села Смоленщины. Он точно сорвался с картинки:
щеголь времен восстания декабристов - модная прическа, бачки начесом,
высокий снежной белизны воротничок и искусными складками расположенный
большой галстук, покрывавший всю грудь. Хорошо схваченный в талии
сюртук покроем напоминал пушкинский.
Подтянутый и холеный Бесчаснов крепко держал себя в руках и в
свои сорок восемь лет казался совсем молодым.
Легкое замешательство, вызванное появлением Марии Николаевны,
помешало Невельскому сразу заметить приезд особенно интересного для
него Сергея Петровича Трубецкого, этого знаменитого диктатора
восстания, устранившегося от командования войсками и своим поведением
этом я имел счастье уже докладывать его величеству... Упорное же и
ничем не мотивированное частью членов комитета недоверие к материалам,
мною представляемым, без их проверки, я не могу рассматривать иначе,
как личное недоверие ко мне, как начальнику края, которому высочайше
вверена до сего времени охрана границ империи!
- Я вполне разделяю мнение генерал-губернатора Восточной Сибири,
что действия Невельского представляли собой единственный правильный
выход из создавшегося у него положения и что Невельской заслуживает не
порицания, а награды, - присоединился министр Перовский, - по существу
же дела теперь требуется усилить основанный Невельским Николаевский
военный пост, а в устье Амура и на лимане сверх этого надлежит иметь
постоянно военное судно.
Комитет продолжал быть глухим ко всем доводам. Нессельроде
предложил ограничиться журналом заседания, в котором было бы изложено
мнение комитета. На этом разошлись.
И вот журнал заседания комитета готов, и не только готов, но и
всеми, за исключением Муравьева, подписан.
- Господин канцлер, - вкрадчиво говорит Муравьеву посланный с
журналом офицер для поручений при Нессельроде, - просит только
подписать.
У Муравьева в гостинице "Бокен", на Малой Морской, гости. Он
просит офицера к столу, предлагает ему стакан чаю и наскоро
просматривает журнал заседания. Слова журнала "призванный в заседание
генерал-губернатор согласился с этим мнением" приводят Муравьева в
бешенство. Он бежит в кабинет и тут же набрасывает сдержанное, но
ядовитое свое "особое мнение". Он добивается затем у царя аудиенции.
Через несколько дней по департаментам и министерствам разнеслась
ошеломляющая весть: мнение Амурского комитета государем не утверждено
и передано на новое рассмотрение под председательством наследника...
Нессельроде взволновался не на шутку, перед ним встали и другие
признаки того, что его ставка бита: по всем учреждениям, где находятся
на рассмотрении проекты Муравьева, разослано из царской канцелярии
повеление рассматривать их, не задерживая Муравьева в Петербурге.
На этот раз заседание Амурского комитета идет сосредоточенно,
настороженно: каждое слово обдумывается, никаких реплик с мест или
шутливых замечаний, нет даже улыбок. Со стороны Нессельроде и его
сторонников бесконечное число раз повторяется одна и та же песня:
"Верим только сведениям, доставленным нам нашими испытанными людьми,
и, как верноподданные своего государя, не можем позволить себе
одобрить рискованную игру генерал-губернатора... Остаемся при прежнем
своем мнении..."
И все же кое-чего удалось достигнуть: нессельродовцы сочли
возможным согласиться на содержание после ледохода у устья Амура
брандвахты, которая бы препятствовала входу в него, а до ледохода
заменялась бы караулом, высылаемым из Петровского.
Муравьев торжествовал, получив возможность после заседания
ответить Нессельроде запиской, полной яда и скрытого издевательства:
"Имею честь почтительнейше представить при сем вашему сиятельству
соглашенную мною, во исполнение воли его императорского высочества, с
князем Александром Сергеевичем Меньшиковым редакцию особого мнения,
состоявшегося в комитете об Амуре и гиляках 19-го января, для внесения
в журнал сего заседания, и поставлю себе долгом присовокупить, что
редакция сия согласна с мнением его императорского высочества,
государя наследника цесаревича и министра внутренних дел графа Л. А.
Перовского".
Император уже без колебаний приказал: военный пост, поставленный
капитаном Невельским в устье Амура, оставить на месте, а в период
навигации еще усилить содействием одного морского судна. Пост этот в
качестве скромного торгового склада должна была прикрыть своим именем
Российско-Американская компания. Ей же было поручено освоение края
посредством заселения и торговли с гиляками. Что касается Китая, то
письмом о взаимной опасности, посланным уже дипломатическим путем,
русский сенат запрашивает китайский трибунал: "Не признает ли
китайское правительство полезным войти с нами в соглашение насчет
обезопасения устья Амура и противолежащего острова от всяких покушений
на сии места иностранцев, чего, по-видимому, требовала бы взаимная
безопасность наших и ваших в тех местах пределов?"
