Страница:
туземных обитателей при ясашных сборах?
- Ясак, ваше величество, алеуты платят охотно, дикие же коняги и
другие народы сопротивляются, сами по-звериному обитают и в умягчении
нравов через веру православную зело нуждаются...
Екатерина взяла в руки перо и, придвинув к себе лист бумаги,
что-то отметила.
- Пробовали просвещать светом христианского учения?
- Ваше величество, с христианского увещевания повсеместно
начинали. Дикие американцы великое усердие стать христианами являют,
от них же первыми - племена алеутские... В воинской помощи, матушка
государыня, також нуждаемся. Иноземцы, особливо бостонцы и аглицкие
купцы-мореходы, не токмо товар перебивают и знатные цены зря
назначают, да на нашу к тому погибель на порох и пушки выменивают.
Ловом же звериным сами не промышляют.
- Своими силами не можете справиться?
- Справляемся, ваше величество, да надолго ли сил наших хватит?
Большие тысячи войска требуются, а сами поставить можем только две или
три тысячи, да и то не дюже надежных... Крепости тоже строить
надобно... Торопиться надо захватить острова к полдню ближе, земля
наша дюже прохладная, не родит, дожди тоже превеликие... Хлеб у нас
дорогой, возим далече, из Сибири...
Екатерина сначала было записала, потом отчеркнула написанное и
поставила сбоку большой вопросительный знак.
- Сами-то между собой дружно ли живете, российские промышленники?
Шелихов молчал.
- Говори без утайки...
- Плохо меж собой живем, матушка, чего таить. До кровопролитных
дел доходим и тем сами себе прибытки уменьшаем.
- Это очень дурно, - недовольным голосом отметила императрица. -
А чего же поделить не можете?
- Набольшого не имеем, которому все бы повиновались, а хозяев
много - каждый хочет сорвать, жадничает.
Екатерина нахмурилась: ясно было, что неуклюжий намек Шелихова на
монополию не понравился.
- Не помиритесь, - твердо сказала она, - чиновника своего пошлю,
ему повиноваться будете.
- Силы рабочей, матушка государыня, недостаточно имеем, -
постарался Шелихов перевести разговор на другое. - А ремесленников,
почитай, и совсем нет.
- Много надобно?
- Да человек бы ста полтора, хотя из сибирских ссыльных, что на
поселение выписаны. Многие бы по своей охоте...
Екатерина записала и тихо сказала: "Дам".
- Калгов покупать у них бостонцы и аглицкие мореходы предлагают,
- вопросительно проговорил Шелихов и, подумав, добавил: - Ремесла иные
из них знают...
- Калгов не надо, - нахмурившись, ответила Екатерина и кивнула
головой в знак того, что аудиенция окончена.
Шелихов понял и встал, но был остановлен мягким жестом красивой
белой руки государыни. Она, низко наклонившись к столу, что-то искала.
- Ах, вот, - она поднесла ближе к глазам исписанный листочек и,
пробежавши его про себя, заметила: - Не сказал ничего о школах, о
болезнях...
- Школы, ваше величество, стараемся иметь везде и грамоту
распространяем, грамотные работники самим весьма нужны, а вот лекаря
хушь бы одного и то не имеем...
Екатерина отметила.
- А какими больше болезнями хворают у вас?
- Вереда разные, животом тоже страдают - улитками морскими
отравляются да травами дикими. Горячка тоже косит немало...
- А оспа? - живо перебила его Екатерина. - Оспу необходимо
прививать, хотя я думаю, что у диких, вероятно, это будет трудно -
будут бояться. А сами вы себе прививали?
- Да, ваше величество, у меня привита десять лет тому назад.
- В один год со мною, - улыбнулась Екатерина. - Но ее надо
возобновлять, я уже возобновила один раз, года два тому назад, вот! -
и, вздернув к плечу широкий рукав, поднесла к глазам сконфуженного и
оторопевшего Шелихова обнаженную до плеча руку. На правом предплечье
ясно были видны две оспины. - Да, да, несомненно, будет трудно,
придется, пожалуй, действовать через их лекарей. У них есть такие?
- Лечат у них, ваше величество, шаманы.
- Попы ихние?
- Колдуны.
- Попробовать, однако, следует... - она позвонила. Вошел
кабинет-секретарь.
- Поговори, голубчик, вот с ним, - кивнула она на стоявшего
Шелихона, - насчет прививки оспы американским народам. Да вот посмотри
и остальное, - она протянула вошедшему обе записки.
Шелихов, пятясь к двери, вышел. Беседа с кабинет-секретарем,
державшим перед собой записки Екатерины, продолжалась часа полтора. Он
живо интересовался путешествием Шелихова на острова, но особенно
иркутским житьем-бытьем и Якоби.
В подробной беседе с секретарем Григорий Иванович затронул еще
два существеннейших для русских владений в Америке вопроса, прежде
всего - о самостоятельном отдельном порте на Охотском море в устье
реки Уды. Помимо преимуществ чисто морских, место это имело и особое
торговое значение, создаваемое ежегодной в течение трех месяцев -
августа, сентября и октября - оживленной пушной ярмаркой. Другим
вопросом было дарование купеческим компаниям права самим заключать
торговые связи и вести свободную торговлю с Японией, Китаем, Кореей,
Индией, Филиппинскими и другими островами на Тихом океане.
От секретаря Шелихов узнал, что государыня действительно очень
интересуется американскими делами и успехами русских промышленников и
что "по случаю покушений со стороны английских торговцев и
промышленников на производство торгу и промыслов звериных на Восточном
море" с ее стороны английскому правительству давно уже сделано
соответствующее представление.
Докладывая государыне о впечатлениях от своей беседы с Шелиховым
и отдавая дань его уму и обширным познаниям в торговле,
кабинет-секретарь, смеясь, сказал:
- Хитрый и умный мужик, из тех, про которых говорят: "глаза
завидущие, руки загребущие"... Однако пользу государству может
принести немалую.
- Надо подумать о награждениях ему и его компаниону, - заключила
Екатерина.
Через три месяца Шелихов вершил дела уже у себя в Иркутске.
Недовольный, весь в пыли, облизывая сухие, потрескавшиеся губы и
изнывая от жажды, Григорий Иванович Шелихов в жаркий июльский день
1792 года подъезжал к реке, направляясь к Илимску. С путешествием
своим Шелихов сильно запоздал: надо было выехать еще весной, но он
поджидал в Охотске приезда правителя североамериканских промыслов
Деларова с докладом о делах вообще и в частности о первых шагах
назначенного туда нового правителя Баранова. Только дождавшись
Деларова, он смог отправиться на разведку причин исчезновения белки,
улов которой в этом году составлял едва четыре-пять процентов улова
предшествующего года. Это угрожало расстроить торг с Китаем через
Кяхту. Прекращение его сильно било Григория Ивановича по карману.
