Страница:
У меня кружилась голова. Сердце гудело как реактивный двигатель. Я готов был умереть от стыда. В первый же день и такой позор!.. Я уже представлял, как обо всём этом докладывают Устинову и как он морщится, склоняясь над столом. Это же и для него катастрофа. Да кто же всё это сказал Фридману?.. Кто, наконец, просит его болтать об этом?..
А Фридман, подмигнув мне, продолжал:
– Была золотая пятёрка, а теперь будет шестёрка. Ну, и что ж, что капитан! А летает он покруче вашего Воронцова. Наш капитан семьдесят самолётов сбил. Ага!.. Вот тебе и капитан!..
Я схватился за голову: семьдесят самолётов! Да сам Покрышкин, трижды Герой, сбил шестьдесят два! Какую же чушь он несёт?..
Я хотел вырвать у него трубку, да теперь-то… после всего, что он сказал…
Потом он что-то говорил насчёт машины – персональной, чёрной, большой, но я уже ничего не слышал. Я свою карьеру считал оконченной и теперь только думал, как и что я скажу Устинову, Воронцову, Орданову.
А Фридман бросил трубку, возвестил:
– Будет тебе машина! Понял? Вот так надо делать дела.
– Но я с генералом не летал, – осевшим голосом проговорил я.
– Как не летал?.. А в твоём же очерке что написано?
– Я летал с командиром дивизии.
– А! С генералом или комдивом – какая разница? Важно, что летал. И освоил новый самолёт.
– Ничего я не освоил. Летали на спарке…
Фридман вскочил как ошпаренный:
– Да что ты пристал, в самом деле! Летал не летал…
– Да ведь генералу доложат.
– Какому генералу?
– Сталину.
– Че-во-о?… Сталину? Да кто ему докладывать станет? Войцеховский?.. Да он и в кабинете у него не бывает, а если пустят иногда, так на пузе к нему ползёт. Генералу!.. Наивняк же ты, Иван! Вот ты посмотришь потом, что такое генерал Сталин. Да там только при имени его понос у всех прошибает. А ты – доложат. Я его пугнул как следует, Войцеховского, а ты теперь проси у него что угодно. Да он тебе самолёт персональный устроит. Погоны генеральские прилепит. Хозяин-то там не Сталин, а Войцеховский. Сегодня он в округе хозяин, а завтра – в Министерстве обороны, а там и в Кремль заползёт. Я-то уж знаю, чего он может, Арон Войцеховский, и чего добивается. Многое он уже имеет, а будет иметь ещё больше.
Фридман поднялся, хлопнул меня по плечу:
– Дружи с Фридманом! И он сделает тебя Папой Римским.
Он ушёл, а обитатели нашей комнаты, оглушённые натиском Фридмана, ещё ниже склонились над листами. Они отрабатывали статьи.
Панна сказала:
– Пойдём обедать.
И мы пошли.
По дороге в ресторан Панна рассказала:
– На твоё место Домбровский с Никитиным уже человека тянут, – такого же, как они, еврея.
– Устинов, я думаю, не пропустит.
– В наш отдел за твой стол уже посадили Сеню Гурина. А теперь Турушин уходит на тренерскую работу. Я, говорит, не могу больше видеть, как этот слепой дьявол мокрым носом по моим заметкам елозит. И подал заявление. Ну, Фридман и на его место своего человека подыщет.
– А что же майор Макаров, начальник отдела кадров? Зачем же одних евреев набирать! Несправедливо это.
Панна отвечала спокойно:
– Макаров человек подневольный, над ним редактор, а над редактором Шапиро сидит.
– Какой Шапиро? Уж не тот ли, который в «Красной звезде» был?
– Он и есть. Его теперь в Главное политическое управление перевели, он кадрами всех военных газет заведует. А ему наш Фридман напрямую звонит. Он, я думаю, наш Фридман, масон высокого посвящения. Уж больно развязно со всеми разговаривает, даже с таким, как генерал Войцеховский, близкий человек к Васе Сталину.
– Слыхал я про масонов, а только о них ничего не знаю. Это те же космополиты, что ли?
– Ну, нет, эти ребята покруче будут. Космополитом всякий может быть, к примеру меня возьми: нерусская, так могу и не любить Россию и народ русский. Лапотники они, иваны, вроде тебя. Ты вот и в центральной газете работаешь, а про масонов ничего не знаешь. Масоны, они, конечно, из евреев все, или почти все, у них дисциплина и цель: они к власти рвутся. Во время войны с немцами сидели тихо да подальше от фронта уползти старались – в Ташкент, Ашхабад, Коканд, а теперь снова из щелей полезли, войну нам объявили. И война эта будет пострашнее прежней, много русских людей она возьмёт и разруху нам пуще той, что в Гражданскую и в Отечественную была, учинят.
– Каркаешь ты, Панна! Ничего такого быть не может.
Панна не обиделась и в мою сторону не взглянула, а я подумал: «Муж-то у неё – редактор наиглавнейшего журнала в стране, он-то, поди, знает». Но всё-таки ни во что такое верить не хотелось. Сказал примирительно:
– Прости меня, пожалуйста. Ты знаешь, конечно, а мне-то откуда знать? Но чего же они хотят, масоны? Какая власть им нужна?
– Либеральную демократию установят.
– А что это такое?
– А это, когда всё дозволено, вроде анархии. Говори, что хочешь, делай, что хочешь, и ни тебе никакой власти, никаких законов. Всё продаётся, все покупается. Вот тогда евреи всё имущество скупят и деньги захватят, и радио, и газеты – всё у них будет. Они потом продажу земли наладят, а чтобы народ ослабить, государство на мелкие части раздерут. Везде свой царёк, свои порядки. Как в России встарь было, когда князья дрались между собой и силы у народа никакой не было. При таких-то порядках легче людьми управлять. И лес, и газ, и нефть за границу качать будут, а деньга себе в карман положат.
– Да сколько же это денег у них будет?
– Денег много не бывает, их всегда не хватает, тем более еврею.
Панна засмеялась. В эту минуту она была похожа на древнюю старушку, впрочем, очень красивую.
– Но как же Сталин? Он разве таких вещей не знает?
– О Сталине говорить не надо. И нигде ты о нём не заговаривай. Имя его поминать опасно. Помнил бы ты, Ваня: там, где соберутся трое, там и Фридман будет. Мы ими окружены и аттестованы. И не дай Бог, если неприязнь в твоих глазах заметят. Тут они тебе живо ножку подставят.
Вошли в ресторан и сели в излюбленном месте у окошка. Людей поблизости не было, и Панна продолжала:
– Ты ведь и вправду подумал, что машину тебе большую чёрную Фридман охлопотал? Нет, конечно. Фридман только узнал у Войцеховского, что машина тебе по штату положена, как собственному корреспонденту. И везде они, собкоры, машины имеют. Им же по частям приходится мотаться.
