Страница:
Резанову немедленно пройти в сад. День был жаркий, но она куталась в
большую теплую шаль, утверждая, что ее знобит.
- Найдите предлог немедленно вернуться на корабль, а прочитавши
вот это, - она вынула из-под шали объемистую кипу испанских и немецких
газет, - возвращайтесь, так как я боюсь, что спохватятся. Я слышала,
что тут очень много интересных для вас сведений.
Резанов тотчас поскакал к пристани, проклиная нарастающие
осложнения. Очутившись в каюте, он дрожащими руками развернул первую
газету - из нее выпал вчетверо сложенный лист бумаги. Это оказалось
письмо вицероя губернатору. В нем подробно описывалось отчаянное
сражение франко-испанского флота с английским.
"Интересно, но, по-видимому, все же не то", - подумал Резанов и,
не дочитав письма, вновь схватился за газеты. "Наполеон взял Вену и
принудил римского императора удалиться в Моравию", - гласило одно из
сообщений.
"Опять не то!" - досадовал он и вдруг застыл: гамбургская газета
от 4 октября 1805 года осторожно сообщала о происшедшей в Петербурге
революции, не приводя никаких подробностей и оговариваясь, что слухи
требуют проверки.
"Газетная утка? Провокационный прием с какой-либо целью?" -
задавал себе вопросы Резанов. Новость поразила его настолько, что при
всем уменье владеть собой ему не удалось скрыть у Аргуелло своего
тревожного настроения.
- Этого не может быть, я ручаюсь, чем хотите, - говорил он
наедине Консепсии после того, как рассказал о встревожившем его
сообщении. - Решительно не может быть!
Побыть наедине с Консепсией десяток-другой минут Резанову
удавалось почти ежедневно. На людях он смешил ее до слез, быстро и
смешно лопоча по-испански, а наедине образно описывал по-французски
петербургскую жизнь крупного чиновничества, имеющего доступ ко двору.
Не позабыты были и ослепительные приемы Екатерины.
- О, как я хотела бы хоть однажды, хоть одним глазком взглянуть
на то, о чем вы рассказываете, мосье Николя! Взглянуть и умереть, -
сказала как-то Консепсия, сидя на скамье в саду рядом с Резановым.
- Это не трудно, дитя, - сказал Резанов и, вдруг поцеловав ручку
Консепсии, пылко, как молодой любовник, шепнул ей на ухо: - Я увезу
вас в Россию, хотите?
Ответные, сумасшедшие поцелуи Консепсии очень смутили еще не
старого, но хорошо пожившего вдовца. Однако отступать было и поздно и
рискованно...
И вот они жених и невеста. Увы, бурная радость Консепсии
сменилась постоянными слезами. Для нее настали тяжелые дни: в дело
решительно вмешалась церковь, так как он - о ужас! - православный
схизматик,* а не католик. (* Схизматик - верующий, отпавший от
церковного единства. Название, чаще всего католической церковью
применяемое к православным.)
- Милый друг, твой вид разрывает мое сердце. Пойми, дочурка, и
прости, я не могу идти против святой церкви, - говорил расстроенный
отец, лаская заплаканную дочь.
- Если бы вы знали, как я ненавижу этих лицемеров в сутанах, все
равно каких - французских, испанских, итальянских или ваших, русских,
- с жаркой ненавистью в глазах жаловалась Консепсия Резанову. - Эта
подлая, жирная, лысая крыса пыталась застращать меня карами божьими,
если я выйду замуж за православного. Какое право имеют эти наглецы
называть себя посредниками божьими? Почему таких нечистых посредников
терпит создатель? О, как я их ненавижу!
- Успокойся, моя крошка, - говорил Резанов, нежно поглаживая
ручку Консепсии.
- Нет, вы подумайте, эти наглецы, оба старались уверить меня, что
вы... что ты... милый мой, - девушка прервала свою речь поцелуем, -
что ты не любишь меня и затеял это сватовство по каким-то особым
дипломатическим соображениям. Подумай!
- Какие негодяи! - возмутился Резанов, но тут же вздрогнул от
мысли, что святые отцы, пожалуй, недалеки от истины. - Что же еще они
говорят?
- Что ты, устроивши свои дела, тотчас же бросишь меня одну, там,
у себя, на диком и холодном севере, и никто не узнает, где я и что со
мной. Это они говорили и отцу.
Резанов решил действовать энергично. Со святыми отцами он пошел в
открытую и, сделавши ценный вклад на нужды францисканского духовного
ордена, так как францисканцы отрицали личную собственность, добился
церковного обручения, а затем поддержки перед его святейшеством, папой
римским, в разрешении на брак.
- Все это очень просто, - убеждал Резанов будущего тестя, -
тотчас по прибытии в Петербург я добьюсь назначения посланником в
Мадрид и устраню все недоразумения между обоими дворами. Затем я
отплыву из Испании в Вера-Круц и через Мексику явлюсь в Сан-Франциско
осуществлять торговые сношения. Вот тогда-то я и увезу ненаглядную мою
Консепсию. - Он при этом прозрачно намекнул, что некоторые из русских
аристократов целыми семьями переходили в католичество. Смакуя эту
возможность и в данном случае, отцы ликовали.
Консепсия с восхищением внимала увлекательным планам Резанова, но
наедине, когда фантастические по быстроте расчеты передвижений
заменялись трезвыми, обычными, выходило, что ждать возвращения
Резанова можно не раньше чем через полтора года.
- Полтора года! - горестно повторяла Консепсия и плакала, пряча
лицо на груди у Резанова.
В семье Аргуелло давно утвердилась тирания Консепсии, и буквально
все, включая и друга детства Аргуелло, старого губернатора, старались
предупреждать ее желания. Губернатор вскоре почувствовал себя гостем у
Резанова.
"Тридцатилетняя и примерная с комендантом дружба губернатора, -
описывал Резанов немного позже в одном из своих писем в Петербург
пребывание в Сан-Франциско, - обязывала его во всем со мною
советоваться. Всякая получаемая им бумага проходила через руки
Аргуелло и, следовательно, через мои. Но в скором времени губернатор
сообразил сделать мне ту же доверенность, и, наконец, никакая уже
почта ни малейших от меня не заключала секретов. Я болтал час от часу
более по-испански, был с утра до вечера в доме Аргуелло, и их офицеры,
приметя, что я ополугишпанился, предваряли меня наперерыв всеми
сведениями так, что никакой уже грозный кумир их для меня страшен не
был".