Илимская округа изобиловала белкой. Правда, здесь во множестве
водились и лисицы, хорьки, росомахи, более редкий гость - горностай и
даже особо ценный черный соболь, однако Григория Ивановича на этот раз
озабочивало только отсутствие белки. При длительном затоваривании
другими мехами отсутствие белки в торговом ассортименте грозило
большими убытками.
Созерцание унылых лысин каменистых гор, только в нижних частях
опоясанных темной густой зеленью хвойных лесов, усугубляло и без того
удрученное настроение Шелихова. Беспокоили и долги: отношения с
Голиковым обострились из-за постоянных задержек в финансировании
предприятия, в то время как неуклонно растущий размах дела требовал
все большего вложения средств. Тем временем не дремали и враги и, не
стесняясь, как только могли, старались подорвать кредит Шелихова.
Особенно хлопотали об этом Мыльниковы, распространяя слухи о близком
банкротстве раздувшегося и до сих пор удачливого их конкурента.
Сердит Шелихов был и на матушку Екатерину, отказавшую ему и
Голикову в займе пятисот тысяч рублей, несмотря на сильную поддержку
сибирского генерал-губернатора, президента коммерц-коллегии и
благоприятное заключение ее комиссии.
Конечно, и шпага и большая золотая, украшенная брильянтами медаль
- хорошая награда, и ею Шелихов гордился. Но что стоили все эти
отличия сами по себе, без денег?
Наконец с гиканием ямщика, подсвистыванием и оглушительным звоном
бубенцов, в облаке пыли лошади вскачь понеслись по пологому спуску к
реке. Еще несколько часов покойного лежания на дне широкой посудины,
мягко и неслышно несущейся вниз по течению, и он будет в Илимске.
Однако и в лодке не лучше, чем на мрачном берегу: влажный воздух
наполнен гнусом - мошка липнет к потному лицу, не спасает и одежда.
Шелихов познакомился с Радищевым в Иркутске. Неоднократные беседы
с ним о китайском торге и своих американских затеях не прошли
бесследно для впечатлительного и делового купца. Радищев казался ему
таким человеком, который может его понять и может увлечься его
широкими замыслами. Содружество этого умеющего широко смотреть и много
видеть, знающего и всесторонне образованного человека с практически
сильным и полным энергии Барановым, новым правителем промысловых
поселений, не раз мерещилось Шелихову как особо желанное. Ведь простые
случайные промыслы превращались в постоянные, фактически автономные
российские, занимавшие необъятные пространства, владения, которые,
несомненно, должны вскоре перерасти чуть не в отдельное государство -
есть над чем задуматься!.. Справляться с этим новым делом Шелихову
было трудно, а пожалуй, и вовсе непосильно. Облик же государственных
чиновников и сановников, как нравственный, так и деловой, не внушал
ему никакого доверия. Эти бесчестные и честолюбивые моты легко могли
только разорить любое дело, но никак не создать. А строить надо было
нечто совершенно новое, небывалое...
Тянуло Шелихова к Радищеву и то, что тот оставался в самых лучших
отношениях с графом Александром Романовичем Воронцовым, президентом
коммерц-коллегии. Наконец, знакомство по службе Радищева с управляющим
Кяхтинской таможней Вонифатьевым, с которым Шелихову постоянно
приходилось иметь дело, тоже было одной из причин, заставлявших
Григория Ивановича искать дружбы с опальным дворянином.
С другой стороны, и Радищев остался в восторге от этого
необычного для него знакомства с волевым русским купцом-самородком из
глухого Рыльска, сумевшим завоевать без войск новые земли и начавшим
осваивать их природные богатства...
Лодка Шелихова обогнала большой плот с крестьянской молодежью,
возвращающейся с лугов. На фоне лесов показался четырехугольник до
черноты потемневшего острожного тына с башнями по углам, а за ним -
новешенький дом Радищева, только что им выстроенный.
Погруженный в свои невеселые думы, хозяин дома далеко унесся от
начатого философского трактата "О человеке, о его смертности и
бессмертии" и, рассеянно поглядывая в окно на дремучий лес,
раскинувшийся на противоположном берегу реки, не видя ни его, ни
плота, ни лодки Шелихова, машинально каллиграфическим почерком выводил
на полях начатой рукописи: "От Иркутска 568, от Тобольска 2 953, от
Москвы 5 894... почти 6 000".
"Вишь, куда загнала напуганная матушка! - мысленно усмехнулся он.
- Вот и попробуй после этого открывать царям глаза или верить их
словам..."
Ни одного слова порицания или неудовольствия не вызвал сделанный
им в 1773 году перевод слова "деспотизм" словом "самодержавство", да
еще с примечанием, что "самодержавство есть наипротивнейшее
человеческому существу состояние".
"Поняла ли она тогда мои слова или притворилась, что не верит им?
- продолжал он рассуждать, охваченный тяжелым раздумьем. - Конечно,
притворилась. Не она ли писала генерал-прокурору Вяземскому в 1775
году, что положение помещичьих крестьян таково, что если не
воспоследует генерального освобождения от несносного и жестокого ига,
то, не имеющие обороны ни в законах, ни вообще нигде, они могут впасть
в отчаяние и что если не пойти по пути облегчения нестерпимого
положения, то такое освобождение будет взято силой, против воли
правителей... Но все это - сплошное притворство, игра. И напрасно
Державин утверждал, что ей "можно правду говорить". Как раз наоборот,
она любит лесть, хотя бы и самую грубую".
Вспомнился змеиный взгляд допрашивавшего его Шешковского и то,
как дурашливый Потемкин, фамильярно приветствуя всесильного палача,
всякий раз спрашивал его: "Ну как, кнутобойствуешь, дорогой?.."
Холодок отвращения пробежал по спине Радищева.
"Да взять хотя бы Тайную концеярию и пытки. Существуют они или
упразднены? - спросил он себ я и ответил: - Упразднены Петром III, что
и подтверждено указом Екатерины еще в 1762 году, а на самом деле...
Чем же хуже екатерининская экспедиция с Шешковским во главе Тайной
канцелярии или Преображенского приказа?.. Все обман..."
Из сеней донеслась громогласная речь только что поступившей в
горничные ссыльной девицы с Урала.
"Никак гости?" - подумал Радищев и, поднявшись, вышел навстречу.