– Но как же Войцеховский две машины твоему мужу дал? Муж твой гражданский, а тут военный округ.
– У мужа моего в журнале свой Войцеховский есть. А они все как сообщающиеся сосуды и живут по принципу: ты мне, я тебе. Войцеховский списанные машины журналу дал, а за это пять своих человечков в редакцию натолкал. Считай, он выиграл маленькую операцию. Они сейчас всю власть захватывать будут, и главная цель – печать. Кремль они давно заняли, там и яблоку негде упасть, а теперь – министерства, печать, банки. Во время-то войны их сильно потеснили, многие Москву покинули, а теперь они возвратились, им должности и квартиры подавай. Перво-наперво, столичные города занимать будут: Москву, Ленинград, Киев, Минск… Ты-то считал, что война для тебя закончилась, а тут снова на войну попал, да ещё на самую передовую.
Заканчивали обед, и Панна, видя моё унылое настроение, тронула за руку, сказала:
– Прости меня, Иван. Нагнала на тебя страху. Я, конечно, всё это от мужа узнала. А тебе сказала, чтобы ты ушами не хлопал, а скорее в обстановке разобрался. Будь внимательным, хитрым и бдительным. Палец им в рот не клади, а разыгрывай простачка и показывай, будто любишь их. Словом, дурачь их, как Фридман дурачит нас.
Подходя к редакции, я сказал спутнице:
– Спасибо тебе, Панна. Ты мне противника показала, а у нас в авиации правило есть такое: увидел врага – победил.
В штабе округа мне выделили кабинет – через дверь от комнаты, в которой находилась золотая пятёрка. Генерал-майор Войцеховский, к которому я зашёл, вручил мне ключи от кабинета и сейфа и сказал почти шёпотом, как о деле секретном и касающемся только нас двоих:
– Командующий мне ничего о вас не говорил, но я и сам понимаю, какая важная у вас должность и что надо вас обеспечивать по первому разряду. Я уже приказал начальнику АХО, это наш административно-хозяйственный отдел, чтобы он выдал вам талоны на всё самое дорогое: шинельное сукно и ткань на китель, брюки, ботинки, – всё самое лучшее, ведь вы – референт Сталина… – генерал поднял палец. – Референт! Это вам не шуточка.
Сам генерал был одет в какой-то серебристый китель, на пологих женских плечах топорщились мятые погоны – и тоже белые, увитые серебром. Он был интендант и на военного так же походил, как я на балерину. Большой живот лежал на столе, китель туго облегал круглую, как шар, фигуру. Руки короткие, пухлые, шеи не было, а прямо на плечах сидела большая кудлатая голова.
Генерал говорил без умолку и на меня почему-то не смотрел:
– Вы лётчик, сбили много самолётов, – Саша мне звонил…
– Фридман ошибся, я летал на бомбардировщиках и самолётов не сбивал.
– Это неважно, раз летали, то кого-то же вы сбивали. Это же война, а на войне кто-нибудь кого-нибудь подбивает. Хорошо, что вас не подбили совсем и вы остались целы. Я тоже остался цел, хотя было нелегко. Всё время куда-нибудь вызывали. А уж потом после войны дали погоны, и я, вот видите, жив и здоров. А?.. Что вы сказали?..
– Я ничего не сказал, товарищ генерал-майор.
– Не сказали?.. И хорошо. А я вам дал машину. Завтра к вам подъедет шофёр, и вы будете ездить, как ваш главный редактор. У нас Воронцов, это самый ловкий лётчик на свете, – а и он имеет только право вызова, и вся пятёрка может лишь вызывать машину, а у вас будет персональный. Я так решил и так будет. Мог бы дать вам старую «Победу», а я дал «ЗИМ». Он тоже немножко старый, но ничего. Вы знаете, что такое «ЗИМ»? В главном штабе не каждый генерал ездит на «ЗИМе», а вам я дал. Если вы в газете, то вам надо ездить, а если вы ещё и при Сталине – вам надо ездить на хорошей машине. Я так решил и кто мне чего скажет?..
Генерал только два или три раза взглянул на меня, – и я едва успел разглядеть тёмно-кирпичные, оплывшие жиром глаза, но потом он всё время говорил и смотрел на стол, будто там лежала бумажка и он читал написанный текст. И неизвестно, сколько бы ещё он говорил, если бы не зазвонил телефон и его куда-то не позвали. Уже на ходу он бросил:
– Вы будете иметь всё. Да, да – всё.
Я поднялся на третий этаж, где располагался мой кабинет. Проходил мимо комнаты золотой пятёрки, зашёл к ним. Воронцов в радостном порыве раскинул руки:
– Старик! Это же здорово, что мы снова с тобой вместе. Я как узнал от Войцеховского, что тебя к нам назначают, обнял его и чуть не поцеловал. Сказал, что ты есть мой учитель и пусть даёт тебе новую форму. Ты же смотри, какой старенький у тебя китель.
– Но какой же я твой учитель?
– А кто меня учил, где надо ставить запятую, а где тире? А? Помнишь?.. Я ему говорю, что ты мой учитель, а он таращит на меня рыжие глаза и спрашивает: «Но если у вас две золотые геройские звезды, то сколько же таких звёзд у вашего учителя?» Я говорю: «Много».
На это я заметил:
– Не хотел бы оказаться объектом ваших розыгрышей. Дойдёт до генерала…
– Генерала? Да он терпеть его не может и никогда не принимает. Я уже командующему доложил, что вместе с тобой учились и ты отлично летал на самолётах. Ну, ладно, ты нас извини, мы уезжаем на Центральный аэродром. Готовимся к параду и много летаем. Кстати, там и генерал-лейтенант. Он командует парадом и будет вести над Красной площадью флагман.
В тот же день я поехал в штаб парада и доложил генералу о своём назначении. Беседа наша была короткой, он сказал, чтобы я зашёл к нему позже.
Вместе мы пошли с ним на лётное поле и тут встретили Воронцова. Мой товарищ, кивнув на меня, сказал:
– И у нас теперь есть собственный корреспондент. Я уж вам говорил: мы с ним вместе учились. Отличный парень и мой хороший друг.
Генерал внимательно выслушал аттестацию Воронцова и серьёзно проговорил:
– Не нравится мне, что его кабинет рядом с вашей комнатой. Капитан, как мне доложили, не курит, не пьёт, а вы его научите и тому и другому.
– Непременно научим! Какой же это мужик, если не пьёт и не курит. А ещё, если вы позволите, я сам провезу его на тренировочном самолёте.
– Возражать не стану. Скажите Афонину, чтобы включил в график тренировочных полётов.