Резанов осмелел настолько, что пожаловался губернатору на
миссионеров, которые задерживали подвоз хлеба, и совершенно размякший
старик откровенно признался, что они, как он подозревает, ожидают
курьера: тогда, надеются они, можно будет задержать "Юнону" и получить
даром привезенный ею груз. Тут Резанов заметил губернатору, что сам он
является причиной этих необоснованных надежд, так как не снимает
поставленного в Санта-Кларе гарнизона. Гарнизон был снят, а
миссионерам отдано приказание поторопиться, иначе будут изысканы
другие пути снабжения.
К этому времени при содействии Консепсии и ее брата заготовлен
был хлеб с фермы инвалидов. Как только двинулся этот транспорт,
францисканские миссии наперерыв стали возить хлеб в таком количестве,
что вскоре пришлось уже от него отказываться.
На правах близкого родственника коменданта Резанов стал
распоряжаться и гарнизоном: испанские солдаты были в постоянных
разъездах по его делам, то подстегивая возку хлеба, то доставляя на
корабль воду, то хлопоча о разных других, кроме хлеба, продуктах и
вещах, то, наконец, работая до изнеможения по устройству празднеств.
Резанов принимал гостей в доме Аргуелло, но устроил прием и на
корабле. Пороху не щадил, жгли и свой и испанский и веселились так,
что даже старый губернатор, несмотря на слабость ног, неоднократно
пускался в пляс. Испанские гитары чередовались с русскими песенниками.
В ответ на полные жизни, веселья и ловкости русские пляски
матросов Консепсия со своим братом сплясала с кастаньетами под гитары
такое бешено-огневое фанданго, что у зрителей стеснялось дыхание, а
бедный егерь Иван, которому показалось, что пляшет она только дня
него, выбежал на палубу и там, прислонившись к холодным поручням,
просидел до самого рассвета. Давыдов устроился около привлекательной и
женственной Анны и долго не мог понять, как это раньше не замечал ее.
Два испанских поклонника, караульный офицер в Сан-Франциско и
монтерейский комендант были предусмотрительно откомандированы в
Монтерей...
Бежали дни. Корабль был отремонтирован и щеголял новой окраской,
чистотой и белизной. Трюм и всевозможные закоулки были до отказа
заполнены пшеницей, мукой, ячменем, горохом, бобами, солью и сушеным
мясом. Можно было бы нагрузить еще три таких судна, но, увы, их не
было. Пришлось примириться с тем, что и пять тысяч пудов
продовольствия - количество не малое.
Наступил день расставания. Толпа народа покрыла берег, у
которого, в расстоянии одного кабельтова, носом к выходу из гавани
мирно стояла на якоре разукрашенная российскими и испанскими флагами
"Юнона". Многочисленные друзья и близкие на шлюпках и катерах были
доставлены на корабль.
Торжественно и грустно прозвучала прощальная речь прослезившегося
губернатора с пожеланиями счастливого пути. Острой болью отозвалась в
сжатом тоской девичьем сердце Консепсии ответная бодрая и рассчитанная
на эффект речь Резанова.
"Он не любит меня", - назойливо повторяло без конца это
неопытное, но чуткое женское сердце.
Молча выпили по бокалу вина. Начались прощальные объятия и
поцелуи.
Когда в почтительном поклоне, бесстрастными губами привычно
холодный и такой уже далекий и недоступный чужеземец припал к
дрожавшей мелкой дрожью трепетной ручке, у Консепсии не хватило
смелости броситься к нему на шею: помолвка их и обручение были пока
секретом.
Гости стали садиться в свои катера. Шлюпки уже подняты на
корабль. Важный и торжественный Хвостов входит на капитанский мостик.
Давыдов посылает поцелуй за поцелуем донне Анне. На корме стоит прямой
и сухой Резанов и изредка помахивает шляпой.
Острый огненный клин вылетает из орудия, и звонкое эхо много раз
повторяет резкий звук выстрела. За ним другой, третий - корабль
окутывается дымом, сквозь который время от времени проступают
знакомые, милые лица... И когда начинает отвечать крепость, дым
рассеивается, и с высокого берега ясно видно, что корабль уже снялся с
якоря и, украсившись розовыми на заходящем солнце парусами, медленно
скользит к выходу из гавани.
Консепсия молча берет у отца подзорную трубу, и долго она дрожит
в ее нервных, далеко вперед вытянутых руках. И вдруг горизонт
заволакивается не то туманом, не то появившейся на глазах влагой.
- Ты устала смотреть, дитя, - приходит к ней на помощь, отнимая
трубку и нежно обнимая, отец и видит, как две крупные слезинки падают
на землю: "Нет, не любит..."
Резанов, тоже с трубкой в руке, - на капитанском мостике, рядом с
Хвостовым. Он видит на далеком берегу хорошо освещенную группу лиц и
Консепсию, но трубка не дрожит в его руке и глаза не заволакиваются
туманом.
Случайно брошенный в сторону Хвостова взгляд заставляет
присмотреться к нему пристальнее: тот же, как в далеком прошедшем,
точно камея, тонкий энергичный профиль и вместе с тем что-то новое,
бодрое.
- Николай Александрович, а как ваше с Давыдовым ухаживание? - с
игривой ноткой в голосе спрашивает он.
- Великолепно! - отвечает Хвостов. - Мы не теряли времени даром,
Николай Петрович, и, носясь верхом по горам и долам с сестрами да на
охотах с братом, многое успели высмотреть.
- Да ну? - удивился Резанов. - Например?
- Извольте: испанцы здесь слабее, чем мы у себя на островах, в
десять раз. Индейцы-туземцы ненавидят францисканских патеров до
глубины души, они считают себя хозяевами своей земли и мечтают о
чьей-нибудь поддержке против ига испанцев. А самое главное,
плодороднейшие земли вплоть до самого Сан-Франциско беспрепятственно
могут быть заняты без сопротивления хоть сейчас. Об этом Давыдов
готовит доклад.
-Ха-ха-ха! - смеется Резанов. - А мне и невдомек, что вы
политикой занимались!
- Доклад о военном положении, Николай Петрович, у меня готов, -
серьезно говорит Давыдов.
- А я устал, Николай Александрович, смертельно устал, - говорит
Резанов после долгого молчания и, передавая трубку Хвостову,
спускается в каюту. Там он садится в мягкое кресло, в сладком
изнеможении закрывает глаза и мысленно созерцает только что виденную,
такую красивую в лучах заходящего солнца группу.
Думает он и о поразившей его перемене в Хвостове. "Неужели
воскрес? Поскорей надо дать ему новое дело".
Уже на следующий день Резанов принялся за работу.
"Опыт торговли с Калифорнией, - писал он графу Румянцеву, -
доказывает, что каждогодне может она производиться по малой мере на
миллион рублей.
