Страница:
руке, Наталья Алексеевна прошла к мужу.
- Ну что же, хорошо, - сказала она, кладя охотское письмо на
стол, - значит, к пасхе нам надо готовиться к выезду... - и, видя
изумление в расширенных глазах мужа, спросила: - Что ты на меня
уставился?
- Ты сказала, нужно готовиться... нам? - смущенно проговорил
Шелихов.
- Неужели ты мог предположить, что я останусь здесь одна без
тебя?
Григорий Иванович изумился еще больше и невнятно пролепетал:
- А как же дети?
- Их я пристрою к бабушке... Там им будет хорошо.
Шелихов вскочил и порывисто обнял жену. Ему вдруг стало жалко ее
до слез.
- Ну и разодолжила... Ведь ты на островах погибнешь, ты это
понимаешь?
- С тобою вместе. Понимаю... А чтоб тебе было понятно, прочти
вот, - оказала Наталья Алексеевна и протянула мужу скомканное письмо
Михайлы Голикова.
- Видишь, - продолжала она, - нельзя мне здесь оставаться... На
каждом шагу приходится изворачиваться, играть в любовь. Иначе или
пропаду, или твое дело погублю. Кто же защитит? Сама? А от сплетен
куда денешься? Ты должен понять: другого выхода у меня нет и быть не
может. А суровой жизни, опасностей с тобой не боюсь.
Григорий Иванович не отвечал. Удивленная молчанием мужа, Наталья
Алексеевна понизила голос до шепота и, глотая слезы, добавила:
- Ну, а если оставишь - пеняй на себя...
Дружно осуждали знакомые решение Шелихова взять с собой жену.
- Не позволю губить женщину! - стращал его Якоби. - Мало ли чего
ты придумаешь!
- Не дело задумал - убьют, каяться будешь, - говорил Иван
Ларионович.
Ругали Григория Ивановича в купеческих домах за черствость,
осуждали в государственных канцеляриях за рабовладельческие замашки...
А он еще никогда не видел свою подругу жизни в таком радостном
настроении и любовался ее оживлением.
Шумные проводы за тридцать верст и устроенный на славу пикник
перед расставанием закончились тем, что назойливые ухаживатели в
пьяном угаре, хохоча, без церемонии обнимали и целовали подпоенную
крепкими винами и наливками Наталью Алексеевну. А она беспрестанно
смеялась, слабо пытаясь отдернуть руки. Когда же удавалось освободить
хоть одну, грозила пальцем перед самым носом зарвавшегося любезника.
Распоясавшаяся компания, держа ее высоко на руках, понесла к
приготовленному тарантасу. На глазах потрясенного этим зрелищем мужа
Наталья Алексеевна шутя ерошила волосы и пудреные парики поклонников.
- Негодяи! - с сердцем сказал Григорий Иванович, как только
лошади двинулись. - Хороша и ты. Смотрел с омерзением... Позор!
- Понравилось? - спокойно спросила Наталья Алексеевна. - А ведь
ты собирался было оставить меня здесь одну... Теперь сам видел.
...Три новеньких галиота - "Симеон и Анна", "Три святителя" и
"Св. Михаил" - с двумястами смелых людей на борту медленно и осторожно
вытягивались из бухты. Было это 16 августа 1783 года. Выйдя на морокой
простор, они тотчас одевались белоснежными парусами и один за другим
скрывались из глаз.
Григорий Иванович и Наталья Алексеевна, стоя рядом, не сводили
глаз с колокольни охотской церкви - оба были охвачены тревожными
раздумьями.
Прощание с берегом вызвало у Григория Ивановича горделивые
чувства. Он думал: "Я начертал план, компанию, создал капитал,
построил эти корабли и сам иду искать новых земель, чтобы вдунуть в
них новую жизнь. Вместе со мной плывут две сотни мне доверившихся
людей, отдавших мне волю и тяжкий труд, и не только труд, но и жизнь.
Велика ответственность, но она становится легче, когда сам человек
уверен в своих начинаниях..."
Увы, суровая действительность дала себя почувствовать тут же:
резкий противный ветер разбросал корабли по морю. "Три святителя" и
"Симеон" приткнулись к первому Курильскому острову и не решались выйти
отсюда три недели. Галиот "Михаил" с шестьюдесятью людьми на борту
исчез.
Не пришел он и в назначенное на случай разлучения кораблей место
- Берингов остров, где пришлось зазимовать. С буйными ветрами, снегом,
метелями и лютыми морозами пожаловала незваная гостья - цинга.
Люди полегли, как медведи в берлоге, и угрюмо хворали, а спасение
было в том, чтобы непрестанно двигаться. Но трудно было заставить
людей ходить куда-нибудь по берегу моря на лыжах или в ясные дни - в
горы. Это помогало от болезней, но убедить павших духом больных
становилось почти невозможным.
Весна и охота принесли облегчение. Пришел и "Михаил". Все
оживились, но окрепли только к июлю, и тогда корабли, осторожно
переходя от острова к острову, стали пробираться к востоку, до самого
крайнего, еще не обжитого Кадьяка...
Враждебная встреча со стороны туземцев не смутила Григория
Ивановича. Приходилось, как он, впрочем, и предполагал, начинать с
завоевания дружбы. Приветливое отношение к туземцам, подарки им,
помощь в охоте, а вместе с тем и демонстрация силы - огнестрельного
оружия - все было пущено в ход для установления сносных отношений.
Через три года Шелихов чувствовал себя в полной безопасности даже
на сборищах местных племен. Добрые отношения с населением острова по
обычаю подкреплялись выдачей аманатов.
В исследованных местах были построены укрепленные пункты с
оборудованием для охоты и рыбной ловли.
С собой Шелихов увозил человек сорок туземцев, чтобы показать им
ближайшие русские города - Охотск, Иркутск, а некоторых даже
представить в Петербурге. Уходя на корабле "Три святителя", другие два
он оставлял на месте для открытий новых земель и постоянной связи с
Охотском.
Об одном Шелихов как будто забыл - об обогащении: он уезжал без
пушнины. Не это было сейчас его целью. Надо было прежде всего
обеспечить существование постоянных российских поселений и их рост на
островах и американском континенте.
Так же как и три года тому назад, они стояли рядом на палубе и,
не отрываясь, пристально всматривались в дали сурового океана,
стараясь увидеть родные берега.
Да, они стояли так же рядом, но на этот раз далекие друг другу:
Григорий Иванович весь был поглощен думами и тяжелыми заботами о
дальнейшем устройстве начатого дела; Наталья Алексеевна, считая свой
долг исполненным, мечтала о шумном и веселом обществе, о богатстве,
которое отныне потечет в их, шелиховские, руки непрерывной широкой
струей. Она отошла от мужа и в каюте долго разглядывала себя в
зеркало...
