Страница:
К 1950 году я в общей сложности жил в Нью-Йорке уже шесть лет, так что, как подсказывал мне мой внутренний голос, неспроста на меня свалилось столько дерьма. Я хотел слезть с наркотиков почти сразу, как осознал, что у меня от них зависимость. Мне не хотелось заканчивать жизнь, как Фредди Уэбстер или Толстуха. Но мне это не удавалось.
Привыкнув к героину, я сильно изменился – раньше был мягким, спокойным, честным, заботливым, а превратился во что-то совершенно противоположное. Таким меня сделала зависимость. Я был готов на все, лишь бы не чувствовать себя больным, а это значило добывать героин и колоться все время – днями и ночами.
Чтобы утолить свою страсть, я начал брать деньги у проституток – состоял при них сутенером, и даже поначалу не понимал, как опустился. Превратился, как я это называл, в «профессионального наркошу». Только для этого и жил. Даже работу выбирал по принципу, будет ли мне легко доставать наркотики. И стал одним из лучших добытчиков, потому что мне героин нужен был каждый день, независимо от того, чем я тогда занимался.
Я даже как-то из Кларка Терри выбил деньги. Сидел на обочине тротуара рядом с отелем «Америка», где Кларк тоже жил, и раздумывал, как бы раздобыть денег на кайф, и вдруг идет Кларк. А у меня из носа течет, глаза красные. Он купил мне чего-то поесть, а потом привел к себе в номер и уложил немного поспать. Сам он уезжал в турне с Каунтом Бейси, и ему уже было пора выходить из гостиницы. Он сказал, что я могу оставаться сколько захочу, но если почувствую себя лучше и соберусь уходить, то чтобы просто закрыл за собой дверь номера. Вот какой у меня был друг! Он знал, что я наркоман, но считал, что я никогда не смогу подложить ему свинью, правильно? А вот и неправильно!
Как только Кларк пошел к своему автобусу, я стал рыться во всех его ящиках и шкафах и забрал все, что только мог унести. Взял трубу, кучу шмоток и прямиком отнес в ломбард, а то, чего там не взяли, продал за гроши. Я даже продал Филли Джо Джонсу рубашку, которую потом Кларк видел на нем. Потом уже я узнал, что Кларк так и не сел в автобус. Он ждал его, но тот все не приходил. Кларк вернулся в гостиницу посмотреть, как я там, и увидел настежь раскрытую дверь своего номера. Тогда Кларк позвонил домой в Сент-Луис и попросил свою жену Полину, которая еще жила там, сообщить моему отцу, что я в жутком состоянии. А отец на нее накинулся.
«Самое плохое для Майлса – это то, что он якшается с этими проклятыми музыкантами, вроде твоего мужа», – сказал он ей. Отец верил в меня, ему трудно было принять то, что я в большой беде, и он во всем обвинил Кларка. Отец считал, что именно из-за него я вообще увлекся музыкой. Кларк, зная моего отца и всю его подноготную, вопреки всему простил меня. Он знал, что, если бы не болезнь, я никогда бы так не поступил. Но я долго потом избегал те места, где мог бы оказаться Кларк. Когда мы наконец с ним встретились, я извинился, и мы продолжали общаться как ни в чем не бывало. Вот это настоящий друг. Долго потом всякий раз когда он заставал меня у стойки бара со сдачей, то забирал ее у меня в счет того, что я когда-то у него украл. Господи, это было ужасно смешно.
Мы с Айрин задолжали за номер в «Америке». Я много своих вещей заложил в ломбард, включая трубу, и арендовал трубу у Арта Фармера – десять долларов за вечер. Один раз, когда ему нужно было играть, а я тоже хотел взять ее, он мне отказал, и я ужасно расстроился. И когда он давал мне свою трубу, то всегда приходил в клуб, где я играл, и забирал ее у меня. Не доверял ее мне даже на ночь. Я был должен и за машину. Дельцы, что продали мне «Синего демона», требовали его обратно, так что мне все время приходилось ломать голову, в какие секретные места его припарковать. В общем, все мои дела летели к черту.
В 1950 году мы с Айрин, взяв детей, поехали в «Синем демоне» в Ист-Сент-Луис. Решили передохнуть от Нью-Йорка и, может быть, поправить наши с ней отношения. Хотя в глубине души я понимал, что у нас с ней все кончено. Не знаю, что думала тогда Айрин, но уверен, что и она была сыта по горло моим идиотским поведением.
Только мы прибыли в Ист-Сент-Луис и я припарковал «Синего демона» у дома отца, как финансовая компания тут же забрала его прямо с улицы. Все вокруг несколько прибалдели, увидев все это, но ничего не сказали. Дома уже ходили слухи, что я наркоман, хотя в открытую это еще не обсуждалось. Знаешь, народ в Ист-Сент-Луисе особенно с наркоманами не сталкивался, не знал, как они выглядят и как себя ведут. Для них я оставался просто Майлсом, странным сыном доктора Дэвиса, музыкантом, который жил в Нью-Йорке с такими же чудаками музыкантами. Во всяком случае, я думал, что они так думают.
Один мой друг сказал мне, что Айрин ждет ребенка от другого мужчины. На этот раз ребенок и точно не мог быть моим, я же с ней совсем не спал. Этот друг сказал мне, что видел, как она выходила из отеля в Нью-Йорке с мужчиной. Но так как мы никогда с ней не были в официальном браке, нам и разводиться не нужно было. Под конец мы даже и не ругались и не ссорились – и так было ясно, что все кончено.
Понимаешь, Айрин приехала ко мне в Нью-Йорк, а потом все время следила за мной – когда я, например, заходил к своему дяде Фердинанду (брату отца) в ринвич-Виллидж. Дядя Ферд был пьяницей. Я любил с ним сидеть и еще с парой его друзей, черных журналистов. Эти парни сильно напивались, и мне не особенно нравилось, что она видела, как они валяются, особенно дядя.
Однажды мать спросила, чем я в Нью-Йорке занимаюсь. Когда я ей рассказал про дядю Ферда, она сказала: «Ну и парочка, слепой слепого ведет». Ну, моя мать пыталась мне втолковать, что у нас с дядей одинаковые характеры – мы оба подвержены пагубным пристрастиям. Но тогда еще она считала, что моим самым главным пристрастием была музыка. Позже ее заменил героин, и тогда-то я по-настоящему понял, от чего она хотела меня оградить.
В общем, Айрин осталась жить в Ист-Сент-Луисе, и там в 1950 году родился Майлс IV. Я на некоторое время снова вернулся в Нью-Йорк, а потом получил работу в оркестре Билли Экстайна и поехал с ними на гастроли в Лос-Анджелес. Мне были необходимы стабильные деньги, и ничего лучшего мне не оставалось. Мне не нравилась музыка, которую играл Би, но в оркестре был Арт Блейки и некоторые другие музыканты, которых я уважал, так что я решил, что на время меня это устроит – пока не возьму себя в руки и не выправлюсь.