– Нас больше учили на штурманов.
– Тем лучше! Штурман и лётчик – это же хорошо. Штурманская подготовка была моей слабостью; я всегда боялся заблудиться.
Я сказал, что мне очень понравился полковник Афонин и я рад, что он теперь служит в войсках нашего округа. На это Василий Иосифович с гордостью сказал:
– Афонин – лучший лётчик истребительной авиации.
И, кивнув на Воронцова, съязвил:
– Он на новых самолётах на вертикальных виражах побивал и вашего друга. Так что и вы, если вас потренирует Афонин, утрёте нос полковнику.
– Непременно утрёт! – воскликнул Воронцов. – И я не буду обижаться. Зато будет смех на всю авиацию: журналист побил Воронцова.
Афонин теперь командовал одной из престижных истребительных дивизий и был представлен к званию генерал-майора. Такова была тактика Василия Сталина в подборе кадров: собирать в столичный округ лучших лётчиков и командиров.
Генерал спросил:
– Как вы живёте? Есть ли у вас квартира?
За меня ответил Воронцов:
– Какая квартира? Он с женой и маленькой дочкой мотается по чужим углам. Фронтовик! Кавалер многих орденов…
Генерал выслушал его, а мне сказал:
– Надеюсь, вы так же будете писать о нашем округе, как написали об афонинской дивизии. Желаю успеха!
Я уходил с аэродрома, унося самые лучшие впечатления от встречи с генералом.
Недели через две сообщили, что мне предоставлена комната в квартире, где жил адъютант маршала Тимошенко комбриг Амелин.
Я не сразу осознал реальность такой вести. Но Воронцов тряс меня за плечи, повторял:
– Комната в Москве! Своя собственная! Ты больше не будешь мыкаться по чужим квартирам.
Радость моя была так велика, что я не мог ничего сказать. Я в эту минуту боялся какой-нибудь ошибки: вдруг что-нибудь не так и комнату мне не дадут?
Но комнату дали. Не знаю, кому я обязан таким счастьем: генералу ли, или полковник Устинов выбил для меня жильё, но факт этот счастливейший состоялся. В тот же день ко мне вкатился генерал-майор Войцеховский, мягко опустился на диван и проговорил тихо, кося взгляд на дверь:
– Я что вам говорил? Что?.. Я говорил вам, что вы будете иметь всё. Когда к нам приехал Воронцов и эти его пять лётчиков, которые умеют кувыркаться в небе… Когда они приехали, я им тоже дал квартиры, но только через полгода. Вам я дал генеральское сукно на шинель, дал машину, а вот теперь и жильё. И не где-нибудь, а на Можайском шоссе, в генеральском доме.
Войцеховский говорил ещё с полчаса, а потом вдруг прервал своё красноречие, с трудом поднялся и показал мне спину. Медленно выходил из кабинета, а у самой двери повернулся, и я увидел, как сверкнули его глаза. Он с каким-то грудным присвистом проговорил:
– Я тоже начинал карьеру, но немножко не так скоро.
В редакции я поблагодарил полковника Устинова и сказал, что поеду на новую квартиру. Я был без машины, и он мне предложил свою. При этом сказал: «А то на радостях-то под трамвай попадёте». На Красной Пресне, где мы снимали крохотную комнату и платили за неё четыреста рублей, трёхлетняя дочка Светлана, игравшая с детьми во дворе, подбежала ко мне с криком:
– Папа, покатай нас!
Шофёр раскрыл дверцу автомобиля и туда, словно горох, посыпалась детвора. Её набилось так много, что кто-то уж вскарабкался на спину водителя, и он, словно дед Мазай, повёз их катать. Навстречу мне из дома вышла Надежда. Я смотрел ей в глаза и смеялся точно Иванушка-дурачок.
– Что с тобой? – испуганно спросила она.
– А как ты думаешь, что со мной?
Надя пожала плечами.
– Ну, не пугай меня, говори скорее.
Я не торопясь, как генерал Войцеховский, достал из кармана ключи и покачивал их перед носом Надежды.
– Ты нашёл новую квартиру? Это было бы очень кстати. Мне изрядно тут надоело: кухня на двенадцать семей и всего лишь четыре газовых конфорки.
– Теперь в нашей квартире семей будет поменьше: всего лишь три.
– Только-то? Это же прекрасно! Но сколько стоит такая квартира?
– Семнадцать рублей в месяц.
– Ну, не дури. Скажи – сколько? И где она?
– На Можайском шоссе. По нему на свою Ближнюю Кунцевскую дачу ездит товарищ Сталин.
– Твой командующий?
– Нет, тот Сталин, большой.
– Ну, поедем же!
Светлана была в восторге от того, что мы все вместе ехали по Москве. Эта кроха быстрее всех оценила преимущество автомобиля, и не было для неё большего счастья, чем на нём кататься.
Я сгорал от желания показать Надежде ордер на нашу квартиру – первую в жизни собственную законную квартиру, ведь во Львове мы хотя и имели комнату, но ордера на неё не было. Здесь же, во-первых, не Львов, а Москва, а во-вторых – квартира наша.
Подъезжаем к дому, я останавливаю машину немного в стороне от подъезда, – кстати, с самого начала я усвоил для себя такое правило.
Открыли дверь и увидели странную картину: в коридоре стояла женщина в нарядном платье и длинным шестом колотила в потолок.
– Здравствуйте! Что это вы делаете?
– А там над нами живёт такая скотина, я хочу его выкурить. Но кто вы такие? Кто вам дал ключи?..
Я сказал, что у меня ордер, и попросил её показать нам свободную комнату.
– Тут две. Вот эту дали подполковнику Верхолетову, а та, – она показала на дальнюю дверь, – будет ваша.
Перед нами была комната с большим окном, выходившим во двор, комната совершенно пустая, прибранная. В ней было около пятнадцати квадратных метров, но она казалась нам дворцовой залой.
Надя спросила:
– Ордер? У тебя на неё ордер?
– Да, родная. Хватит тебе мотаться по квартирам и дожидаться очереди у газовой плиты.
Надя ничего не сказала. Обошла комнату и вышла в коридор. Женщины с шестом уже не было, и мы осмотрели всю квартиру. Она была из тех прекрасных квартир, которые потом будут называть сталинскими. Просторные ванная и коридор, кухня, как хорошая комната, потолки три с половиной метра.
Надя переспросила:
– Тебе дали ордер? Насовсем?
– Вот чудачка! А как же ещё дают ордера?
Она стояла у окна на кухне, и по щекам её текли слёзы. Это были слёзы радости.
