Страница:
С этой мыслью я заснул, но меня скоро разбудили. Раскрыл глаза и вижу перед собой парня, хозяйского сына:
– Проводи Ирину.
– Ирину?
– Да, Ирину. Она задержалась и боится идти. У вас пистолет – вам не страшно.
Ещё вечером, засыпая, в приоткрытую дверь я видел, как набросился на печенье хозяйский сын-пианист и как завистливо смотрела на него полураздетая тоненькая девчушка, с которой ныне занималась хозяйка.
Из ярко освещённой квартиры шагнули в ночь – не ту тихую украинскую ночь, описанную Гоголем, что блистала звёздами и сыпала на землю летнюю истому, а ночь, окутавшую Львов сырой и холодной стынью. Со стороны стоявшего на горе Высокого замка в узкую улочку, как в аэродинамическую трубу, валил ветер со снегом, толчками ударял в спину, подгоняя нас к центру города, где у главного входа в Оперный театр, словно глаза голодных волчат, мерцали огни фонарей.
У лестницы, ведущей в театр, я почувствовал слабость в ногах, – осел, схватившись рукой за край приступки.
– Что с вами? – испугалась моя спутница.
– Ничего. Оступился. Я сейчас…
От дверей театра кто-то крикнул:
– Ирина!
– Иду, иду!..
Помахала мне рукой и побежала.
Поднялся, а сам слышу, как дрожат ноги и я вот-вот упаду. Снова присел на присыпанную снегом приступку. Я был в полной растерянности. Отнялись ноги! С чего бы это?.. Прошёл почти всю войну, и в Чечне три месяца по горам лазил – тогда тоже была Чечня! – и, ничего, а тут вдруг отнялись!
И я вспомнил, как в голодном 1933-м году, когда я восьмилетним мальчиком попал на улицу и почти ничего не ел, у меня тоже отказали ноги. Весной лежал на лавочке в заводском сквере, и меня какой-то добрый человек поднял и отвёл в больницу, которая на счастье была рядом. Врачи не могли понять, почему это у меня вдруг отнялись ноги? И только старая няня сказала сестре: «Дайте ему кислой капусты, и он побежит как козлик». Мне стали давать капусту, и она меня скоро подняла. Воспоминание ободрило, и я подумал: «Деньги есть, буду покупать капусту».
Меня обступила стайка ребят, вышедших из театра.
– Ты приятель Ирины?
– Да, я её провожал.
– Пойдём с нами.
– Куда?
– Праздник у нас. Премьера. Пить-гулять будем.
Я попытался встать, но коленки подкосились. Ребята подхватили меня за руки. Кто-то сказал:
– Он ранен, как лётчик Маресьев.
– Да он пьяный!
– Нет, я не пьяный. Я сейчас… разойдусь.
Ребята крепче меня подхватили, повели к себе в общежитие.
В большой комнате со множеством кроватей и столов, сдвинутых на средину, зашумел пир горой.
– У кого есть деньги? Клади на стол.
Я вынул свою получку, хотел отсчитать половину, но кто-то вырвал всю пачку, бросил её на стол.
– Старший лейтенант богатый, хватит тут на три бутылки и на круг колбасы.
Пока бегали в магазин, узнал, что попал я к артистам; тут была едва ли не вся мужская половина балетной труппы театра; ребята, как и я, жили на скудную зарплату, жестоко голодали.
Я выпил немного, съел пару бутербродов и стал незаметно подвигаться к двери. Хотя и шёл своим ходом, но припадал так, будто меня ударяли палкой сзади ниже коленей.
На улице стало и совсем плохо; опустившись на какой-то камень, думал, что делать и не позвать ли кого на помощь. Вспомнил, что тут недалеко живёт Тоня со своей маленькой дочкой – подружка Виктора Гурьева, командира взвода с моей батареи. Он недавно демобилизовался и остался во Львове в надежде на мою помощь; бездельничал, попивал, частенько являлся ко мне в редакцию, говорил: «Ты журналист, помоги устроиться на работу». С Тоней они жили в полуподвальной комнатушке, за окном мелькали ноги пешеходов, шипели как змеи колёса автомашин. С Тоней они жили плохо, однажды при мне он её ударил. Я вступился за неё, и мы чуть не поссорились с фронтовым товарищем.