Лос-Анджелес был конечным пунктом нашего тяжелого турне с долгими переездами на автобусе из города в город. В дороге нам не очень удавалось доставать наркотики, и так как у меня не было хорошей дозы на регулярной основе, мне показалось, что я начал избавляться от своей зависимости. Декстер Гордон, Блейки и я (кажется, и Птица был тогда с нами) ехали как-то в аэропорт Бербэнк. Арт захотел остановиться в одном месте и купить наркотики у знакомого барыги. Мы так и сделали, но в аэропорту нас застукала полиция. Они следовали за нами прямо от дома наркоторговца. Потом посадили нас в свою машину и сказали: «Ну так вот, мы знаем, кто вы и что вы делаете». Все они были белыми и дико праведными. Спросили наши имена. Я назвал себя, Птица себя и Декстер тоже, но когда дело дошло до Блейки, он сказал им, что его зовут Абдулла Ибн Бухайна, это было его мусульманское имя. Полицейский, который все это записывал, говорит: «Заткни хайло и скажи мне свое настоящее, американское, имя!» Тогда Блейки говорит ему, что он и так сказал ему свое настоящее имя. Коп взбесился, стал что-то записывать и регистрировать и упек нас в тюрьму. Я думаю, он отпустил бы нас, если бы Блейки назвал ему свое настоящее имя. Ну, короче, очутились мы в тюрьме, и пришлось мне звонить отцу, чтобы тот помог мне оттуда выбраться. Отец позвонил доктору Куперу, своему другу-дантисту, с которым они вместе учились и который жил в Лос-Анджелесе. Доктор Купер связался с юристом Лео Брэнтоном, тот приехал и вызволил меня.
У меня на руке были многочисленные следы от уколов, которые полиция заметила, но на самом деле я в то время совсем не кололся. Я рассказал об этом Лео Брэнтону, а он ошарашил меня своей новостью. Он сказал, что Арт сообщил полиции, что я наркоман, чтобы с ним самим обошлись мягче. Я не поверил своим ушам, но потом один из копов сказал, что так и было. Я ничего не сказал об этом Арту и сейчас говорю об этом открыто в первый раз.
Меня тогда в первый раз арестовали, в первый раз я угодил в тюрьму, и вся эта история показалась мне крайне дерьмовой. Они делают из тебя там недочеловека, чувствуешь себя там таким беспомощным за всеми этими гребаными решетками – ведь твоя жизнь находится в руках тех, кому на тебя абсолютно наплевать. Некоторые из белых охранников настоящие расисты – так и норовят ударить тебя или даже убить, как какую-нибудь муху или таракана. Так что тюрьма на многое открыла мне глаза, это было настоящее откровение.
Выйдя из тюрьмы, я некоторое время жил с Дексте-ром в Лос-Анджелесе. Мы немного работали, но в основном нет. Декстер много кололся, и ему нравилось быть дома, где он мог доставать качественные наркотики. Ну и я снова втянулся.
С Артом Фармером я познакомился еще в свой первый приезд в Лос-Анджелес, а вернувшись туда в 1950 году, я узнал его намного лучше. Пожив некоторое время с Дек-стером, я снял номер в отеле «Уоткинс» на Вест-Адамс около Западной авеню. Мы встречались с Артом и беседовали о музыке. По-моему, я первый рассказал ему о Клиффорде Брауне, которого я где-то слышал. Я считал его хорошим музыкантом и советовал Арту его послушать. Клиффорд тогда еще не был известен, но многие музыканты из Филадельфии уже говорили о нем. Арт был и есть очень хороший парень, очень спокойный, но трубач он дьявольски темпераментный.
Под конец года в журнале «Даун Бит» была опубликована статья о том, как героин и другие наркотики губят музыкантов и как нас с Артом Блейки арестовали в Лос-Анджелесе. В общем, после этой статьи все вылезло наружу, и мне перестали давать музыкальную работу. Хозяева клубов отовсюду меня выкуривали.
Вскоре мне надоело сидеть в Лос-Анджелесе, и я двинул на Восточное побережье. Совсем на чуть-чуть остановился дома, а потом поехал в Нью-Йорк. Но и там меня совершенно игнорировали, и мне оставалось только ширяться с Сонни Роллинзом и ребятами из Шугар-Хилл. И никаких выступлений, никаких ангажементов.
Ждать суда в Лос-Анджелесе было тяжело – никто не верил, что я невиновен. Где-то к Рождеству у меня появилась работа с Билли Холидей в «Хай Ноут» в Чикаго. Мы выступали две или три недели, и я прекрасно провел время.
Для меня это была великолепная практика. На тех выступлениях я близко познакомился с Билли и Анитой О'Дей, белой джазовой певицей. Билли оказалась очень приятной и к тому же яркой творческой личностью. У нее был очень чувственный рот, и она всегда носила белую гардению в волосах. Я ее считал не только красивой, но и сексуальной. Но она была больна – из-за огромного количества наркотиков, что она в себя всаживала, и мне это было очень понятно, я и сам был болен. И все же она оставалась теплым человеком, рядом с ней было хорошо.
Через несколько лет, когда ей стало совсем плохо, я приезжал к ней в Лонг-Айленд и делал для нее все, что мог. Я брал с собой сына Грегори, которого она любила, и мы сидели и часами разговаривали, опустошая одну за другой рюмки с джином.
Тем временем один молодой белый парень по имени Боб Уайнсток организовал новую джазовую студию грамзаписи, которая называлась «Престиж», и ему захотелось меня записать. Ему все не удавалось найти меня, а потом он поехал в Сент-Луис по делам. Так как он знал, что я из тех мест, он стал звонить всем подряд Дэвисам в Ист-Сент-Луисе и Сент-Луисе по телефонному справочнику и так дозвонился до моего отца, который сказал ему, что я работаю в Чикаго. И вот сразу после Рождества в 1950 году он застал меня в «Хай Ноут», где я играл с Билли. Мы подписали контракт на один год, начиная с января, когда я вернусь в Нью-Йорк. Деньги были не особенно большие – что-то около 750 долларов, – но это дало мне возможность организовать свой оркестр, сыграть кое-какую музыку, которую мне хотелось записать, да и отложить деньжат в карман. Все оставшееся в Чикаго время я размышлял, кого взять в свой оркестр.
В январе 1951 года меня оправдали, и с меня свалился тяжкий груз. Но моральный ущерб уже был нанесен. Оправдательный приговор, в отличие от обвинения, не стал сенсацией, и хозяева клубов продолжали считать меня отпетым наркоманом.