Начальником вновь образованной Амурской экспедиции назначен
Невельской...
- Вы рады? - спросил Невельского Муравьев, передавая ему для
ознакомления утвержденное царем постановление комитета.
Веселое и оживленное лицо Невельского, предвкушавшего быстрое
возвращение в Иркутск, вдруг помрачнело:
- Боюсь, ваше превосходительство, показаться неблагодарным, я
очень ценю и назначение, и владимирский крест, и дополнительные
полторы тысячи рублей - они дают мне возможность подумать о
собственном личном устройстве, но ведь не это в жизни главное. Я
понимаю, что Николаевский пост вовсе не компанейская лавка, а военный
укрепленный пункт для охраны наших границ и туземного населения и что
Амурская экспедиция прежде всего является государственной и
подчиняется она только генерал-губернатору. Все это хорошо. Однако
руки, руки-то связаны, поскольку предписывается "отнюдь никаких мест
не занимать". Я являюсь начальником экспедиции во всех отношениях -
так гласит постановление. Но у меня есть служащие двоякого рода:
назначенные офицеры и служащие компании. Я начальник только офицеров,
я их командирую, перемещаю, назначаю, а служащие зависят в этом
отношении от компании. Она может давать им свои указания, свои
инструкции, хотя бы они противоречили моим. Да и я сам, принимая за
свои труды деньги от компании, становлюсь в зависимое от нее
положение. При хороших отношениях это все годится, а при
недоразумениях может погубить дело. Вот это меня беспокоит.
- Я в таком же положении, голубчик: Российско-Американская
компания подчинена мне, но у нее есть правление и совет в Петербурге,
распоряжения которого могут противоречить моим. Надо учиться
управлять, подчиняясь. И вам, Невельской, я понимаю, будет трудновато,
ибо вы этого не умеете. Не огорчайтесь, - и он показал ему копию
письма китайцам, из которого можно было сделать вывод и о новых мерах
безопасности для нижнего течения Амура и об обширной деятельности по
исследованию и освоению Сахалина.
- А что вы думаете об отъезде домой? - переменив разговор, лукаво
спросил Муравьев. - Да не пора ли вам, в самом деле, обзаводиться
семьей? Вы никого еще не присмотрели здесь, в Питере?
- Здесь? Нет, - смутился Невельской. - Но вот, - он сунул руку в
боковой карман и вынул прошение о разрешении на брак, - в Иркутске я
сделал предложение Екатерине Ивановне Ельчаниновой и получил
согласие... Пока, впрочем, в это никто не посвящен.
- Благословляю, вы сделали исключительный выбор, Геннадий
Иванович, и я так рад за вас. Когда же свадьба?
- У меня план такой: дождаться в Иркутске пасхи и обвенчаться на
"красной горке", а затем спешить к вскрытию Амура. Поеду один, уж
очень тяжела и дорога в распутицу и неустроенная жизнь на месте.
- Рассуждаете вы правильно, но, дорогой, не сердитесь, вы плохо
знаете вашу прелестную невесту: уж если она вас полюбила, не бросит ни
при каких обстоятельствах. Готовьтесь поэтому к тяжелому путешествию
вдвоем.
- Я думаю, что вы, ваше превосходительство, на этот раз
ошибаетесь - она так женственна и уступчива.
- Любит и безропотно подчинится, хотите сказать? Только не в
этом: тут она вторая Мария Николаевна Волконская, помяните мое
слово... Мне так хотелось бы вас благословить, ведь у вас нет отца...
Во всяком случае, мое пожелание, чтобы ваша свадьба была у меня и
чтобы вы с женой до вашего отъезда поселились у меня: пусть
попривыкнет жить без своих... Дело в том... я прошу ничего до поры, до
времени не рассказывать, - я устраиваю Зарина губернатором в Курск.
Приказа еще нет.
- Он сам этого захотел? - удивился Невельской.
- Нет, но постоянные его ссоры с военным губернатором Запольским,
который сейчас для устройства Сибири нужнее, заставили меня принести в
жертву более приятного и близкого мне человека более нужному для дела,
- Муравьев вздохнул и замолчал.