Стоял конец июля. Сильные ветры задерживали и отводили в сторону
неповоротливое судно с измученной, обессилевшей командой островитян,
плохо владевшей искусством лавирования. Добравшись до первого
Курильского острова, пришлось прервать путешествие и отстаиваться в
одной из крохотных бухточек. Бросить же якорь у Большерецка удалось
только в августе.
- Оставайся на судне, - даже не оглядываясь, коротко и
повелительно сказал жене Григорий Иванович, направляясь к трапу, к
которому едва-едва удалось подвести плясавшую на сердитых волнах
байдарку. - Рыбы надо купить...
Наталья Алексеевна следила за ныряющей байдаркой, пока та не
скрылась из виду в белой пене сердитого моря.
- Зря хозяин поехал-то - видишь, какая непогодь... - показывая на
бушующее море, сказал подошедший штурман, прислушиваясь к свисту ветра
в снастях и беспокойному скрипению подергивающегося на якорных канатах
корабля. - Иди ужо, Наталья Алексеевна, в каюту - вишь, разгулялось
как...
Байдара вернулась только к вечеру, с мокрым и сердитым
байдарщиком. На вопрос вышедшей из каюты Натальи Алексеевны он грубо
ответил:
- Водки бы дала обогреться. Уж и не знаю сам, как уцелемши
добрался... Три раза дорогой опрокидался... "Куплю свежей рыбки, найму
бот да на ем и доберусь", - сказывал Григорываныч. Думал, они уже под
парусом здеся давно...
- Мотри, какая буря поднялась, - перебил разговор штурман. -
Счастлив твой бог, что вернулся... Как бы с якорей не сорвало.
Барометр, поди...
Но он не досказал, что с барометром, и яростно закричал: "Аврал!"
Несколько десятков босых ног зашлепали по палубе.
Оторвавшийся корабль стал боком к ветру и резко накренился, почти
касаясь воды мачтами. Казалось, что он покорно лег в страхе перед
навалившимся на него ветром.
- Надо быть, хозяин погиб со своей рыбой, господи помилуй, -
сказал штурману байдарщик и перекрестился.
Наталья Алексеевна бросилась на постель в каюте и лишилась
чувств.
А в это время Григорий Иванович, закрывая глаза от крутящихся
вихрей и пригибаясь к земле, шаг за шагом добирался до укрытого в
бухточке бота с рыбой.
- Не сумеем добраться до корабля, хозяин, - заявил рулевой
нанятого бота. - Опрокинет враз, только выйдем...
- Попробуем, утихает, - успокаивал Григорий Иванович.
Проба оказалась неудачной: подхватило и понесло от Большерецка к
югу. Не успели оглянуться, как бот выбросило обратно на берег мыска.
Вновь до Большерецка добрались пешком только через неделю. Тут
Шелихов узнал, что его давно уже похоронили. Погиб, считали здешние
жители, и его корабль, который сорвался с якорей и был унесен в море в
сторону Охотска.
Шелихов купил трех верховых лошадей, собираясь пробраться к
Охотску кружным путем, берегом моря. И вдруг узнал, что в
Петропавловске уже несколько дней стоит английский корабль,
нагруженный до отказа разными товарами.
Дух захватило от одной мысли, что личное свидание с английскими
моряками, быть может, позволит завязать торговлю с чужими странами. И
стало страшно, когда подумал, что англичане уже побывали на островах и
накупили там пушнины, - каждая упущенная шкурка могла подорвать
установившиеся цены. Их выгоднее купить самому даже в убыток, лишь бы
не дать просочиться на рынок... Успеет ли? Решать надо было сейчас же
- корабль мог уйти... И Шелихов тут же поскакал в Петропавловск,
успокаивая себя тем, что если корабль погиб, его все равно не
воскресишь, а если цел - несколько дней ожидания дела не изменят. С
трудом отгонял тревожные мысли о жене.
Вскоре капитан английского корабля и два его офицера сидели с
Григорием Ивановичем в Казенном доме.
Началась оживленная пантомима, разговор одними выразительными
жестами: прибывшие знали только английский язык, а хозяева - только
русский. Тем не менее сильно вспотевшие собеседники переговорили о
многом: Шелихов узнал, что корабль вышел из Индии и побывал в Кантоне,
что он принадлежит Ост-Индской компании, желающей завязать со здешними
жителями торговые отношения, что на нем доставлены товары для обменной
торговли с островитянами и, наконец, что фамилия капитана Петерс.
Григорий Иванович был приглашен затем на английский корабль.
После обильного угощения любезные хозяева показали все свои товары,
хотя Григорий Иванович и делал вид, что нисколько не интересуется ими.
Привезенные товары ошеломили его количеством, качеством и
разнообразием.
Явился и долговязый камчатский исправник, барон Иван Штейнгель,
но и тут дело не клеилось: он не говорил по-английски, а немецкого не
понимали приезжие. Не помогло и предложение воспользоваться латинским:
англичане его не знали. Однако пантомимы до известной степени удалось
избежать: англичане не говорили, но кое-как понимали по-французски.
В тот же день Шелиховым был скуплен почти весь груз в кредит на
векселя с платежом на Москву, а после приемки закупленного условились
о привозе следующих партий товара.
Характерная для Шелихова предусмотрительность сказалась на
происходивших переговорах. Она насмешила Штейнгеля, но Григорий
Иванович настоял на своем. Он выработал обязательный маршрут для
английских кораблей к нам и обратно, внушительно заметив смеющемуся
Штейнгелю:
- Нечего им шататься туда и сюда по нашим морям. Пусть ходят
прямо по надобности.
Тюленьи торбаса до колен, поверх чулок из оленьей шкуры; меховые
штаны шерстью внутрь; лисий кукуль с длинной костяной бахромой;
двойная меховая рубашка; еще кухлянка из толстой и мягкой оленьей
шкуры, разноцветная, вышитая снизу шелками, а у ворота и на рукавах
обшитая блестящим, лоснящимся бобром; четырехугольный меховой лоскут у
подбородка для защиты лица от ветра и снега - таков костюм Григория
Ивановича. В нем он чувствует себя легко и свободно. Если бы не
тревожные мысли о судьбе жены и людей, было бы совсем хорошо. Он ловко
владеет крепким оштолом и умеет переупрямить собачью упряжку хоть в
пятнадцать штук (а собаки каждая с волка, а то и больше). Он смело
втыкает в снег оштол, и тогда покрытые снегом легкие санки мгновенно
застопориваются. Глаза рвущихся вперед собак наливаются от натуги
кровью, петли ошейников душат их до полусмерти, постромки глубоко
впиваются в тело так, что лопается кожа, но сани на оштоле - ни с
места. Суровый окрик тотчас же приводит в повиновение зарвавшихся
животных, только по недоразумению именуемых собаками.