Я подумал, что записи нонета будут полезны для моей карьеры, и так оно и стало, но только до некоторой степени. «Кэпитол Рекордз», записавшая сессии нонета, не получила тех денег, на которые рассчитывала, и поэтому не была заинтересована в дальнейшей работе. А так как у меня с ними не было эксклюзивного контракта, я был свободен для «Престижа» и начал записываться с ними. Я так и не получил того признания, которого, как мне казалось, заслуживал.
К концу 1950 года читатели «Метронома» включили меня в свой звездный оркестр. Но, кроме меня и Макса, там были одни белые. Даже Птицу не выбрали – его обставил Ли Кониц; Кей Уайндинг обошел Джей-Джей Джонсона, а Стэн Гетц обставил всех великих черных тенор– саксофонистов. Мне было странно, что меня выбрали, а Диззи нет. К тому же многие белые музыканты, такие как Стэн Гетц, Чет Бейкер и Дейв Брубек, – находившиеся под влиянием моих записей – всюду записывались. И теперь музыку, которую они играли, называли «прохладным джазом». Я думаю, это было нечто вроде альтернативы бибопу, или черной музыке, или «горячему» джазу, который в головах белых означал «черный джаз». Но это была все та же старая история – опять белые перерабатывали черное дерьмо. В 1950 году Птица разошелся с этой белой ханжой Дорис Сиднор и стал жить с Чен Ричардсон. Чен была лучше Дорис – по крайней мере, на нее было приятно смотреть и она понимала толк в музыке и музыкантах. А Дорис ни черта в них не смыслила. Птица был не в лучшей своей форме – как и я. Он сильно поправился и казался намного старше. Нездоровый образ жизни стал на нем сказываться. Зато он переехал в центр на Восточную 11-ю улицу и планов у него было много. Он заключил контракт с крупной фирмой грамзаписи «Верв» и попросил меня записаться с ним в январе 1951 года. Я согласился и с нетерпением ждал этой работы. Я вообще возлагал на новый год большие надежды – думал, что моя жизнь поправится, что у меня будет моя музыка, да и контракт с «Престижем» тоже грел мне душу. 1950-й был худшим годом в моей жизни. Я думал, что дальше падать некуда и что теперь все начнет складываться к лучшему. Я и так был на самом дне.
Глава 7
Привыкнув к героину, я сильно изменился – раньше был мягким, спокойным, честным, заботливым, а превратился во что-то совершенно противоположное. Таким меня сделала зависимость. Я был готов на все, лишь бы не чувствовать себя больным, а это значило добывать героин и колоться все время – днями и ночами.
Чтобы утолить свою страсть, я начал брать деньги у проституток – состоял при них сутенером, и даже поначалу не понимал, как опустился. Превратился, как я это называл, в «профессионального наркошу». Только для этого и жил. Даже работу выбирал по принципу, будет ли мне легко доставать наркотики. И стал одним из лучших добытчиков, потому что мне героин нужен был каждый день, независимо от того, чем я тогда занимался.
Я даже как-то из Кларка Терри выбил деньги. Сидел на обочине тротуара рядом с отелем «Америка», где Кларк тоже жил, и раздумывал, как бы раздобыть денег на кайф, и вдруг идет Кларк. А у меня из носа течет, глаза красные. Он купил мне чего-то поесть, а потом привел к себе в номер и уложил немного поспать. Сам он уезжал в турне с Каунтом Бейси, и ему уже было пора выходить из гостиницы. Он сказал, что я могу оставаться сколько захочу, но если почувствую себя лучше и соберусь уходить, то чтобы просто закрыл за собой дверь номера. Вот какой у меня был друг! Он знал, что я наркоман, но считал, что я никогда не смогу подложить ему свинью, правильно? А вот и неправильно!
Как только Кларк пошел к своему автобусу, я стал рыться во всех его ящиках и шкафах и забрал все, что только мог унести. Взял трубу, кучу шмоток и прямиком отнес в ломбард, а то, чего там не взяли, продал за гроши. Я даже продал Филли Джо Джонсу рубашку, которую потом Кларк видел на нем. Потом уже я узнал, что Кларк так и не сел в автобус. Он ждал его, но тот все не приходил. Кларк вернулся в гостиницу посмотреть, как я там, и увидел настежь раскрытую дверь своего номера. Тогда Кларк позвонил домой в Сент-Луис и попросил свою жену Полину, которая еще жила там, сообщить моему отцу, что я в жутком состоянии. А отец на нее накинулся.
«Самое плохое для Майлса – это то, что он якшается с этими проклятыми музыкантами, вроде твоего мужа», – сказал он ей. Отец верил в меня, ему трудно было принять то, что я в большой беде, и он во всем обвинил Кларка. Отец считал, что именно из-за него я вообще увлекся музыкой. Кларк, зная моего отца и всю его подноготную, вопреки всему простил меня. Он знал, что, если бы не болезнь, я никогда бы так не поступил. Но я долго потом избегал те места, где мог бы оказаться Кларк. Когда мы наконец с ним встретились, я извинился, и мы продолжали общаться как ни в чем не бывало. Вот это настоящий друг. Долго потом всякий раз когда он заставал меня у стойки бара со сдачей, то забирал ее у меня в счет того, что я когда-то у него украл. Господи, это было ужасно смешно.
Мы с Айрин задолжали за номер в «Америке». Я много своих вещей заложил в ломбард, включая трубу, и арендовал трубу у Арта Фармера – десять долларов за вечер. Один раз, когда ему нужно было играть, а я тоже хотел взять ее, он мне отказал, и я ужасно расстроился. И когда он давал мне свою трубу, то всегда приходил в клуб, где я играл, и забирал ее у меня. Не доверял ее мне даже на ночь. Я был должен и за машину. Дельцы, что продали мне «Синего демона», требовали его обратно, так что мне все время приходилось ломать голову, в какие секретные места его припарковать. В общем, все мои дела летели к черту.
В 1950 году мы с Айрин, взяв детей, поехали в «Синем демоне» в Ист-Сент-Луис. Решили передохнуть от Нью-Йорка и, может быть, поправить наши с ней отношения. Хотя в глубине души я понимал, что у нас с ней все кончено. Не знаю, что думала тогда Айрин, но уверен, что и она была сыта по горло моим идиотским поведением.
Только мы прибыли в Ист-Сент-Луис и я припарковал «Синего демона» у дома отца, как финансовая компания тут же забрала его прямо с улицы. Все вокруг несколько прибалдели, увидев все это, но ничего не сказали. Дома уже ходили слухи, что я наркоман, хотя в открытую это еще не обсуждалось. Знаешь, народ в Ист-Сент-Луисе особенно с наркоманами не сталкивался, не знал, как они выглядят и как себя ведут. Для них я оставался просто Майлсом, странным сыном доктора Дэвиса, музыкантом, который жил в Нью-Йорке с такими же чудаками музыкантами. Во всяком случае, я думал, что они так думают.