- Какой добрый ветер занес вас в наши края, дорогой Григорий
Иванович? - оживленно заговорил он, увидев Шелихова, и сейчас же
распорядился: - Катя, проводи Григория Ивановича в ту комнату, подай
умыться, да самовар на стол, быстро!
Шелихов с удовольствием ополоснул холодной водой искусанное
мошкарой лицо и поспешил выйти к хозяину.
- Ну, как китайский торг, открыт? - спросил гостя сгоравший от
любопытства и нетерпения Радищев после беглых вопросов о Наталье
Алексеевне, о детках.
- Это дело решенное, - весело ответил Шелихов, предвкушая чайное
блаженство и шумно усаживаясь за стол. - Из-за него-то я и очутился
здесь у тебя, Александр Николаевич, - перешел он сразу на простецкое
"ты". - Мехов у меня хоть отбавляй, затоварился, а ассортимента нет, и
не хватает как раз вашего товара, белки...
- А я как раз закончил исследование о китайском торге и теперь
хорошо понимаю твое беличье горе, - ответил хозяин. - Охотники
говорят, три года подряд неурожай кедровых орехов был, ну и сбежала
белка в другие места, где посытнее... Ищи вот теперь, где она
поселилась
- Я кое-что поразведал по дороге из Якутска, да хочу расспросить
и здешних охотников... Без белки не обойтись... А ты говоришь,
китайский торг исследовал? Наверно, для графа старался? Интересно...
После чая перешли в обширный кабинет. Густой смолистый запах
свежеструганой сосны шел от высоких, чистых и гладких стен. Красивый и
простой рисунок искусно подобранных досок украшал их лучше входящих в
моду обоев. Еще красивее были широкие лиственные доски пола, как бы
окаймленные рядом продольных прямых темных линий, ровно протянувшихся
под прозрачной вощаной полировкой. Тяжелые полки по стенам сплошь
уставлены книгами. Еще не разобранными журналами на европейских языках
наполнены и расставленные в беспорядке только что открытые ящики.
Громадный тяжелый письменный стол, накрытый зеленым сукном, и большие
кожаные кресла дополняли обстановку. Кабинет бодрил легкой прохладой и
свежим запахом леса.
- Однако у тебя тут уже целая библиотека, - заметил Шелихов,
показывая на полки и ящики.
- Это граф Александр Романович, дай бог ему здоровья, печется обо
мне. Не знаю, что и делал бы без его помощи... А теперь блаженствую:
утром детей своих учу, потом сам учусь и не скучаю, хотя, признаться,
боюсь, затоскую - не привык я к такому одиночеству... Есть тут у меня
на полке и твое "Странствование в Америку", читал... Неужто с Натальей
Алексеевной ездил?
- Да, с ней, а только книгой сей, Александр Николаевич, недоволен
я, ох, как недоволен!.. Издана она без моего ведома... Многого бы в
ней не допустил, - с сердцем и как-то беспокойно сказал Шелихов.
Радищев с недоумением посмотрел на него и спросил:
- А как теперь идут твои американские дела?
- Что же, Александр Николаевич, идут кое-как. Вот главного
управляющего нового подыскал, каргопольского купца Баранова. Смелый,
крепкий и прилежный мужик, будет польза, но все-таки скажу, не то, что
надо... Тебя бы туда... Дорого бы дал!.. Размахнулись бы мы с тобой,
Александр Николаевич... Не упирайся, друг!
- Ну что ты, Григорий Иванович, заладил одно и то же... Ведь
никак не подхожу. Ты порабощать хочешь, а я законом заклейменный враг
рабства, да еще какой упорный! Я тебе там все испорчу...
- Зачем рабство? Там крепостных нет и не будет. Мне ведь тоже
подневольный труд не по душе, да и невыгоден. Баранов, понимаешь ли,
ни алеута, ни другого дикаря приручить не сумеет, а ты бы придумал,
как сделать труд их необременительным для них самих, а для нас
прибыльным.
- Лукавишь, Григорий Иванович! Ведь ты хочешь большой прибыли -
на том стоишь: чем твой прибыток больше, тем больше убыток твоему
работничку, не так ли?
- Нет, Александр Николаевич, грабить не стану и не хочу, а
богатеть можно, и ох как можно! Умением да сноровкой. Пусть живут
хорошо, так хорошо, как никогда не жили, а я богатею себе да
богатею... Я только направляю да приохочиваю...
- Ну, это все, голубчик, сладкие соловьиные песни, и сам ты
знаешь, что ничего этого не будет. Зажмешь беззащитного в кулак, а
потом проглотишь, - смеясь, сказал Радищев.
Шелихов обиделся и замолчал, но, подумавши, отошел и робко
спросил:
- Ну хорошо, а детей моих тоже учить не хочешь? В Иркутск
переедешь, от этого одиночества избавишься...
- Неужто не боишься, что из твоих детей крамольников понаделаю? -
улыбнулся Радищев. - Да и говоришь зря... Видишь ли, хоть сильная у
тебя рука в Петербурге, хоть покровитель твой все может, а вот от
Илимска избавить меня не возьмется. Что за охота ему сердить
государыню? А рассердится, знаю, крепко и, может быть, сделает еще
хуже... Надо тихонько в Илимске посидеть годика три-четыре... Сейчас
нельзя, - добавил он, помолчав.
- А славно было бы, - мечтательно заметил Шелихов, с любовью
глядя на задумавшегося Радищева, - славно бы зажили... Я бы
размахнулся во как! Огорчил ты меня, дорогой...
Сделка не состоялась.
Давно ходили по городу слухи, что еще в июне 1793 года состоялся
указ о посылке в Америку многочисленной духовной миссии, но год был на
исходе, а о миссии даже и говорить перестали.
Для Григория Ивановича Шелихова было ясно, что июньский указ
является ответом на его настойчивые четырехлетние просьбы о
необходимости проповеди христианства на островах. И теперь он терялся
в догадках о причинах молчания. На частные письма столичные друзья и
благодетели не отвечали. И вдруг спешный вызов к
генерал-губернатору!..
Едва вошел, как Якоби, даже не ответив на приветствие, приказал:
- Поезжайте сейчас же к преосвященному... Завтра в Иркутск
прибудет духовная миссия на американские острова. Надо подобающим
образом принять ее в каком-нибудь монастыре. Устроить достойную
встречу, стол... Словом, что следует... Сообщите архиерею, что миссия
состоит из десяти человек, во главе с архимандритом Александро-Невской
лавры, и что сопровождает ее чиновник сената по личному поручению
императрицы... Поняли?