Часть вторая
Глава первая
А Фридман, подмигнув мне, продолжал:
– Была золотая пятёрка, а теперь будет шестёрка. Ну, и что ж, что капитан! А летает он покруче вашего Воронцова. Наш капитан семьдесят самолётов сбил. Ага!.. Вот тебе и капитан!..
Я схватился за голову: семьдесят самолётов! Да сам Покрышкин, трижды Герой, сбил шестьдесят два! Какую же чушь он несёт?..
Я хотел вырвать у него трубку, да теперь-то… после всего, что он сказал…
Потом он что-то говорил насчёт машины – персональной, чёрной, большой, но я уже ничего не слышал. Я свою карьеру считал оконченной и теперь только думал, как и что я скажу Устинову, Воронцову, Орданову.
А Фридман бросил трубку, возвестил:
– Будет тебе машина! Понял? Вот так надо делать дела.
– Но я с генералом не летал, – осевшим голосом проговорил я.
– Как не летал?.. А в твоём же очерке что написано?
– Я летал с командиром дивизии.
– А! С генералом или комдивом – какая разница? Важно, что летал. И освоил новый самолёт.
– Ничего я не освоил. Летали на спарке…
Фридман вскочил как ошпаренный:
– Да что ты пристал, в самом деле! Летал не летал…
– Да ведь генералу доложат.
– Какому генералу?
– Сталину.
– Че-во-о?… Сталину? Да кто ему докладывать станет? Войцеховский?.. Да он и в кабинете у него не бывает, а если пустят иногда, так на пузе к нему ползёт. Генералу!.. Наивняк же ты, Иван! Вот ты посмотришь потом, что такое генерал Сталин. Да там только при имени его понос у всех прошибает. А ты – доложат. Я его пугнул как следует, Войцеховского, а ты теперь проси у него что угодно. Да он тебе самолёт персональный устроит. Погоны генеральские прилепит. Хозяин-то там не Сталин, а Войцеховский. Сегодня он в округе хозяин, а завтра – в Министерстве обороны, а там и в Кремль заползёт. Я-то уж знаю, чего он может, Арон Войцеховский, и чего добивается. Многое он уже имеет, а будет иметь ещё больше.
Фридман поднялся, хлопнул меня по плечу:
– Дружи с Фридманом! И он сделает тебя Папой Римским.
Он ушёл, а обитатели нашей комнаты, оглушённые натиском Фридмана, ещё ниже склонились над листами. Они отрабатывали статьи.
Панна сказала:
– Пойдём обедать.
И мы пошли.
По дороге в ресторан Панна рассказала:
– На твоё место Домбровский с Никитиным уже человека тянут, – такого же, как они, еврея.
– Устинов, я думаю, не пропустит.
– В наш отдел за твой стол уже посадили Сеню Гурина. А теперь Турушин уходит на тренерскую работу. Я, говорит, не могу больше видеть, как этот слепой дьявол мокрым носом по моим заметкам елозит. И подал заявление. Ну, Фридман и на его место своего человека подыщет.
– А что же майор Макаров, начальник отдела кадров? Зачем же одних евреев набирать! Несправедливо это.
Панна отвечала спокойно:
– Макаров человек подневольный, над ним редактор, а над редактором Шапиро сидит.
– Какой Шапиро? Уж не тот ли, который в «Красной звезде» был?
– Он и есть. Его теперь в Главное политическое управление перевели, он кадрами всех военных газет заведует. А ему наш Фридман напрямую звонит. Он, я думаю, наш Фридман, масон высокого посвящения. Уж больно развязно со всеми разговаривает, даже с таким, как генерал Войцеховский, близкий человек к Васе Сталину.
– Слыхал я про масонов, а только о них ничего не знаю. Это те же космополиты, что ли?
– Ну, нет, эти ребята покруче будут. Космополитом всякий может быть, к примеру меня возьми: нерусская, так могу и не любить Россию и народ русский. Лапотники они, иваны, вроде тебя. Ты вот и в центральной газете работаешь, а про масонов ничего не знаешь. Масоны, они, конечно, из евреев все, или почти все, у них дисциплина и цель: они к власти рвутся. Во время войны с немцами сидели тихо да подальше от фронта уползти старались – в Ташкент, Ашхабад, Коканд, а теперь снова из щелей полезли, войну нам объявили. И война эта будет пострашнее прежней, много русских людей она возьмёт и разруху нам пуще той, что в Гражданскую и в Отечественную была, учинят.
– Каркаешь ты, Панна! Ничего такого быть не может.
Панна не обиделась и в мою сторону не взглянула, а я подумал: «Муж-то у неё – редактор наиглавнейшего журнала в стране, он-то, поди, знает». Но всё-таки ни во что такое верить не хотелось. Сказал примирительно:
– Прости меня, пожалуйста. Ты знаешь, конечно, а мне-то откуда знать? Но чего же они хотят, масоны? Какая власть им нужна?
– Либеральную демократию установят.
– А что это такое?
– А это, когда всё дозволено, вроде анархии. Говори, что хочешь, делай, что хочешь, и ни тебе никакой власти, никаких законов. Всё продаётся, все покупается. Вот тогда евреи всё имущество скупят и деньги захватят, и радио, и газеты – всё у них будет. Они потом продажу земли наладят, а чтобы народ ослабить, государство на мелкие части раздерут. Везде свой царёк, свои порядки. Как в России встарь было, когда князья дрались между собой и силы у народа никакой не было. При таких-то порядках легче людьми управлять. И лес, и газ, и нефть за границу качать будут, а деньга себе в карман положат.
– Да сколько же это денег у них будет?
– Денег много не бывает, их всегда не хватает, тем более еврею.
Панна засмеялась. В эту минуту она была похожа на древнюю старушку, впрочем, очень красивую.
– Но как же Сталин? Он разве таких вещей не знает?
– О Сталине говорить не надо. И нигде ты о нём не заговаривай. Имя его поминать опасно. Помнил бы ты, Ваня: там, где соберутся трое, там и Фридман будет. Мы ими окружены и аттестованы. И не дай Бог, если неприязнь в твоих глазах заметят. Тут они тебе живо ножку подставят.
Вошли в ресторан и сели в излюбленном месте у окошка. Людей поблизости не было, и Панна продолжала:
– Ты ведь и вправду подумал, что машину тебе большую чёрную Фридман охлопотал? Нет, конечно. Фридман только узнал у Войцеховского, что машина тебе по штату положена, как собственному корреспонденту. И везде они, собкоры, машины имеют. Им же по частям приходится мотаться.
– Но как же Войцеховский две машины твоему мужу дал? Муж твой гражданский, а тут военный округ.