Образ действий Муравьева заставил Невельского призадуматься: этот
человек расценивал своих сотрудников прежде всего с точки зрения
пригодности их для службы, а уж затем с точки зрения душевного к ним
расположения, которое стояло на заднем плане. Что же заставляло его
так поступать? Чистая польза для дела или тут примешивается некоторая
доля пригодности данного лица для личного возвышения самого Муравьева?
Ответа он не нашел, но подумал, что жизнь, по-видимому, сама подскажет
ему ответ и что, во всяком случае, он, Невельской, пока пожаловаться
не может, интересы его и Муравьева слились в одно русло и в одном
направлении должны будут течь и дальше еще долгое время... А сам он,
Невельской, по отношению к сотрудникам, каков он? И ему ясно стало,
что и он расценивает своих помощников прежде всего с точки зрения
пригодности для дела и что лично наиболее симпатичны ему те, которые,
как и он, горят рвением сделать возможно больше и лучше и проявляют
при этом свою инициативу. На вопрос, не примешиваются ли здесь,
впрочем, вопросы собственной карьеры, он, не задумываясь, ответил:
"Нет!"
Перед отъездом необходимо было навестить молодых Молчановых,
безжалостно задержанных Муравьевым в Петербурге для помощи в его
сибирских делах. Свадебная поездка их прервалась. Впрочем, кроме
Муравьева, была еще и другая причина задержки - тяжелая болезнь дяди
Нелли, Петра Михайловича Волконского, успевшего крепко полюбить свою
племянницу за ее обаяние и красоту, заметную даже в петербургском
большом свете.
В то время как Петр Михайлович, человек обыкновенный,
невыдающийся, делал блестящую военную карьеру, искусно сплетавшуюся с
придворной, и стал "светлейшим" и близким лицом к царю - министром
императорского двора, отец Нелли, Сергей Григорьевич, в течение того
же двадцатипятилетия успел сделать другую карьеру: стать
разжалованным, лишенным княжеского титула и дворянства каторжником и
затем повыситься до звания ссыльного поселенца.
Семидесятипятилетний Петр Михайлович поплакал над пышущей
здоровьем, жизнерадостной красавицей сибирячкой и стал ее баловать,
показывая все выдающееся, что было в Петербурге, и часто бывал с ней в
оперном театре.
Однажды во втором действии какой-то оперы появился император, и
министру двора пришлось пройти к нему, оставив племянницу одну.
- Кто это сидит у тебя в ложе? Красавица!
- Это моя племянница, ваше величество.
- Племянница? У тебя нет никаких племянниц.
- Волконская.
- Какая Волконская?
- Дочь Сергея, ваше величество.
- Ах, того, который умер...
- Он, ваше величество, жив, - радостно ответил старик, решив, что
представляется удобный случай замолвить слово за Волконских.
- Когда я говорю, что умер, значит умер, - повышенным тоном
заметил царь, резко отвернулся и стал разговаривать с другими.
Неожиданный ответ поверг министра двора сначала в смущение, а
затем и в негодование, сопровождавшееся дома нервным и сердечным
припадком.
Слов царских сказано было немного, но они красноречиво говорили о
досаде Николая на то, что декабрист Волконский вопреки принятым царем
мерам не только не умер, но продолжает жить сам и цвести в потомстве.
Нелли рассказала об этом случае смеясь и, обратившись к
Невельскому, добавила:
- Геннадий Иванович, я рассказала это вам со слов дяди Пети, я же
ничего не подозревала и в это время пялила глаза на императора из
соседней с ним ложи. Дома дядя рыдал. Я вызвала доктора. С тех пор он,
бедняжка, в постели. Пришлось мне поселиться там - дома удается бывать
редко.
От Муравьева уже позже вернулся Молчанов. Разговор продолжал
вертеться около Николая.
- Странно, - сказал Невельской, - всей Европе известно, как
искусно умеет царь носить желаемую для него маску.
- Да? - улыбнулась Нелли. - Тогда послушайте... К больному дяде
император приезжает ежедневно. Как только приедет, я сейчас же к
себе... И вот вчера собираюсь бежать, а дядя Петя сжал руку, не
выпускает и делает знак остаться. Сердце упало, но делать нечего,
отвесила реверанс. Взглянул, и увидела я, что он меня узнал. Что же он
сделал? Поставил стул так, чтобы меня не видеть, уселся около постели
и так просидел двадцать минут. А я все время не знала, что мне делать
с глазами, куда их девать: на него посмотреть страшно, потому что не
скроешь ненависти, но страшно и за дядю - не вынесет моей и своей
обиды. Ушел, конечно, не простившись. А с дядей после этого визита
пришлось повозиться - припадок повторился.