Сшитые из березовой коры (каркас из реечек, связанных ремнями из
тюленьей кожи), поставленные на широкие выгнутые полозья камчадальские
сани легки - в них нет и полпуда, а поднимают они от десяти до
двадцати пудов клади. На этот раз на санях Григория Ивановича только
продовольствие и охотничий припас.
За Нижнекамчатском пошло легче: снегу больше и речек меньше, но
зато впереди злая непокоренная коряцкая земля и вьюжная тундра.
Григория Ивановича ничто не останавливает. Стиснув зубы и раздувая
ноздри, гонит и гонит он собак, мчит сломя голову.
Новые и новые преграды то и дело задерживали на трудном пути:
проводники, несмотря на тароватые посулы, отказывались сопровождать
этого железного человека, не знающего ни страха, ни устали. За павших
собак он платил, правда, щедро, но свежих было доставать так трудно...
Через пять месяцев, уже в январскую стужу, глубокой ночью, собаки
беззвучно подкатили санки по глубокому снегу к зданию Охотской
фактории Шелихова. Она была тиха и безлюдна. Никого: ни брата, ни
жены, ни прислуги... "Да здесь ли она?" - думал Григорий Иванович. Все
тело покрылось холодным потом.
Наутро все стало ясно: галиот, занесенный в Охотск бурей, цел,
хотя и потрепан, вытащен на берег, а Наталья Алексеевна с братом
Василием с вечера на вечеринке, устроенной командированным сюда
молодым и богатым чиновником из Петербурга.
Грозный и настойчивый допрос прислуги многое открыл Григорию
Ивановичу: молодой администратор окружил Наталью Алексеевну вниманием
и поклонением. Василий же Шелихов, лоботряс и пьяница, которого
Григорий Иванович приспособлял было к вождению кораблей, но отставил
за непослушание и дебоши, а потом сжалился и определил на службу в
Охотскую контору, чуть ли не стал сватом. Он решил выдать Наталью
Алексеевну замуж...
- Что говоришь, собака? - весь багровый от душившей его злобы,
Шелихов сжимал в руках тяжелую страшную плеть и наступал на ошалевшую,
заикающуюся от ужаса камчадалку. - При живом муже?!
- Василь Ваныч сказала - помер ты. Хозяйка плакал, плакал...
- Сволочь! Подлец! - кричал Шелихов, бегая по избе, шумно дыша и
ловя ртом воздух, потом бессильно повалился в кресло.
Не сходя с места, вся дрожа мелкой дрожью, неподвижно стояла
перед ним потрясенная камчадалка... Шелихов вдруг вскочил и побежал к
двери.
Невзвидя света, громко закричала насмерть перепуганная женщина и
тоже бросилась было вон, но Шелихов, обернувшись, с силой отшвырнул ее
назад.
- Свяжу и утоплю, если хоть на шаг отойдешь из дому! Понимаешь? -
прошипел он и быстро прошел в контору.
Там, несмотря на раннее утро, он застал доверенного, двух
приказчиков и одного рабочего, поведал о своем горе и просил помочь.
- Кому буду жаловаться? - умоляюще глядя на них, спрашивал
Шелихов. - Помогите наказать по-христиански христопродавца брата.. Век
буду благодарен, не забуду... А с женой я сам разберусь.
- Поможем, Григорий Иванович, поможем, - сказал за всех
доверенный и послал за виновником: - Вести хорошие есть, скажи ему, -
наставлял он посылаемого работника. - А выдашь, что хозяин здесь,
запорю!..
Через полчаса короткая расправа была закончена: виновный
исполосован ударами тяжелой плети и с рассеченной кожей на спине и
плечах, в изорванном платье стонал на полу избы.
Прошло несколько часов. Шелихов сидел в горнице, низко опустив
голову, обдумывая какое-то решение. Жену он еще не видел. Испуганная,
ничего не понимающая, она забилась в комнате и ждала своей участи.
Наконец Шелихов встал, подошел к конурке камчадалки и приказал:
- Собери Наталью Алексеевну в дорогу.
Спустя полчаса Григорий Иванович, молча и не глядя, прошел мимо
бездыханного Василия, поклонился своим помощникам и вышел к саням... В
них ни жива ни мертва сидела Наталья Алексеевна.
Поскрипывали широкие полозья, легко скользили лыжи, весело бежали
собаки. Безумие и злоба понемногу проходили.
"Добьюсь все-таки для нее позорной церковной казни и заточу в
монастырь, - уже хладнокровно рассуждал Шелихов, - того требует
церковь и мой христианский долг. Мало что этот подлец мог ей сказать о
моей гибели, она не должна была верить..."
"Разве я изменила мужу, решив выйти замуж? Что же было делать'
Разве в Сибири можно спокойно жить молодой вдове без защитника? А
Вася... Ведь он желал добра. Откуда он мог знать, что Гриша жив?"
...Через две недели на трех камчатских санках, с двумя
проводниками Шелиховы приехали в Иркутск.
Сердце не камень... Безропотность Натальи Алексеевны, ее
преданные, любящие глаза, тяготы пути смягчили сердце Шелихова.
Неотложные дела и суета на время отвлекли от выполнения "христианского
долга". Окончательно примириться с Натальей Алексеевной заставила
Шелихова привычная, уже забытая было домашняя обстановка в Иркутске, а
главное, дети. Да и любил Григорий Иванович свою жену той вечно
молодой любовью, которая многое заставляет прощать и забывать.
Громадный, почти во всю комнату, пушистый ковер, смущавший
посетителей-сибиряков своею шелковой мягкостью и цепкостью, прикрывал
великолепный штучный паркет кабинета генерал-губернатора иркутского и
колыванского. Высокие окна скрывались под спущенными тяжелыми
гардинами, и ни один звук не долетал с улицы до ушей его
высокопревосходительства.
Тишину губернаторского кабинета нарушало мерное тиканье еле-еле
качающегося маятника стоячих лондонских часов в гладком футляре
красного дерева с золочеными рельефными завитушками. На подзеркальном
вычурном столике, под стеклянным колпаком, группа фарфоровых пастухов
и пастушек застыла в реверансе менуэта.
За большим письменным столом утонул в мягком кресле, обложенном
легкими, лебяжьего пуха подушками, гроза одной седьмой части земного
шара, всесильный сатрап и вельможа матушки Екатерины II, сам
генерал-губернатор и кавалер, генерал-поручик Иван Варфоломеевич
Якоби. Его длинный, отороченный мехом шелковый шлафрок свисал до
самого пола.