– У мужа моего в журнале свой Войцеховский есть. А они все как сообщающиеся сосуды и живут по принципу: ты мне, я тебе. Войцеховский списанные машины журналу дал, а за это пять своих человечков в редакцию натолкал. Считай, он выиграл маленькую операцию. Они сейчас всю власть захватывать будут, и главная цель – печать. Кремль они давно заняли, там и яблоку негде упасть, а теперь – министерства, печать, банки. Во время-то войны их сильно потеснили, многие Москву покинули, а теперь они возвратились, им должности и квартиры подавай. Перво-наперво, столичные города занимать будут: Москву, Ленинград, Киев, Минск… Ты-то считал, что война для тебя закончилась, а тут снова на войну попал, да ещё на самую передовую.
Заканчивали обед, и Панна, видя моё унылое настроение, тронула за руку, сказала:
– Прости меня, Иван. Нагнала на тебя страху. Я, конечно, всё это от мужа узнала. А тебе сказала, чтобы ты ушами не хлопал, а скорее в обстановке разобрался. Будь внимательным, хитрым и бдительным. Палец им в рот не клади, а разыгрывай простачка и показывай, будто любишь их. Словом, дурачь их, как Фридман дурачит нас.
Подходя к редакции, я сказал спутнице:
– Спасибо тебе, Панна. Ты мне противника показала, а у нас в авиации правило есть такое: увидел врага – победил.
В штабе округа мне выделили кабинет – через дверь от комнаты, в которой находилась золотая пятёрка. Генерал-майор Войцеховский, к которому я зашёл, вручил мне ключи от кабинета и сейфа и сказал почти шёпотом, как о деле секретном и касающемся только нас двоих:
– Командующий мне ничего о вас не говорил, но я и сам понимаю, какая важная у вас должность и что надо вас обеспечивать по первому разряду. Я уже приказал начальнику АХО, это наш административно-хозяйственный отдел, чтобы он выдал вам талоны на всё самое дорогое: шинельное сукно и ткань на китель, брюки, ботинки, – всё самое лучшее, ведь вы – референт Сталина… – генерал поднял палец. – Референт! Это вам не шуточка.
Сам генерал был одет в какой-то серебристый китель, на пологих женских плечах топорщились мятые погоны – и тоже белые, увитые серебром. Он был интендант и на военного так же походил, как я на балерину. Большой живот лежал на столе, китель туго облегал круглую, как шар, фигуру. Руки короткие, пухлые, шеи не было, а прямо на плечах сидела большая кудлатая голова.
Генерал говорил без умолку и на меня почему-то не смотрел:
– Вы лётчик, сбили много самолётов, – Саша мне звонил…
– Фридман ошибся, я летал на бомбардировщиках и самолётов не сбивал.
– Это неважно, раз летали, то кого-то же вы сбивали. Это же война, а на войне кто-нибудь кого-нибудь подбивает. Хорошо, что вас не подбили совсем и вы остались целы. Я тоже остался цел, хотя было нелегко. Всё время куда-нибудь вызывали. А уж потом после войны дали погоны, и я, вот видите, жив и здоров. А?.. Что вы сказали?..
– Я ничего не сказал, товарищ генерал-майор.
– Не сказали?.. И хорошо. А я вам дал машину. Завтра к вам подъедет шофёр, и вы будете ездить, как ваш главный редактор. У нас Воронцов, это самый ловкий лётчик на свете, – а и он имеет только право вызова, и вся пятёрка может лишь вызывать машину, а у вас будет персональный. Я так решил и так будет. Мог бы дать вам старую «Победу», а я дал «ЗИМ». Он тоже немножко старый, но ничего. Вы знаете, что такое «ЗИМ»? В главном штабе не каждый генерал ездит на «ЗИМе», а вам я дал. Если вы в газете, то вам надо ездить, а если вы ещё и при Сталине – вам надо ездить на хорошей машине. Я так решил и кто мне чего скажет?..
Генерал только два или три раза взглянул на меня, – и я едва успел разглядеть тёмно-кирпичные, оплывшие жиром глаза, но потом он всё время говорил и смотрел на стол, будто там лежала бумажка и он читал написанный текст. И неизвестно, сколько бы ещё он говорил, если бы не зазвонил телефон и его куда-то не позвали. Уже на ходу он бросил:
– Вы будете иметь всё. Да, да – всё.
Я поднялся на третий этаж, где располагался мой кабинет. Проходил мимо комнаты золотой пятёрки, зашёл к ним. Воронцов в радостном порыве раскинул руки:
– Старик! Это же здорово, что мы снова с тобой вместе. Я как узнал от Войцеховского, что тебя к нам назначают, обнял его и чуть не поцеловал. Сказал, что ты есть мой учитель и пусть даёт тебе новую форму. Ты же смотри, какой старенький у тебя китель.
– Но какой же я твой учитель?
– А кто меня учил, где надо ставить запятую, а где тире? А? Помнишь?.. Я ему говорю, что ты мой учитель, а он таращит на меня рыжие глаза и спрашивает: «Но если у вас две золотые геройские звезды, то сколько же таких звёзд у вашего учителя?» Я говорю: «Много».
На это я заметил:
– Не хотел бы оказаться объектом ваших розыгрышей. Дойдёт до генерала…
– Генерала? Да он терпеть его не может и никогда не принимает. Я уже командующему доложил, что вместе с тобой учились и ты отлично летал на самолётах. Ну, ладно, ты нас извини, мы уезжаем на Центральный аэродром. Готовимся к параду и много летаем. Кстати, там и генерал-лейтенант. Он командует парадом и будет вести над Красной площадью флагман.
В тот же день я поехал в штаб парада и доложил генералу о своём назначении. Беседа наша была короткой, он сказал, чтобы я зашёл к нему позже.
Вместе мы пошли с ним на лётное поле и тут встретили Воронцова. Мой товарищ, кивнув на меня, сказал:
– И у нас теперь есть собственный корреспондент. Я уж вам говорил: мы с ним вместе учились. Отличный парень и мой хороший друг.
Генерал внимательно выслушал аттестацию Воронцова и серьёзно проговорил:
– Не нравится мне, что его кабинет рядом с вашей комнатой. Капитан, как мне доложили, не курит, не пьёт, а вы его научите и тому и другому.
– Непременно научим! Какой же это мужик, если не пьёт и не курит. А ещё, если вы позволите, я сам провезу его на тренировочном самолёте.
– Возражать не стану. Скажите Афонину, чтобы включил в график тренировочных полётов.
– Нас больше учили на штурманов.
– Тем лучше! Штурман и лётчик – это же хорошо. Штурманская подготовка была моей слабостью; я всегда боялся заблудиться.
Я сказал, что мне очень понравился полковник Афонин и я рад, что он теперь служит в войсках нашего округа. На это Василий Иосифович с гордостью сказал:
– Афонин – лучший лётчик истребительной авиации.