До утра проговорили об Иркутске.
Через три дня резвая тройка уносила Невельского с неразлучным
спутником подполковником Мишей Корсаковым снова в далекий Иркутск,
навстречу заслуженному счастью. В ногах покоился знакомый кожаный
кошель с письмами - ответами из Петербурга.
В половине марта Невельской был уже в Иркутске. Здесь он сделал
официальное предложение Кате и на правах жениха проводил с ней все
свои досуги, а их на этот раз было непривычно много: то в скромной
квартире Зариных, то у Волконских или у одинокой в пустынном
генерал-губернаторском доме Екатерины Николаевны. Оба не дичились
общества, но все же не забывали и ставшего приятным сердцу пыльного
архива, наполненного интересными для обоих материалами. В архиве Катю
забавляло то, что здесь она выступала в роли осведомленного
руководителя, в то время как в других местах сама благоговела перед
тем же человеком и смущалась.
Казалось, что сизоносый старичок архивариус явно стал манкировать
службой: вечно находились у него какие-то неотложные дела в
генерал-губернаторской канцелярии. Он исчезал на целые дни,
обязательно подчеркивая Кате перед уходом, что он не вернется совсем.
При этом он с ласковой усмешкой посматривал на своих гостей и
заставлял их краснеть.
- Он явно покровительствует нашему тет-а-тет, - смеялся
Невельской, крепко обнимая Катю, как только захлопывалась дверь.
Другим любимым их местом была безалаберная комната чудака Сергея
Григорьевича Волконского с его пахнувшими дубленой овчиной и лошадиным
потом "кондовыми", по его выражению, мужиками, с подаваемым горячим,
вприкуску чаем.
Недовольно фыркая, сверкающая снежной белизной накрахмаленных
передничков и наколок горничная втаскивала громадный поднос со
стаканами, блюдцами и сахарницей. За ней два дюжих парня волокли
полутораведерный помятый и запущенный, пузатый, со старыми
потемневшими потеками самовар. "Все равно изгадят", - рассуждали в
людской и "князев" самовар никогда не чистили и не протирали.
Усаживаясь здесь надолго, Невельской и Катя учились у гостей и
хозяина сельскому хозяйству и практической житейской мудрости. Робко
спрашивали, не решаясь высказать свое мнение, а больше молчали.
Довольный удачным опытом посадки посланного на Амур картофеля,
Сергей Григорьевич предлагал Невельскому отнестись к овощеводству
всерьез, рекомендовал подходящие сорта капусты, моркови, огурцов.
Вопросы овощеводства живо задевали гостей-сибиряков, и беседа подчас
принимала оживленный характер спора.
Красотою Кати восхищались вслух, но не одобряли.
- С собою везешь? - спросил однажды Невельского почтенный и
важный, стриженный в скобку, бородатый гость, прищурясь на хрупкую,
стройную как тростинка Катю и, не дожидаясь ответа, решительно
добавил: - Не бери, не прочно - обузою будет. Потому, - пояснил, -
городская жена, красавица... Тебе не царевна-недотрога нужна, а
баба-лошадь, во! - и он широко развел руками.
Невельской смутился, Катя вспыхнула и съежилась.
- Обиделась, - сказал снисходительно и добродушно старик,
заметивший, как Катя стремительно выхватила из кармана платок и
смахнула непрошеную слезу.
- На то воля божия, что сотворил тебя красавицей-недотрогою: тебя
на руках носить, наряжать да любоваться в столице, на паркетах да на
шелковых заморских коврах, а не мокрые зады детишкам подтирать, -
пояснил он.
Слезы хлынули из глаз Кати. Она поднялась и вышла.
- Не хотел я обидеть, видит бог, не хотел, - примирительным тоном
заговорил бородач, качая головой и обращаясь к Невельскому,
собиравшемуся последовать за Катей. - Как не полюбить такую королевну!
И ростом взяла и обличьем. Посади против себя и любуйся, наряжай в
шелка да атласы. Это правильно... Ну, а там что будешь с ней, в
Охотском, делать? Гиляки-то еще хуже наших якут!.. Да с детьми, как
пойдут, как устроишь? Подумал об этом деле, ваше высокородие? В год
враз загубишь красоту, а потом кручиниться будешь всю жизнь, что не
сберег!