Зажженные в больших бронзовых канделябрах свечи колеблющимся
желтым пламенем освещали стол и блестящими кружками отражались на
голом, как бильярдный шар, черепе рано состарившегося вельможи: Якоби
было всего около пятидесяти.
Гневно нахмурив седые мохнатые брови, генерал-губернатор читал
очередной анонимный донос на себя, адресованный "в собственные руки
матушки государыни-императрицы". Донос был перехвачен и услужливо
доставлен наместнику его любовно взлелеянной и оберегаемой,
собственной генерал-губернатора тайной полицией.
"И откуда все знает эта неизвестная каналья? - задавал себе в
десятый раз вопрос генерал-губернатор, читая точный список полученных
им от именитых купцов и питейных откупщиков взяток и длинный ряд
примеров самодурства. - Доносы растут, и, кто знает, сколько их
просачивается и доходит по адресу... Надо непременно съездить в Питер,
потолкаться в передних у покровителей и благодетелей. Неприятно
обивать пороги и бросать деньги, но ничего не поделаешь".
- Да, жаль, жаль, не застанешь светлейшего князя Потемкина, -
произнес неожиданно для самого себя громко Якоби и задумался.
"Мамонов? - спросил он себя. - Перекинуться к очередному любимцу
Екатерины, Мамонову?.. Пожалуй, придется!"
И не подозревал всесильный сатрап, что дни его сочтены и что в
Санкт-Петербурге над толстыми и затрепанными томами его дел и делишек,
переходящими из рук в руки, угодливо трудится мелкая чиновничья
братия, пакостно вылавливая то, что будет приятно их высоким
начальникам. Не знал и того, что сам приютил на свою беду в иркутских
канцеляриях братца Гарновского, доверенного "светлейшего" в
Петербурге, и что шпионские сети, раскинутые над ним, - дело рук
самого генерал-прокурора князя Вяземского.
Искусными маневрами Якоби перед назначением спасся от брачных
сетей, расставленных родственницей князя, но тут же запутался в других
сетях - генерал-прокурорских. Дружба пошла к черту... Не знал Якоби,
что уже опоздал. Не знал, что не пройдет и года, как Гарновский (не
здешний, а петербургский), облизывая сухие тонкие губы, под датой
20-26 июня 1788 года запишет в своем дневнике: "Якоби приехал. Был
здесь в Царском Селе два дня, но государыню не имел чести видеть, и
граф Александр Матвеевич его принять не восхотел. Теперь сей наместник
засел в городе под видом болезни на квартире и никого, кроме людей ему
потребных, не принимает".
Судьба генерал-поручика Якобия и других сибирских наместников
была одинакова: быстрое возвышение и неограниченное доверие,
самоуправные поступки возвеличенного избранника, охлаждение, питаемое
доносами обиженных, раздраженных и завидующих, внезапное смещение и
суд. Иногда сначала суд, потом смещение, а то и ссылка. И, несмотря на
то, что этот ход событий повторялся неизменно десятки раз, каждый
думал о себе, что он исключение, и, конечно, в своей беспечности
ошибался.
Отдаленность Сибири и безначалие разнуздывало страсти: одни,
распоясавшись, развратничали, нахально похищая понравившихся чужих
жен, невест и дочерей; другие находили наслаждение в буйных пирах,
попойках и в безудержном разгуле, резво ездили на тройках, запряженных
подчиненными чиновниками и недругами; третьи занимались незаконными
поборами и взятками; четвертые тащили за собой десятки родственников и
росчерком своего блудливого пера очищали для них теплые местечки,
обрекая таких же предшественников на голод и нищету.
Сейчас, с досадой отложивши в сторону донос, генерал-губернатор
придвинул поближе к свету аккуратно сложенный лист бумаги и стал его
читать, подчеркивая отдельные места...
Бесшумно приоткрылись высокие тяжелые двери, и вошедший в
придворной форме, в белых чулках и лакированных туфлях с большими
блестящими пряжками лакей доложил:
- Господа купцы Шелихов и Голиков, по приглашению к вашему
высокопревосходительству.
Ответа не последовало. Слуга вышел, но, выходя, двери широко
распахнул. В них прошли и остановились у порога статный, худощавый, в
мягких сапогах, тщательно выбритый, похожий на молодого
щеголя-приказчика Григорий Иванович Шелихов и кургузый, широкоплечий,
с окладистой бородой и обвислым животом, тоже в сапогах, курский купец
Голиков, оба владельцы бобровых и котиковых промыслов на Курильских и
Алеутских островах и на американском берегу. Остановившись у дверей,
купцы спокойно, привычно, без трепета и любопытства созерцали
блестящую лысину генерала и молчали, не приближаясь к столу.
Якоби кончил читать, откинулся на спинку кресла, поднял голову и
сделал вид, что только сейчас заметил гостей.
- А, здравствуйте, почтеннейшие и именитые, прошу. Как вы
неслышно вошли...
- Не смели мешать вашему высокопревосходительству, - ответил
Голиков, подходя к столу.
- Изволили звать? - спросил Шелихав.
- Садитесь, дело есть, - ответил вельможа, жестом указывая на
кресла.
- А дело такое, - сказал наместник и, обращаясь к Шелихову,
вставил: - Твой рапорт препроводил государыне императрице, но
высочайшего решения пока не имею... - И после паузы: - Сделать же
сейчас надо вот что: надо постараться закрепить за Российской империей
вновь открытые американские земли... Пошлите немедленно от моего имени
вашим доверенным мое секретнейшее, повторяю - се-крет-ней-шее,
наставление, - он, погрозив указательным пальцем, приостановился,
давая гостям прочувствовать важность задания. - За их усердие и
преданность российскому престолу можете поручиться?
- Можем, - дружно ответили купцы.
- Так вот им, а стало быть, и вам обоим. Первое: когда доставятся
вложенные в одном ящике пятнадцать гербов Российской империи и десять
досок железных с изображением на оных медного креста и медными
литерами сказанных слов "Земля Российского Владения", то стараться без
потеряния времени выставить оные гербы на твердой земле
Северо-Западной Америки, называемой Аляска... Далее: я даю свое
наставление, как зарывать и как описывать место зарытая... А вот...
четвертое: зарывать стараться доски так, чтобы не только не видали
оных тамошние жители, но скрыть и от наших русских работников...
Пятое: если случится, что для такого же промысла придут суда других
держав, то вы имеете право сказать, что земля и промысел на оной
принадлежат Российской империи. И что оные сысканы первее нашими
мореплавателями... Ну, дальше там требую: о человеколюбивом обращении
с туземцами... о похвальном старании открывать новые земли... о
- Ну что же, хорошо, - сказала она, кладя охотское письмо на
стол, - значит, к пасхе нам надо готовиться к выезду... - и, видя
изумление в расширенных глазах мужа, спросила: - Что ты на меня
уставился?