И, кивнув на Воронцова, съязвил:
– Он на новых самолётах на вертикальных виражах побивал и вашего друга. Так что и вы, если вас потренирует Афонин, утрёте нос полковнику.
– Непременно утрёт! – воскликнул Воронцов. – И я не буду обижаться. Зато будет смех на всю авиацию: журналист побил Воронцова.
Афонин теперь командовал одной из престижных истребительных дивизий и был представлен к званию генерал-майора. Такова была тактика Василия Сталина в подборе кадров: собирать в столичный округ лучших лётчиков и командиров.
Генерал спросил:
– Как вы живёте? Есть ли у вас квартира?
За меня ответил Воронцов:
– Какая квартира? Он с женой и маленькой дочкой мотается по чужим углам. Фронтовик! Кавалер многих орденов…
Генерал выслушал его, а мне сказал:
– Надеюсь, вы так же будете писать о нашем округе, как написали об афонинской дивизии. Желаю успеха!
Я уходил с аэродрома, унося самые лучшие впечатления от встречи с генералом.
Недели через две сообщили, что мне предоставлена комната в квартире, где жил адъютант маршала Тимошенко комбриг Амелин.
Я не сразу осознал реальность такой вести. Но Воронцов тряс меня за плечи, повторял:
– Комната в Москве! Своя собственная! Ты больше не будешь мыкаться по чужим квартирам.
Радость моя была так велика, что я не мог ничего сказать. Я в эту минуту боялся какой-нибудь ошибки: вдруг что-нибудь не так и комнату мне не дадут?
Но комнату дали. Не знаю, кому я обязан таким счастьем: генералу ли, или полковник Устинов выбил для меня жильё, но факт этот счастливейший состоялся. В тот же день ко мне вкатился генерал-майор Войцеховский, мягко опустился на диван и проговорил тихо, кося взгляд на дверь:
– Я что вам говорил? Что?.. Я говорил вам, что вы будете иметь всё. Когда к нам приехал Воронцов и эти его пять лётчиков, которые умеют кувыркаться в небе… Когда они приехали, я им тоже дал квартиры, но только через полгода. Вам я дал генеральское сукно на шинель, дал машину, а вот теперь и жильё. И не где-нибудь, а на Можайском шоссе, в генеральском доме.
Войцеховский говорил ещё с полчаса, а потом вдруг прервал своё красноречие, с трудом поднялся и показал мне спину. Медленно выходил из кабинета, а у самой двери повернулся, и я увидел, как сверкнули его глаза. Он с каким-то грудным присвистом проговорил:
– Я тоже начинал карьеру, но немножко не так скоро.
В редакции я поблагодарил полковника Устинова и сказал, что поеду на новую квартиру. Я был без машины, и он мне предложил свою. При этом сказал: «А то на радостях-то под трамвай попадёте». На Красной Пресне, где мы снимали крохотную комнату и платили за неё четыреста рублей, трёхлетняя дочка Светлана, игравшая с детьми во дворе, подбежала ко мне с криком:
– Папа, покатай нас!
Шофёр раскрыл дверцу автомобиля и туда, словно горох, посыпалась детвора. Её набилось так много, что кто-то уж вскарабкался на спину водителя, и он, словно дед Мазай, повёз их катать. Навстречу мне из дома вышла Надежда. Я смотрел ей в глаза и смеялся точно Иванушка-дурачок.
– Что с тобой? – испуганно спросила она.
– А как ты думаешь, что со мной?
Надя пожала плечами.
– Ну, не пугай меня, говори скорее.
Я не торопясь, как генерал Войцеховский, достал из кармана ключи и покачивал их перед носом Надежды.
– Ты нашёл новую квартиру? Это было бы очень кстати. Мне изрядно тут надоело: кухня на двенадцать семей и всего лишь четыре газовых конфорки.
– Теперь в нашей квартире семей будет поменьше: всего лишь три.
– Только-то? Это же прекрасно! Но сколько стоит такая квартира?
– Семнадцать рублей в месяц.
– Ну, не дури. Скажи – сколько? И где она?
– На Можайском шоссе. По нему на свою Ближнюю Кунцевскую дачу ездит товарищ Сталин.
– Твой командующий?
– Нет, тот Сталин, большой.
– Ну, поедем же!
Светлана была в восторге от того, что мы все вместе ехали по Москве. Эта кроха быстрее всех оценила преимущество автомобиля, и не было для неё большего счастья, чем на нём кататься.
Я сгорал от желания показать Надежде ордер на нашу квартиру – первую в жизни собственную законную квартиру, ведь во Львове мы хотя и имели комнату, но ордера на неё не было. Здесь же, во-первых, не Львов, а Москва, а во-вторых – квартира наша.
Подъезжаем к дому, я останавливаю машину немного в стороне от подъезда, – кстати, с самого начала я усвоил для себя такое правило.
Открыли дверь и увидели странную картину: в коридоре стояла женщина в нарядном платье и длинным шестом колотила в потолок.
– Здравствуйте! Что это вы делаете?
– А там над нами живёт такая скотина, я хочу его выкурить. Но кто вы такие? Кто вам дал ключи?..
Я сказал, что у меня ордер, и попросил её показать нам свободную комнату.
– Тут две. Вот эту дали подполковнику Верхолетову, а та, – она показала на дальнюю дверь, – будет ваша.
Перед нами была комната с большим окном, выходившим во двор, комната совершенно пустая, прибранная. В ней было около пятнадцати квадратных метров, но она казалась нам дворцовой залой.
Надя спросила:
– Ордер? У тебя на неё ордер?
– Да, родная. Хватит тебе мотаться по квартирам и дожидаться очереди у газовой плиты.
Надя ничего не сказала. Обошла комнату и вышла в коридор. Женщины с шестом уже не было, и мы осмотрели всю квартиру. Она была из тех прекрасных квартир, которые потом будут называть сталинскими. Просторные ванная и коридор, кухня, как хорошая комната, потолки три с половиной метра.
Надя переспросила:
– Тебе дали ордер? Насовсем?
– Вот чудачка! А как же ещё дают ордера?
Она стояла у окна на кухне, и по щекам её текли слёзы. Это были слёзы радости.
Часть вторая
Глава первая
Вот уже год, как я работаю собственным корреспондентом при штабе округа. Перебираю записные книжки того времени. Едва различаю запись:
«Сколько готовились, сколько волновались. И вот он настал, день авиационного парада. Я стою на Центральном аэродроме возле вагончика, в котором оборудован узел связи. В воздухе раздаётся гул; вначале чуть слышный, но затем он становится всё сильнее, и вот уже мы видим, как с северной стороны, точно журавли, появляются ряды и колонны самолётов. Идут стратегические бомбардировщики-ракетоносцы. Головную машину ведёт наш командующий генерал-лейтенант Сталин. Гул перерастает в сплошной раскат грома. Миллионы глаз устремились на крылатых защитников Родины. Сердца замирают от гордости за наш народ, за армию, сильнее которой нет в мире.