В тот же день Григорий Иванович успел побывать не только у
архиерея, но и у игуменьи Знаменского женского монастыря, в коем
намерены были принять гостей. Обсудили и важный вопрос: как устроить
стол поразнообразнее и вкуснее, что представляло некоторые трудности -
был рождественский пост.
- Да вы лучше меня понимаете, как и что надо, - лебезил перед
игуменьей Григорий Иванович. - Ну, там икорки, балычка пожирнее да
побольше, омулька не забудьте, грибков солененьких... Денег, сколько
нужно, скажите... Вина, меду, наливок пришлю... Только, знаете, -
замялся он, - излишества, того, не допущайте, а то, пожалуй, оборони
боже, не осрамились бы гости...
"Монахов добились, - взволнованно думал он, ныряя по пригородным
ухабам в открытых санях, - а вот церковь на Кадьяке не достроена до
сих пор... Не досталось бы от этого сенатского чиновника... Алеутов,
почитай, всех и без миссии окрестили, кадьяковцы сами напрашиваются, а
вот коняги, с теми плохо - упорны... Монахам, пожалуй, тяжела будет
жизнь на островах, непривычны... "
Григорий Иванович к религии был безразличен, но тщательно это
скрывал: сам аккуратно исполнял церковные обрядности и этого же
требовал в своей семье. Здесь строю соблюдались посты, в дни поста все
отстаивали обедни, часы и вечерни, говели. За стол садились с
молитвой, с нею же вставали: "без бога ни до порога". Григорий
Иванович в свои частые и долгие поездки не уезжал без молебна "о
путешествующих" и по возвращении не начинал дела без
"благодарственного". При встрече со священниками истово осенял себя
крестным знамением и благоговейно, сложив руки горсточкой, подходил
под благословение и лобызал руку... Так было на людях...
Но за глаза он презрительно называл тех же священников и монахов
"долгогривыми" и, опрокидывая рюмочку и нанизывая на вилку груздочков,
любил пошутить: "Ее же и монаси приемлют". Религия нужна была ему на
островах "для умягчения нравов" и для того, чтобы поражать воображение
дикарей торжественностью и благолепием богослужения...
Встречали монахов колокольным звоном, а кое-где около церквей и
целым причтом, в лучших облачениях, с клиром. В архиерейской церкви
служили молебен. Слушали епископское слово приветствия и ответное -
архимандрита. Словом, было торжественно и пышно.
На следующий день Григория Ивановича посетил особенно
интересовавший иркутян "уполномоченный самой императрицы". Шли слухи:
"Гвардейский офицер, у императрицы бывает каждый день... В
правительствующем сенате заседает... По распоряжению царицы обучает
законам самого Платона Александровича Зубова".
- Вот когда настоящая заручка в Санкт-Петербурге будет у
Шелихова, - волновались конкуренты.
- Холостой, - шептались в семьях, - а ведь Анна-то у Григория
Ивановича на выданье... Неужто упустит случай породниться?
Оказалось, что сенатский чиновник - родной сын председателя
Совестного суда Петра Гавриловича Резанова. Приехал отца повидать. У
него и поселился. А что состоял прокурором самого правительствующего
сената, этого не отрицал и сам отец.
Заволновались свахи. Одна успела побывать, как вхожая в дом, у
Натальи Алексеевны и с полчаса шушукалась с нею наедине. Проходя мимо
Анны и прощаясь с нею, она как бы мимоходом спросила:
- Ты что же это, Анна Григорьевна, вздумала голову кружить
приезжим кавалерам - обижать своих?
Вспыхнула Анна, хотела было что-то спросить, а свахи и след
простыл...
Прокурор правительствующего сената Николай Петрович Резанов
оказался красивым, веселым и простым молодым человеком. Держался он
скромно, забавно рассказывал о своих дорожных впечатлениях и
придворных сплетнях, ни разу не похвастал тем, что видает императрицу.
И больше всего интересовался Иркутском. А от Натальи Алексеевны
буквально не отрывался, требуя подробностей о житье-бытье ее на
островах... Понравился он решительно всем, даже требовательному отцу.
"Можно подумать, что сам только что прибыл с Кадьяка, так
досконально все знает", - удивлялся Григорий Иванович. И решил
хвастнуть перед Резановым школой, устроенной им для вывезенных с
Кадьяка алеутских ребят.
- Давайте осмотрим школу сначала вдвоем, - тут же предложил
Николай Петрович. - А там, если охота, для миссии устройте парадный
смотр отдельно.
Школа с общежитием занимала отдельный дом с флигельком, где
помещалась поварня. Ребят застали за уроками.
Любопытные черные глаза с лукавинкой вперились в забавное,
похожее на человека существо из столицы. Они никогда не видели такой
головы в мелких кудряшках... Хорошо бы до них дотронуться... Существо,
если только это настоящий человек, прикасалось, подходя, к их
стриженым головам, но это было мало похоже на прикосновение, скорее
легкое дуновение какого-то ласкового ветерка... И белая рука с
длинными пальцами, украшенными светящимися колечками, не могла быть
настоящей - таких нет. А что у него на ногах с такими изумительными
застежками? А гладкие нежные штаны до колен - из чего они сделаны? Все
интересно, но совершенно непонятно. Говорит и улыбается, а что говорит
- не поймешь ни одного слова, кроме "Григорываныч", когда обращается к
тойону Шелихову... Как трудно слушать и понимать учителя, когда перед
глазами этот странный приезжий!
Однако учитель овладел вниманием учеников довольно скоро. Писали
под диктовку на доске русские буквы и целые выражения, прочитывали
вслух, складывали и вычитали числа, загибая пальцы или наизусть.
Учителю очень хотелось блеснуть знаниями старших учеников,
заучивших книжку "Об обязанности русского гражданина".
Смешно было, как старательно двенадцатилетние детишки
выговаривали, отчеканивая каждое слово: "Закон христианской научает
нас взаимоделати друг другу добро, сколько возможно". Или: "Законы
можно назвати способами, коими люди соединяются и сохраняются в
обществе и без которых бы общество разрушилось". Называя по-алеутски
себя и селение, откуда происходит, мальчик отходил в сторону. Шелихов
тут же добавлял вслед отходящему:
- По святому крещению - Роман.
Старшие щеголяли таблицей умножения, четырьмя правилами
арифметики и бойко, с азартом отстукивали костяшками на счетах. Не
выдержал и подсел к ним сам Григорий Иванович. Тут он называл детвору
и по-христиански, и по-алеутски, как попало, и задавал задачи "на счет
вперегонки". Ясно было, что он здесь не случайный гость, а свой -
ребята его не дичились, свободно отвечали ему по-русски.