Ежели б ранее мыслило правительство о сей части света, ежели б
уважало ее, как должно, ежели б беспрерывно следовало прозорливым
видам Петра Великого, при малых тогдашних способах Берингову
экспедицию для чего-нибудь начертавшего, то утвердительно сказать
можно, что Новая Калифорния никогда б не была гишпанскою
принадлежностью, ибо с 1760 года только обратили они внимание свое и
предприимчивостью одних миссионеров сей лучший кряж земли навсегда
себе упрочили. Теперь остается еще не занятый интервал, столь же
выгодный и весьма нужный нам, и ежели и его пропустим, то что скажет
потомство?
Предполагать должно, что гишпанцы, как ни фанатики, не полезут
далее, и сколь ни отдалял я от них подозрение на нас, но едва ли
правительство их поверит ласковым словам моим.
Часто беседовал я о гишпанских делах в Америке с калифорнским
губернатором. Они похожи на наши.
"Я получил от своих приятелей из Мадрита сведения о том, -
говорил он, - как ругали там Калифорнию министры: "Уж эта Калифорния,
проклятая земля, от которой ничего нет, кроме хлопот и убытка!" Как
будто я виною был бесполезных в ней учреждений. И это в то время,
когда торговля получила великое покровительство и класс людей, в ней
упражняющихся, до того ныне уважен, что король, вопреки дворянских
прав, дал многим достоинства маркизов, чего в Гишпании никогда не
бывало".
"Скажите, - спросил я, - что стоит в год содержание Калифорнии?"
"Не менее полумиллиона пиастров".
"А доходы с нее?"
"Ни реала. Король содержит гарнизоны и военные суда, да миссии он
обязан давать на созидание и укрепление церквей, ибо весь предмет его
есть - распространять истинную веру, и потому, как защитник веры,
жертвует он религии всеми своими выгодами".
Я много сему смеялся.
Теперь перейду к исповеди частных приключений моих. Не смейтесь,
ваше сиятельство, но никогда бы миссия моя не была бы столь успешной,
если бы не помощь прекрасного пола.
В доме коменданта де Аргуелло две дочери, из которых одна, по
заслугам, слывет первою красавицей в Калифорний. Я представлял ей
климат российский посуровее, но притом во всем изобилии, она готова
была жить в нем. Я предложил ей руку и получил согласие.
Предложение мое сразило воспитанных в фанатизме ее родителей,
разность религий и впереди разлука с дочерью были для них громовым
ударом. Они прибегнули к миссионерам, а те не знали, как решиться,
возили бедную мою красавицу в церковь, исповедали ее, убеждали к
отказу, но решимость ее, наконец, всех успокоила. Святые отцы оставили
дело разрешению римского престола".
Так писал Резанов. Многие из его предложений были осуществимы.
Нерадостными новостями встретил его Баранов. За время плавания в
Калифорнию на Кадьяке скорбут унес семнадцать человек русских и много
туземцев, в Ново-Архангельске шестьдесят человек были при смерти.
К концу марта, однако, подошла ранняя сельдь, и люди стали
оживать, а к прибытию Резанова осталось больных всего одиннадцать
человек.
В октябре захвачен был колошами Якутат. Опять вспыхнули волнения
среди чугачей, медновцев и кенайцев.
В проливах гуляли и обторговывали русских целых четыре бостонских
судна, да столько же ожидалось.
"Когда же избавимся мы от гостей сих и как, ежели не будем
помышлять о прочном устроении флотилии нашей? - взывал Резанов в своих
письмах в Петербург. - Я писал, почему считаю бесполезным входить в
какие бы то ни было переговоры с правительством американских штатов о
берегах здешних. Усилите край здешний, они сами по себе оставят их..."
Но все эти вопли оставались без ответа.
Суета на "Неве" из-за отплытия с Кадьяка началась 14 июня 1805
года. В кубрике оживление: матросы дружно вдруг заговорили о родине,
как о чем-то близком, - вот-вот увидишь ее собственными глазами,
вдохнешь острый парной запах родной деревни.
Команда "Невы" отдохнула, отъелась, настроение бодрое, ноги сами
носят. В последние дни стоянки на Кадьяке капитан стал как-то
снисходительнее - делал вид, что не замечает, как матросы таскали на
корабль выменянные у туземцев, а может, и купленные и даже, может
быть, выигранные в азартные игры шкурки и разные интересные местные
изделия...
Вдали показался величественный Эчком. За ним Ново-Архангельск, на
фоне темно-зеленой хвои двадцатисаженных елей, лиственницы, пихты и
американского кипариса - ярко-зеленая листва дикой яблони. Еще дальше
- заволоченные синей дымкой высокие горы.
Все потрясены; как в сказке, перед изумленными взорами широким
полукругом раскинулся новый город. У воды, отражаясь в ней, громадное
здание с двумя башнями по бокам. Это казарма гарнизона. Дальше
внушительный корпус для лавок и материального склада. Пристань с
громадным сараем и двухэтажным, обращенным к морю вторым складом, дом
для служащих, эллинг с кузницами. По правую сторону - еще дом, кухня,
баня.
Удивлению прибывших нет границ, когда Баранов показывает свое
хозяйство. Восемь домов - это и так всем видно, но, оказывается,
кругом разведены и щеголяют густой зеленью овощей пятнадцать
огородов...
- Юрий Федорович, прошу обратить особое внимание на то, к чему вы
сами щедро руку приложили, - говорит Баранов и ведет к скотному двору.
Какое богатство: четыре коровы, две телки, три быка, овца и
баран, три козы, свиньи, куры...
- Да вы североамериканский крез, Александр Андреевич, - смеется
Лисянский, - а кроме того, маг и волшебник. А сами-то где живете?
- Я? А так... Я еще не вполне устроился, - смущенно бормочет
главный правитель Русской Америки. - Потом покажу, а теперь пойдемте
обедать.
Проходят мимо нескольких колошских юрт. Здесь живут немногие не
устроенные еще каюры и кадьякские американцы.
- Вот еще не успел... но к осени устроим и этих... - как бы
извиняясь, говорит Баранов.
- А это что? - спрашивает Лисянский, указывая на дощатый, наскоро
сшитый сарайчик с одним слюдяным окошком у самой земли.
- Здесь пока я... - сконфуженно говорит Баранов и старается
заслонить собой вход.
Но гости бесцеремонны и, главное, на Кадьяке наслышались легенд о
Баранове, которого знают хорошо не только побережье Северной Америки,
но даже Калифорния, Сандвичевы острова и капитаны судов всего мира.
Входят...
"Пять аршин на шесть, - мысленно определяет Лисянский,
осматриваясь, - высота до потолка около четырех..."