Я еле доплёлся до Тони. Она была одна с дочкой и очень удивилась, увидев меня в столь поздний час.
– Прости, Тоня, у меня ноги отнялись.
– Как отнялись? Почему?
– А так… Шёл, шёл и отнялись. Стул мне подай быстрее.
Поднесла стул и я, не раздеваясь, на него опустился.
– Отчего же это охромел ты вдруг?
– Еда плохая. Было уж со мной в детстве такое. Тогда меня капустой квашеной откормили. Мне и теперь капусты бы поесть.
Капусты у Тони не нашлось, но картошку в мундире и кусок холодного мяса она мне предложила.
Антонина работала в гостиничном буфете официанткой, и у неё в тот голодный послевоенный год всегда находилось что-нибудь поесть. Думается, из-за этого достатка и прижился у неё наш батарейный красавец и любитель выпить Витя Гурьев. На батарее он командовал взводом управления, имел в подчинении нескольких девушек, и все они были в него влюблены. Только командир отделения связи сержант Саша Еремеева – умная серьёзная девушка со средним учительским образованием – была к нему равнодушна. А он, как это часто бывает, именно к ней и тянулся. Однажды он взял её за руки и хотел привлечь к себе, она же толкнула его и он упал, ударившись головой о край двери. Как раз в этот момент я зашёл в землянку. Сказал Еремеевой:
– Вы хотя и действовали не по уставу, но лейтенант сам создал неуставную ситуацию.
Пригласил его к себе в землянку, предупредил: «Если подобное повторится, отошлю вас на другую батарею».
Гурьев любил меня, мы были друзьями, – сержанта оставил в покое, но других девчонок продолжал смущать своими бархатными глазами, игрой на гитаре и довольно красивым голосом, исполняя русские и цыганские романсы.
Тоня влюбилась в него без ума, как-то мне сказала:
– Он и пьёт, и ругается, а я люблю его больше жизни. Не знаю, что будет со мной, если он меня покинет.
Явился Виктор, – весь промёрзлый и на сильном подпитии.
– Иван – ты? Каким ветром в такой поздний час?
Выслушав мою печальную повесть, махнул рукой:
– Пройдёт. Дай сотню рублей, сбегаю в буфет, куплю бутылку.
– У меня нет денег.
– Не рассказывай сказки, у тебя всегда были деньги.
– Всегда были, а теперь нет. Прощайте, ребята, пойду в типографию.
И хотел встать, но не тут-то было. Ноги совсем не слушались.
– Ладно, – сказал Гурьев, – будешь спать с нами.
Утром я проснулся, а Тоня уж сходила на базар, купила трёхлитровую банку квашеной капусты. На керосинке пожарила колбасу с яйцами, и мы отлично позавтракали. Я ел с большим удовольствием и верой в чудодейственную силу давно позабытого мною овоща. Пройдёт с тех пор двадцать лет, и жена моя, Надежда Николаевна, работавшая в Московском институте биохимии, однажды мне расскажет, как они проводили опыт с капустой. Подобрали на улице двух отощавших собак – одну стали кормить обыкновенной пищей, в том числе и мясом, а другую – одной капустой. И что же увидели?.. Обе собаки набрали вес и шерсть стала шелковистой. У той же, что кормили одной капустой, все функции восстанавливались быстрее.
Я не могу сказать наверное: капуста ли мне помогла в тот раз, отдых ли, полученный в тепле и среди друзей, но утром мои ноги окрепли, и я, хотя и нетвёрдо, но всё-таки шагал по улицам Львова и был уверен, что капуста, которую нёс в авоське, окончательно поправит моё здоровье.
В тот же день я послал Никотенева за чемоданом, и он отнёс его на другую квартиру. Загадочно улыбаясь, сказал:
– Баба одна живёт. Кормить вас будет.
После работы я пришёл на новую квартиру и увидел женщину, которая почему-то должна была меня кормить; дама лет сорока с лицом восточного типа и крупной фигурой.
– Здравствуйте! – сказала она и сделала жест рукой. – Я покажу вам комнату.
– Я бы хотел знать условия…
– Условия?.. Какие ещё могут быть условия! Вы защищали Родину, а я буду диктовать условия. Вот вам комната – живите на здоровье. Ну, подходит? Вот и хорошо. А теперь пойдёмте в столовую, будем ужинать.
Идя за ней по коридору большой многокомнатной квартиры, думал: хорошо, что не взял с собой банку с капустой. И ещё думал: кто она и много ли людей живёт с ней в квартире?
Хозяйка распахнула белую двухстворчатую дверь, ввела меня в комнату, больше похожую на зал небольшого ресторана. Окна венецианские – от пола до потолка, над длинным столом две хрустальные люстры, а на столе дорогая посуда, множество еды и посредине ваза с цветами.
Доводилось мне лицезреть подобную роскошь, но только на общественных приёмах да в богатых домах, где мне привелось побывать во время жизни моей в Будапеште.
– Хотел бы договориться, – вновь залепетал я, но хозяйка взмахнула рукой, точно намеревалась меня ударить.
– А-а, ладно. Нужны мне ваши копейки! Да я за один день имею больше, чем вы за месяц своей службы. Мне мужской дух нужен, а не ваши деньги. Одна я тут в этой конюшне.
Я теперь только смог рассмотреть женщину, которая с такой щедростью распахивала передо мной своё гостеприимство. Шапка рыжих волос и круглое, как тарелка, лицо теперь уже не казались мне восточными, хотя выпуклые коричневые глаза излучали природу мне незнакомую, не славянскую. По-мужски крутые плечи, высокая грудь дышали жаждой, какой-то неестественной, неземной силой, излучали энергию демоническую.
На столе водка, вино, много разных закусок, но я искал и не находил капусту. В эту минуту я, наверное, напоминал козла, для которого капуста была самым изысканным и, может, единственным деликатесом. Но капусты не было, и я с большим удовольствием поглощал всё остальное.
Неожиданно без стука и разрешения вошёл дядя лет пятидесяти в кожаном пиджаке и такой же кожаной кепке. Скользнул по мне насмешливым взглядом, обратился к хозяйке:
– Сегодня я вам не нужен?
– Вы свободны. Завтра приезжайте к девяти.
Нарочито властный тон и громкая речь давали мне понять, что дело я имею с особой высокого полёта; её как командира нашей дивизии возили на автомобиле, и у неё был свой персональный шофёр. Взятый с шофёром тон она сохраняла и в разговоре со мной. И обращалась ко мне на ты.
– Так, значит, в газете трудишься, заметки кропаешь.
И, не дождавшись ответа, добавила:
– Не люблю шелкопёров, они за мной по пятам бегают.
Таинственный покров, скрывавший от меня мою новую хозяйку, становился всё плотнее, я решительно не мог понять, с кем имею дело. Однако, выпив рюмку-другую, осмелел и, откинувшись на спинку стула, подал и свой голос:
– Не понимаю вас: вы вроде бы начальник, важный человек, а зачем вам квартирант понадобился, в толк не возьму.
– Ты на фронте-то тоже в газете работал? Газетчики – народ ушлый, суть дела должны с ходу ухватывать.
– Я вначале в авиации служил, а потом в артиллерии.
– Вон как! И что же? Наверное, редко в цель попадал, всё мимо палил?
– Всякое бывало. В другой раз и промажешь, но случалось и цель поражали.
Разговор становился и скучным и неприятным. Хозяйка не принимала меня всерьёз, и это мне не нравилось. Я назвал себя, а затем спросил:
– А вас как мне называть?
– Зови Ганной. Ганна я, – значит, полька. Наверное, слыхал от взрослых мужиков: полячки на любовь злы. Темперамент у них. А?..
– Нет, я этого не слыхал.
– Не знаешь, значит, и этого! Но тогда чего же ты знаешь, лейтенант зелёный?