Один мой друг сказал мне, что Айрин ждет ребенка от другого мужчины. На этот раз ребенок и точно не мог быть моим, я же с ней совсем не спал. Этот друг сказал мне, что видел, как она выходила из отеля в Нью-Йорке с мужчиной. Но так как мы никогда с ней не были в официальном браке, нам и разводиться не нужно было. Под конец мы даже и не ругались и не ссорились – и так было ясно, что все кончено.
Понимаешь, Айрин приехала ко мне в Нью-Йорк, а потом все время следила за мной – когда я, например, заходил к своему дяде Фердинанду (брату отца) в ринвич-Виллидж. Дядя Ферд был пьяницей. Я любил с ним сидеть и еще с парой его друзей, черных журналистов. Эти парни сильно напивались, и мне не особенно нравилось, что она видела, как они валяются, особенно дядя.
Однажды мать спросила, чем я в Нью-Йорке занимаюсь. Когда я ей рассказал про дядю Ферда, она сказала: «Ну и парочка, слепой слепого ведет». Ну, моя мать пыталась мне втолковать, что у нас с дядей одинаковые характеры – мы оба подвержены пагубным пристрастиям. Но тогда еще она считала, что моим самым главным пристрастием была музыка. Позже ее заменил героин, и тогда-то я по-настоящему понял, от чего она хотела меня оградить.
В общем, Айрин осталась жить в Ист-Сент-Луисе, и там в 1950 году родился Майлс IV. Я на некоторое время снова вернулся в Нью-Йорк, а потом получил работу в оркестре Билли Экстайна и поехал с ними на гастроли в Лос-Анджелес. Мне были необходимы стабильные деньги, и ничего лучшего мне не оставалось. Мне не нравилась музыка, которую играл Би, но в оркестре был Арт Блейки и некоторые другие музыканты, которых я уважал, так что я решил, что на время меня это устроит – пока не возьму себя в руки и не выправлюсь.
Лос-Анджелес был конечным пунктом нашего тяжелого турне с долгими переездами на автобусе из города в город. В дороге нам не очень удавалось доставать наркотики, и так как у меня не было хорошей дозы на регулярной основе, мне показалось, что я начал избавляться от своей зависимости. Декстер Гордон, Блейки и я (кажется, и Птица был тогда с нами) ехали как-то в аэропорт Бербэнк. Арт захотел остановиться в одном месте и купить наркотики у знакомого барыги. Мы так и сделали, но в аэропорту нас застукала полиция. Они следовали за нами прямо от дома наркоторговца. Потом посадили нас в свою машину и сказали: «Ну так вот, мы знаем, кто вы и что вы делаете». Все они были белыми и дико праведными. Спросили наши имена. Я назвал себя, Птица себя и Декстер тоже, но когда дело дошло до Блейки, он сказал им, что его зовут Абдулла Ибн Бухайна, это было его мусульманское имя. Полицейский, который все это записывал, говорит: «Заткни хайло и скажи мне свое настоящее, американское, имя!» Тогда Блейки говорит ему, что он и так сказал ему свое настоящее имя. Коп взбесился, стал что-то записывать и регистрировать и упек нас в тюрьму. Я думаю, он отпустил бы нас, если бы Блейки назвал ему свое настоящее имя. Ну, короче, очутились мы в тюрьме, и пришлось мне звонить отцу, чтобы тот помог мне оттуда выбраться. Отец позвонил доктору Куперу, своему другу-дантисту, с которым они вместе учились и который жил в Лос-Анджелесе. Доктор Купер связался с юристом Лео Брэнтоном, тот приехал и вызволил меня.
У меня на руке были многочисленные следы от уколов, которые полиция заметила, но на самом деле я в то время совсем не кололся. Я рассказал об этом Лео Брэнтону, а он ошарашил меня своей новостью. Он сказал, что Арт сообщил полиции, что я наркоман, чтобы с ним самим обошлись мягче. Я не поверил своим ушам, но потом один из копов сказал, что так и было. Я ничего не сказал об этом Арту и сейчас говорю об этом открыто в первый раз.
Меня тогда в первый раз арестовали, в первый раз я угодил в тюрьму, и вся эта история показалась мне крайне дерьмовой. Они делают из тебя там недочеловека, чувствуешь себя там таким беспомощным за всеми этими гребаными решетками – ведь твоя жизнь находится в руках тех, кому на тебя абсолютно наплевать. Некоторые из белых охранников настоящие расисты – так и норовят ударить тебя или даже убить, как какую-нибудь муху или таракана. Так что тюрьма на многое открыла мне глаза, это было настоящее откровение.
Выйдя из тюрьмы, я некоторое время жил с Дексте-ром в Лос-Анджелесе. Мы немного работали, но в основном нет. Декстер много кололся, и ему нравилось быть дома, где он мог доставать качественные наркотики. Ну и я снова втянулся.
С Артом Фармером я познакомился еще в свой первый приезд в Лос-Анджелес, а вернувшись туда в 1950 году, я узнал его намного лучше. Пожив некоторое время с Дек-стером, я снял номер в отеле «Уоткинс» на Вест-Адамс около Западной авеню. Мы встречались с Артом и беседовали о музыке. По-моему, я первый рассказал ему о Клиффорде Брауне, которого я где-то слышал. Я считал его хорошим музыкантом и советовал Арту его послушать. Клиффорд тогда еще не был известен, но многие музыканты из Филадельфии уже говорили о нем. Арт был и есть очень хороший парень, очень спокойный, но трубач он дьявольски темпераментный.
Под конец года в журнале «Даун Бит» была опубликована статья о том, как героин и другие наркотики губят музыкантов и как нас с Артом Блейки арестовали в Лос-Анджелесе. В общем, после этой статьи все вылезло наружу, и мне перестали давать музыкальную работу. Хозяева клубов отовсюду меня выкуривали.
Вскоре мне надоело сидеть в Лос-Анджелесе, и я двинул на Восточное побережье. Совсем на чуть-чуть остановился дома, а потом поехал в Нью-Йорк. Но и там меня совершенно игнорировали, и мне оставалось только ширяться с Сонни Роллинзом и ребятами из Шугар-Хилл. И никаких выступлений, никаких ангажементов.
Ждать суда в Лос-Анджелесе было тяжело – никто не верил, что я невиновен. Где-то к Рождеству у меня появилась работа с Билли Холидей в «Хай Ноут» в Чикаго. Мы выступали две или три недели, и я прекрасно провел время.