На покрытой густой плесенью деревянной стене - отсыревшая одежда,
на кое-как подвешенной полке - книги, на деревянном некрашеном столике
- бумаги и вместо лампы ситхинский "чадук". В углу - постель из
набитого мхом тюфяка и такой же подушки. На простыне лежит, видимо
вместо одеяла, дорожный суконный плащ. Весь угол комнаты в воде,
которая доходит до половины обеих ножек косо стоящей койки.
На немой вопрос гостей хозяин окончательно конфузится и пытается
объяснить:
- Каждый день вытираем плесень со стен... С весны все дожди,
сыро... Сегодня, видимо, еще не вытирали... А это, видите ли, - кивает
в сторону кровати, как бы отвечая на вопрос, - ночью дождь шел... с
площади натекло. По-настоящему надо бы приподнять этот угол дома, да
как-то все руки не доходят... Ну, это все неинтересно, - прерывает он
себя, - пойдемте обедать, нас ждут...
На следующий день все ночевавшие на берегу своим видом возбуждали
сочувствие и смех: распухшие физиономии кровоточили, под слипшимися
глазами образовались багровые пятна. Это оставила следы мошка, но не
сибирская, а еще злее. Особенно ядовитыми оказались укусы москитов и
маленького насекомого вроде черной мушки с белыми лапками.
Побывали и на горе Эчком. Оказалось, что его кратер наполнен
снегом, который летом оседает, тает и образует бассейн - водой его
питаются бегущие с горы чистые, веселые ручейки. Запасались
противоцинготными средствами: диким щавелем, моченой брусникой,
брусничным соком, диким луком, чесноком, сельдереем, ложечной и
огуречной травами, сараной и ягодами - шикшей, черникой, смородиной,
малиной. Грузились. Принимали гостей.
Не скоро и с различными церемониями собрался получать своего
сына-аманата, прибывшего на "Неве" из Кадьяка, главный ситхинский
тойон Сагинак, настолько важный, что даже для удовлетворения
естественных потребностей заставлял себя носить на плечах. Он прибыл
со свитой на двух больших батах, в сопровождении трех байдарок.
Подходя к берегу, сопровождающие затянули разноголосицей какую-то
песню. На носу передней лодки стоял почти голый колош и, держа в одной
руке содранную орлиную шкурку, вырывал из нее пух и сдувал его на
воду. Остальные с тойоном во главе, стоя в лодках, плясали на месте.
Тойон при этом в такт и не в такт махал орлиными хвостами.
Лодки причалили, но гости не выходили из них, наслаждаясь
специально для них устроенной на берегу пляской чугачей. Появился
отряд кадьяковцев. Кадьяковцы подняли лодки с людьми и тойоном прямо с
воды и опустили уже на суше.
- Хорошо бы этих американских чванных древлян, по примеру святой
Ольги, бросить в яму и закопать, как вы думаете? - спросил Лисянский
Баранова.
Не выходя из лодок, гости продолжали несколько минут любоваться
плясками, после чего тойон был положен на ковер и отнесен в
назначенное для приема место. Туда же были отнесены и остальные гости,
но не на ковре, а на руках.
Посольство пировало на берегу у Баранова до утра, и только на
следующий день состоялась церемония передачи подросшего и
располневшего сына.
Побывал в гостях на "Неве" и знаменитый Котлеан, уже не главный,
а простой тойон, но еще более важный, чем прежде, во всем подражавший
главному.
Прежде чем пристать к берегу, он прислал Баранову в подарок
одеяло из черно-бурых лисиц, а Баранов отдарил его табаком и синим
халатом с горностаями. Свита, получившая табак от Лисянского, одарила
его корнем джинджами, коврижками из лиственничной заболони и бобрами.
Котлеан признал себя виновным в восстании и разрушении Ситхи, но
обещал впредь оставаться другом. Несмотря на более чем холодный прием,
он прогостил четыре дня.
В день отплытия Лисянский сказал Арбузову:
- Я решил на Сандвичевы острова не заходить и взять курс прямо к
островам Ландроновым.
- Почему? - спросил Арбузов, разглядывая на карте прочерченную
капитаном толстую синюю черту маршрута.
- А видите ли, я хочу пройти по тем местам, где капитан Портлок в
тысяча семьсот восемьдесят шестом году поймал тюленя. А мы, когда шли
на Кадьяк, видели что-то похожее на выдру. Может, удастся что-нибудь
открыть... - задумчиво проговорил Лисянский и продолжал: - Пройдем по
неизведанному пути до самых тропиков. При этих условиях мы, быть
может, наткнемся на остров, о котором перед нашим отплытием из
Кронштадта писал Крузенштерну граф Румянцев.
Граф действительно писал, что будто уже в древние времена в
трехстах сорока немецких милях от Японии открыт был большой и богатый
остров, населенный просвещенными белыми людьми.
Безветрие заставило "Неву" лечь в дрейф вблизи крепости. Этим
воспользовался Баранов. Он еще раз приплыл на "Неву" проститься.
- Хочу еще раз поблагодарить вас, Юрий Федорович, за услугу,
которую вы оказали здесь России со своими офицерами и матросами, -
говорил Баранов, крепко пожимая руку Лисянскому. - Ведь без этого
форпоста мы не только не могли бы двинуться дальше, но потеряли бы
навсегда с таким трудом добытое...
Внезапно подул крепкий северо-западный ветер - прощание пришлось
ускорить. Выпили по бокалу вина, обнялись. Баранов спустился в шлюпку
и долго махал платком, взлетая на гребни волн.
- Полюбил я этого чудака и уважаю за труды в пользу отечества, -
сказал Лисянский Арбузову, проходя в каюту. - По-моему,
Российско-Американской компании лучшего начальника в Америке не найти.
- Исключительный человек...
"Нева" бежала не задерживаясь. Котики, кулички, треугольные
ракушки, плавающие по морю, как цветки, служившие котикам пищей, и...
ни малейшего признака земли. Достигли 1650 долготы и спустились к югу.
Сильный западный ветер нагнал мрачно насупившиеся низкие тучи. Взяли
курс на Ландроновы острова.
Становилось все жарче и жарче, несмотря на октябрь. Гребные
шлюпки рассохлись, стеньги и бушприт, сделанные из елового леса,
расщелились, пришлось наложить найтовы. Появились тропические птицы и
летучие рыбы.
- Смотреть в оба, парусов поменьше, - предупредил капитан
вахтенного офицера и добавил: - Земля, несомненно, близко...
Действительно, весь день кругом плавали касатки, бенеты,
лоцманы-рыбы, с криком носились белые, с черной опушкой на крыльях
чайки, узкокрылые, с закорюченным клювом и вилкообразным хвостом
буро-черные фрегаты. Они, поблескивая то зеленым, то пунцовым
металлическим отливом своего оперения, спокойно кружили среди разных
большую теплую шаль, утверждая, что ее знобит.
- Найдите предлог немедленно вернуться на корабль, а прочитавши
вот это, - она вынула из-под шали объемистую кипу испанских и немецких
газет, - возвращайтесь, так как я боюсь, что спохватятся. Я слышала,
что тут очень много интересных для вас сведений.
Резанов тотчас поскакал к пристани, проклиная нарастающие
осложнения. Очутившись в каюте, он дрожащими руками развернул первую
газету - из нее выпал вчетверо сложенный лист бумаги. Это оказалось
письмо вицероя губернатору. В нем подробно описывалось отчаянное
сражение франко-испанского флота с английским.
"Интересно, но, по-видимому, все же не то", - подумал Резанов и,
не дочитав письма, вновь схватился за газеты. "Наполеон взял Вену и
принудил римского императора удалиться в Моравию", - гласило одно из
сообщений.
"Опять не то!" - досадовал он и вдруг застыл: гамбургская газета
от 4 октября 1805 года осторожно сообщала о происшедшей в Петербурге
революции, не приводя никаких подробностей и оговариваясь, что слухи
требуют проверки.
"Газетная утка? Провокационный прием с какой-либо целью?" -
задавал себе вопросы Резанов. Новость поразила его настолько, что при
всем уменье владеть собой ему не удалось скрыть у Аргуелло своего
тревожного настроения.
- Этого не может быть, я ручаюсь, чем хотите, - говорил он
наедине Консепсии после того, как рассказал о встревожившем его
сообщении. - Решительно не может быть!
Побыть наедине с Консепсией десяток-другой минут Резанову
удавалось почти ежедневно. На людях он смешил ее до слез, быстро и
смешно лопоча по-испански, а наедине образно описывал по-французски
петербургскую жизнь крупного чиновничества, имеющего доступ ко двору.
Не позабыты были и ослепительные приемы Екатерины.
- О, как я хотела бы хоть однажды, хоть одним глазком взглянуть
на то, о чем вы рассказываете, мосье Николя! Взглянуть и умереть, -
сказала как-то Консепсия, сидя на скамье в саду рядом с Резановым.
- Это не трудно, дитя, - сказал Резанов и, вдруг поцеловав ручку
Консепсии, пылко, как молодой любовник, шепнул ей на ухо: - Я увезу
вас в Россию, хотите?
Ответные, сумасшедшие поцелуи Консепсии очень смутили еще не
старого, но хорошо пожившего вдовца. Однако отступать было и поздно и
рискованно...
И вот они жених и невеста. Увы, бурная радость Консепсии
сменилась постоянными слезами. Для нее настали тяжелые дни: в дело
решительно вмешалась церковь, так как он - о ужас! - православный
схизматик,* а не католик. (* Схизматик - верующий, отпавший от
церковного единства. Название, чаще всего католической церковью
применяемое к православным.)
- Милый друг, твой вид разрывает мое сердце. Пойми, дочурка, и
прости, я не могу идти против святой церкви, - говорил расстроенный
отец, лаская заплаканную дочь.
- Если бы вы знали, как я ненавижу этих лицемеров в сутанах, все
равно каких - французских, испанских, итальянских или ваших, русских,
- с жаркой ненавистью в глазах жаловалась Консепсия Резанову. - Эта
подлая, жирная, лысая крыса пыталась застращать меня карами божьими,
если я выйду замуж за православного. Какое право имеют эти наглецы
называть себя посредниками божьими? Почему таких нечистых посредников
терпит создатель? О, как я их ненавижу!
- Успокойся, моя крошка, - говорил Резанов, нежно поглаживая
ручку Консепсии.
- Нет, вы подумайте, эти наглецы, оба старались уверить меня, что
вы... что ты... милый мой, - девушка прервала свою речь поцелуем, -
что ты не любишь меня и затеял это сватовство по каким-то особым
дипломатическим соображениям. Подумай!
- Какие негодяи! - возмутился Резанов, но тут же вздрогнул от
мысли, что святые отцы, пожалуй, недалеки от истины. - Что же еще они
говорят?
- Что ты, устроивши свои дела, тотчас же бросишь меня одну, там,
у себя, на диком и холодном севере, и никто не узнает, где я и что со
мной. Это они говорили и отцу.
Резанов решил действовать энергично. Со святыми отцами он пошел в
открытую и, сделавши ценный вклад на нужды францисканского духовного
ордена, так как францисканцы отрицали личную собственность, добился
церковного обручения, а затем поддержки перед его святейшеством, папой
римским, в разрешении на брак.
- Все это очень просто, - убеждал Резанов будущего тестя, -
тотчас по прибытии в Петербург я добьюсь назначения посланником в
Мадрид и устраню все недоразумения между обоими дворами. Затем я
отплыву из Испании в Вера-Круц и через Мексику явлюсь в Сан-Франциско
осуществлять торговые сношения. Вот тогда-то я и увезу ненаглядную мою
Консепсию. - Он при этом прозрачно намекнул, что некоторые из русских
аристократов целыми семьями переходили в католичество. Смакуя эту
возможность и в данном случае, отцы ликовали.
Консепсия с восхищением внимала увлекательным планам Резанова, но
наедине, когда фантастические по быстроте расчеты передвижений
заменялись трезвыми, обычными, выходило, что ждать возвращения
Резанова можно не раньше чем через полтора года.
- Полтора года! - горестно повторяла Консепсия и плакала, пряча
лицо на груди у Резанова.
В семье Аргуелло давно утвердилась тирания Консепсии, и буквально
все, включая и друга детства Аргуелло, старого губернатора, старались
предупреждать ее желания. Губернатор вскоре почувствовал себя гостем у
Резанова.
"Тридцатилетняя и примерная с комендантом дружба губернатора, -
описывал Резанов немного позже в одном из своих писем в Петербург
пребывание в Сан-Франциско, - обязывала его во всем со мною
советоваться. Всякая получаемая им бумага проходила через руки
Аргуелло и, следовательно, через мои. Но в скором времени губернатор
сообразил сделать мне ту же доверенность, и, наконец, никакая уже
почта ни малейших от меня не заключала секретов. Я болтал час от часу
более по-испански, был с утра до вечера в доме Аргуелло, и их офицеры,
приметя, что я ополугишпанился, предваряли меня наперерыв всеми
сведениями так, что никакой уже грозный кумир их для меня страшен не
был".