За бойкий правильный ответ Шелихов с детски горделивой радостью
- Ясак, ваше величество, алеуты платят охотно, дикие же коняги и
другие народы сопротивляются, сами по-звериному обитают и в умягчении
нравов через веру православную зело нуждаются...
Екатерина взяла в руки перо и, придвинув к себе лист бумаги,
что-то отметила.
- Пробовали просвещать светом христианского учения?
- Ваше величество, с христианского увещевания повсеместно
начинали. Дикие американцы великое усердие стать христианами являют,
от них же первыми - племена алеутские... В воинской помощи, матушка
государыня, також нуждаемся. Иноземцы, особливо бостонцы и аглицкие
купцы-мореходы, не токмо товар перебивают и знатные цены зря
назначают, да на нашу к тому погибель на порох и пушки выменивают.
Ловом же звериным сами не промышляют.
- Своими силами не можете справиться?
- Справляемся, ваше величество, да надолго ли сил наших хватит?
Большие тысячи войска требуются, а сами поставить можем только две или
три тысячи, да и то не дюже надежных... Крепости тоже строить
надобно... Торопиться надо захватить острова к полдню ближе, земля
наша дюже прохладная, не родит, дожди тоже превеликие... Хлеб у нас
дорогой, возим далече, из Сибири...
Екатерина сначала было записала, потом отчеркнула написанное и
поставила сбоку большой вопросительный знак.
- Сами-то между собой дружно ли живете, российские промышленники?
Шелихов молчал.
- Говори без утайки...
- Плохо меж собой живем, матушка, чего таить. До кровопролитных
дел доходим и тем сами себе прибытки уменьшаем.
- Это очень дурно, - недовольным голосом отметила императрица. -
А чего же поделить не можете?
- Набольшого не имеем, которому все бы повиновались, а хозяев
много - каждый хочет сорвать, жадничает.
Екатерина нахмурилась: ясно было, что неуклюжий намек Шелихова на
монополию не понравился.
- Не помиритесь, - твердо сказала она, - чиновника своего пошлю,
ему повиноваться будете.
- Силы рабочей, матушка государыня, недостаточно имеем, -
постарался Шелихов перевести разговор на другое. - А ремесленников,
почитай, и совсем нет.
- Много надобно?
- Да человек бы ста полтора, хотя из сибирских ссыльных, что на
поселение выписаны. Многие бы по своей охоте...
Екатерина записала и тихо сказала: "Дам".
- Калгов покупать у них бостонцы и аглицкие мореходы предлагают,
- вопросительно проговорил Шелихов и, подумав, добавил: - Ремесла иные
из них знают...
- Калгов не надо, - нахмурившись, ответила Екатерина и кивнула
головой в знак того, что аудиенция окончена.
Шелихов понял и встал, но был остановлен мягким жестом красивой
белой руки государыни. Она, низко наклонившись к столу, что-то искала.
- Ах, вот, - она поднесла ближе к глазам исписанный листочек и,
пробежавши его про себя, заметила: - Не сказал ничего о школах, о
болезнях...
- Школы, ваше величество, стараемся иметь везде и грамоту
распространяем, грамотные работники самим весьма нужны, а вот лекаря
хушь бы одного и то не имеем...
Екатерина отметила.
- А какими больше болезнями хворают у вас?
- Вереда разные, животом тоже страдают - улитками морскими
отравляются да травами дикими. Горячка тоже косит немало...
- А оспа? - живо перебила его Екатерина. - Оспу необходимо
прививать, хотя я думаю, что у диких, вероятно, это будет трудно -
будут бояться. А сами вы себе прививали?
- Да, ваше величество, у меня привита десять лет тому назад.
- В один год со мною, - улыбнулась Екатерина. - Но ее надо
возобновлять, я уже возобновила один раз, года два тому назад, вот! -
и, вздернув к плечу широкий рукав, поднесла к глазам сконфуженного и
оторопевшего Шелихова обнаженную до плеча руку. На правом предплечье
ясно были видны две оспины. - Да, да, несомненно, будет трудно,
придется, пожалуй, действовать через их лекарей. У них есть такие?
- Лечат у них, ваше величество, шаманы.
- Попы ихние?
- Колдуны.
- Попробовать, однако, следует... - она позвонила. Вошел
кабинет-секретарь.
- Поговори, голубчик, вот с ним, - кивнула она на стоявшего
Шелихона, - насчет прививки оспы американским народам. Да вот посмотри
и остальное, - она протянула вошедшему обе записки.
Шелихов, пятясь к двери, вышел. Беседа с кабинет-секретарем,
державшим перед собой записки Екатерины, продолжалась часа полтора. Он
живо интересовался путешествием Шелихова на острова, но особенно
иркутским житьем-бытьем и Якоби.
В подробной беседе с секретарем Григорий Иванович затронул еще
два существеннейших для русских владений в Америке вопроса, прежде
всего - о самостоятельном отдельном порте на Охотском море в устье
реки Уды. Помимо преимуществ чисто морских, место это имело и особое
торговое значение, создаваемое ежегодной в течение трех месяцев -
августа, сентября и октября - оживленной пушной ярмаркой. Другим
вопросом было дарование купеческим компаниям права самим заключать
торговые связи и вести свободную торговлю с Японией, Китаем, Кореей,
Индией, Филиппинскими и другими островами на Тихом океане.
От секретаря Шелихов узнал, что государыня действительно очень
интересуется американскими делами и успехами русских промышленников и
что "по случаю покушений со стороны английских торговцев и
промышленников на производство торгу и промыслов звериных на Восточном
море" с ее стороны английскому правительству давно уже сделано
соответствующее представление.
Докладывая государыне о впечатлениях от своей беседы с Шелиховым
и отдавая дань его уму и обширным познаниям в торговле,
кабинет-секретарь, смеясь, сказал:
- Хитрый и умный мужик, из тех, про которых говорят: "глаза
завидущие, руки загребущие"... Однако пользу государству может
принести немалую.
- Надо подумать о награждениях ему и его компаниону, - заключила
Екатерина.
Через три месяца Шелихов вершил дела уже у себя в Иркутске.
Недовольный, весь в пыли, облизывая сухие, потрескавшиеся губы и
изнывая от жажды, Григорий Иванович Шелихов в жаркий июльский день
1792 года подъезжал к реке, направляясь к Илимску. С путешествием
своим Шелихов сильно запоздал: надо было выехать еще весной, но он
поджидал в Охотске приезда правителя североамериканских промыслов
Деларова с докладом о делах вообще и в частности о первых шагах
назначенного туда нового правителя Баранова. Только дождавшись
Деларова, он смог отправиться на разведку причин исчезновения белки,
улов которой в этом году составлял едва четыре-пять процентов улова
предшествующего года. Это угрожало расстроить торг с Китаем через
Кяхту. Прекращение его сильно било Григория Ивановича по карману.