- Ты сказала, нужно готовиться... нам? - смущенно проговорил
Шелихов.
- Неужели ты мог предположить, что я останусь здесь одна без
тебя?
Григорий Иванович изумился еще больше и невнятно пролепетал:
- А как же дети?
- Их я пристрою к бабушке... Там им будет хорошо.
Шелихов вскочил и порывисто обнял жену. Ему вдруг стало жалко ее
до слез.
- Ну и разодолжила... Ведь ты на островах погибнешь, ты это
понимаешь?
- С тобою вместе. Понимаю... А чтоб тебе было понятно, прочти
вот, - оказала Наталья Алексеевна и протянула мужу скомканное письмо
Михайлы Голикова.
- Видишь, - продолжала она, - нельзя мне здесь оставаться... На
каждом шагу приходится изворачиваться, играть в любовь. Иначе или
пропаду, или твое дело погублю. Кто же защитит? Сама? А от сплетен
куда денешься? Ты должен понять: другого выхода у меня нет и быть не
может. А суровой жизни, опасностей с тобой не боюсь.
Григорий Иванович не отвечал. Удивленная молчанием мужа, Наталья
Алексеевна понизила голос до шепота и, глотая слезы, добавила:
- Ну, а если оставишь - пеняй на себя...
Дружно осуждали знакомые решение Шелихова взять с собой жену.
- Не позволю губить женщину! - стращал его Якоби. - Мало ли чего
ты придумаешь!
- Не дело задумал - убьют, каяться будешь, - говорил Иван
Ларионович.
Ругали Григория Ивановича в купеческих домах за черствость,
осуждали в государственных канцеляриях за рабовладельческие замашки...
А он еще никогда не видел свою подругу жизни в таком радостном
настроении и любовался ее оживлением.
Шумные проводы за тридцать верст и устроенный на славу пикник
перед расставанием закончились тем, что назойливые ухаживатели в
пьяном угаре, хохоча, без церемонии обнимали и целовали подпоенную
крепкими винами и наливками Наталью Алексеевну. А она беспрестанно
смеялась, слабо пытаясь отдернуть руки. Когда же удавалось освободить
хоть одну, грозила пальцем перед самым носом зарвавшегося любезника.
Распоясавшаяся компания, держа ее высоко на руках, понесла к
приготовленному тарантасу. На глазах потрясенного этим зрелищем мужа
Наталья Алексеевна шутя ерошила волосы и пудреные парики поклонников.
- Негодяи! - с сердцем сказал Григорий Иванович, как только
лошади двинулись. - Хороша и ты. Смотрел с омерзением... Позор!
- Понравилось? - спокойно спросила Наталья Алексеевна. - А ведь
ты собирался было оставить меня здесь одну... Теперь сам видел.
...Три новеньких галиота - "Симеон и Анна", "Три святителя" и
"Св. Михаил" - с двумястами смелых людей на борту медленно и осторожно
вытягивались из бухты. Было это 16 августа 1783 года. Выйдя на морокой
простор, они тотчас одевались белоснежными парусами и один за другим
скрывались из глаз.
Григорий Иванович и Наталья Алексеевна, стоя рядом, не сводили
глаз с колокольни охотской церкви - оба были охвачены тревожными
раздумьями.
Прощание с берегом вызвало у Григория Ивановича горделивые
чувства. Он думал: "Я начертал план, компанию, создал капитал,
построил эти корабли и сам иду искать новых земель, чтобы вдунуть в
них новую жизнь. Вместе со мной плывут две сотни мне доверившихся
людей, отдавших мне волю и тяжкий труд, и не только труд, но и жизнь.
Велика ответственность, но она становится легче, когда сам человек
уверен в своих начинаниях..."
Увы, суровая действительность дала себя почувствовать тут же:
резкий противный ветер разбросал корабли по морю. "Три святителя" и
"Симеон" приткнулись к первому Курильскому острову и не решались выйти
отсюда три недели. Галиот "Михаил" с шестьюдесятью людьми на борту
исчез.
Не пришел он и в назначенное на случай разлучения кораблей место
- Берингов остров, где пришлось зазимовать. С буйными ветрами, снегом,
метелями и лютыми морозами пожаловала незваная гостья - цинга.
Люди полегли, как медведи в берлоге, и угрюмо хворали, а спасение
было в том, чтобы непрестанно двигаться. Но трудно было заставить
людей ходить куда-нибудь по берегу моря на лыжах или в ясные дни - в
горы. Это помогало от болезней, но убедить павших духом больных
становилось почти невозможным.
Весна и охота принесли облегчение. Пришел и "Михаил". Все
оживились, но окрепли только к июлю, и тогда корабли, осторожно
переходя от острова к острову, стали пробираться к востоку, до самого
крайнего, еще не обжитого Кадьяка...
Враждебная встреча со стороны туземцев не смутила Григория
Ивановича. Приходилось, как он, впрочем, и предполагал, начинать с
завоевания дружбы. Приветливое отношение к туземцам, подарки им,
помощь в охоте, а вместе с тем и демонстрация силы - огнестрельного
оружия - все было пущено в ход для установления сносных отношений.
Через три года Шелихов чувствовал себя в полной безопасности даже
на сборищах местных племен. Добрые отношения с населением острова по
обычаю подкреплялись выдачей аманатов.
В исследованных местах были построены укрепленные пункты с
оборудованием для охоты и рыбной ловли.
С собой Шелихов увозил человек сорок туземцев, чтобы показать им
ближайшие русские города - Охотск, Иркутск, а некоторых даже
представить в Петербурге. Уходя на корабле "Три святителя", другие два
он оставлял на месте для открытий новых земель и постоянной связи с
Охотском.
Об одном Шелихов как будто забыл - об обогащении: он уезжал без
пушнины. Не это было сейчас его целью. Надо было прежде всего
обеспечить существование постоянных российских поселений и их рост на
островах и американском континенте.
Так же как и три года тому назад, они стояли рядом на палубе и,
не отрываясь, пристально всматривались в дали сурового океана,
стараясь увидеть родные берега.
Да, они стояли так же рядом, но на этот раз далекие друг другу:
Григорий Иванович весь был поглощен думами и тяжелыми заботами о
дальнейшем устройстве начатого дела; Наталья Алексеевна, считая свой
долг исполненным, мечтала о шумном и веселом обществе, о богатстве,
которое отныне потечет в их, шелиховские, руки непрерывной широкой
струей. Она отошла от мужа и в каюте долго разглядывала себя в
зеркало...