На трибуне мавзолея стоят руководители государства и среди них Сталин. Вот он видит, как флагман-ракетоносец, ведомый его сыном, проходит над Красной площадью, как вслед за ним, ряд за рядом, колонна за колонной, проплывают дальние бомбардировщики. За штурвалами этих грозных машин сидят лётчики, разгромившие авиацию всей Европы».
И тут же стихи Пушкина:
«Но вот пролетели ракетоносцы. В репродукторах раздался голос диктора:
– В небе реактивные истребители, знаменитая пятёрка… Её ведёт воздушный ас, наводивший ужас на вражеских лётчиков, дважды Герой Советского Союза полковник Воронцов.
В небе над южной окраиной столицы появилась пятёрка истребителей. Они круто шли в высоту. Сверкавший на солнце серебристый клин. Плотно прижаты друг к другу. Идут как пришитые. Забирают всё круче. Свечой вонзаются в небо. Следует переворот на спину, летят вверх колёсами. А строй так же плотен. И скорость, близкая к звуковой. Петля завершается, ещё петля, ещё… Я замер. Мне кажется, у меня остановилось сердце. Такая скорость! Такие вензеля! И ведь не один самолёт, а пятёрка. Интервалы, дистанции – во всём ювелирная точность. Я хотя и несостоявшийся лётчик, но всё-таки понимаю, какое искусство надо иметь для такого пилотажа.
Я счастлив, я горжусь своим другом, горжусь его пятёркой – и обладай я талантом Пушкина, я бы тоже сказал: «Идут, их силе нет препоны…»
В тот же вечер я написал репортаж о воздушном параде. Помню, что в том месте, где я писал о мастерстве наших истребителей, я задыхался от волнения, и слёзы подступали к горлу.
В предыдущей главе мы заметили, что в жизни человека случаются счастливые денёчки, но нередко им на смену приходит полоса невезения. Откуда-то подует ветерок, и небо заволокут облака, а потом и тучи, которые покажутся вам беспросветными.
Я находился в Марфино, в офицерском доме отдыха, и там приятель сообщил мне ужасную весть: в Казани разбился самолёт, на котором летела группа хоккеистов из команды нашего округа. В живых остался легендарный хоккеист и футболист того времени капитан команды Всеволод Бобров. Он опоздал к вылету. Все ребята были лучшими спортсменами страны, их пригласил в свою команду, пестовал и опекал Василий Сталин.
Офицер не знал наверняка, но от кого-то слышал, что есть доля вины в этой трагедии и Василия Сталина. Казань не принимала самолёт, там была плохая видимость, но генерал вроде бы требовал, чтобы они летели.
Я резко возразил:
– Вот вы говорите «вроде бы», значит, не знаете наверняка, а зачем же муссировать эти слухи?
Он не стал со мной спорить.
В тот же день на отдых приехал майор Камбулов, наш специальный корреспондент, и подтвердил эти слухи. Рассказал некоторые подробности, которые циркулировали среди офицеров; будто генерала отговаривали от такого решения, но он был нетрезв и требовал от командиров гражданской авиации разрешить взлёт и посадку. Те доложили министру обороны маршалу Василевскому, тот позвонил нашему командующему и тоже отговаривал его, и Василий Иосифович будто согласился с маршалом, но затем всё-таки настоял на вылете. Аэропорт действительно был закрыт низко ползущими тучами, а самолёт не был оборудован надёжной системой слепой посадки, – лётчики сажали машину по интуиции. И, удивительное дело, правильно совершили «коробочку», зашли на полосу и точно снижались, но ребята, чувствуя неладное и зная, что при катастрофах безопаснее всего находиться в хвосте, стали покидать свои места. Этим они нарушили центровку, и самолёт потерял управление.
Страшная история! Потрясены этим событием были спортсмены, больно отозвалось оно в сердцах авиаторов и, особенно, среди офицеров Московского штаба и округа.
Я уже знал, что вокруг сына Сталина возникает много досужей болтовни: и о его чрезмерном увлечении спиртным, и о жёнах, любовницах. Не скажу, что для таких суждений не было повода, но с большим огорчением убеждался, что эти разговоры часто возникали в разгорячённом сознании всяких недругов, – а их у него было достаточно; другой источник – шумные пьяные застолья людей, которые когда-либо были знакомы со Сталиным. Давая волю фантазии, щеголяя знанием деталей и подробностей, которых на самом деле никогда не существовало, они городили самые невероятные истории. Да, спиртным он злоупотреблял; я не однажды видел его, как говорят, на подпитии, но никогда он не терял над собою контроль. И когда мне говорят, что он посылал самолёт в аэропорт, где была плохая видимость, я не верил тогда и не верю теперь в такое безответственное решение командующего. Камбулову сказал:
– Это не похоже на нашего генерала.
Дом отдыха располагался в красивейшем уголке Подмосковья вблизи деревни Марфино, которая в оные времена принадлежала графу Панину, воспитателю царей. Мы жили в его дворце, окружённом вековым парком и двумя живописными озёрами. Догорал златоглавый сентябрь, и, как часто бывает в Подмосковье, время это было тихое, тёплое, без единого облачка на небе. Природа слышала поступь зимы и словно бы задерживала летнее тепло, не желая с ним расставаться.
С утра мы шли на озеро, где была лодочная станция, бесплатно выдавали отдыхающим прекрасные одноместные и двухместные байдарки, изготовленные немцами в подарок лётчикам округа.
Мы выбирали двухместную байдарку, а рядом с нами стайка юных девиц, по-моему, ещё несовершеннолетних, – они тоже брали байдарки. Камбулов им сказал:
– А идите к нам, мы вас будем катать.
Бесцеремонность приятеля мне не понравилась. И я сказал:
– Девушки хотят сами сидеть на вёслах…
Они нам не ответили, повернулись и пошли в дальний угол лодочной стоянки. Настроение моё было испорчено. Я вообще не люблю приставать к девушкам, считаю это для себя унизительным, а для девушек оскорбительным, а тут… такая откровенная бестактность. Сказал об этом майору:
«Сколько готовились, сколько волновались. И вот он настал, день авиационного парада. Я стою на Центральном аэродроме возле вагончика, в котором оборудован узел связи. В воздухе раздаётся гул; вначале чуть слышный, но затем он становится всё сильнее, и вот уже мы видим, как с северной стороны, точно журавли, появляются ряды и колонны самолётов. Идут стратегические бомбардировщики-ракетоносцы. Головную машину ведёт наш командующий генерал-лейтенант Сталин. Гул перерастает в сплошной раскат грома. Миллионы глаз устремились на крылатых защитников Родины. Сердца замирают от гордости за наш народ, за армию, сильнее которой нет в мире.