Илимская округа изобиловала белкой. Правда, здесь во множестве
водились и лисицы, хорьки, росомахи, более редкий гость - горностай и
даже особо ценный черный соболь, однако Григория Ивановича на этот раз
озабочивало только отсутствие белки. При длительном затоваривании
другими мехами отсутствие белки в торговом ассортименте грозило
большими убытками.
Созерцание унылых лысин каменистых гор, только в нижних частях
опоясанных темной густой зеленью хвойных лесов, усугубляло и без того
удрученное настроение Шелихова. Беспокоили и долги: отношения с
Голиковым обострились из-за постоянных задержек в финансировании
предприятия, в то время как неуклонно растущий размах дела требовал
все большего вложения средств. Тем временем не дремали и враги и, не
стесняясь, как только могли, старались подорвать кредит Шелихова.
Особенно хлопотали об этом Мыльниковы, распространяя слухи о близком
банкротстве раздувшегося и до сих пор удачливого их конкурента.
Сердит Шелихов был и на матушку Екатерину, отказавшую ему и
Голикову в займе пятисот тысяч рублей, несмотря на сильную поддержку
сибирского генерал-губернатора, президента коммерц-коллегии и
благоприятное заключение ее комиссии.
Конечно, и шпага и большая золотая, украшенная брильянтами медаль
- хорошая награда, и ею Шелихов гордился. Но что стоили все эти
отличия сами по себе, без денег?
Наконец с гиканием ямщика, подсвистыванием и оглушительным звоном
бубенцов, в облаке пыли лошади вскачь понеслись по пологому спуску к
реке. Еще несколько часов покойного лежания на дне широкой посудины,
мягко и неслышно несущейся вниз по течению, и он будет в Илимске.
Однако и в лодке не лучше, чем на мрачном берегу: влажный воздух
наполнен гнусом - мошка липнет к потному лицу, не спасает и одежда.
Шелихов познакомился с Радищевым в Иркутске. Неоднократные беседы
с ним о китайском торге и своих американских затеях не прошли
бесследно для впечатлительного и делового купца. Радищев казался ему
таким человеком, который может его понять и может увлечься его
широкими замыслами. Содружество этого умеющего широко смотреть и много
видеть, знающего и всесторонне образованного человека с практически
сильным и полным энергии Барановым, новым правителем промысловых
поселений, не раз мерещилось Шелихову как особо желанное. Ведь простые
случайные промыслы превращались в постоянные, фактически автономные
российские, занимавшие необъятные пространства, владения, которые,
несомненно, должны вскоре перерасти чуть не в отдельное государство -
есть над чем задуматься!.. Справляться с этим новым делом Шелихову
было трудно, а пожалуй, и вовсе непосильно. Облик же государственных
чиновников и сановников, как нравственный, так и деловой, не внушал
ему никакого доверия. Эти бесчестные и честолюбивые моты легко могли
только разорить любое дело, но никак не создать. А строить надо было
нечто совершенно новое, небывалое...
Тянуло Шелихова к Радищеву и то, что тот оставался в самых лучших
отношениях с графом Александром Романовичем Воронцовым, президентом
коммерц-коллегии. Наконец, знакомство по службе Радищева с управляющим
Кяхтинской таможней Вонифатьевым, с которым Шелихову постоянно
приходилось иметь дело, тоже было одной из причин, заставлявших
Григория Ивановича искать дружбы с опальным дворянином.
С другой стороны, и Радищев остался в восторге от этого
необычного для него знакомства с волевым русским купцом-самородком из
глухого Рыльска, сумевшим завоевать без войск новые земли и начавшим
осваивать их природные богатства...
Лодка Шелихова обогнала большой плот с крестьянской молодежью,
возвращающейся с лугов. На фоне лесов показался четырехугольник до
черноты потемневшего острожного тына с башнями по углам, а за ним -
новешенький дом Радищева, только что им выстроенный.
Погруженный в свои невеселые думы, хозяин дома далеко унесся от
начатого философского трактата "О человеке, о его смертности и
бессмертии" и, рассеянно поглядывая в окно на дремучий лес,
раскинувшийся на противоположном берегу реки, не видя ни его, ни
плота, ни лодки Шелихова, машинально каллиграфическим почерком выводил
на полях начатой рукописи: "От Иркутска 568, от Тобольска 2 953, от
Москвы 5 894... почти 6 000".
"Вишь, куда загнала напуганная матушка! - мысленно усмехнулся он.
- Вот и попробуй после этого открывать царям глаза или верить их
словам..."
Ни одного слова порицания или неудовольствия не вызвал сделанный
им в 1773 году перевод слова "деспотизм" словом "самодержавство", да
еще с примечанием, что "самодержавство есть наипротивнейшее
человеческому существу состояние".
"Поняла ли она тогда мои слова или притворилась, что не верит им?
- продолжал он рассуждать, охваченный тяжелым раздумьем. - Конечно,
притворилась. Не она ли писала генерал-прокурору Вяземскому в 1775
году, что положение помещичьих крестьян таково, что если не
воспоследует генерального освобождения от несносного и жестокого ига,
то, не имеющие обороны ни в законах, ни вообще нигде, они могут впасть
в отчаяние и что если не пойти по пути облегчения нестерпимого
положения, то такое освобождение будет взято силой, против воли
правителей... Но все это - сплошное притворство, игра. И напрасно
Державин утверждал, что ей "можно правду говорить". Как раз наоборот,
она любит лесть, хотя бы и самую грубую".
Вспомнился змеиный взгляд допрашивавшего его Шешковского и то,
как дурашливый Потемкин, фамильярно приветствуя всесильного палача,
всякий раз спрашивал его: "Ну как, кнутобойствуешь, дорогой?.."
Холодок отвращения пробежал по спине Радищева.
"Да взять хотя бы Тайную концеярию и пытки. Существуют они или
упразднены? - спросил он себ я и ответил: - Упразднены Петром III, что
и подтверждено указом Екатерины еще в 1762 году, а на самом деле...
Чем же хуже екатерининская экспедиция с Шешковским во главе Тайной
канцелярии или Преображенского приказа?.. Все обман..."
Из сеней донеслась громогласная речь только что поступившей в
горничные ссыльной девицы с Урала.
"Никак гости?" - подумал Радищев и, поднявшись, вышел навстречу.
- Какой добрый ветер занес вас в наши края, дорогой Григорий
Иванович? - оживленно заговорил он, увидев Шелихова, и сейчас же
распорядился: - Катя, проводи Григория Ивановича в ту комнату, подай
умыться, да самовар на стол, быстро!
Шелихов с удовольствием ополоснул холодной водой искусанное
мошкарой лицо и поспешил выйти к хозяину.
- Ну, как китайский торг, открыт? - спросил гостя сгоравший от
любопытства и нетерпения Радищев после беглых вопросов о Наталье
Алексеевне, о детках.
- Это дело решенное, - весело ответил Шелихов, предвкушая чайное
блаженство и шумно усаживаясь за стол. - Из-за него-то я и очутился
здесь у тебя, Александр Николаевич, - перешел он сразу на простецкое
"ты". - Мехов у меня хоть отбавляй, затоварился, а ассортимента нет, и
не хватает как раз вашего товара, белки...
- А я как раз закончил исследование о китайском торге и теперь
хорошо понимаю твое беличье горе, - ответил хозяин. - Охотники
говорят, три года подряд неурожай кедровых орехов был, ну и сбежала
белка в другие места, где посытнее... Ищи вот теперь, где она
поселилась
- Я кое-что поразведал по дороге из Якутска, да хочу расспросить
и здешних охотников... Без белки не обойтись... А ты говоришь,
китайский торг исследовал? Наверно, для графа старался? Интересно...
После чая перешли в обширный кабинет. Густой смолистый запах
свежеструганой сосны шел от высоких, чистых и гладких стен. Красивый и
простой рисунок искусно подобранных досок украшал их лучше входящих в
моду обоев. Еще красивее были широкие лиственные доски пола, как бы
окаймленные рядом продольных прямых темных линий, ровно протянувшихся
под прозрачной вощаной полировкой. Тяжелые полки по стенам сплошь
уставлены книгами. Еще не разобранными журналами на европейских языках
наполнены и расставленные в беспорядке только что открытые ящики.
Громадный тяжелый письменный стол, накрытый зеленым сукном, и большие
кожаные кресла дополняли обстановку. Кабинет бодрил легкой прохладой и
свежим запахом леса.
- Однако у тебя тут уже целая библиотека, - заметил Шелихов,
показывая на полки и ящики.
- Это граф Александр Романович, дай бог ему здоровья, печется обо
мне. Не знаю, что и делал бы без его помощи... А теперь блаженствую:
утром детей своих учу, потом сам учусь и не скучаю, хотя, признаться,
боюсь, затоскую - не привык я к такому одиночеству... Есть тут у меня
на полке и твое "Странствование в Америку", читал... Неужто с Натальей
Алексеевной ездил?
- Да, с ней, а только книгой сей, Александр Николаевич, недоволен
я, ох, как недоволен!.. Издана она без моего ведома... Многого бы в
ней не допустил, - с сердцем и как-то беспокойно сказал Шелихов.
Радищев с недоумением посмотрел на него и спросил:
- А как теперь идут твои американские дела?
- Что же, Александр Николаевич, идут кое-как. Вот главного
управляющего нового подыскал, каргопольского купца Баранова. Смелый,
крепкий и прилежный мужик, будет польза, но все-таки скажу, не то, что
надо... Тебя бы туда... Дорого бы дал!.. Размахнулись бы мы с тобой,
Александр Николаевич... Не упирайся, друг!
- Ну что ты, Григорий Иванович, заладил одно и то же... Ведь
никак не подхожу. Ты порабощать хочешь, а я законом заклейменный враг
рабства, да еще какой упорный! Я тебе там все испорчу...
- Зачем рабство? Там крепостных нет и не будет. Мне ведь тоже
подневольный труд не по душе, да и невыгоден. Баранов, понимаешь ли,
ни алеута, ни другого дикаря приручить не сумеет, а ты бы придумал,
как сделать труд их необременительным для них самих, а для нас
прибыльным.
- Лукавишь, Григорий Иванович! Ведь ты хочешь большой прибыли -
на том стоишь: чем твой прибыток больше, тем больше убыток твоему
работничку, не так ли?
- Нет, Александр Николаевич, грабить не стану и не хочу, а
богатеть можно, и ох как можно! Умением да сноровкой. Пусть живут
хорошо, так хорошо, как никогда не жили, а я богатею себе да
богатею... Я только направляю да приохочиваю...
- Ну, это все, голубчик, сладкие соловьиные песни, и сам ты
знаешь, что ничего этого не будет. Зажмешь беззащитного в кулак, а
потом проглотишь, - смеясь, сказал Радищев.
Шелихов обиделся и замолчал, но, подумавши, отошел и робко
спросил:
- Ну хорошо, а детей моих тоже учить не хочешь? В Иркутск
переедешь, от этого одиночества избавишься...
- Неужто не боишься, что из твоих детей крамольников понаделаю? -
улыбнулся Радищев. - Да и говоришь зря... Видишь ли, хоть сильная у
тебя рука в Петербурге, хоть покровитель твой все может, а вот от
Илимска избавить меня не возьмется. Что за охота ему сердить
государыню? А рассердится, знаю, крепко и, может быть, сделает еще
хуже... Надо тихонько в Илимске посидеть годика три-четыре... Сейчас
нельзя, - добавил он, помолчав.
- А славно было бы, - мечтательно заметил Шелихов, с любовью
глядя на задумавшегося Радищева, - славно бы зажили... Я бы
размахнулся во как! Огорчил ты меня, дорогой...
Сделка не состоялась.
Давно ходили по городу слухи, что еще в июне 1793 года состоялся
указ о посылке в Америку многочисленной духовной миссии, но год был на
исходе, а о миссии даже и говорить перестали.
Для Григория Ивановича Шелихова было ясно, что июньский указ
является ответом на его настойчивые четырехлетние просьбы о
необходимости проповеди христианства на островах. И теперь он терялся
в догадках о причинах молчания. На частные письма столичные друзья и
благодетели не отвечали. И вдруг спешный вызов к
генерал-губернатору!..
Едва вошел, как Якоби, даже не ответив на приветствие, приказал:
- Поезжайте сейчас же к преосвященному... Завтра в Иркутск
прибудет духовная миссия на американские острова. Надо подобающим
образом принять ее в каком-нибудь монастыре. Устроить достойную
встречу, стол... Словом, что следует... Сообщите архиерею, что миссия
состоит из десяти человек, во главе с архимандритом Александро-Невской
лавры, и что сопровождает ее чиновник сената по личному поручению
императрицы... Поняли?