Стоял конец июля. Сильные ветры задерживали и отводили в сторону
неповоротливое судно с измученной, обессилевшей командой островитян,
плохо владевшей искусством лавирования. Добравшись до первого
Курильского острова, пришлось прервать путешествие и отстаиваться в
одной из крохотных бухточек. Бросить же якорь у Большерецка удалось
только в августе.
- Оставайся на судне, - даже не оглядываясь, коротко и
повелительно сказал жене Григорий Иванович, направляясь к трапу, к
которому едва-едва удалось подвести плясавшую на сердитых волнах
байдарку. - Рыбы надо купить...
Наталья Алексеевна следила за ныряющей байдаркой, пока та не
скрылась из виду в белой пене сердитого моря.
- Зря хозяин поехал-то - видишь, какая непогодь... - показывая на
бушующее море, сказал подошедший штурман, прислушиваясь к свисту ветра
в снастях и беспокойному скрипению подергивающегося на якорных канатах
корабля. - Иди ужо, Наталья Алексеевна, в каюту - вишь, разгулялось
как...
Байдара вернулась только к вечеру, с мокрым и сердитым
байдарщиком. На вопрос вышедшей из каюты Натальи Алексеевны он грубо
ответил:
- Водки бы дала обогреться. Уж и не знаю сам, как уцелемши
добрался... Три раза дорогой опрокидался... "Куплю свежей рыбки, найму
бот да на ем и доберусь", - сказывал Григорываныч. Думал, они уже под
парусом здеся давно...
- Мотри, какая буря поднялась, - перебил разговор штурман. -
Счастлив твой бог, что вернулся... Как бы с якорей не сорвало.
Барометр, поди...
Но он не досказал, что с барометром, и яростно закричал: "Аврал!"
Несколько десятков босых ног зашлепали по палубе.
Оторвавшийся корабль стал боком к ветру и резко накренился, почти
касаясь воды мачтами. Казалось, что он покорно лег в страхе перед
навалившимся на него ветром.
- Надо быть, хозяин погиб со своей рыбой, господи помилуй, -
сказал штурману байдарщик и перекрестился.
Наталья Алексеевна бросилась на постель в каюте и лишилась
чувств.
А в это время Григорий Иванович, закрывая глаза от крутящихся
вихрей и пригибаясь к земле, шаг за шагом добирался до укрытого в
бухточке бота с рыбой.
- Не сумеем добраться до корабля, хозяин, - заявил рулевой
нанятого бота. - Опрокинет враз, только выйдем...
- Попробуем, утихает, - успокаивал Григорий Иванович.
Проба оказалась неудачной: подхватило и понесло от Большерецка к
югу. Не успели оглянуться, как бот выбросило обратно на берег мыска.
Вновь до Большерецка добрались пешком только через неделю. Тут
Шелихов узнал, что его давно уже похоронили. Погиб, считали здешние
жители, и его корабль, который сорвался с якорей и был унесен в море в
сторону Охотска.
Шелихов купил трех верховых лошадей, собираясь пробраться к
Охотску кружным путем, берегом моря. И вдруг узнал, что в
Петропавловске уже несколько дней стоит английский корабль,
нагруженный до отказа разными товарами.
Дух захватило от одной мысли, что личное свидание с английскими
моряками, быть может, позволит завязать торговлю с чужими странами. И
стало страшно, когда подумал, что англичане уже побывали на островах и
накупили там пушнины, - каждая упущенная шкурка могла подорвать
установившиеся цены. Их выгоднее купить самому даже в убыток, лишь бы
не дать просочиться на рынок... Успеет ли? Решать надо было сейчас же
- корабль мог уйти... И Шелихов тут же поскакал в Петропавловск,
успокаивая себя тем, что если корабль погиб, его все равно не
воскресишь, а если цел - несколько дней ожидания дела не изменят. С
трудом отгонял тревожные мысли о жене.
Вскоре капитан английского корабля и два его офицера сидели с
Григорием Ивановичем в Казенном доме.
Началась оживленная пантомима, разговор одними выразительными
жестами: прибывшие знали только английский язык, а хозяева - только
русский. Тем не менее сильно вспотевшие собеседники переговорили о
многом: Шелихов узнал, что корабль вышел из Индии и побывал в Кантоне,
что он принадлежит Ост-Индской компании, желающей завязать со здешними
жителями торговые отношения, что на нем доставлены товары для обменной
торговли с островитянами и, наконец, что фамилия капитана Петерс.
Григорий Иванович был приглашен затем на английский корабль.
После обильного угощения любезные хозяева показали все свои товары,
хотя Григорий Иванович и делал вид, что нисколько не интересуется ими.
Привезенные товары ошеломили его количеством, качеством и
разнообразием.
Явился и долговязый камчатский исправник, барон Иван Штейнгель,
но и тут дело не клеилось: он не говорил по-английски, а немецкого не
понимали приезжие. Не помогло и предложение воспользоваться латинским:
англичане его не знали. Однако пантомимы до известной степени удалось
избежать: англичане не говорили, но кое-как понимали по-французски.
В тот же день Шелиховым был скуплен почти весь груз в кредит на
векселя с платежом на Москву, а после приемки закупленного условились
о привозе следующих партий товара.
Характерная для Шелихова предусмотрительность сказалась на
происходивших переговорах. Она насмешила Штейнгеля, но Григорий
Иванович настоял на своем. Он выработал обязательный маршрут для
английских кораблей к нам и обратно, внушительно заметив смеющемуся
Штейнгелю:
- Нечего им шататься туда и сюда по нашим морям. Пусть ходят
прямо по надобности.
Тюленьи торбаса до колен, поверх чулок из оленьей шкуры; меховые
штаны шерстью внутрь; лисий кукуль с длинной костяной бахромой;
двойная меховая рубашка; еще кухлянка из толстой и мягкой оленьей
шкуры, разноцветная, вышитая снизу шелками, а у ворота и на рукавах
обшитая блестящим, лоснящимся бобром; четырехугольный меховой лоскут у
подбородка для защиты лица от ветра и снега - таков костюм Григория
Ивановича. В нем он чувствует себя легко и свободно. Если бы не
тревожные мысли о судьбе жены и людей, было бы совсем хорошо. Он ловко
владеет крепким оштолом и умеет переупрямить собачью упряжку хоть в
пятнадцать штук (а собаки каждая с волка, а то и больше). Он смело
втыкает в снег оштол, и тогда покрытые снегом легкие санки мгновенно
застопориваются. Глаза рвущихся вперед собак наливаются от натуги
кровью, петли ошейников душат их до полусмерти, постромки глубоко
впиваются в тело так, что лопается кожа, но сани на оштоле - ни с
места. Суровый окрик тотчас же приводит в повиновение зарвавшихся
животных, только по недоразумению именуемых собаками.
Сшитые из березовой коры (каркас из реечек, связанных ремнями из
тюленьей кожи), поставленные на широкие выгнутые полозья камчадальские
сани легки - в них нет и полпуда, а поднимают они от десяти до
двадцати пудов клади. На этот раз на санях Григория Ивановича только
продовольствие и охотничий припас.
За Нижнекамчатском пошло легче: снегу больше и речек меньше, но
зато впереди злая непокоренная коряцкая земля и вьюжная тундра.
Григория Ивановича ничто не останавливает. Стиснув зубы и раздувая
ноздри, гонит и гонит он собак, мчит сломя голову.
Новые и новые преграды то и дело задерживали на трудном пути:
проводники, несмотря на тароватые посулы, отказывались сопровождать
этого железного человека, не знающего ни страха, ни устали. За павших
собак он платил, правда, щедро, но свежих было доставать так трудно...
Через пять месяцев, уже в январскую стужу, глубокой ночью, собаки
беззвучно подкатили санки по глубокому снегу к зданию Охотской
фактории Шелихова. Она была тиха и безлюдна. Никого: ни брата, ни
жены, ни прислуги... "Да здесь ли она?" - думал Григорий Иванович. Все
тело покрылось холодным потом.
Наутро все стало ясно: галиот, занесенный в Охотск бурей, цел,
хотя и потрепан, вытащен на берег, а Наталья Алексеевна с братом
Василием с вечера на вечеринке, устроенной командированным сюда
молодым и богатым чиновником из Петербурга.
Грозный и настойчивый допрос прислуги многое открыл Григорию
Ивановичу: молодой администратор окружил Наталью Алексеевну вниманием
и поклонением. Василий же Шелихов, лоботряс и пьяница, которого
Григорий Иванович приспособлял было к вождению кораблей, но отставил
за непослушание и дебоши, а потом сжалился и определил на службу в
Охотскую контору, чуть ли не стал сватом. Он решил выдать Наталью
Алексеевну замуж...
- Что говоришь, собака? - весь багровый от душившей его злобы,
Шелихов сжимал в руках тяжелую страшную плеть и наступал на ошалевшую,
заикающуюся от ужаса камчадалку. - При живом муже?!
- Василь Ваныч сказала - помер ты. Хозяйка плакал, плакал...
- Сволочь! Подлец! - кричал Шелихов, бегая по избе, шумно дыша и
ловя ртом воздух, потом бессильно повалился в кресло.
Не сходя с места, вся дрожа мелкой дрожью, неподвижно стояла
перед ним потрясенная камчадалка... Шелихов вдруг вскочил и побежал к
двери.
Невзвидя света, громко закричала насмерть перепуганная женщина и
тоже бросилась было вон, но Шелихов, обернувшись, с силой отшвырнул ее
назад.
- Свяжу и утоплю, если хоть на шаг отойдешь из дому! Понимаешь? -
прошипел он и быстро прошел в контору.
Там, несмотря на раннее утро, он застал доверенного, двух
приказчиков и одного рабочего, поведал о своем горе и просил помочь.
- Кому буду жаловаться? - умоляюще глядя на них, спрашивал
Шелихов. - Помогите наказать по-христиански христопродавца брата.. Век
буду благодарен, не забуду... А с женой я сам разберусь.
- Поможем, Григорий Иванович, поможем, - сказал за всех
доверенный и послал за виновником: - Вести хорошие есть, скажи ему, -
наставлял он посылаемого работника. - А выдашь, что хозяин здесь,
запорю!..
Через полчаса короткая расправа была закончена: виновный
исполосован ударами тяжелой плети и с рассеченной кожей на спине и
плечах, в изорванном платье стонал на полу избы.
Прошло несколько часов. Шелихов сидел в горнице, низко опустив
голову, обдумывая какое-то решение. Жену он еще не видел. Испуганная,
ничего не понимающая, она забилась в комнате и ждала своей участи.
Наконец Шелихов встал, подошел к конурке камчадалки и приказал:
- Собери Наталью Алексеевну в дорогу.
Спустя полчаса Григорий Иванович, молча и не глядя, прошел мимо
бездыханного Василия, поклонился своим помощникам и вышел к саням... В
них ни жива ни мертва сидела Наталья Алексеевна.
Поскрипывали широкие полозья, легко скользили лыжи, весело бежали
собаки. Безумие и злоба понемногу проходили.
"Добьюсь все-таки для нее позорной церковной казни и заточу в
монастырь, - уже хладнокровно рассуждал Шелихов, - того требует
церковь и мой христианский долг. Мало что этот подлец мог ей сказать о
моей гибели, она не должна была верить..."
"Разве я изменила мужу, решив выйти замуж? Что же было делать'
Разве в Сибири можно спокойно жить молодой вдове без защитника? А
Вася... Ведь он желал добра. Откуда он мог знать, что Гриша жив?"
...Через две недели на трех камчатских санках, с двумя
проводниками Шелиховы приехали в Иркутск.
Сердце не камень... Безропотность Натальи Алексеевны, ее
преданные, любящие глаза, тяготы пути смягчили сердце Шелихова.
Неотложные дела и суета на время отвлекли от выполнения "христианского
долга". Окончательно примириться с Натальей Алексеевной заставила
Шелихова привычная, уже забытая было домашняя обстановка в Иркутске, а
главное, дети. Да и любил Григорий Иванович свою жену той вечно
молодой любовью, которая многое заставляет прощать и забывать.
Громадный, почти во всю комнату, пушистый ковер, смущавший
посетителей-сибиряков своею шелковой мягкостью и цепкостью, прикрывал
великолепный штучный паркет кабинета генерал-губернатора иркутского и
колыванского. Высокие окна скрывались под спущенными тяжелыми
гардинами, и ни один звук не долетал с улицы до ушей его
высокопревосходительства.
Тишину губернаторского кабинета нарушало мерное тиканье еле-еле
качающегося маятника стоячих лондонских часов в гладком футляре
красного дерева с золочеными рельефными завитушками. На подзеркальном
вычурном столике, под стеклянным колпаком, группа фарфоровых пастухов
и пастушек застыла в реверансе менуэта.
За большим письменным столом утонул в мягком кресле, обложенном
легкими, лебяжьего пуха подушками, гроза одной седьмой части земного
шара, всесильный сатрап и вельможа матушки Екатерины II, сам
генерал-губернатор и кавалер, генерал-поручик Иван Варфоломеевич
Якоби. Его длинный, отороченный мехом шелковый шлафрок свисал до
самого пола.
Зажженные в больших бронзовых канделябрах свечи колеблющимся
желтым пламенем освещали стол и блестящими кружками отражались на
голом, как бильярдный шар, черепе рано состарившегося вельможи: Якоби
было всего около пятидесяти.
Гневно нахмурив седые мохнатые брови, генерал-губернатор читал
очередной анонимный донос на себя, адресованный "в собственные руки
матушки государыни-императрицы". Донос был перехвачен и услужливо
доставлен наместнику его любовно взлелеянной и оберегаемой,
собственной генерал-губернатора тайной полицией.
"И откуда все знает эта неизвестная каналья? - задавал себе в
десятый раз вопрос генерал-губернатор, читая точный список полученных
им от именитых купцов и питейных откупщиков взяток и длинный ряд
примеров самодурства. - Доносы растут, и, кто знает, сколько их
просачивается и доходит по адресу... Надо непременно съездить в Питер,
потолкаться в передних у покровителей и благодетелей. Неприятно
обивать пороги и бросать деньги, но ничего не поделаешь".
- Да, жаль, жаль, не застанешь светлейшего князя Потемкина, -
произнес неожиданно для самого себя громко Якоби и задумался.
"Мамонов? - спросил он себя. - Перекинуться к очередному любимцу
Екатерины, Мамонову?.. Пожалуй, придется!"
И не подозревал всесильный сатрап, что дни его сочтены и что в
Санкт-Петербурге над толстыми и затрепанными томами его дел и делишек,
переходящими из рук в руки, угодливо трудится мелкая чиновничья
братия, пакостно вылавливая то, что будет приятно их высоким
начальникам. Не знал и того, что сам приютил на свою беду в иркутских
канцеляриях братца Гарновского, доверенного "светлейшего" в
Петербурге, и что шпионские сети, раскинутые над ним, - дело рук
самого генерал-прокурора князя Вяземского.
Искусными маневрами Якоби перед назначением спасся от брачных
сетей, расставленных родственницей князя, но тут же запутался в других
сетях - генерал-прокурорских. Дружба пошла к черту... Не знал Якоби,
что уже опоздал. Не знал, что не пройдет и года, как Гарновский (не
здешний, а петербургский), облизывая сухие тонкие губы, под датой
20-26 июня 1788 года запишет в своем дневнике: "Якоби приехал. Был
здесь в Царском Селе два дня, но государыню не имел чести видеть, и
граф Александр Матвеевич его принять не восхотел. Теперь сей наместник
засел в городе под видом болезни на квартире и никого, кроме людей ему
потребных, не принимает".
Судьба генерал-поручика Якобия и других сибирских наместников
была одинакова: быстрое возвышение и неограниченное доверие,
самоуправные поступки возвеличенного избранника, охлаждение, питаемое
доносами обиженных, раздраженных и завидующих, внезапное смещение и
суд. Иногда сначала суд, потом смещение, а то и ссылка. И, несмотря на
то, что этот ход событий повторялся неизменно десятки раз, каждый
думал о себе, что он исключение, и, конечно, в своей беспечности
ошибался.
Отдаленность Сибири и безначалие разнуздывало страсти: одни,
распоясавшись, развратничали, нахально похищая понравившихся чужих
жен, невест и дочерей; другие находили наслаждение в буйных пирах,
попойках и в безудержном разгуле, резво ездили на тройках, запряженных
подчиненными чиновниками и недругами; третьи занимались незаконными
поборами и взятками; четвертые тащили за собой десятки родственников и
росчерком своего блудливого пера очищали для них теплые местечки,
обрекая таких же предшественников на голод и нищету.
Сейчас, с досадой отложивши в сторону донос, генерал-губернатор
придвинул поближе к свету аккуратно сложенный лист бумаги и стал его
читать, подчеркивая отдельные места...
Бесшумно приоткрылись высокие тяжелые двери, и вошедший в
придворной форме, в белых чулках и лакированных туфлях с большими
блестящими пряжками лакей доложил:
- Господа купцы Шелихов и Голиков, по приглашению к вашему
высокопревосходительству.
Ответа не последовало. Слуга вышел, но, выходя, двери широко
распахнул. В них прошли и остановились у порога статный, худощавый, в
мягких сапогах, тщательно выбритый, похожий на молодого
щеголя-приказчика Григорий Иванович Шелихов и кургузый, широкоплечий,
с окладистой бородой и обвислым животом, тоже в сапогах, курский купец
Голиков, оба владельцы бобровых и котиковых промыслов на Курильских и
Алеутских островах и на американском берегу. Остановившись у дверей,
купцы спокойно, привычно, без трепета и любопытства созерцали
блестящую лысину генерала и молчали, не приближаясь к столу.
Якоби кончил читать, откинулся на спинку кресла, поднял голову и
сделал вид, что только сейчас заметил гостей.
- А, здравствуйте, почтеннейшие и именитые, прошу. Как вы
неслышно вошли...
- Не смели мешать вашему высокопревосходительству, - ответил
Голиков, подходя к столу.
- Изволили звать? - спросил Шелихав.
- Садитесь, дело есть, - ответил вельможа, жестом указывая на
кресла.
- А дело такое, - сказал наместник и, обращаясь к Шелихову,
вставил: - Твой рапорт препроводил государыне императрице, но
высочайшего решения пока не имею... - И после паузы: - Сделать же
сейчас надо вот что: надо постараться закрепить за Российской империей
вновь открытые американские земли... Пошлите немедленно от моего имени
вашим доверенным мое секретнейшее, повторяю - се-крет-ней-шее,
наставление, - он, погрозив указательным пальцем, приостановился,
давая гостям прочувствовать важность задания. - За их усердие и
преданность российскому престолу можете поручиться?
- Можем, - дружно ответили купцы.
- Так вот им, а стало быть, и вам обоим. Первое: когда доставятся
вложенные в одном ящике пятнадцать гербов Российской империи и десять
досок железных с изображением на оных медного креста и медными
литерами сказанных слов "Земля Российского Владения", то стараться без
потеряния времени выставить оные гербы на твердой земле
Северо-Западной Америки, называемой Аляска... Далее: я даю свое
наставление, как зарывать и как описывать место зарытая... А вот...
четвертое: зарывать стараться доски так, чтобы не только не видали
оных тамошние жители, но скрыть и от наших русских работников...
Пятое: если случится, что для такого же промысла придут суда других
держав, то вы имеете право сказать, что земля и промысел на оной
принадлежат Российской империи. И что оные сысканы первее нашими
мореплавателями... Ну, дальше там требую: о человеколюбивом обращении
с туземцами... о похвальном старании открывать новые земли... о