Я хотел сказать: я старший лейтенант, и никакой не зелёный. Два ордена заслужил и пять медалей, но, конечно же, ничего этого не сказал. Насмешливый тон её речи окончательно сбил меня с толку, и я поднялся, стал благодарить хозяйку за ужин.
– Я, пожалуй, пойду отдыхать.
Улыбнулась Ганна, вид её говорил: «А ты ещё совсем ребёнок. Спать захотел». Чуть заметным движением головы показала на дверь моей комнаты. А когда я уже снял китель и готов был завалиться в постель, вошла ко мне, сказала:
– Перед сном-то и помыться можно. У меня ванная есть и горячая вода.
Я согласился. Ванную давно не принимал, и она мне оказалась весьма кстати. А когда я возвращался к себе, Ганна из своей спальни окликнула:
– Лейтенант! Накрой-ка меня тёплым одеялом, чтой-то мне холодно.
Я вошёл в приоткрытую дверь и на высокой роскошной кровати увидел свою хозяйку. Она лежала на спине с раскинутыми по подушке рыжими роскошными волосами и была накрыта всего лишь тонкой кисеёй на манер рыболовецкой сети. Грудь, живот и всё остальное отчётливо просвечивались сквозь ячейки этой сети. Ганна смотрела на меня горящими глазами и улыбалась.
– Что, ещё не видал?..
– На войне другим был занят, – нашёлся я с ответом, чувствуя, как занимается во мне шум мужской плоти.
Засмеялась Ганна, точно ведьма, схватила меня за шею, обдала жаром клокотавшего в ней вулкана.
Всё остальное совершалось по тем же законам, по которым и происходит весь коловорот живой природы.
Жизнь в редакции начиналась с летучки. Михаил Абрамович Львов, наш новый редактор, сидел за огромным дубовым столом и казался подростком, настолько он был мал, хил и несерьёзен видом. От политотдельцев мы уже знали историю его карьеры, нисхождение по ступеням вниз с самой что ни на есть большой высоты, где он царил во время войны: из Главного Политического управления в Москве до крохотной дивизионки во Львове. Заехавший к нам на фронтовом «Виллисе» подполковник Нефёдов, корреспондент «Красной звезды» по Прикарпатскому округу, завидев его у нас в кресле редактора, заскрежетал зубами и чуть было не ударил бедного Львова. Рассказал нам, как наш редактор с 1943 года сидел в отделе кадров Главпура и выпытывал у каждого военного журналиста, попадавшего в кадры, где бы он хотел служить. И если тот называл южное направление, посылал его на север, а если бедолага умолял послать на север, где у него жена, родители, – посылал его на Дальний Восток. Подполковник даже показывал нам, как этот маленький наполеончик потирал от удовольствия руки, сделав гадость очередной своей жертве. Однако враги его не дремали и, где только было можно, мстили обидчику. Так они и спустили бедного Львова во Львов, где, как считали многие и как было на самом деле, ещё «кишели бендеровцы».
Мы собирались в кабинете редактора, рассаживались по своим местам. Капитан Мякушко, большой, грузный человек сорока лет, садился у стола редактора и как-то насторожённо, угрожающе смотрел на начальника. Тот чувствовал на себе его тяжёлый взгляд и не поднимал глаз, будто боялся опалить их о взгляд Мякушки. Редактор распределял задание на день.
– Вам, – кивал он в мою сторону, но и на меня глаз не поднимал, – четыре письма и передовую о спорте. И подвигал мне стопку писем. – Вам, – кивал на Семёнова, – три заметки.
Саше он задавал меньше, зная, как тот медленно и мучительно пишет.
До Мякушки добраться не успевал. Тот предупреждал его грозным басом:
– Передовая о бюрократах в «Правде» напечатана.
И бросает свежий номер на стол редактора. Тот испуганно косит глаза на газету и не решается взять её в руки, словно она горячая и он рискует обжечься.
– Я её читал. Хорошая статья, очень, очень… И что?
– Как что? – гудит Мякушко. И встаёт. И нависает над столом начальника, словно гора.