- Полно, Павел Секлетеич, пороть дурное, - вмешался хозяин, -
посмотри на мою Марию Николаевну: и она жива, и дети, слава богу. И
меня, как видишь, спасла. А такая же, поди, хрупкая была, как и эта
барышня!
- Твоя-то княгинюшка горя немало с тобою нахлебалась, что и
говорить, а лебедушкой-красавицей до сих пор осталась, верно. А как ты
думаешь, ежели бы всего этого не пришлось пережить, неужто хуже бы
стала? И первенца-то не потеряла бы, чай... Ну, а что бы ты сказал,
ежели бы она да не выдержала?
Волконский нахмурился.
- А по-моему, так: с собой, как хочешь поступай, ты сам себе
владыка, а жену тебе, богом данную, побереги.
Невельской вышел искать Катю. Нашел он ее на половине Марии
Николаевны в тот момент, когда, не видя, что он вошел, она обнимала
Волконскую, ласкалась к ней и взволнованно говорила:
- Все это хорошо, но ответьте мне, милая, голубушка, как всегда,
прямо и честно: если бы для вас повторилось то же самое несчастье и вы
знали бы о всех предстоящих мучениях, как бы вы поступили второй раз,
теперь?
Мария Николаевна не отвечала.
- Ну, милая, ну, скажите! - просила Катя, уже заметившая
Невельского, стоявшего в напряженном ожидании ответа Марии Николаевны.
- Я поступила бы так же, - тихо, но твердо ответила Мария
Николаевна, уже отбиваясь от напавшей на нее сияющей Кати.
- Вы слышали, милостивый государь? - притворно строго спросила
Катя, нахмурив брови и оборачиваясь. - Ну вот!
Положение Геннадия Ивановича, твердо решившего оставить Катю в
Иркутске, стало затруднительным, тем более что он вполне разделял
рассуждения "гадкого старика", как окрестила его Катя, теперь
почувствовавшая под ногами почву. Из женщин Невельского продолжала
поддерживать одна генерал-губернаторша. На это скромная и всегда
сдержанная Катя решилась сказать, что она рассуждает, как избалованная
француженка, и что ее, по-видимому, напугало трудное путешествие на
Камчатку и Аян, но что русские женщины рассуждают иначе и едут сюда
теперь за ссыльными мужьями сотнями.
Эта новая тема - как именно должна поступить Катя - стала
злободневной, перебросилась и в девичий институт. Неделикатная публика
утомляла жениха и невесту расспросами. Институтская молодежь стояла на
стороне Кати. Катя превратилась в героиню и тут же почувствовала на
себе тернии славы: огласка заставила отказаться от тихой, скромной
свадьбы.
Подходила страстная неделя. От Кати Невельской узнал, что к этому
времени, как и ежегодно, в Иркутск съедутся окрестные декабристы под
предлогом говения и встречи пасхи. Такой предлог для приезда
действовал у властей безотказно. Катя смеялась, рассказывая, что в
свое время получил разрешение на приезд и католик Лунин и атеист Петр
Иванович Борисов.
- Зачем им эти съезды, могущие повредить им? - спросил
Невельской.
- Они таким образом подводят итоги своей деятельности за год...
Это очень важно, - добавила она, видя удивленное лицо Геннадия
Ивановича, - так продолжается и даже крепнет между ними связь. Они
проводят съезды в виде дружеской беседы, но к ней готовятся, и в
зависимости от того, кто присутствует из посторонних случайно,
домашняя беседа принимает тот или иной характер. Свои, домашние, в
случае присутствия посторонних, стараются по возможности отвлекать их
салонными разговорами.
- О чем же они говорят?
- А вот придешь сам невзначай, узнаешь, тебя они стесняться не
будут... Ты после исполнения поручений на положении своего.
- Кого же ждут в гости?
- Немногих - ряды редеют на глазах: Борисовы, оба Поджио,
Трубецкой, Муханов да Бесчаснов... Может, кто-нибудь еще пожалует
неожиданно и издалека, это бывает.
Съезд состоялся в среду...
Мария Николаевна разрешила Невельскому прийти якобы случайно, а
Катю просила в этот вечер разливать чай.
Сергей Григорьевич вошел в гостиную с обоими Борисовыми, ведя под
руки и слегка подталкивая упирающегося больного Андрея Ивановича. Из
братьев Геннадий Иванович знал до сих пор только Петра, так как Андрей
в Иркутске никогда не бывал.
Мимоходом поздоровавшись с Невельским, Андрей тотчас же
освободился из-под руки Волконского, отошел в сторону и одиноко уселся
в уголке, уставивши в одну точку свой грустный неподвижный взгляд.
Издали он казался угрюмым и даже злым. Кое-как подстриженные усы
торчали, немного спускаясь к уголкам рта плотными щетками. Длинный
черный сюртук делал Андрея похожим на провинциального лютеранского
пастора, а отсутствующий взгляд и тоскующая поза невольно вызывали
вздох сожаления об этой бессмысленно загубленной жизни: "механхолия",
определил когда-то Вольф, врач-декабрист, неизлечима. И действительно,
она заметно усиливалась.
Маленький сухощавый Петр Иванович Борисов был известен
Невельскому, как один из творцов, организаторов "Общества славян",
педагог и знаток забайкальской флоры. Прекрасный рисовальщик, он без
устали зарисовывал ее представителей и составил выдающийся гербарий.
Будучи убежденным демократом, он хорошо понимал важность объединения
единомышленников независимо от их социального положения и заботился о
сближении славян с Северным обществом. В Сибири он сначала дичился
Волконских, потом подружился и стал неизменным почитателем и искренним
другом их, а через них - и Трубецких.
Странно было видеть этого некрасивого, маленького и упорного
атеиста, воспитанного на сочинениях Вольтера, Гельвеция, Гольбаха,
рядом с великаном Волконским. Большие вдумчивые глаза его, искрившиеся
безграничной добротой и прямодушием, не забывались. Нежная доверчивая
улыбка, часто расцветавшая на лице, чудесно преображала его: он
становился вдруг обаятельным и близким, а обиженная складка под
короткими усами молодила.
В политике он отрицал пользу военных насильственных переворотов,
доказывая, что они ничего не имеют общего с революциями.
- Как мало стало нас! - сказал он с грустью Волконскому, пожимая
руку поднявшемуся при их приближении Невельскому.
Не успел он получить от Невельского ответа на вопрос о делах на
Амуре и дальнейших его предположениях, как в гостиную вкатился
жизнерадостный и шумливый Муханов, расправляя на ходу длинные,
пушистые, когда-то огненно-рыжие, а теперь серые седые усы.
- А я ехал сюда и думал: а вдруг встречусь с Невельским? Я давно
этого желал, но как-то не везло - уж очень быстро вы проскальзываете
мимо наших мест, - любезно заговорил он густым басом, мало подходившим
к его фигуре, и энергично тряс руку опешившего от неожиданной
стремительности Невельского.
- Я, знаете, - сказал он, - что думаю? Вам, пожалуй, было бы
неплохо взять нас к себе в поселенцы... Вам бы веселее было, а нам
потеплее - у нас тут уж очень холодно.
- Полно запугивать, Петр Александрович, он от твоих поселенцев
сбежит: что ему делать с такими курилками, как мы? - снова закартавил
великан Волконский. - Мы ведь только "жив курилка, еще не умер", а ему
люди нужны с огнем и верой в дело. Ты, Петр Александрович, - он
опасливо оглянулся во все стороны и пояснил, - смотрю, нет ли дам - ты
когда родился?
Муханов сверкнул своими карими живыми глазами, высоко поднял
голову на Волконского, показывая свой круглый, смешно раздвоенный
подбородок, и, приподнявшись на цыпочки, доверительно сказал, тоже
оглядываясь:
- В тысяча восьмисотом...
- На целых пять лет наврал, - смеясь, объяснил Волконский
Невельскому и, нахмурившись, приложил ко лбу указательный палец. - В
этом что-то кроется.
А дело в том, что Муханов собирался жениться на иркутской
классной даме Дороховой, и жениховство его для иркутян уже не
составляло тайны.
За Мухановым появился редкий у Волконских гость, Бесчаснов, из
близкого от Иркутска села Смоленщины. Он точно сорвался с картинки:
щеголь времен восстания декабристов - модная прическа, бачки начесом,
высокий снежной белизны воротничок и искусными складками расположенный
большой галстук, покрывавший всю грудь. Хорошо схваченный в талии
сюртук покроем напоминал пушкинский.
Подтянутый и холеный Бесчаснов крепко держал себя в руках и в
свои сорок восемь лет казался совсем молодым.
Легкое замешательство, вызванное появлением Марии Николаевны,
помешало Невельскому сразу заметить приезд особенно интересного для
него Сергея Петровича Трубецкого, этого знаменитого диктатора
восстания, устранившегося от командования войсками и своим поведением