Для меня это была великолепная практика. На тех выступлениях я близко познакомился с Билли и Анитой О'Дей, белой джазовой певицей. Билли оказалась очень приятной и к тому же яркой творческой личностью. У нее был очень чувственный рот, и она всегда носила белую гардению в волосах. Я ее считал не только красивой, но и сексуальной. Но она была больна – из-за огромного количества наркотиков, что она в себя всаживала, и мне это было очень понятно, я и сам был болен. И все же она оставалась теплым человеком, рядом с ней было хорошо.
Через несколько лет, когда ей стало совсем плохо, я приезжал к ней в Лонг-Айленд и делал для нее все, что мог. Я брал с собой сына Грегори, которого она любила, и мы сидели и часами разговаривали, опустошая одну за другой рюмки с джином.
Тем временем один молодой белый парень по имени Боб Уайнсток организовал новую джазовую студию грамзаписи, которая называлась «Престиж», и ему захотелось меня записать. Ему все не удавалось найти меня, а потом он поехал в Сент-Луис по делам. Так как он знал, что я из тех мест, он стал звонить всем подряд Дэвисам в Ист-Сент-Луисе и Сент-Луисе по телефонному справочнику и так дозвонился до моего отца, который сказал ему, что я работаю в Чикаго. И вот сразу после Рождества в 1950 году он застал меня в «Хай Ноут», где я играл с Билли. Мы подписали контракт на один год, начиная с января, когда я вернусь в Нью-Йорк. Деньги были не особенно большие – что-то около 750 долларов, – но это дало мне возможность организовать свой оркестр, сыграть кое-какую музыку, которую мне хотелось записать, да и отложить деньжат в карман. Все оставшееся в Чикаго время я размышлял, кого взять в свой оркестр.
В январе 1951 года меня оправдали, и с меня свалился тяжкий груз. Но моральный ущерб уже был нанесен. Оправдательный приговор, в отличие от обвинения, не стал сенсацией, и хозяева клубов продолжали считать меня отпетым наркоманом.
Я подумал, что записи нонета будут полезны для моей карьеры, и так оно и стало, но только до некоторой степени. «Кэпитол Рекордз», записавшая сессии нонета, не получила тех денег, на которые рассчитывала, и поэтому не была заинтересована в дальнейшей работе. А так как у меня с ними не было эксклюзивного контракта, я был свободен для «Престижа» и начал записываться с ними. Я так и не получил того признания, которого, как мне казалось, заслуживал.
К концу 1950 года читатели «Метронома» включили меня в свой звездный оркестр. Но, кроме меня и Макса, там были одни белые. Даже Птицу не выбрали – его обставил Ли Кониц; Кей Уайндинг обошел Джей-Джей Джонсона, а Стэн Гетц обставил всех великих черных тенор– саксофонистов. Мне было странно, что меня выбрали, а Диззи нет. К тому же многие белые музыканты, такие как Стэн Гетц, Чет Бейкер и Дейв Брубек, – находившиеся под влиянием моих записей – всюду записывались. И теперь музыку, которую они играли, называли «прохладным джазом». Я думаю, это было нечто вроде альтернативы бибопу, или черной музыке, или «горячему» джазу, который в головах белых означал «черный джаз». Но это была все та же старая история – опять белые перерабатывали черное дерьмо. В 1950 году Птица разошелся с этой белой ханжой Дорис Сиднор и стал жить с Чен Ричардсон. Чен была лучше Дорис – по крайней мере, на нее было приятно смотреть и она понимала толк в музыке и музыкантах. А Дорис ни черта в них не смыслила. Птица был не в лучшей своей форме – как и я. Он сильно поправился и казался намного старше. Нездоровый образ жизни стал на нем сказываться. Зато он переехал в центр на Восточную 11-ю улицу и планов у него было много. Он заключил контракт с крупной фирмой грамзаписи «Верв» и попросил меня записаться с ним в январе 1951 года. Я согласился и с нетерпением ждал этой работы. Я вообще возлагал на новый год большие надежды – думал, что моя жизнь поправится, что у меня будет моя музыка, да и контракт с «Престижем» тоже грел мне душу. 1950-й был худшим годом в моей жизни. Я думал, что дальше падать некуда и что теперь все начнет складываться к лучшему. Я и так был на самом дне.
Глава 7
В Нью-Йорк я вернулся полный надежд. Мне было негде жить, и я остановился у барабанщика Стэна Леви – пока сам не встану на ноги. Потом, в середине января 1951 года, по-моему, семнадцатого числа, я играл на трех сессиях грамзаписи: с Птицей для студии «Верв», на моей сессии для «Престижа» и потом с Сонни Роллинзом. В записи с Птицей, по-моему, участвовали Птица, я, Уолтер Бишоп на фортепиано, парень по имени Тедди Котик на контрабасе и Макс Роуч на барабанах. Птица был в ударе и играл великолепно. Да и все мы прекрасно играли. Музыка была на латиноамериканской основе, интересная. Это была одна из самых организованных сессий, настоящая удача Птицы. Все прошло очень гладко, хотя, как обычно, репетиций было мало. Помню, я еще подумал, что у Птицы все хорошо. Он казался счастливым, и это был добрый знак.
Закончив сессию с Птицей, я записал для «Престижа» свое первое выступление как лидер группы.Я нанял тогда Сонни Роллинза, Бенни Грина, Джона Льюиса, Перси Хита и Роя Хейнса. Продюсер Боб Уайнсток возражал против Сонни, считал, что тому не справиться, но я его уговорил и даже убедил в том, что необходимо организовать специальную сессию для Сонни, что Боб и сделал в тот же день.
Я не очень хорошо играл на той сессии, потому что устал за время записи с Птицей. Помню, была холодная и какая-то неопределенная погода – снег никак не мог решить, стоит ли ему идти по– настоящему. В общем, был какой-то испорченный, сырой день. Я снова взялся за героин, так что мое тело и в особенности челюсти были не в лучшей форме. Но мне кажется, что остальные играли хорошо – особенно Сонни на паре треков. Боб Уайнсток знал, что я наркоман, и все-таки не побоялся рискнуть – надеялся, что я образумлюсь.
Когда мы стали делать запись Сонни, Джон Льюис уехал, и мне пришлось играть на фортепиано. Все остальные ребята были те же, что и у меня. Когда мы закончили, все стали подтрунивать надо мной – мол, у них на фортепиано я играл лучше, чем на трубе на своей сессии. Кажется, Сонни записал в тот раз одну тему, а я четыре, на том и остановились. Помню, под конец у меня было хорошее настроение. Я снова в Нью-Йорке, снова играю, и у меня контракт еще на две записи. И помню, я думал – когда мы с Сонни брели по слякоти к Гарлему за героином: «Если бы только мне избавиться от этой напасти, тогда все пойдет нормально». Но мне было еще очень далеко до избавления, я сидел на дне глубокой ямы и прекрасно это понимал.
Чтобы свести концы с концами и иметь возможность покупать наркотики, я начал перекладывать музыку с пластинок на ноты для популярных изданий, первые восемь тактов мелодии – за двадцать пять или тридцать долларов. Это была легкая работа, я укладывался в пару часов. Получал деньги, тащился в Гарлем и там кайфовал. Но вскоре даже этого стало недостаточно – так ненасытен был мой порок. Здоровье пошатнулось, ангажементов было совсем мало, так что играть регулярно не получалось, и мой амбушюр [9] был в скверной форме. Труба очень требовательный инструмент. Чтобы хорошо играть, необходимо поддерживать хорошую физическую форму. И еще: если раньше я следил за модой, то сейчас напяливал на себя что попало, лишь бы зад прикрыть. Только-только я возомнил себя совсем крутым – и на тебе, эта чертова зависимость. Моя обычная прическа – выпрямленные волосы до плеч. Черт, я всегда выглядел шикарно. Но когда меня стал губить героин, вся моя крутость полетела к чертям собачьим, особенно мое отношение к самому себе – даже перестал выпрямляющую химию себе на волосах делать, денег не хватало. Через некоторое время голова у меня стала просто непотребной – волосы страшно закурчавились, торчали клоками. Я выглядел как дикобраз, причем стукнутый дикобраз. Те пять долларов, что обычно шли на прическу, кормили теперь этого страшного монстра – мою пагубную привычку. Я колол героин в вены, чтобы монстр внутри меня не проголодался и не сделал меня больным. Но в 1951 году я еще не был готов признать, что серьезно болен, так что продолжал катиться вниз по длинной, темной, скользкой ледяной дорожке ко все более унизительному наркотическому рабству.
Через несколько дней после сессии для «Престижа» я вернулся в студию для записи со «Всеми звездами» – журнала «Метроном» на лейбле «Кэпитол Рекордз», – которая оказалась совершенно непримечательной. Все звучали вполне профессионально, но только и всего – без особых откровений. Помню, они толкали на первый план Ленни Тристано и еще мы записали некоторые темы Джорджа Ширинга. Всего-навсего несколько минут звучания – 9 Амбушюр – способ складывания губ и языка для извлечения звуков при игре на духовых музыкальных инструментах. с жесткой структурой и аранжировкой. В такой атмосфере ничего и не могло получиться. Это была самая настоящая рекламная чепуха, просто-напросто они пытались с помощью меня и Макса протолкнуть белых музыкантов: мы с ним были единственные черномазые среди одиннадцати музыкантов, и нас использовали как символ. На самом деле это не имело особого значения, за исключением того, что белым досталось больше денег. Все понимали, кто делает настоящее дело: черные музыканты. Я забрал свои деньги и пошел в Гарлем добывать наркотики.
Примерно через месяц я привел в «Бердленд» свой оркестр. Со мной были Сонни Роллинз, Кении Дрю, Арт Блейки, Перси Хит и Джеки Маклин. Бад Пауэлл посоветовал мне взять Джеки, потому что он его знал и был о нем высокого мнения. Вообще-то я был знаком с Джеки, он ведь был из Шугар-Хилл в Гарлеме и отлично знал Сонни Роллинза, так как они были из одного района, около Эджкомб-авеню. Джеки не было еще и двадцати, когда он стал выступать с нами в «Бердленде».
Но он мог играть на отрыв. В свой первый вечер он так испугался (к тому же был сильно накачан), что, отыграв семь или восемь тактов своего соло, вдруг бросился со сцены и выбежал в заднюю дверь. Представляешь, ритм-группа продолжает играть, а публика сидит с раскрытыми ртами, не понимая, что происходит. Я сошел со сцены и пошел за кулисы посмотреть, что случилось с Джеки, хотя в глубине души и подозревал, что наверняка ему просто плохо от героина, я уже знал, что Джеки его употреблял. Оскар Гудстайн, хозяин «Бердленда», тоже вышел со мной. И вот мы увидали Джеки, которого чуть ли не мозгами рвало в мусорный ящик, вся его рожа была измазана в блевотине. Я спросил, все ли с ним в порядке, и он кивнул головой, что да, в порядке. Я приказал ему вытереть трубу и идти на сцену. Мы слышали, что ритм-группа все еще продолжала играть. Оскар смотрел на все это с отвращением и сказал Джеки, когда тот проходил мимо: «На, парень, вытри лицо», бросил ему полотенце, отвернулся и пошел в клуб впереди нас. Джеки вернулся на сцену и играл на отрыв. Да, именно, я хочу сказать, что он великолепно играл в тот вечер.
После того концерта я поехал в Лонг-Айленд, где жил в то время у Стэна Леви, и думал там о Джеки. На следующий день я позвонил ему и попросил отрепетировать со мной кое-какие темы, и он пришел. После этого я пригласил его в оркестр, который тогда набирал, – с Артом Блейки, Сонни Роллинзом, Перси Хитом и Уолтером Бишопом, – а потом мы стали с ним вместе время от времени – два или три года – снимать комнату.
Мы с Джеки всюду вместе шатались – ширялись и ходили в кино на 42-й улице. Уехав от Стэна Леви, я в основном останавливался в отелях с проститутками, которые давали мне деньги на наркотики. Я жил в отеле «Университет» на 20-й улице и в отеле «Америка» на 48-й. Мы с Джеки, одурманенные, ездили на метро и смеялись над уродливой обувью и одеждой пассажиров. Просто смотрели на кого-нибудь и, если этот человек казался нам смешным, заливались смехом. Джеки был смешливым парнем и любил разные розыгрыши. Иногда, приняв слишком сильную дозу и будучи не в состоянии двигаться, я оставался ночевать у него и его подруги, на 21-й улице. Мы вместе ходили в спортзал Стилмена и смотрели, как тренируются боксеры, мы с ним были не разлей вода, покупали героин и вместе кололись. Когда я подружился с Джеки, мне было двадцать четыре, шел двадцать пятый, и у меня за плечами был большой опыт. Ему было всего девятнадцать, и он был никем. У меня уже сложилась музыкальная репутация, так что он смотрел на меня снизу вверх и относился ко мне с уважением, как к старшему.
С Сонни Роллинзом мы тоже регулярно проводили время. Помню, околачивались в одном заведении, которое называлось «Беллз» (тему «Sipping at Bell's» я написал о нем). Это был первоклассный бар на Бродвее на 140-х, и посетители там были приличные. Или же мы встречались на квартире у Сонни на Эджкомб. Наширяемся и любуемся из окна великолепным видом на парк напротив его дома. Оттуда был виден и стадион «Янки».
Если мы не торчали дома у Сонни или Уолтера Бишопа, то шли к родителям Джеки (мне нравились его отец и мать) или сидели на маленькой площади на пересечении СентНиколас-авеню и 149-й или 150-й улиц – особенно хорошо там было летом. Мы – то есть я, Джеки, Сонни, Кении Дрю, Уолтер Бишоп и Арт Тейлор.
Я любил Гарлем – мне нравилось торчать в клубах, в парке на 155-й и Сент-Николас, ходить с Максом в бассейн «Колониал» в Брэдхерсте около 145-й улицы. Мы все врубались в кайф, а там было столько мест для этого – даже дома у Арта Тейлора. Его мать, очень приятная женщина, она мне очень нравилась, целый день была на работе, так что квартира была в нашем распоряжении. Поймав кайф, мы отправлялись к Баду Пауэллу послушать, как он играет. Он всегда был дома, молчал, зато все время тихо улыбался. А могли и завалиться в ночной клуб Шугара Рея Робинсона. Это тоже было шикарное место, не говоря уж о «Маленьком рае», клубе «Лаки» и всех остальных хипповых клубах. Так что я подолгу ошивался в Гарлеме, гоняясь за героином. Героин был моей подружкой.
Закончив ангажемент в «Бердленде», я, кажется, записался с Ли Коницем для «Престижа» как сайдмен. Макс Роуч тоже с нами играл, и Джордж Рассел, и другие ребята, забыл, кто именно. Мы исполняли некоторые сочинения и аранжировки Джорджа – он всегда был очень интересным композитором. Играли мы, насколько я помню, хорошо, но без блеска. Для меня это была просто очередная работа за деньги. Хозяева клубов занесли меня в черный список, и только Оскар Гудстайн в «Бердленде» давал мне работу несколько раз.
Мы играли в «Бердленде» в июне с Джей-Джей Джонсоном, Сонни Роллинзом, Кении Дрю, Томми Портером и Ар-том Блейки. По-моему, наш субботний концерт был записан для регулярной радиопередачи «В субботу вечером». Все играли хорошо в тот раз, но я-то знал, что мои челюсти все еще не в форме. Потом в сентябре мы с Эдди Локыо Дэвисом собрали оркестр для выступлений в «Бердленде», пригласив Чарли Мингуса, Арта Блейки, Билли Тейлора и тенор-саксофониста по имени Джордж «Большой Ник» Николас. Музыка была хорошая. Я играл лучше, чем обычно.
Закончив сессию с Птицей, я записал для «Престижа» свое первое выступление как лидер группы.Я нанял тогда Сонни Роллинза, Бенни Грина, Джона Льюиса, Перси Хита и Роя Хейнса. Продюсер Боб Уайнсток возражал против Сонни, считал, что тому не справиться, но я его уговорил и даже убедил в том, что необходимо организовать специальную сессию для Сонни, что Боб и сделал в тот же день.
Я не очень хорошо играл на той сессии, потому что устал за время записи с Птицей. Помню, была холодная и какая-то неопределенная погода – снег никак не мог решить, стоит ли ему идти по– настоящему. В общем, был какой-то испорченный, сырой день. Я снова взялся за героин, так что мое тело и в особенности челюсти были не в лучшей форме. Но мне кажется, что остальные играли хорошо – особенно Сонни на паре треков. Боб Уайнсток знал, что я наркоман, и все-таки не побоялся рискнуть – надеялся, что я образумлюсь.
Когда мы стали делать запись Сонни, Джон Льюис уехал, и мне пришлось играть на фортепиано. Все остальные ребята были те же, что и у меня. Когда мы закончили, все стали подтрунивать надо мной – мол, у них на фортепиано я играл лучше, чем на трубе на своей сессии. Кажется, Сонни записал в тот раз одну тему, а я четыре, на том и остановились. Помню, под конец у меня было хорошее настроение. Я снова в Нью-Йорке, снова играю, и у меня контракт еще на две записи. И помню, я думал – когда мы с Сонни брели по слякоти к Гарлему за героином: «Если бы только мне избавиться от этой напасти, тогда все пойдет нормально». Но мне было еще очень далеко до избавления, я сидел на дне глубокой ямы и прекрасно это понимал.
Чтобы свести концы с концами и иметь возможность покупать наркотики, я начал перекладывать музыку с пластинок на ноты для популярных изданий, первые восемь тактов мелодии – за двадцать пять или тридцать долларов. Это была легкая работа, я укладывался в пару часов. Получал деньги, тащился в Гарлем и там кайфовал. Но вскоре даже этого стало недостаточно – так ненасытен был мой порок. Здоровье пошатнулось, ангажементов было совсем мало, так что играть регулярно не получалось, и мой амбушюр [9] был в скверной форме. Труба очень требовательный инструмент. Чтобы хорошо играть, необходимо поддерживать хорошую физическую форму. И еще: если раньше я следил за модой, то сейчас напяливал на себя что попало, лишь бы зад прикрыть. Только-только я возомнил себя совсем крутым – и на тебе, эта чертова зависимость. Моя обычная прическа – выпрямленные волосы до плеч. Черт, я всегда выглядел шикарно. Но когда меня стал губить героин, вся моя крутость полетела к чертям собачьим, особенно мое отношение к самому себе – даже перестал выпрямляющую химию себе на волосах делать, денег не хватало. Через некоторое время голова у меня стала просто непотребной – волосы страшно закурчавились, торчали клоками. Я выглядел как дикобраз, причем стукнутый дикобраз. Те пять долларов, что обычно шли на прическу, кормили теперь этого страшного монстра – мою пагубную привычку. Я колол героин в вены, чтобы монстр внутри меня не проголодался и не сделал меня больным. Но в 1951 году я еще не был готов признать, что серьезно болен, так что продолжал катиться вниз по длинной, темной, скользкой ледяной дорожке ко все более унизительному наркотическому рабству.
Через несколько дней после сессии для «Престижа» я вернулся в студию для записи со «Всеми звездами» – журнала «Метроном» на лейбле «Кэпитол Рекордз», – которая оказалась совершенно непримечательной. Все звучали вполне профессионально, но только и всего – без особых откровений. Помню, они толкали на первый план Ленни Тристано и еще мы записали некоторые темы Джорджа Ширинга. Всего-навсего несколько минут звучания – 9 Амбушюр – способ складывания губ и языка для извлечения звуков при игре на духовых музыкальных инструментах. с жесткой структурой и аранжировкой. В такой атмосфере ничего и не могло получиться. Это была самая настоящая рекламная чепуха, просто-напросто они пытались с помощью меня и Макса протолкнуть белых музыкантов: мы с ним были единственные черномазые среди одиннадцати музыкантов, и нас использовали как символ. На самом деле это не имело особого значения, за исключением того, что белым досталось больше денег. Все понимали, кто делает настоящее дело: черные музыканты. Я забрал свои деньги и пошел в Гарлем добывать наркотики.