На трибуне мавзолея стоят руководители государства и среди них Сталин. Вот он видит, как флагман-ракетоносец, ведомый его сыном, проходит над Красной площадью, как вслед за ним, ряд за рядом, колонна за колонной, проплывают дальние бомбардировщики. За штурвалами этих грозных машин сидят лётчики, разгромившие авиацию всей Европы».
И тут же стихи Пушкина:
И приписка: «Боже мой! И это пишет четырнадцатилетний мальчик! Какая же сила духа – русского духа! – кипела у него под сердцем!..»
Идут – их силе нет препоны,
Всё рушат, всё свергают в прах,
И тени бледные погибших чад Беллоны,
В воздушных съединясь полках…
Страшись, о рать иноплеменных!
России двинулись сыны;
Восстал и стар и млад, летят на дерзновенных,
Сердца их мщеньем зажжены.
«Но вот пролетели ракетоносцы. В репродукторах раздался голос диктора:
– В небе реактивные истребители, знаменитая пятёрка… Её ведёт воздушный ас, наводивший ужас на вражеских лётчиков, дважды Герой Советского Союза полковник Воронцов.
В небе над южной окраиной столицы появилась пятёрка истребителей. Они круто шли в высоту. Сверкавший на солнце серебристый клин. Плотно прижаты друг к другу. Идут как пришитые. Забирают всё круче. Свечой вонзаются в небо. Следует переворот на спину, летят вверх колёсами. А строй так же плотен. И скорость, близкая к звуковой. Петля завершается, ещё петля, ещё… Я замер. Мне кажется, у меня остановилось сердце. Такая скорость! Такие вензеля! И ведь не один самолёт, а пятёрка. Интервалы, дистанции – во всём ювелирная точность. Я хотя и несостоявшийся лётчик, но всё-таки понимаю, какое искусство надо иметь для такого пилотажа.
Я счастлив, я горжусь своим другом, горжусь его пятёркой – и обладай я талантом Пушкина, я бы тоже сказал: «Идут, их силе нет препоны…»
В тот же вечер я написал репортаж о воздушном параде. Помню, что в том месте, где я писал о мастерстве наших истребителей, я задыхался от волнения, и слёзы подступали к горлу.
В предыдущей главе мы заметили, что в жизни человека случаются счастливые денёчки, но нередко им на смену приходит полоса невезения. Откуда-то подует ветерок, и небо заволокут облака, а потом и тучи, которые покажутся вам беспросветными.
Я находился в Марфино, в офицерском доме отдыха, и там приятель сообщил мне ужасную весть: в Казани разбился самолёт, на котором летела группа хоккеистов из команды нашего округа. В живых остался легендарный хоккеист и футболист того времени капитан команды Всеволод Бобров. Он опоздал к вылету. Все ребята были лучшими спортсменами страны, их пригласил в свою команду, пестовал и опекал Василий Сталин.
Офицер не знал наверняка, но от кого-то слышал, что есть доля вины в этой трагедии и Василия Сталина. Казань не принимала самолёт, там была плохая видимость, но генерал вроде бы требовал, чтобы они летели.
Я резко возразил:
– Вот вы говорите «вроде бы», значит, не знаете наверняка, а зачем же муссировать эти слухи?
Он не стал со мной спорить.
В тот же день на отдых приехал майор Камбулов, наш специальный корреспондент, и подтвердил эти слухи. Рассказал некоторые подробности, которые циркулировали среди офицеров; будто генерала отговаривали от такого решения, но он был нетрезв и требовал от командиров гражданской авиации разрешить взлёт и посадку. Те доложили министру обороны маршалу Василевскому, тот позвонил нашему командующему и тоже отговаривал его, и Василий Иосифович будто согласился с маршалом, но затем всё-таки настоял на вылете. Аэропорт действительно был закрыт низко ползущими тучами, а самолёт не был оборудован надёжной системой слепой посадки, – лётчики сажали машину по интуиции. И, удивительное дело, правильно совершили «коробочку», зашли на полосу и точно снижались, но ребята, чувствуя неладное и зная, что при катастрофах безопаснее всего находиться в хвосте, стали покидать свои места. Этим они нарушили центровку, и самолёт потерял управление.
Страшная история! Потрясены этим событием были спортсмены, больно отозвалось оно в сердцах авиаторов и, особенно, среди офицеров Московского штаба и округа.
Я уже знал, что вокруг сына Сталина возникает много досужей болтовни: и о его чрезмерном увлечении спиртным, и о жёнах, любовницах. Не скажу, что для таких суждений не было повода, но с большим огорчением убеждался, что эти разговоры часто возникали в разгорячённом сознании всяких недругов, – а их у него было достаточно; другой источник – шумные пьяные застолья людей, которые когда-либо были знакомы со Сталиным. Давая волю фантазии, щеголяя знанием деталей и подробностей, которых на самом деле никогда не существовало, они городили самые невероятные истории. Да, спиртным он злоупотреблял; я не однажды видел его, как говорят, на подпитии, но никогда он не терял над собою контроль. И когда мне говорят, что он посылал самолёт в аэропорт, где была плохая видимость, я не верил тогда и не верю теперь в такое безответственное решение командующего. Камбулову сказал:
– Это не похоже на нашего генерала.
Дом отдыха располагался в красивейшем уголке Подмосковья вблизи деревни Марфино, которая в оные времена принадлежала графу Панину, воспитателю царей. Мы жили в его дворце, окружённом вековым парком и двумя живописными озёрами. Догорал златоглавый сентябрь, и, как часто бывает в Подмосковье, время это было тихое, тёплое, без единого облачка на небе. Природа слышала поступь зимы и словно бы задерживала летнее тепло, не желая с ним расставаться.
С утра мы шли на озеро, где была лодочная станция, бесплатно выдавали отдыхающим прекрасные одноместные и двухместные байдарки, изготовленные немцами в подарок лётчикам округа.
Мы выбирали двухместную байдарку, а рядом с нами стайка юных девиц, по-моему, ещё несовершеннолетних, – они тоже брали байдарки. Камбулов им сказал:
– А идите к нам, мы вас будем катать.
Бесцеремонность приятеля мне не понравилась. И я сказал:
– Девушки хотят сами сидеть на вёслах…
Они нам не ответили, повернулись и пошли в дальний угол лодочной стоянки. Настроение моё было испорчено. Я вообще не люблю приставать к девушкам, считаю это для себя унизительным, а для девушек оскорбительным, а тут… такая откровенная бестактность. Сказал об этом майору: