Страница:
тропических непуганых птиц.
Становилось темно, душно, жарко... Лисянский сунул руку в карман,
чтобы вытащить носовой платок и обтереть влажное, несмотря на ветер,
лицо, но так и застыл прислушиваясь. До слуха долетело царапанье днища
обо что-то острое и жесткое. "Мель?" - пронеслась в голове жуткая
догадка...
- Все наверх!.. Руль лево на борт!.. Крепи паруса! - скомандовал
он, опередив растерявшегося вахтенного офицера.
Царапаясь о дно, корабль дрожал как в лихорадке... Толчок, другой
- и он остановился. Полураздетая команда бросилась крепить паруса,
штурман начал обмерять глубину. Сомнений не было: сели на мель посреди
коралловой банки.
Полетели в воду все ростры, за ними вслед, тяжело хлюпая и
обдавая людей брызгами, пошли одна за другой карронады с поплавками.
Спустили шлюпки, завезли верп и стали подтягиваться...
При свинцовом свете раннего утра развернулась жуткая картина:
вблизи судна виднелась гряда камней, о которые с шумом бились кипящие,
белые как снег буруны.
Налетевший вихрь свел всю ночную работу на нет и вновь отшвырнул
корабль на мель. В воду сбросили бунты канатов, якоря и разные тяжелые
вещи. Свежий ветер с тупым и жестоким упрямством бил корабль об острые
кораллы до самого вечера, и только наступивший к ночи штиль помог к
утру сойти на глубину и стать на якорь. В воде плавало несколько сажен
отбитого фальшкиля...
На следующий день утром на двух шлюпках Лисянский с несколькими
офицерами подошли к злосчастному острову и тотчас скрылись в черных
густых тучах непуганых птиц. Их приходилось отгонять палками.
Особенной неустрашимостью и настойчивостью отличались громадные стаи
глупышей - они яростно налетали на людей, не обращая внимания на
палки. Величиной с гуся, с желтым клювом и такими же ярко-желтыми
глазами, глупыши заглушали голоса людей своим резким, неумолкающим
гамом. Сонные тюлени в сажень длиной лежали неподвижно, как мертвые,
удостаивая пришельцев только безразличным взглядом слегка приоткрытых
глазных щелок. У берега, на отмели, неподвижно лежало несметное
количество больших черепах.
Обмеры показали, что мель весьма обширна и что дно всюду
коралловое...
Весело праздновали на "Неве" избавление от смертельной опасности.
Несмотря на двухсуточную работу без сна, после обеда, в изобилии
уснащенного свежим тюленьим мясом, птицей и чаркой вина, матросы
веселились до глубокой ночи.
Кают-компания блистала роскошной скатертью и лучшей сервировкой.
Лисянский поздравил товарищей с открытием не значащегося на картах,
опаснейшего для мореплавания острова.
"Юго-восточная мель, на которую сел корабль наш, назвал я
Невскою, - записал он у себя в дневнике, - острову, по настоянию моих
подчиненных, дал имя Лисянского, а громадную мель около острова назвал
Крузенштерновой..."
В конце ноября в португальской колонии Макао встретились с
"Надеждой". До двадцатых чисел января 1806 года были вынуждены
заниматься "расторжкой" - сбывали меха, коими набиты были трюмы
"Невы". Только в последний день января при свежем попутном ветре оба
корабля благополучно вышли из залива Макао. В Индийском океане
разминулись. И хотя было условленно о встрече на острове Святой Елены
- не встретились. Поговаривали, что Лисянского тяготила опека
Крузенштерна и он, пользуясь быстроходностью своей "Невы", улизнул.
Потом, в Петербурге уже, узнали, что Лисянский впервые в истории
парусного флота проделал огромный путь от Кантона до Портсмута
безостановочно...
На прощальном обеде в честь экипажа "Надежды" у губернатора
острова Святой Елены много говорилось о войне, начавшейся между
Францией и Англией в союзе с Россией, о французских военных кораблях,
крейсировавших вдоль западных берегов Европы и Африки... "Удастся ли
пройти в Балтику?" - с тревогой раздумывал Крузенштерн.
Пасмурный и недовольный собою, бродил он по кораблю, не находя
себе места. "Вот когда надо было держаться во что бы то ни стало
вместе", - думал он, и досада на Лисянского не оставляла его ни на
минуту.
Было еще и другое, беспокоившее Крузенштерна обстоятельство:
стремясь поскорее закончить кругосветное плавание, он пренебрег
выполнением некоторых важных государственных заданий. Так,
незаконченным оставлено было обследование Сахалина, брошено важнейшее
для России обследование устья Амура...
Резанов все еще оставался в Ново-Архангельске. Результаты
Калифорнийской экспедиции и добытые в Сан-Франциско сведения радовали
его. Правда, Калифорния не покрывала японской неудачи, но зато
разрешала к обоюдной выгоде вопрос снабжения островов хлебом. Кроме
того, теперь можно было с достаточным основанием судить о необходимых
мероприятиях для дальнейшего устроения и усиления русских владений в
Северной Америке. А если к этому прибавить предполагавшуюся на
обратном пути домой хотя бы летучую ревизию Сибирского
генерал-губернаторства, то Резанов мог считать изложенные в его
инструкции поручения выполненными.
Чем дальше отходила японская неудача, тем хладнокровнее и
спокойнее Резанов подвергал неоднократной проверке случившееся. Стало
совершенно ясно, что причиной провала вовсе не являлись какие-либо
допущенные им промахи, а обстоятельства, которых ни предвидеть, ни тем
более устранить со стороны никто не мог, - они таились глубоко в
недрах внутриполитической жизни самой Японии.
Резанов раздумывал: что предпочесть - немедленное возвращение в
Петербург, чтобы там добиться осуществления ряда необходимых
мероприятий, или задержаться в Ситхе для проведения намеченных им
реформ?
Мысленно он прикидывал время, ориентируясь когда-то
предположенными сроками обследования Сахалина и устья Амура и встречи
кораблей в Кантоне. Выходило так, что только к средине 1807 года
"Надежда" и "Нева" могут добраться до Петербурга... Проходило лето
1806 года - значит, необходимо было торопиться.
Он случайно взглянул на бухту: новенькие, только недавно
спущенные со стапелей "Тендер" и "Авось" лениво покачивались на воде
вместе с "Юноной". Они уже успели совершить несколько коротких рейсов
по промыслам, чтобы показать всем растущую мощь русских. Воинственное
настроение соседних племен, однако, путало карты: суда нужны были в
Ситхе.
"Пора, однако, подвести итоги и принять окончательное решение..."
- пришел к заключению Резанов. Снова начались частые и длительные
беседы с Барановым, в которых иногда принимали участие и Хвостов с
Давыдовым.
- Я считаю, - говорил Резанов, - что вам, Александр Андреевич,
предстоит выполнить две главные задачи, а именно: оставив на время
продвижение на север и северо-восток, где нам пока никто и ничто не
угрожает, решительно устремиться на юг, к устью Колумбии или еще
дальше - в Калифорнию, и обосноваться где-нибудь вблизи Сан-Франциско.
Надо обласкать независимых индейцев, обещать им всяческую поддержку
против посягательств на их независимость со стороны гишпанцев,
приобрести у них за деньги небольшой клочок земли для постройки
крепости и взять для обработки в аренду незанятые места - на первое
время столько, чтобы можно было прокормить население наших островов.
Потом, не откладывая, вы приступите к заселению интервала между новым
нашим заселением и островами возможно более широкой полосой внутрь
материка. Тут необходимо действовать примером, показом: миролюбивым
отношением к туземцам, трудолюбием и, что очень важно, собственным
процветанием.
- Попробуем, Николай Петрович, и, полагаю, сделаем, - сказал
Баранов. - Даст бог, выйдет... А вот мужиков скоро не народишь.
- Да за мужиками, Александр Андреевич, дело не станет, не
беспокойтесь - переселим... Чем, к примеру, плохи землеробы из
Малороссии? В Калифорнии климат, что под твоей Полтавой или Хоролом, и
земля изобильная, плодородная, хотя и не чернозем... А добровольцы
найдутся - народ смелый, с ухваткой, подымаются с места легко. Надо
только обеспечить переселенцев избами, скотом, лошадьми. Да и Гишпания
подсобит, ежели тонко провести дельце, - об этом мы в Питере
позаботимся...
- Тогда легче будет, Николай Петрович, и с сандвичевскими
королями, что дружбу предлагают, торговлишку завести... Корабликов
эдак бы пяток в год с разным добром из Санкт-Петербурга. Вот бы ахнули
кругом! - И засмеялся Баранов, и глаза его заискрились от
удовольствия.
- Ну вот, - с облегчением сказал Резанов, поощренный поддержкой
Баранова, - теперь снова и снова поговорим о моряцкой вольнице... Что,
ежели, например, вам в помощники, с непосредственным вам подчинением
конечно, подкинуть молодого, предприимчивого и смелого капитана флота,
чтобы морским делом ведал, а?
- Это было бы неплохо, - одобрил Хвостов. - Тогда, кроме условий
контракта, с которым военные моряки не считаются, действовала бы
военная субординация... Вот только подходящего человека из здешних
моряков я не вижу.
- Не видите, - усмехнулся Резанов, - а я вижу!
Он выразительно посмотрел на Хвостова. Тот густо покраснел.
- Через каких-нибудь пять лет здесь создалась бы своя крепкая
флотилия, - продолжал Резанов, - должное число людей и достаток. Можно
было бы тогда заняться как следует не только севером, но и Курилами...
А теперь пора нам с вами, господа офицеры, в путь-дорогу... А что, -
вдруг весело закончил он, - если бы на прощание я предложил завтра нам
вчетвером прогуляться пикничком на ту сторону бухты?
Необычность предложения поразила Баранова Он с нескрываемым
удивлением уставился на Резанова: не ослышался ли?
На следующий день, около полудня, самый легкий и быстроходный
ситхинский ял, выгребая вдоль берега к выходу из гавани, вошел в
крохотный, хорошо укрытый зеленью заливчик и причалил к берегу. Гребцы
перенесли на сухую полянку брезент, посуду и закуски и, по приказанию
Резанова, удалились. Резанов был задумчив и молчалив, у спутников
нарастало недоумение и любопытство.
Как гостеприимный хозяин, не позволяя себе помогать, он наполнил
стаканчики, разложил по тарелкам закуски и предложил тост за здоровье
Александра Андреевича - "исключительного правителя и человека,
предоставленного самому себе благодаря попустительству плохо знающего
положение вещей Петербурга".
- Я поставил себе первейшей целью, дорогой Александр Андреевич,
положить этому конец, - сказал он, - и хочу вам торжественно об этом
заявить.
Баранов был растроган и, расплескивая от волнения вино,
провозгласил тост за здоровье Николая Петровича, "не щадящего сил и
здоровья для блага далекого края".
- У нас в Петербурге, - сказал Резанов, - до сих пор представляют
себе, что наша Российско-Американская компания - дело
предпринимательское, промышленное и торговое, и только. Лишь очень
немногие понимают, что это не так, что наше укрепление здесь и
расширение есть первейшая государственная задача.
- В вашем лице, - обратился он к морякам, - я вижу молодое
поколение, охваченное благородными чувствами, и взываю к вашей
самоотверженной помощи. Я наблюдал в вас минуты слабости, - он
пристально уставился на Хвостова, - но теперь я торжествую вместе с
вами вашу победу, победу духа. Унижающее вас падениями прошедшее -
позади, а впереди подвиги и слава... Вы, Гавриил Иванович, - перевел
он взгляд на Давыдова, - скромно укрываетесь в тени, жертвуя собой
ради святого чувства дружбы. Что может быть краше? Что может быть
выше? Вы воскрешаете собой незабвенные образы героев древности Кастора
и Поллукса. Хвала вам!
С большим смущением чокнулись с ним офицеры.
Через несколько дней тепло и сердечно распрощались со стареющим
уже, но все еще незаменимым Барановым. Обнимаясь с Резановым, Баранов
всплакнул: "Опять один..." И неудержимые слезы навертывались на глаза
у этого неутомимого, закаленного в невзгодах и бурях борца за Русскую
Америку.
В то время как Крузенштерн уже пожинал лавры в Петербурге,
Резанов, не теряя времени и пренебрегая удобствами, безостановочно
мчался в Якутск. Это не помешало ему не пропускать ни одной конторы
компании и даже фактории без ревизии. Сопровождавшие его приказчик
компании Панаев и егерь буквально сбились с ног, добывая подставы,
лошадей, проводников, продовольствие.
Многие сотни верст верхом, в мороз и вьюги давали, однако, себя
чувствовать: в Якутск Резанов прибыл еле живой.
Около Нижне-Удинска он решился на рискованную переправу по льду
между угрожающими полыньями бурной речки с шумными потоками воды и
подо льдом и над ним. Лошадь поскользнулась на наледи и упала,
придавивши бок и ногу всадника. Острый как кинжал осколок льда
вонзился под коленную чашечку. Ледяное купанье вызвало жестокую
простуду. Напрасно Панаев уговаривал Резанова передохнуть хоть два
дня. Ранение колена вызвало сильное кровотечение, ушибленная грудь
ныла, но и это не остановило упрямца: он без передышки продолжал свой
путь.
Наконец Красноярск! Резанова лихорадило, бросало то в жар, то в
озноб. Через наложенные на разбитое колено повязки просачивались кровь
и гной. В дом больного уже пришлось внести на руках.
К ночи стало хуже: жар, бред... Резанов поминутно подымался на
постели и требовал от дежурного егеря перо. В неудобной позе пробовал
писать, но, обессиленный, падал в забытьи на подушки.
Созванные утром на консилиум врачи, не сомневаясь, дружно
поставили диагноз - гангрена. Делать ампутацию было поздно и
бесцельно...
На следующий день курьер, посланный за Резановым вдогонку из
Петропавловска, привез ему лестный высочайший рескрипт, табакерку с
вензелевым изображением государя, украшенную бриллиантами, и повеление
о принятии его сына в Пажеский корпус. Поздно. Резанов умирал...
Умирал он в полном сознании, отдавая распоряжение о сохранении
своих дневников, записок, описи их и пересылке всех материалов в
Петербург, первенствующему директору компании Булдакову.
Часть третья
ВЫХОД В ОКЕАН
Столовая морского кадетского корпуса быстро успокаивалась.
Похожее на всплески прибоя шарканье бесчисленных ног постепенно
замирало в отдаленных коридорах и на лестницах. Смутно отражался в
опустевшей глади исцарапанного подошвами и потускневшего паркета
неуютный и безмолвный бриг "Наварин".
Сегодня большой день, 31 декабря 1831 года: морская школа
выпускала в родной флот, на простор морей, шестьдесят готовых к
полетам орлят. Выпустила всех, кроме одного, но зато лучшего из
лучших!..
На самом уголке примкнутой почти вплотную к печке скамьи, против
мрачной громады брига, виднеется щуплая мальчишечья фигурка. Голова
бессильно опустилась к коленям, гардемаринские погоны на торчащих
кверху костлявых плечах сморщились и смялись неровными складками.
Спит?.. Задумался?.. Плачет?
Не спит и не плачет. Самообладание мальчика сдерживает рвущиеся
наружу рыдания. Это Геннадий Невельской - лучший из лучших орлят,
украшение корпуса. Он мучительно ищет выхода из обидного положения, в
которое попал, и не находит.
Виновник этой незаслуженной обиды и горя - сам император!
Мальчику не верится: тот самый император, который так часто отличал
Невельского на своих прогулках с кадетами, щедро угощал его фруктами и
конфетами за самозабвенное, искусное и упорное карабканье вверх по
каскадам петергофских фонтанов и смелое плавание и ныряние в холодных
прозрачных бассейнах за брошенной палкой... И вдруг нежданно-негаданно
обидел, да как!..
Может, и вправду он такой жестокий, как рассказывали кадеты...
Ведь они даже старались не ездить во дворец - притворялись больными, а
друзьям сознавались, что просто боятся: прикажет повесить, вот и
все... Лейтенанта Бестужева на каторгу в кандалах отослал....
Неожиданно перед глазами встала во всех подробностях прогулка
царя с кадетами и брошенная в воду палка, за которой, как
дрессированные собачонки, плывут мальчики...
И сердце Невельского наполнилось гневом. За что царь так оскорбил
его?
Царь, как это делалось ежегодно, лично просматривал на днях
гардемаринский список представленных к производству в мичманы.
- Невельской? - спросил он, остановив острый ноготь на его
фамилии, стараясь что-то вспомнить. - Это тот крохотный, но ловкий и
смышленый мальчишечка? Неужели он уже окончил курс?
- Да, ваше величество, Геннадий Невельской - первый по успехам и
записан на мраморную доску, - доложил директор корпуса вице-адмирал
Крузенштерн.
- На доску?.. Ну, на доску, конечно, следует, - согласился
император. - Да, следует... А вот в мичманы, в командиры над людьми -
слишком рано. Где же авторитет офицера? Нехорошо выходит... Нет, не
разрешаю: офицер, да еще на корабле, прежде всего должен пользоваться
у матросов неограниченным авторитетом, а что же здесь?
- Ваше величество, ему семнадцать лет, - осмелился сказать в
защиту Невельского директор. - Мы таких выпускали неоднократно.
- Знаю, - недовольным голосом возразил царь. - Выпускали. Так то
были настоящие юноши - молодые люди, а этот - совершенное дитя, на вид
ему лет двенадцать-тринадцать, не больше... Нет, задержим на годик,
худа не будет. - И, немного помедлив, добавил: - Пусть подольше
побудет под вашим влиянием здесь, а не на палубе с разными
разнузданными шалопаями...
Взволнованный директор корпуса не находил нужных слов и дрожащими
пальцами левой руки не переставая машинально вращал в одну и ту же
сторону надетый на палец правой руки жалованный брильянтовый перстень.
Он с плохо скрываемым осуждением, не отводя глаз, следил, как из-под
мягкого карандаша размашисто выбегали неумолимые слова: "Задержать
производство Невельского на год..."
На следующий день приехавший в корпус к концу обеда Крузенштерн
приказал выстроить окончивших и поздравил их с производством в
офицеры. Невельской отсутствовал.
Не говоря никому ни слова и не расспрашивая, директор с
озабоченным видом прошел по коридорам, заглянул в классы, библиотеку,
столовую и, подойдя к кадету, часовому на бриге, проделавшему перед
ним по уставу "на караул", спросил:
- Невельского не видал?
Вымуштрованный кадет-часовой не ответил, но выразительно перевел
глаза с директора в сторону.
Директор неслышно подошел к неподвижной согнувшейся фигуре и
положил руку на плечо. Невельской вздрогнул, вскочил и вытянулся.
- Зачем здесь сидишь, Невельской? Столовая не для мечтателей... Я
хотел, Невельской, тебе по-отечески сказать, - и он погладил мальчика
по голове, - надо быть твердым как сталь - не гнуться и не ломаться...
Зачем от товарищей отвернулся? Не надо, они тебя любят и огорчены не
менее, чем ты. Мои Карлуша и Яша просили меня позвать тебя сегодня
встретить Новый год с нами. Приходи, потолкуем, как взрослым мужчинам
держать себя надо...
- Покорно благодарю, ваше превосходство, я буду держать себя как
подобает, - пообещал мальчик.
- Ну, вот и хорошо, - одобрил директор и снова ласково похлопал
Невельского по плечу. - Скажу, что придешь... Рады будут...
И маленький Невельской на самом деле на встрече Нового года в
семье Крузенштерна вел себя так, как будто ничего неприятного не
случилось.
После скромного ужина адмирал подарил Невельскому роскошное
трехтомное издание своего кругосветного плавания с пудовым атласом и
собственноручной надписью.
Предложенный Крузенштерном проект занятий Невельского в
предстоявшем учебном году увлек юношу: он проведет год не только с
большой для себя пользой, но и к тому же интересно. В самом деле, в
гардемаринском классе ему придется быть не столько учеником, сколько
учителем своих новых товарищей, особенно отстающих из них. Он будет
непосредственно участвовать в большой работе по постройке в
адмиралтействе разборной модели фрегата "Президент". Директор
предоставил ему право пользоваться его библиотекой редких русских и
иностранных книг - словом, предстоит интереснейший год.
Особенно же приятной неожиданностью для обиженного Невельского
явилось предложение трех преподавателей офицерских классов, как
первоначально называлась морская академия, руководить его занятиями по
их предметам. Все трое были выдающимися педагогами.
На первом месте между ними стоял Шульгин, профессор русской
истории, до самозабвения увлекавшийся ею. Всегда приветливый,
доверчиво открывавший чуткое сердце навстречу любви к знанию,
бесконечно добрый, он, живя исключительно на свои учительские
заработки, ухитрился содержать и успешно "выводил в люди" четырех
своих братьев и сестер. Для этого ему приходилось читать курс истории
одновременно в шести учебных заведениях, в том числе и в университете,
вставать до света и ложиться далеко за полночь, а подчас шагать пешком
из Царского Села в Петербург, чтобы попасть к началу занятий. Но
усталость не лишала его ни душевного равновесия, ни обычной
приветливости.
Интересуясь исторической географией, он не жалел для развития ее
ни времени, ни сил, не останавливаясь даже перед трудностями
составления таких оригинальных курсов, как историческая топография. Ко
времени его знакомства с Невельским он уже был известен как
ученый-историк. Живой и наблюдательный, он легко откликался и на
современные политические вопросы.
- Милый дружок, - говаривал он Невельскому, - жизнь бьет ключом
сильнее не в центре страны, где она устоялась, а на далеких
окраинах... Страны юго-запада России суть страны славных воспоминаний
для нашего отечества. Здесь, под Олеговым хранительным щитом,
укреплялись русские младенческие силы; здесь была для нас колыбель
первого нашего гражданского образования и первого законодательства. На
западе, отстаивая свою самобытность и свою государственность, нам
приходится защищаться. А на востоке, где границы не устоялись, мы
должны идти вперед, чтобы в конце концов опереться на постоянные
границы государств-соседей, доныне неопределенные, ускользающие. Наша
русская культура должна поднять культуру кочевническую... Работы,
захватывающей работы, голубчик, хватит досыта на всех... Жизнь
прекрасна, потому что она - борьба. Без борьбы нет жизни!.. Огорчения,
неудачи закаляют.
Восхищенный Геня Невельской не сводил глаз с увлекающегося
наставника: в волнении стеснялось дыхание, горячей стремительной
волной вливались неведомые силы, смущенная душа жаждала богатырских
действий, подвигов, в которых нуждается родина.
- Посмотри, голубчик, сюда! - и с этими словами Иван Петрович
Шульгин однажды закрыл ладонями чуть ли не половину Тихого океана. -
Курилы, Приморье, Амур - вот то, к чему должно, не мешкая, приложить
руки. Здесь наше будущее, сюда надо стремиться всем существом,
укрепляться, расширяться, пока издалека не налетело сюда международное
воронье... Оно еще не выхватило желанной добычи из рук, но уже
каркает, уже всячески кружит - приспособляется. Народ наш чувствует и
понимает это сыздавна и недаром пытался укрепиться дальше на востоке,
идя по стопам Ермака. Казацкая вольница в конце XVII века проникла из
Якутска на Амур и основала Албазин - сильную крепость, державшую в
подчинении всю Даурию.
- И что же, отдали ее? - живо спросил Невельской. - Почему не
помогли?
- Не сумели или не захотели, трудно сказать... Опасались угроз
маньчжур, а, должно быть, можно было и не бояться: плохо знали, что
делается у них.
- А теперь не боимся? Конечно, не боимся, - поспешил успокоить
себя Невельской.
- Русских, голубчик, мало...
- Войск? - недоумевал Невельской.
- Руководителей, - коротко бросил Шульгин и, оставив Невельского
в недоумении, оборвал разговор.
Недомолвки Шульгина останавливали внимание юноши, он подолгу
задумывался. Вопросы накапливались.
Восприимчивый юноша после таких разговоров уходил взволнованный,
в приподнятом настроении и с неутолимой жаждой учиться, учиться и
учиться...
Преподаватель истории русской литературы Плаксин с исключительной
убедительностью доказывал, что наша молодая литература, к которой с
таким обидным пренебрежением относились оторванные от России,
воспитанные иностранцами образованные круги русских верхов, крепнет с
каждым годом и не только догоняет чванных учителей, но умеет сказать и
свое новое, самобытное слово, к тому же облеченное в оригинальную и
более совершенную, чем иностранные образцы, форму.
Плаксин, увлекаясь уроками, подчас не замечал ничего вокруг.
Как-то он читал слушателям морских офицерских курсов об элементах
сатиры в баснях Крылова, сравнивал с баснями иностранными. Предметом
сравнения на этот раз служила басня "Воспитание льва" известного
французского баснописца Флориана.
Плаксин не заметил, как в класс в сопровождении директора вошел
император, дав офицерам знак молчать. Вошел и остановился у открытой
двери. Подавшись далеко вперед грудью и не сводя оловянных глаз с
Плаксина, он зловеще хмурился и все внимательнее и внимательнее
вслушивался.
Воспитание царевича-львенка, по Флориану, собакой в духе
христианской кротости и любви к подданным явно пришлось императору не
по вкусу, не понравилась и сыновняя привязанность царевича-львенка к
воспитательнице-собаке, открывшей ему глаза на злоупотребления
поставленных царем нечестных начальников...
Однако суровые морщины на лбу императора разгладились и по
Становилось темно, душно, жарко... Лисянский сунул руку в карман,
чтобы вытащить носовой платок и обтереть влажное, несмотря на ветер,
лицо, но так и застыл прислушиваясь. До слуха долетело царапанье днища
обо что-то острое и жесткое. "Мель?" - пронеслась в голове жуткая
догадка...
- Все наверх!.. Руль лево на борт!.. Крепи паруса! - скомандовал
он, опередив растерявшегося вахтенного офицера.
Царапаясь о дно, корабль дрожал как в лихорадке... Толчок, другой
- и он остановился. Полураздетая команда бросилась крепить паруса,
штурман начал обмерять глубину. Сомнений не было: сели на мель посреди
коралловой банки.
Полетели в воду все ростры, за ними вслед, тяжело хлюпая и
обдавая людей брызгами, пошли одна за другой карронады с поплавками.
Спустили шлюпки, завезли верп и стали подтягиваться...
При свинцовом свете раннего утра развернулась жуткая картина:
вблизи судна виднелась гряда камней, о которые с шумом бились кипящие,
белые как снег буруны.
Налетевший вихрь свел всю ночную работу на нет и вновь отшвырнул
корабль на мель. В воду сбросили бунты канатов, якоря и разные тяжелые
вещи. Свежий ветер с тупым и жестоким упрямством бил корабль об острые
кораллы до самого вечера, и только наступивший к ночи штиль помог к
утру сойти на глубину и стать на якорь. В воде плавало несколько сажен
отбитого фальшкиля...
На следующий день утром на двух шлюпках Лисянский с несколькими
офицерами подошли к злосчастному острову и тотчас скрылись в черных
густых тучах непуганых птиц. Их приходилось отгонять палками.
Особенной неустрашимостью и настойчивостью отличались громадные стаи
глупышей - они яростно налетали на людей, не обращая внимания на
палки. Величиной с гуся, с желтым клювом и такими же ярко-желтыми
глазами, глупыши заглушали голоса людей своим резким, неумолкающим
гамом. Сонные тюлени в сажень длиной лежали неподвижно, как мертвые,
удостаивая пришельцев только безразличным взглядом слегка приоткрытых
глазных щелок. У берега, на отмели, неподвижно лежало несметное
количество больших черепах.
Обмеры показали, что мель весьма обширна и что дно всюду
коралловое...
Весело праздновали на "Неве" избавление от смертельной опасности.
Несмотря на двухсуточную работу без сна, после обеда, в изобилии
уснащенного свежим тюленьим мясом, птицей и чаркой вина, матросы
веселились до глубокой ночи.
Кают-компания блистала роскошной скатертью и лучшей сервировкой.
Лисянский поздравил товарищей с открытием не значащегося на картах,
опаснейшего для мореплавания острова.
"Юго-восточная мель, на которую сел корабль наш, назвал я
Невскою, - записал он у себя в дневнике, - острову, по настоянию моих
подчиненных, дал имя Лисянского, а громадную мель около острова назвал
Крузенштерновой..."
В конце ноября в португальской колонии Макао встретились с
"Надеждой". До двадцатых чисел января 1806 года были вынуждены
заниматься "расторжкой" - сбывали меха, коими набиты были трюмы
"Невы". Только в последний день января при свежем попутном ветре оба
корабля благополучно вышли из залива Макао. В Индийском океане
разминулись. И хотя было условленно о встрече на острове Святой Елены
- не встретились. Поговаривали, что Лисянского тяготила опека
Крузенштерна и он, пользуясь быстроходностью своей "Невы", улизнул.
Потом, в Петербурге уже, узнали, что Лисянский впервые в истории
парусного флота проделал огромный путь от Кантона до Портсмута
безостановочно...
На прощальном обеде в честь экипажа "Надежды" у губернатора
острова Святой Елены много говорилось о войне, начавшейся между
Францией и Англией в союзе с Россией, о французских военных кораблях,
крейсировавших вдоль западных берегов Европы и Африки... "Удастся ли
пройти в Балтику?" - с тревогой раздумывал Крузенштерн.
Пасмурный и недовольный собою, бродил он по кораблю, не находя
себе места. "Вот когда надо было держаться во что бы то ни стало
вместе", - думал он, и досада на Лисянского не оставляла его ни на
минуту.
Было еще и другое, беспокоившее Крузенштерна обстоятельство:
стремясь поскорее закончить кругосветное плавание, он пренебрег
выполнением некоторых важных государственных заданий. Так,
незаконченным оставлено было обследование Сахалина, брошено важнейшее
для России обследование устья Амура...
Резанов все еще оставался в Ново-Архангельске. Результаты
Калифорнийской экспедиции и добытые в Сан-Франциско сведения радовали
его. Правда, Калифорния не покрывала японской неудачи, но зато
разрешала к обоюдной выгоде вопрос снабжения островов хлебом. Кроме
того, теперь можно было с достаточным основанием судить о необходимых
мероприятиях для дальнейшего устроения и усиления русских владений в
Северной Америке. А если к этому прибавить предполагавшуюся на
обратном пути домой хотя бы летучую ревизию Сибирского
генерал-губернаторства, то Резанов мог считать изложенные в его
инструкции поручения выполненными.
Чем дальше отходила японская неудача, тем хладнокровнее и
спокойнее Резанов подвергал неоднократной проверке случившееся. Стало
совершенно ясно, что причиной провала вовсе не являлись какие-либо
допущенные им промахи, а обстоятельства, которых ни предвидеть, ни тем
более устранить со стороны никто не мог, - они таились глубоко в
недрах внутриполитической жизни самой Японии.
Резанов раздумывал: что предпочесть - немедленное возвращение в
Петербург, чтобы там добиться осуществления ряда необходимых
мероприятий, или задержаться в Ситхе для проведения намеченных им
реформ?
Мысленно он прикидывал время, ориентируясь когда-то
предположенными сроками обследования Сахалина и устья Амура и встречи
кораблей в Кантоне. Выходило так, что только к средине 1807 года
"Надежда" и "Нева" могут добраться до Петербурга... Проходило лето
1806 года - значит, необходимо было торопиться.
Он случайно взглянул на бухту: новенькие, только недавно
спущенные со стапелей "Тендер" и "Авось" лениво покачивались на воде
вместе с "Юноной". Они уже успели совершить несколько коротких рейсов
по промыслам, чтобы показать всем растущую мощь русских. Воинственное
настроение соседних племен, однако, путало карты: суда нужны были в
Ситхе.
"Пора, однако, подвести итоги и принять окончательное решение..."
- пришел к заключению Резанов. Снова начались частые и длительные
беседы с Барановым, в которых иногда принимали участие и Хвостов с
Давыдовым.
- Я считаю, - говорил Резанов, - что вам, Александр Андреевич,
предстоит выполнить две главные задачи, а именно: оставив на время
продвижение на север и северо-восток, где нам пока никто и ничто не
угрожает, решительно устремиться на юг, к устью Колумбии или еще
дальше - в Калифорнию, и обосноваться где-нибудь вблизи Сан-Франциско.
Надо обласкать независимых индейцев, обещать им всяческую поддержку
против посягательств на их независимость со стороны гишпанцев,
приобрести у них за деньги небольшой клочок земли для постройки
крепости и взять для обработки в аренду незанятые места - на первое
время столько, чтобы можно было прокормить население наших островов.
Потом, не откладывая, вы приступите к заселению интервала между новым
нашим заселением и островами возможно более широкой полосой внутрь
материка. Тут необходимо действовать примером, показом: миролюбивым
отношением к туземцам, трудолюбием и, что очень важно, собственным
процветанием.
- Попробуем, Николай Петрович, и, полагаю, сделаем, - сказал
Баранов. - Даст бог, выйдет... А вот мужиков скоро не народишь.
- Да за мужиками, Александр Андреевич, дело не станет, не
беспокойтесь - переселим... Чем, к примеру, плохи землеробы из
Малороссии? В Калифорнии климат, что под твоей Полтавой или Хоролом, и
земля изобильная, плодородная, хотя и не чернозем... А добровольцы
найдутся - народ смелый, с ухваткой, подымаются с места легко. Надо
только обеспечить переселенцев избами, скотом, лошадьми. Да и Гишпания
подсобит, ежели тонко провести дельце, - об этом мы в Питере
позаботимся...
- Тогда легче будет, Николай Петрович, и с сандвичевскими
королями, что дружбу предлагают, торговлишку завести... Корабликов
эдак бы пяток в год с разным добром из Санкт-Петербурга. Вот бы ахнули
кругом! - И засмеялся Баранов, и глаза его заискрились от
удовольствия.
- Ну вот, - с облегчением сказал Резанов, поощренный поддержкой
Баранова, - теперь снова и снова поговорим о моряцкой вольнице... Что,
ежели, например, вам в помощники, с непосредственным вам подчинением
конечно, подкинуть молодого, предприимчивого и смелого капитана флота,
чтобы морским делом ведал, а?
- Это было бы неплохо, - одобрил Хвостов. - Тогда, кроме условий
контракта, с которым военные моряки не считаются, действовала бы
военная субординация... Вот только подходящего человека из здешних
моряков я не вижу.
- Не видите, - усмехнулся Резанов, - а я вижу!
Он выразительно посмотрел на Хвостова. Тот густо покраснел.
- Через каких-нибудь пять лет здесь создалась бы своя крепкая
флотилия, - продолжал Резанов, - должное число людей и достаток. Можно
было бы тогда заняться как следует не только севером, но и Курилами...
А теперь пора нам с вами, господа офицеры, в путь-дорогу... А что, -
вдруг весело закончил он, - если бы на прощание я предложил завтра нам
вчетвером прогуляться пикничком на ту сторону бухты?
Необычность предложения поразила Баранова Он с нескрываемым
удивлением уставился на Резанова: не ослышался ли?
На следующий день, около полудня, самый легкий и быстроходный
ситхинский ял, выгребая вдоль берега к выходу из гавани, вошел в
крохотный, хорошо укрытый зеленью заливчик и причалил к берегу. Гребцы
перенесли на сухую полянку брезент, посуду и закуски и, по приказанию
Резанова, удалились. Резанов был задумчив и молчалив, у спутников
нарастало недоумение и любопытство.
Как гостеприимный хозяин, не позволяя себе помогать, он наполнил
стаканчики, разложил по тарелкам закуски и предложил тост за здоровье
Александра Андреевича - "исключительного правителя и человека,
предоставленного самому себе благодаря попустительству плохо знающего
положение вещей Петербурга".
- Я поставил себе первейшей целью, дорогой Александр Андреевич,
положить этому конец, - сказал он, - и хочу вам торжественно об этом
заявить.
Баранов был растроган и, расплескивая от волнения вино,
провозгласил тост за здоровье Николая Петровича, "не щадящего сил и
здоровья для блага далекого края".
- У нас в Петербурге, - сказал Резанов, - до сих пор представляют
себе, что наша Российско-Американская компания - дело
предпринимательское, промышленное и торговое, и только. Лишь очень
немногие понимают, что это не так, что наше укрепление здесь и
расширение есть первейшая государственная задача.
- В вашем лице, - обратился он к морякам, - я вижу молодое
поколение, охваченное благородными чувствами, и взываю к вашей
самоотверженной помощи. Я наблюдал в вас минуты слабости, - он
пристально уставился на Хвостова, - но теперь я торжествую вместе с
вами вашу победу, победу духа. Унижающее вас падениями прошедшее -
позади, а впереди подвиги и слава... Вы, Гавриил Иванович, - перевел
он взгляд на Давыдова, - скромно укрываетесь в тени, жертвуя собой
ради святого чувства дружбы. Что может быть краше? Что может быть
выше? Вы воскрешаете собой незабвенные образы героев древности Кастора
и Поллукса. Хвала вам!
С большим смущением чокнулись с ним офицеры.
Через несколько дней тепло и сердечно распрощались со стареющим
уже, но все еще незаменимым Барановым. Обнимаясь с Резановым, Баранов
всплакнул: "Опять один..." И неудержимые слезы навертывались на глаза
у этого неутомимого, закаленного в невзгодах и бурях борца за Русскую
Америку.
В то время как Крузенштерн уже пожинал лавры в Петербурге,
Резанов, не теряя времени и пренебрегая удобствами, безостановочно
мчался в Якутск. Это не помешало ему не пропускать ни одной конторы
компании и даже фактории без ревизии. Сопровождавшие его приказчик
компании Панаев и егерь буквально сбились с ног, добывая подставы,
лошадей, проводников, продовольствие.
Многие сотни верст верхом, в мороз и вьюги давали, однако, себя
чувствовать: в Якутск Резанов прибыл еле живой.
Около Нижне-Удинска он решился на рискованную переправу по льду
между угрожающими полыньями бурной речки с шумными потоками воды и
подо льдом и над ним. Лошадь поскользнулась на наледи и упала,
придавивши бок и ногу всадника. Острый как кинжал осколок льда
вонзился под коленную чашечку. Ледяное купанье вызвало жестокую
простуду. Напрасно Панаев уговаривал Резанова передохнуть хоть два
дня. Ранение колена вызвало сильное кровотечение, ушибленная грудь
ныла, но и это не остановило упрямца: он без передышки продолжал свой
путь.
Наконец Красноярск! Резанова лихорадило, бросало то в жар, то в
озноб. Через наложенные на разбитое колено повязки просачивались кровь
и гной. В дом больного уже пришлось внести на руках.
К ночи стало хуже: жар, бред... Резанов поминутно подымался на
постели и требовал от дежурного егеря перо. В неудобной позе пробовал
писать, но, обессиленный, падал в забытьи на подушки.
Созванные утром на консилиум врачи, не сомневаясь, дружно
поставили диагноз - гангрена. Делать ампутацию было поздно и
бесцельно...
На следующий день курьер, посланный за Резановым вдогонку из
Петропавловска, привез ему лестный высочайший рескрипт, табакерку с
вензелевым изображением государя, украшенную бриллиантами, и повеление
о принятии его сына в Пажеский корпус. Поздно. Резанов умирал...
Умирал он в полном сознании, отдавая распоряжение о сохранении
своих дневников, записок, описи их и пересылке всех материалов в
Петербург, первенствующему директору компании Булдакову.
Часть третья
ВЫХОД В ОКЕАН
Столовая морского кадетского корпуса быстро успокаивалась.
Похожее на всплески прибоя шарканье бесчисленных ног постепенно
замирало в отдаленных коридорах и на лестницах. Смутно отражался в
опустевшей глади исцарапанного подошвами и потускневшего паркета
неуютный и безмолвный бриг "Наварин".
Сегодня большой день, 31 декабря 1831 года: морская школа
выпускала в родной флот, на простор морей, шестьдесят готовых к
полетам орлят. Выпустила всех, кроме одного, но зато лучшего из
лучших!..
На самом уголке примкнутой почти вплотную к печке скамьи, против
мрачной громады брига, виднеется щуплая мальчишечья фигурка. Голова
бессильно опустилась к коленям, гардемаринские погоны на торчащих
кверху костлявых плечах сморщились и смялись неровными складками.
Спит?.. Задумался?.. Плачет?
Не спит и не плачет. Самообладание мальчика сдерживает рвущиеся
наружу рыдания. Это Геннадий Невельской - лучший из лучших орлят,
украшение корпуса. Он мучительно ищет выхода из обидного положения, в
которое попал, и не находит.
Виновник этой незаслуженной обиды и горя - сам император!
Мальчику не верится: тот самый император, который так часто отличал
Невельского на своих прогулках с кадетами, щедро угощал его фруктами и
конфетами за самозабвенное, искусное и упорное карабканье вверх по
каскадам петергофских фонтанов и смелое плавание и ныряние в холодных
прозрачных бассейнах за брошенной палкой... И вдруг нежданно-негаданно
обидел, да как!..
Может, и вправду он такой жестокий, как рассказывали кадеты...
Ведь они даже старались не ездить во дворец - притворялись больными, а
друзьям сознавались, что просто боятся: прикажет повесить, вот и
все... Лейтенанта Бестужева на каторгу в кандалах отослал....
Неожиданно перед глазами встала во всех подробностях прогулка
царя с кадетами и брошенная в воду палка, за которой, как
дрессированные собачонки, плывут мальчики...
И сердце Невельского наполнилось гневом. За что царь так оскорбил
его?
Царь, как это делалось ежегодно, лично просматривал на днях
гардемаринский список представленных к производству в мичманы.
- Невельской? - спросил он, остановив острый ноготь на его
фамилии, стараясь что-то вспомнить. - Это тот крохотный, но ловкий и
смышленый мальчишечка? Неужели он уже окончил курс?
- Да, ваше величество, Геннадий Невельской - первый по успехам и
записан на мраморную доску, - доложил директор корпуса вице-адмирал
Крузенштерн.
- На доску?.. Ну, на доску, конечно, следует, - согласился
император. - Да, следует... А вот в мичманы, в командиры над людьми -
слишком рано. Где же авторитет офицера? Нехорошо выходит... Нет, не
разрешаю: офицер, да еще на корабле, прежде всего должен пользоваться
у матросов неограниченным авторитетом, а что же здесь?
- Ваше величество, ему семнадцать лет, - осмелился сказать в
защиту Невельского директор. - Мы таких выпускали неоднократно.
- Знаю, - недовольным голосом возразил царь. - Выпускали. Так то
были настоящие юноши - молодые люди, а этот - совершенное дитя, на вид
ему лет двенадцать-тринадцать, не больше... Нет, задержим на годик,
худа не будет. - И, немного помедлив, добавил: - Пусть подольше
побудет под вашим влиянием здесь, а не на палубе с разными
разнузданными шалопаями...
Взволнованный директор корпуса не находил нужных слов и дрожащими
пальцами левой руки не переставая машинально вращал в одну и ту же
сторону надетый на палец правой руки жалованный брильянтовый перстень.
Он с плохо скрываемым осуждением, не отводя глаз, следил, как из-под
мягкого карандаша размашисто выбегали неумолимые слова: "Задержать
производство Невельского на год..."
На следующий день приехавший в корпус к концу обеда Крузенштерн
приказал выстроить окончивших и поздравил их с производством в
офицеры. Невельской отсутствовал.
Не говоря никому ни слова и не расспрашивая, директор с
озабоченным видом прошел по коридорам, заглянул в классы, библиотеку,
столовую и, подойдя к кадету, часовому на бриге, проделавшему перед
ним по уставу "на караул", спросил:
- Невельского не видал?
Вымуштрованный кадет-часовой не ответил, но выразительно перевел
глаза с директора в сторону.
Директор неслышно подошел к неподвижной согнувшейся фигуре и
положил руку на плечо. Невельской вздрогнул, вскочил и вытянулся.
- Зачем здесь сидишь, Невельской? Столовая не для мечтателей... Я
хотел, Невельской, тебе по-отечески сказать, - и он погладил мальчика
по голове, - надо быть твердым как сталь - не гнуться и не ломаться...
Зачем от товарищей отвернулся? Не надо, они тебя любят и огорчены не
менее, чем ты. Мои Карлуша и Яша просили меня позвать тебя сегодня
встретить Новый год с нами. Приходи, потолкуем, как взрослым мужчинам
держать себя надо...
- Покорно благодарю, ваше превосходство, я буду держать себя как
подобает, - пообещал мальчик.
- Ну, вот и хорошо, - одобрил директор и снова ласково похлопал
Невельского по плечу. - Скажу, что придешь... Рады будут...
И маленький Невельской на самом деле на встрече Нового года в
семье Крузенштерна вел себя так, как будто ничего неприятного не
случилось.
После скромного ужина адмирал подарил Невельскому роскошное
трехтомное издание своего кругосветного плавания с пудовым атласом и
собственноручной надписью.
Предложенный Крузенштерном проект занятий Невельского в
предстоявшем учебном году увлек юношу: он проведет год не только с
большой для себя пользой, но и к тому же интересно. В самом деле, в
гардемаринском классе ему придется быть не столько учеником, сколько
учителем своих новых товарищей, особенно отстающих из них. Он будет
непосредственно участвовать в большой работе по постройке в
адмиралтействе разборной модели фрегата "Президент". Директор
предоставил ему право пользоваться его библиотекой редких русских и
иностранных книг - словом, предстоит интереснейший год.
Особенно же приятной неожиданностью для обиженного Невельского
явилось предложение трех преподавателей офицерских классов, как
первоначально называлась морская академия, руководить его занятиями по
их предметам. Все трое были выдающимися педагогами.
На первом месте между ними стоял Шульгин, профессор русской
истории, до самозабвения увлекавшийся ею. Всегда приветливый,
доверчиво открывавший чуткое сердце навстречу любви к знанию,
бесконечно добрый, он, живя исключительно на свои учительские
заработки, ухитрился содержать и успешно "выводил в люди" четырех
своих братьев и сестер. Для этого ему приходилось читать курс истории
одновременно в шести учебных заведениях, в том числе и в университете,
вставать до света и ложиться далеко за полночь, а подчас шагать пешком
из Царского Села в Петербург, чтобы попасть к началу занятий. Но
усталость не лишала его ни душевного равновесия, ни обычной
приветливости.
Интересуясь исторической географией, он не жалел для развития ее
ни времени, ни сил, не останавливаясь даже перед трудностями
составления таких оригинальных курсов, как историческая топография. Ко
времени его знакомства с Невельским он уже был известен как
ученый-историк. Живой и наблюдательный, он легко откликался и на
современные политические вопросы.
- Милый дружок, - говаривал он Невельскому, - жизнь бьет ключом
сильнее не в центре страны, где она устоялась, а на далеких
окраинах... Страны юго-запада России суть страны славных воспоминаний
для нашего отечества. Здесь, под Олеговым хранительным щитом,
укреплялись русские младенческие силы; здесь была для нас колыбель
первого нашего гражданского образования и первого законодательства. На
западе, отстаивая свою самобытность и свою государственность, нам
приходится защищаться. А на востоке, где границы не устоялись, мы
должны идти вперед, чтобы в конце концов опереться на постоянные
границы государств-соседей, доныне неопределенные, ускользающие. Наша
русская культура должна поднять культуру кочевническую... Работы,
захватывающей работы, голубчик, хватит досыта на всех... Жизнь
прекрасна, потому что она - борьба. Без борьбы нет жизни!.. Огорчения,
неудачи закаляют.
Восхищенный Геня Невельской не сводил глаз с увлекающегося
наставника: в волнении стеснялось дыхание, горячей стремительной
волной вливались неведомые силы, смущенная душа жаждала богатырских
действий, подвигов, в которых нуждается родина.
- Посмотри, голубчик, сюда! - и с этими словами Иван Петрович
Шульгин однажды закрыл ладонями чуть ли не половину Тихого океана. -
Курилы, Приморье, Амур - вот то, к чему должно, не мешкая, приложить
руки. Здесь наше будущее, сюда надо стремиться всем существом,
укрепляться, расширяться, пока издалека не налетело сюда международное
воронье... Оно еще не выхватило желанной добычи из рук, но уже
каркает, уже всячески кружит - приспособляется. Народ наш чувствует и
понимает это сыздавна и недаром пытался укрепиться дальше на востоке,
идя по стопам Ермака. Казацкая вольница в конце XVII века проникла из
Якутска на Амур и основала Албазин - сильную крепость, державшую в
подчинении всю Даурию.
- И что же, отдали ее? - живо спросил Невельской. - Почему не
помогли?
- Не сумели или не захотели, трудно сказать... Опасались угроз
маньчжур, а, должно быть, можно было и не бояться: плохо знали, что
делается у них.
- А теперь не боимся? Конечно, не боимся, - поспешил успокоить
себя Невельской.
- Русских, голубчик, мало...
- Войск? - недоумевал Невельской.
- Руководителей, - коротко бросил Шульгин и, оставив Невельского
в недоумении, оборвал разговор.
Недомолвки Шульгина останавливали внимание юноши, он подолгу
задумывался. Вопросы накапливались.
Восприимчивый юноша после таких разговоров уходил взволнованный,
в приподнятом настроении и с неутолимой жаждой учиться, учиться и
учиться...
Преподаватель истории русской литературы Плаксин с исключительной
убедительностью доказывал, что наша молодая литература, к которой с
таким обидным пренебрежением относились оторванные от России,
воспитанные иностранцами образованные круги русских верхов, крепнет с
каждым годом и не только догоняет чванных учителей, но умеет сказать и
свое новое, самобытное слово, к тому же облеченное в оригинальную и
более совершенную, чем иностранные образцы, форму.
Плаксин, увлекаясь уроками, подчас не замечал ничего вокруг.
Как-то он читал слушателям морских офицерских курсов об элементах
сатиры в баснях Крылова, сравнивал с баснями иностранными. Предметом
сравнения на этот раз служила басня "Воспитание льва" известного
французского баснописца Флориана.
Плаксин не заметил, как в класс в сопровождении директора вошел
император, дав офицерам знак молчать. Вошел и остановился у открытой
двери. Подавшись далеко вперед грудью и не сводя оловянных глаз с
Плаксина, он зловеще хмурился и все внимательнее и внимательнее
вслушивался.
Воспитание царевича-львенка, по Флориану, собакой в духе
христианской кротости и любви к подданным явно пришлось императору не
по вкусу, не понравилась и сыновняя привязанность царевича-львенка к
воспитательнице-собаке, открывшей ему глаза на злоупотребления
поставленных царем нечестных начальников...
Однако суровые морщины на лбу императора разгладились и по