Примерно через месяц я привел в «Бердленд» свой оркестр. Со мной были Сонни Роллинз, Кении Дрю, Арт Блейки, Перси Хит и Джеки Маклин. Бад Пауэлл посоветовал мне взять Джеки, потому что он его знал и был о нем высокого мнения. Вообще-то я был знаком с Джеки, он ведь был из Шугар-Хилл в Гарлеме и отлично знал Сонни Роллинза, так как они были из одного района, около Эджкомб-авеню. Джеки не было еще и двадцати, когда он стал выступать с нами в «Бердленде».
Но он мог играть на отрыв. В свой первый вечер он так испугался (к тому же был сильно накачан), что, отыграв семь или восемь тактов своего соло, вдруг бросился со сцены и выбежал в заднюю дверь. Представляешь, ритм-группа продолжает играть, а публика сидит с раскрытыми ртами, не понимая, что происходит. Я сошел со сцены и пошел за кулисы посмотреть, что случилось с Джеки, хотя в глубине души и подозревал, что наверняка ему просто плохо от героина, я уже знал, что Джеки его употреблял. Оскар Гудстайн, хозяин «Бердленда», тоже вышел со мной. И вот мы увидали Джеки, которого чуть ли не мозгами рвало в мусорный ящик, вся его рожа была измазана в блевотине. Я спросил, все ли с ним в порядке, и он кивнул головой, что да, в порядке. Я приказал ему вытереть трубу и идти на сцену. Мы слышали, что ритм-группа все еще продолжала играть. Оскар смотрел на все это с отвращением и сказал Джеки, когда тот проходил мимо: «На, парень, вытри лицо», бросил ему полотенце, отвернулся и пошел в клуб впереди нас. Джеки вернулся на сцену и играл на отрыв. Да, именно, я хочу сказать, что он великолепно играл в тот вечер.
После того концерта я поехал в Лонг-Айленд, где жил в то время у Стэна Леви, и думал там о Джеки. На следующий день я позвонил ему и попросил отрепетировать со мной кое-какие темы, и он пришел. После этого я пригласил его в оркестр, который тогда набирал, – с Артом Блейки, Сонни Роллинзом, Перси Хитом и Уолтером Бишопом, – а потом мы стали с ним вместе время от времени – два или три года – снимать комнату.
Мы с Джеки всюду вместе шатались – ширялись и ходили в кино на 42-й улице. Уехав от Стэна Леви, я в основном останавливался в отелях с проститутками, которые давали мне деньги на наркотики. Я жил в отеле «Университет» на 20-й улице и в отеле «Америка» на 48-й. Мы с Джеки, одурманенные, ездили на метро и смеялись над уродливой обувью и одеждой пассажиров. Просто смотрели на кого-нибудь и, если этот человек казался нам смешным, заливались смехом. Джеки был смешливым парнем и любил разные розыгрыши. Иногда, приняв слишком сильную дозу и будучи не в состоянии двигаться, я оставался ночевать у него и его подруги, на 21-й улице. Мы вместе ходили в спортзал Стилмена и смотрели, как тренируются боксеры, мы с ним были не разлей вода, покупали героин и вместе кололись. Когда я подружился с Джеки, мне было двадцать четыре, шел двадцать пятый, и у меня за плечами был большой опыт. Ему было всего девятнадцать, и он был никем. У меня уже сложилась музыкальная репутация, так что он смотрел на меня снизу вверх и относился ко мне с уважением, как к старшему.
С Сонни Роллинзом мы тоже регулярно проводили время. Помню, околачивались в одном заведении, которое называлось «Беллз» (тему «Sipping at Bell's» я написал о нем). Это был первоклассный бар на Бродвее на 140-х, и посетители там были приличные. Или же мы встречались на квартире у Сонни на Эджкомб. Наширяемся и любуемся из окна великолепным видом на парк напротив его дома. Оттуда был виден и стадион «Янки».
Если мы не торчали дома у Сонни или Уолтера Бишопа, то шли к родителям Джеки (мне нравились его отец и мать) или сидели на маленькой площади на пересечении СентНиколас-авеню и 149-й или 150-й улиц – особенно хорошо там было летом. Мы – то есть я, Джеки, Сонни, Кении Дрю, Уолтер Бишоп и Арт Тейлор.
Я любил Гарлем – мне нравилось торчать в клубах, в парке на 155-й и Сент-Николас, ходить с Максом в бассейн «Колониал» в Брэдхерсте около 145-й улицы. Мы все врубались в кайф, а там было столько мест для этого – даже дома у Арта Тейлора. Его мать, очень приятная женщина, она мне очень нравилась, целый день была на работе, так что квартира была в нашем распоряжении. Поймав кайф, мы отправлялись к Баду Пауэллу послушать, как он играет. Он всегда был дома, молчал, зато все время тихо улыбался. А могли и завалиться в ночной клуб Шугара Рея Робинсона. Это тоже было шикарное место, не говоря уж о «Маленьком рае», клубе «Лаки» и всех остальных хипповых клубах. Так что я подолгу ошивался в Гарлеме, гоняясь за героином. Героин был моей подружкой.
Закончив ангажемент в «Бердленде», я, кажется, записался с Ли Коницем для «Престижа» как сайдмен. Макс Роуч тоже с нами играл, и Джордж Рассел, и другие ребята, забыл, кто именно. Мы исполняли некоторые сочинения и аранжировки Джорджа – он всегда был очень интересным композитором. Играли мы, насколько я помню, хорошо, но без блеска. Для меня это была просто очередная работа за деньги. Хозяева клубов занесли меня в черный список, и только Оскар Гудстайн в «Бердленде» давал мне работу несколько раз.
Мы играли в «Бердленде» в июне с Джей-Джей Джонсоном, Сонни Роллинзом, Кении Дрю, Томми Портером и Ар-том Блейки. По-моему, наш субботний концерт был записан для регулярной радиопередачи «В субботу вечером». Все играли хорошо в тот раз, но я-то знал, что мои челюсти все еще не в форме. Потом в сентябре мы с Эдди Локыо Дэвисом собрали оркестр для выступлений в «Бердленде», пригласив Чарли Мингуса, Арта Блейки, Билли Тейлора и тенор-саксофониста по имени Джордж «Большой Ник» Николас. Музыка была хорошая. Я играл лучше, чем обычно.