В тот же день Григорий Иванович успел побывать не только у
архиерея, но и у игуменьи Знаменского женского монастыря, в коем
намерены были принять гостей. Обсудили и важный вопрос: как устроить
стол поразнообразнее и вкуснее, что представляло некоторые трудности -
был рождественский пост.
- Да вы лучше меня понимаете, как и что надо, - лебезил перед
игуменьей Григорий Иванович. - Ну, там икорки, балычка пожирнее да
побольше, омулька не забудьте, грибков солененьких... Денег, сколько
нужно, скажите... Вина, меду, наливок пришлю... Только, знаете, -
замялся он, - излишества, того, не допущайте, а то, пожалуй, оборони
боже, не осрамились бы гости...
"Монахов добились, - взволнованно думал он, ныряя по пригородным
ухабам в открытых санях, - а вот церковь на Кадьяке не достроена до
сих пор... Не досталось бы от этого сенатского чиновника... Алеутов,
почитай, всех и без миссии окрестили, кадьяковцы сами напрашиваются, а
вот коняги, с теми плохо - упорны... Монахам, пожалуй, тяжела будет
жизнь на островах, непривычны... "
Григорий Иванович к религии был безразличен, но тщательно это
скрывал: сам аккуратно исполнял церковные обрядности и этого же
требовал в своей семье. Здесь строю соблюдались посты, в дни поста все
отстаивали обедни, часы и вечерни, говели. За стол садились с
молитвой, с нею же вставали: "без бога ни до порога". Григорий
Иванович в свои частые и долгие поездки не уезжал без молебна "о
путешествующих" и по возвращении не начинал дела без
"благодарственного". При встрече со священниками истово осенял себя
крестным знамением и благоговейно, сложив руки горсточкой, подходил
под благословение и лобызал руку... Так было на людях...
Но за глаза он презрительно называл тех же священников и монахов
"долгогривыми" и, опрокидывая рюмочку и нанизывая на вилку груздочков,
любил пошутить: "Ее же и монаси приемлют". Религия нужна была ему на
островах "для умягчения нравов" и для того, чтобы поражать воображение
дикарей торжественностью и благолепием богослужения...
Встречали монахов колокольным звоном, а кое-где около церквей и
целым причтом, в лучших облачениях, с клиром. В архиерейской церкви
служили молебен. Слушали епископское слово приветствия и ответное -
архимандрита. Словом, было торжественно и пышно.
На следующий день Григория Ивановича посетил особенно
интересовавший иркутян "уполномоченный самой императрицы". Шли слухи:
"Гвардейский офицер, у императрицы бывает каждый день... В
правительствующем сенате заседает... По распоряжению царицы обучает
законам самого Платона Александровича Зубова".
- Вот когда настоящая заручка в Санкт-Петербурге будет у
Шелихова, - волновались конкуренты.
- Холостой, - шептались в семьях, - а ведь Анна-то у Григория
Ивановича на выданье... Неужто упустит случай породниться?
Оказалось, что сенатский чиновник - родной сын председателя
Совестного суда Петра Гавриловича Резанова. Приехал отца повидать. У
него и поселился. А что состоял прокурором самого правительствующего
сената, этого не отрицал и сам отец.
Заволновались свахи. Одна успела побывать, как вхожая в дом, у
Натальи Алексеевны и с полчаса шушукалась с нею наедине. Проходя мимо
Анны и прощаясь с нею, она как бы мимоходом спросила:
- Ты что же это, Анна Григорьевна, вздумала голову кружить
приезжим кавалерам - обижать своих?
Вспыхнула Анна, хотела было что-то спросить, а свахи и след
простыл...
Прокурор правительствующего сената Николай Петрович Резанов
оказался красивым, веселым и простым молодым человеком. Держался он
скромно, забавно рассказывал о своих дорожных впечатлениях и
придворных сплетнях, ни разу не похвастал тем, что видает императрицу.
И больше всего интересовался Иркутском. А от Натальи Алексеевны
буквально не отрывался, требуя подробностей о житье-бытье ее на
островах... Понравился он решительно всем, даже требовательному отцу.
"Можно подумать, что сам только что прибыл с Кадьяка, так
досконально все знает", - удивлялся Григорий Иванович. И решил
хвастнуть перед Резановым школой, устроенной им для вывезенных с
Кадьяка алеутских ребят.
- Давайте осмотрим школу сначала вдвоем, - тут же предложил
Николай Петрович. - А там, если охота, для миссии устройте парадный
смотр отдельно.
Школа с общежитием занимала отдельный дом с флигельком, где
помещалась поварня. Ребят застали за уроками.
Любопытные черные глаза с лукавинкой вперились в забавное,
похожее на человека существо из столицы. Они никогда не видели такой
головы в мелких кудряшках... Хорошо бы до них дотронуться... Существо,
если только это настоящий человек, прикасалось, подходя, к их
стриженым головам, но это было мало похоже на прикосновение, скорее
легкое дуновение какого-то ласкового ветерка... И белая рука с
длинными пальцами, украшенными светящимися колечками, не могла быть
настоящей - таких нет. А что у него на ногах с такими изумительными
застежками? А гладкие нежные штаны до колен - из чего они сделаны? Все
интересно, но совершенно непонятно. Говорит и улыбается, а что говорит
- не поймешь ни одного слова, кроме "Григорываныч", когда обращается к
тойону Шелихову... Как трудно слушать и понимать учителя, когда перед
глазами этот странный приезжий!
Однако учитель овладел вниманием учеников довольно скоро. Писали
под диктовку на доске русские буквы и целые выражения, прочитывали
вслух, складывали и вычитали числа, загибая пальцы или наизусть.
Учителю очень хотелось блеснуть знаниями старших учеников,
заучивших книжку "Об обязанности русского гражданина".
Смешно было, как старательно двенадцатилетние детишки
выговаривали, отчеканивая каждое слово: "Закон христианской научает
нас взаимоделати друг другу добро, сколько возможно". Или: "Законы
можно назвати способами, коими люди соединяются и сохраняются в
обществе и без которых бы общество разрушилось". Называя по-алеутски
себя и селение, откуда происходит, мальчик отходил в сторону. Шелихов
тут же добавлял вслед отходящему:
- По святому крещению - Роман.
Старшие щеголяли таблицей умножения, четырьмя правилами
арифметики и бойко, с азартом отстукивали костяшками на счетах. Не
выдержал и подсел к ним сам Григорий Иванович. Тут он называл детвору
и по-христиански, и по-алеутски, как попало, и задавал задачи "на счет
вперегонки". Ясно было, что он здесь не случайный гость, а свой -
ребята его не дичились, свободно отвечали ему по-русски.
За бойкий правильный ответ Шелихов с детски горделивой радостью