Резанов осмелел настолько, что пожаловался губернатору на
миссионеров, которые задерживали подвоз хлеба, и совершенно размякший
старик откровенно признался, что они, как он подозревает, ожидают
курьера: тогда, надеются они, можно будет задержать "Юнону" и получить
даром привезенный ею груз. Тут Резанов заметил губернатору, что сам он
является причиной этих необоснованных надежд, так как не снимает
поставленного в Санта-Кларе гарнизона. Гарнизон был снят, а
миссионерам отдано приказание поторопиться, иначе будут изысканы
другие пути снабжения.
К этому времени при содействии Консепсии и ее брата заготовлен
был хлеб с фермы инвалидов. Как только двинулся этот транспорт,
францисканские миссии наперерыв стали возить хлеб в таком количестве,
что вскоре пришлось уже от него отказываться.
На правах близкого родственника коменданта Резанов стал
распоряжаться и гарнизоном: испанские солдаты были в постоянных
разъездах по его делам, то подстегивая возку хлеба, то доставляя на
корабль воду, то хлопоча о разных других, кроме хлеба, продуктах и
вещах, то, наконец, работая до изнеможения по устройству празднеств.
Резанов принимал гостей в доме Аргуелло, но устроил прием и на
корабле. Пороху не щадил, жгли и свой и испанский и веселились так,
что даже старый губернатор, несмотря на слабость ног, неоднократно
пускался в пляс. Испанские гитары чередовались с русскими песенниками.
В ответ на полные жизни, веселья и ловкости русские пляски
матросов Консепсия со своим братом сплясала с кастаньетами под гитары
такое бешено-огневое фанданго, что у зрителей стеснялось дыхание, а
бедный егерь Иван, которому показалось, что пляшет она только дня
него, выбежал на палубу и там, прислонившись к холодным поручням,
просидел до самого рассвета. Давыдов устроился около привлекательной и
женственной Анны и долго не мог понять, как это раньше не замечал ее.
Два испанских поклонника, караульный офицер в Сан-Франциско и
монтерейский комендант были предусмотрительно откомандированы в
Монтерей...
Бежали дни. Корабль был отремонтирован и щеголял новой окраской,
чистотой и белизной. Трюм и всевозможные закоулки были до отказа
заполнены пшеницей, мукой, ячменем, горохом, бобами, солью и сушеным
мясом. Можно было бы нагрузить еще три таких судна, но, увы, их не
было. Пришлось примириться с тем, что и пять тысяч пудов
продовольствия - количество не малое.
Наступил день расставания. Толпа народа покрыла берег, у
которого, в расстоянии одного кабельтова, носом к выходу из гавани
мирно стояла на якоре разукрашенная российскими и испанскими флагами
"Юнона". Многочисленные друзья и близкие на шлюпках и катерах были
доставлены на корабль.
Торжественно и грустно прозвучала прощальная речь прослезившегося
губернатора с пожеланиями счастливого пути. Острой болью отозвалась в
сжатом тоской девичьем сердце Консепсии ответная бодрая и рассчитанная
на эффект речь Резанова.
"Он не любит меня", - назойливо повторяло без конца это
неопытное, но чуткое женское сердце.
Молча выпили по бокалу вина. Начались прощальные объятия и
поцелуи.
Когда в почтительном поклоне, бесстрастными губами привычно
холодный и такой уже далекий и недоступный чужеземец припал к
дрожавшей мелкой дрожью трепетной ручке, у Консепсии не хватило
смелости броситься к нему на шею: помолвка их и обручение были пока
секретом.
Гости стали садиться в свои катера. Шлюпки уже подняты на
корабль. Важный и торжественный Хвостов входит на капитанский мостик.
Давыдов посылает поцелуй за поцелуем донне Анне. На корме стоит прямой
и сухой Резанов и изредка помахивает шляпой.
Острый огненный клин вылетает из орудия, и звонкое эхо много раз
повторяет резкий звук выстрела. За ним другой, третий - корабль
окутывается дымом, сквозь который время от времени проступают
знакомые, милые лица... И когда начинает отвечать крепость, дым
рассеивается, и с высокого берега ясно видно, что корабль уже снялся с
якоря и, украсившись розовыми на заходящем солнце парусами, медленно
скользит к выходу из гавани.
Консепсия молча берет у отца подзорную трубу, и долго она дрожит
в ее нервных, далеко вперед вытянутых руках. И вдруг горизонт
заволакивается не то туманом, не то появившейся на глазах влагой.
- Ты устала смотреть, дитя, - приходит к ней на помощь, отнимая
трубку и нежно обнимая, отец и видит, как две крупные слезинки падают
на землю: "Нет, не любит..."
Резанов, тоже с трубкой в руке, - на капитанском мостике, рядом с
Хвостовым. Он видит на далеком берегу хорошо освещенную группу лиц и
Консепсию, но трубка не дрожит в его руке и глаза не заволакиваются
туманом.
Случайно брошенный в сторону Хвостова взгляд заставляет
присмотреться к нему пристальнее: тот же, как в далеком прошедшем,
точно камея, тонкий энергичный профиль и вместе с тем что-то новое,
бодрое.
- Николай Александрович, а как ваше с Давыдовым ухаживание? - с
игривой ноткой в голосе спрашивает он.
- Великолепно! - отвечает Хвостов. - Мы не теряли времени даром,
Николай Петрович, и, носясь верхом по горам и долам с сестрами да на
охотах с братом, многое успели высмотреть.
- Да ну? - удивился Резанов. - Например?
- Извольте: испанцы здесь слабее, чем мы у себя на островах, в
десять раз. Индейцы-туземцы ненавидят францисканских патеров до
глубины души, они считают себя хозяевами своей земли и мечтают о
чьей-нибудь поддержке против ига испанцев. А самое главное,
плодороднейшие земли вплоть до самого Сан-Франциско беспрепятственно
могут быть заняты без сопротивления хоть сейчас. Об этом Давыдов
готовит доклад.
-Ха-ха-ха! - смеется Резанов. - А мне и невдомек, что вы
политикой занимались!
- Доклад о военном положении, Николай Петрович, у меня готов, -
серьезно говорит Давыдов.
- А я устал, Николай Александрович, смертельно устал, - говорит
Резанов после долгого молчания и, передавая трубку Хвостову,
спускается в каюту. Там он садится в мягкое кресло, в сладком
изнеможении закрывает глаза и мысленно созерцает только что виденную,
такую красивую в лучах заходящего солнца группу.
Думает он и о поразившей его перемене в Хвостове. "Неужели
воскрес? Поскорей надо дать ему новое дело".
Уже на следующий день Резанов принялся за работу.
"Опыт торговли с Калифорнией, - писал он графу Румянцеву, -
доказывает, что каждогодне может она производиться по малой мере на
миллион рублей.
Ежели б ранее мыслило правительство о сей части света, ежели б
уважало ее, как должно, ежели б беспрерывно следовало прозорливым
видам Петра Великого, при малых тогдашних способах Берингову
экспедицию для чего-нибудь начертавшего, то утвердительно сказать
можно, что Новая Калифорния никогда б не была гишпанскою
принадлежностью, ибо с 1760 года только обратили они внимание свое и
предприимчивостью одних миссионеров сей лучший кряж земли навсегда
себе упрочили. Теперь остается еще не занятый интервал, столь же
выгодный и весьма нужный нам, и ежели и его пропустим, то что скажет
потомство?
Предполагать должно, что гишпанцы, как ни фанатики, не полезут
далее, и сколь ни отдалял я от них подозрение на нас, но едва ли
правительство их поверит ласковым словам моим.
Часто беседовал я о гишпанских делах в Америке с калифорнским
губернатором. Они похожи на наши.
"Я получил от своих приятелей из Мадрита сведения о том, -
говорил он, - как ругали там Калифорнию министры: "Уж эта Калифорния,
проклятая земля, от которой ничего нет, кроме хлопот и убытка!" Как
будто я виною был бесполезных в ней учреждений. И это в то время,
когда торговля получила великое покровительство и класс людей, в ней
упражняющихся, до того ныне уважен, что король, вопреки дворянских
прав, дал многим достоинства маркизов, чего в Гишпании никогда не
бывало".
"Скажите, - спросил я, - что стоит в год содержание Калифорнии?"
"Не менее полумиллиона пиастров".
"А доходы с нее?"
"Ни реала. Король содержит гарнизоны и военные суда, да миссии он
обязан давать на созидание и укрепление церквей, ибо весь предмет его
есть - распространять истинную веру, и потому, как защитник веры,
жертвует он религии всеми своими выгодами".
Я много сему смеялся.
Теперь перейду к исповеди частных приключений моих. Не смейтесь,
ваше сиятельство, но никогда бы миссия моя не была бы столь успешной,
если бы не помощь прекрасного пола.
В доме коменданта де Аргуелло две дочери, из которых одна, по
заслугам, слывет первою красавицей в Калифорний. Я представлял ей
климат российский посуровее, но притом во всем изобилии, она готова
была жить в нем. Я предложил ей руку и получил согласие.
Предложение мое сразило воспитанных в фанатизме ее родителей,
разность религий и впереди разлука с дочерью были для них громовым
ударом. Они прибегнули к миссионерам, а те не знали, как решиться,
возили бедную мою красавицу в церковь, исповедали ее, убеждали к
отказу, но решимость ее, наконец, всех успокоила. Святые отцы оставили
дело разрешению римского престола".
Так писал Резанов. Многие из его предложений были осуществимы.
Нерадостными новостями встретил его Баранов. За время плавания в
Калифорнию на Кадьяке скорбут унес семнадцать человек русских и много
туземцев, в Ново-Архангельске шестьдесят человек были при смерти.
К концу марта, однако, подошла ранняя сельдь, и люди стали
оживать, а к прибытию Резанова осталось больных всего одиннадцать
человек.
В октябре захвачен был колошами Якутат. Опять вспыхнули волнения
среди чугачей, медновцев и кенайцев.
В проливах гуляли и обторговывали русских целых четыре бостонских
судна, да столько же ожидалось.
"Когда же избавимся мы от гостей сих и как, ежели не будем
помышлять о прочном устроении флотилии нашей? - взывал Резанов в своих
письмах в Петербург. - Я писал, почему считаю бесполезным входить в
какие бы то ни было переговоры с правительством американских штатов о
берегах здешних. Усилите край здешний, они сами по себе оставят их..."
Но все эти вопли оставались без ответа.
Суета на "Неве" из-за отплытия с Кадьяка началась 14 июня 1805
года. В кубрике оживление: матросы дружно вдруг заговорили о родине,
как о чем-то близком, - вот-вот увидишь ее собственными глазами,
вдохнешь острый парной запах родной деревни.
Команда "Невы" отдохнула, отъелась, настроение бодрое, ноги сами
носят. В последние дни стоянки на Кадьяке капитан стал как-то
снисходительнее - делал вид, что не замечает, как матросы таскали на
корабль выменянные у туземцев, а может, и купленные и даже, может
быть, выигранные в азартные игры шкурки и разные интересные местные
изделия...
Вдали показался величественный Эчком. За ним Ново-Архангельск, на
фоне темно-зеленой хвои двадцатисаженных елей, лиственницы, пихты и
американского кипариса - ярко-зеленая листва дикой яблони. Еще дальше
- заволоченные синей дымкой высокие горы.
Все потрясены; как в сказке, перед изумленными взорами широким
полукругом раскинулся новый город. У воды, отражаясь в ней, громадное
здание с двумя башнями по бокам. Это казарма гарнизона. Дальше
внушительный корпус для лавок и материального склада. Пристань с
громадным сараем и двухэтажным, обращенным к морю вторым складом, дом
для служащих, эллинг с кузницами. По правую сторону - еще дом, кухня,
баня.
Удивлению прибывших нет границ, когда Баранов показывает свое
хозяйство. Восемь домов - это и так всем видно, но, оказывается,
кругом разведены и щеголяют густой зеленью овощей пятнадцать
огородов...
- Юрий Федорович, прошу обратить особое внимание на то, к чему вы
сами щедро руку приложили, - говорит Баранов и ведет к скотному двору.
Какое богатство: четыре коровы, две телки, три быка, овца и
баран, три козы, свиньи, куры...
- Да вы североамериканский крез, Александр Андреевич, - смеется
Лисянский, - а кроме того, маг и волшебник. А сами-то где живете?
- Я? А так... Я еще не вполне устроился, - смущенно бормочет
главный правитель Русской Америки. - Потом покажу, а теперь пойдемте
обедать.
Проходят мимо нескольких колошских юрт. Здесь живут немногие не
устроенные еще каюры и кадьякские американцы.
- Вот еще не успел... но к осени устроим и этих... - как бы
извиняясь, говорит Баранов.
- А это что? - спрашивает Лисянский, указывая на дощатый, наскоро
сшитый сарайчик с одним слюдяным окошком у самой земли.
- Здесь пока я... - сконфуженно говорит Баранов и старается
заслонить собой вход.
Но гости бесцеремонны и, главное, на Кадьяке наслышались легенд о
Баранове, которого знают хорошо не только побережье Северной Америки,
но даже Калифорния, Сандвичевы острова и капитаны судов всего мира.
Входят...
"Пять аршин на шесть, - мысленно определяет Лисянский,
осматриваясь, - высота до потолка около четырех..."
На покрытой густой плесенью деревянной стене - отсыревшая одежда,
на кое-как подвешенной полке - книги, на деревянном некрашеном столике
- бумаги и вместо лампы ситхинский "чадук". В углу - постель из
набитого мхом тюфяка и такой же подушки. На простыне лежит, видимо
вместо одеяла, дорожный суконный плащ. Весь угол комнаты в воде,
которая доходит до половины обеих ножек косо стоящей койки.
На немой вопрос гостей хозяин окончательно конфузится и пытается
объяснить:
- Каждый день вытираем плесень со стен... С весны все дожди,
сыро... Сегодня, видимо, еще не вытирали... А это, видите ли, - кивает
в сторону кровати, как бы отвечая на вопрос, - ночью дождь шел... с
площади натекло. По-настоящему надо бы приподнять этот угол дома, да
как-то все руки не доходят... Ну, это все неинтересно, - прерывает он
себя, - пойдемте обедать, нас ждут...
На следующий день все ночевавшие на берегу своим видом возбуждали
сочувствие и смех: распухшие физиономии кровоточили, под слипшимися
глазами образовались багровые пятна. Это оставила следы мошка, но не
сибирская, а еще злее. Особенно ядовитыми оказались укусы москитов и
маленького насекомого вроде черной мушки с белыми лапками.
Побывали и на горе Эчком. Оказалось, что его кратер наполнен
снегом, который летом оседает, тает и образует бассейн - водой его
питаются бегущие с горы чистые, веселые ручейки. Запасались
противоцинготными средствами: диким щавелем, моченой брусникой,
брусничным соком, диким луком, чесноком, сельдереем, ложечной и
огуречной травами, сараной и ягодами - шикшей, черникой, смородиной,
малиной. Грузились. Принимали гостей.
Не скоро и с различными церемониями собрался получать своего
сына-аманата, прибывшего на "Неве" из Кадьяка, главный ситхинский
тойон Сагинак, настолько важный, что даже для удовлетворения
естественных потребностей заставлял себя носить на плечах. Он прибыл
со свитой на двух больших батах, в сопровождении трех байдарок.
Подходя к берегу, сопровождающие затянули разноголосицей какую-то
песню. На носу передней лодки стоял почти голый колош и, держа в одной
руке содранную орлиную шкурку, вырывал из нее пух и сдувал его на
воду. Остальные с тойоном во главе, стоя в лодках, плясали на месте.
Тойон при этом в такт и не в такт махал орлиными хвостами.
Лодки причалили, но гости не выходили из них, наслаждаясь
специально для них устроенной на берегу пляской чугачей. Появился
отряд кадьяковцев. Кадьяковцы подняли лодки с людьми и тойоном прямо с
воды и опустили уже на суше.
- Хорошо бы этих американских чванных древлян, по примеру святой
Ольги, бросить в яму и закопать, как вы думаете? - спросил Лисянский
Баранова.
Не выходя из лодок, гости продолжали несколько минут любоваться
плясками, после чего тойон был положен на ковер и отнесен в
назначенное для приема место. Туда же были отнесены и остальные гости,
но не на ковре, а на руках.
Посольство пировало на берегу у Баранова до утра, и только на
следующий день состоялась церемония передачи подросшего и
располневшего сына.
Побывал в гостях на "Неве" и знаменитый Котлеан, уже не главный,
а простой тойон, но еще более важный, чем прежде, во всем подражавший
главному.
Прежде чем пристать к берегу, он прислал Баранову в подарок
одеяло из черно-бурых лисиц, а Баранов отдарил его табаком и синим
халатом с горностаями. Свита, получившая табак от Лисянского, одарила
его корнем джинджами, коврижками из лиственничной заболони и бобрами.
Котлеан признал себя виновным в восстании и разрушении Ситхи, но
обещал впредь оставаться другом. Несмотря на более чем холодный прием,
он прогостил четыре дня.
В день отплытия Лисянский сказал Арбузову:
- Я решил на Сандвичевы острова не заходить и взять курс прямо к
островам Ландроновым.
- Почему? - спросил Арбузов, разглядывая на карте прочерченную
капитаном толстую синюю черту маршрута.
- А видите ли, я хочу пройти по тем местам, где капитан Портлок в
тысяча семьсот восемьдесят шестом году поймал тюленя. А мы, когда шли
на Кадьяк, видели что-то похожее на выдру. Может, удастся что-нибудь
открыть... - задумчиво проговорил Лисянский и продолжал: - Пройдем по
неизведанному пути до самых тропиков. При этих условиях мы, быть
может, наткнемся на остров, о котором перед нашим отплытием из
Кронштадта писал Крузенштерну граф Румянцев.
Граф действительно писал, что будто уже в древние времена в
трехстах сорока немецких милях от Японии открыт был большой и богатый
остров, населенный просвещенными белыми людьми.
Безветрие заставило "Неву" лечь в дрейф вблизи крепости. Этим
воспользовался Баранов. Он еще раз приплыл на "Неву" проститься.
- Хочу еще раз поблагодарить вас, Юрий Федорович, за услугу,
которую вы оказали здесь России со своими офицерами и матросами, -
говорил Баранов, крепко пожимая руку Лисянскому. - Ведь без этого
форпоста мы не только не могли бы двинуться дальше, но потеряли бы
навсегда с таким трудом добытое...
Внезапно подул крепкий северо-западный ветер - прощание пришлось
ускорить. Выпили по бокалу вина, обнялись. Баранов спустился в шлюпку
и долго махал платком, взлетая на гребни волн.
- Полюбил я этого чудака и уважаю за труды в пользу отечества, -
сказал Лисянский Арбузову, проходя в каюту. - По-моему,
Российско-Американской компании лучшего начальника в Америке не найти.
- Исключительный человек...
"Нева" бежала не задерживаясь. Котики, кулички, треугольные
ракушки, плавающие по морю, как цветки, служившие котикам пищей, и...
ни малейшего признака земли. Достигли 1650 долготы и спустились к югу.
Сильный западный ветер нагнал мрачно насупившиеся низкие тучи. Взяли
курс на Ландроновы острова.
Становилось все жарче и жарче, несмотря на октябрь. Гребные
шлюпки рассохлись, стеньги и бушприт, сделанные из елового леса,
расщелились, пришлось наложить найтовы. Появились тропические птицы и
летучие рыбы.
- Смотреть в оба, парусов поменьше, - предупредил капитан
вахтенного офицера и добавил: - Земля, несомненно, близко...
Действительно, весь день кругом плавали касатки, бенеты,
лоцманы-рыбы, с криком носились белые, с черной опушкой на крыльях
чайки, узкокрылые, с закорюченным клювом и вилкообразным хвостом
буро-черные фрегаты. Они, поблескивая то зеленым, то пунцовым
металлическим отливом своего оперения, спокойно кружили среди разных