– Как это вы говорите – и что? Хорошенькое дело: и что?
Оглядывает комнату, смотрит на дверь, будто там кто-то стоит и подслушивает. Эта сцена окончательно добивает редактора; он съёживается, очки его падают на тонкий горбатый нос – он растерянно елозит карандашом по листу бумаги, тяжело дышит.
Сцену эту нельзя понять, если не учесть, что то было время борьбы с космополитизмом. «Правда», а вслед за ней и все другие газеты, печатали громкие статьи, разоблачающие «беспачпортных бродяг человечества», то бишь евреев. И в этой статье о бюрократизме шла речь о них же – носителях всякого зла, волокиты и бюрократизма. Евреев снимали с работы, вызывали в милицию, прокуратуру, а многих сажали в тюрьмы. Наш редактор был еврей и, как всякий его соплеменник, боязливо смотрел на дверь, ждал, когда за ним придут. Мякушко, отъявленный бездельник, и к тому же, как и я, и как Саша Семёнов, залетевший в журналистику случайно, тяготился писанием заметок; по утрам заходил в дивизионную библиотеку, выискивал в центральных газетах важную статью и затем на летучках потрясал ею перед носом редактора, понуждая его к перепечатке. Так он борьбу с космополитизмом коварно опрокидывал на голову и без того вконец перепуганного редактора, а нас, и, прежде всего, себя, освобождал от писания заметок.
С наступлением обеденного перерыва звал нас в пивную, говорил:
– Я вам устроил выходной. Вы должны мне поставить по кружке пива.
У меня денег не было, я оставался на своём месте, доставал из портфеля баночку с капустой и уничтожал её, чувствуя, как с каждым днём крепнут мои ноги. Затем я шёл в столовую, где съедал жиденький гороховый или пшённый суп и миниатюрную котлету со столь же миниатюрной порцией гарнира. Вечером меня ждал роскошный ужин на новой квартире, но я каждый день мучительно думал о том, где бы мне взять денег для покупки конфет или печенья, чтобы не чувствовать себя Альфонсом. Но вот я получил дополнительный паёк и с гордостью выложил его на стол во время ужина с новой хозяйкой, а там подошла и зарплата. Теперь я уже вечерами непременно являлся с чем-нибудь вкусным, а то и приносил цветочек. Но даже и на эти скромные подношения зарплаты хватало на неделю, и я снова терзался сознанием своего иждивенческого положения, и всё больше укреплялся во мнении, что мне нужно расстаться с загадочной женщиной Ганной, которая, как я узнал от её водителя, была прокурором города. Тут же должен признаться, что физического влечения к ней так и не появилось; она была хороша собой, образованна, остроумна, но разница в возрасте была естественным препятствием к нашему союзу. Я с грустью убеждался, что ров между нами становится всё глубже, – и я уже думал о том, как бы половчее и поделикатнее нам расстаться.
И тут случилось событие, разом решившее эту щекотливую проблему. Кто-то из холостых ребят, служивших в штабе дивизии, пригласил меня на танцы в гарнизонный Дом офицеров. Тут я увидел девушек, стоявших плотным рядком у стен и напоминавших большой венок весенних цветов. Звёздами светились глаза, свежестью утренней зари пламенели щёки, ярким разноцветьем поражали взгляд кофточки, юбочки, платья. Всего лишь у одной стены отсвечивали золотом погон офицеры. Война выкосила ребят, – их явно не хватало. Но в тот момент я об этом не думал. Высматривал себе «жертву» и помимо воли мысленно твердил одну и ту же фразу: «Ну, где же тут моя судьба? Смотри хорошенько – жена тебе надолго, на всю жизнь».
И высмотрел. Она была ниже других, держалась скромно, – будто бы даже пряталась за спины подруг. Розовое платье с синими окаёмками. Ножки стройные, но не похожи на ноги взрослой девушки. «Уж не подросток ли?» – мелькнула мысль. И представил, как я предлагаю руку несовершеннолетней, а потом надо мной будут смеяться в редакции. Однако очень уж она хороша! А тут и вальс грянул откуда-то сверху. Я даже вздрогнул и сорвался с места, боясь, что у меня из-под носа уведут моё счастье, мою судьбу. Не помню, что сказал ей, не знаю, как в ту минуту выглядел, – помню только, как несмело и покорно тянет она ко мне руки. И мы медленно, чуть дыша от волнения, скользим по паркету.
Танцевал с нею весь вечер. Потом я её провожал. И только простившись и сделав несколько шагов от двери подъезда, вспомнил, что имени её не спросил. Однако на следующий день пришёл к ней. Дверь открыла не она: передо мной стояла молодая женщина и очень красивая, но – не она.
– Вам нужна Надежда?
– Да, да – Надежда.
Я вошёл и в дверях боковой комнаты увидел мою знакомую; она была здесь другой – не такой худенькой и маленькой ростом; просторный цветастый халат, видимо, с чужого плеча, белый платок, которым было повязано горло, болезненно пылавшие щёки и горячечно блестевшие глаза: всё было то и не то, и вид серьёзный, будто бы недовольный – вчерашнего смущения, так украшавшего невинное существо, тоже не было. Передо мной стояла взрослая девушка и не торопилась меня приветствовать и звать в комнату. Это был момент, когда и я засмущался; меня не звали, а я заявился. И уж готов был извиниться, что-нибудь сказать в оправдание своего визита, но Надя слегка охрипшим голосом проговорила:
– Извините. Я немного простыла, проходите сюда.
И раскрыла дверь большой комнаты. Сама прошла к дивану и села в уголок. Вспомнил, что вчера в Доме офицеров было холодно и, когда мы танцевали, я чувствовал, как она, одетая в лёгкое шёлковое платьице, дрожит и даже губы её, не знавшие краски, слегка посинели.
Я заговорил:
– Вчера было холодно. Мы-то в кителях…
Вошла та женщина, которая открыла мне дверь, – похожая на Надю, но ещё более привлекательная, – видимо, старшая сестра.
– Говорила ей: надень кофту, так нет же, форсит, глупая. А теперь вот болей. На службу не пошла, а там работы много.
Тут же я узнал, что Надежда работала секретарём отдела боевой подготовки нашего штаба, и удивился, что до сих пор её не видел.
– У вас начальник майор Багацкий?
– Да, он здесь живёт, в нашем доме. А вы недавно появились у нас в штабе, в редакции работаете.
– А вы откуда знаете?
Подала свой голос сестра, – её звали Раиса Николаевна, она была хозяйка этой большой многокомнатной квартиры:
– Девчонки глазастые, они в каждом новом парне потенциального жениха видят.
Надежда покраснела, потупила свои большие серо-зелёные глаза. Потом укоризненно на сестру взглянула. Та тоже смутилась; поняла, что реплику подала не самую умную. Решила поправиться:
– Что же особенного я сказала? Ребят теперь мало, замуж выйти непросто.
Надежда окончательно смутилась, теперь уже румянец, несмотря на нездоровье, пылал во все щёки. Она и так была хороша, но состояние стыдливости её ещё больше красило. Она походила на маленькую девочку, которую при товарищах несправедливо обругали и она, не в силах ничем отплатить обидчикам, готова была разрыдаться. Я поспешил на помощь и сказал такое, что ещё больше усугубило общую неловкость:
– Жениха трудно найти дурнушкам, а вашей-то сестре нет причин беспокоиться. К ней на танцах целая толпа ребят устремилась, – хорошо, что я успел захватить её первым.
Эти мои слова хотя и не могли быть неприятными для Надежды, но я по всему видел, что восторга они у обеих сестёр не вызвали. Старшая, видимо, подумала: а ты, малый, не очень-то умён, а младшая, желавшая во мне видеть блестящего принца – и красивого, и остроумного, и одетого в какой-то особый, сверкавший золотом офицерский костюм, – подняла на меня свои прекрасные глаза, слегка улыбнулась, – видимо, прощала и мой мешковатый, потёртый в боях и походах костюм, и мою неловкость в присутствии двух дам. Ободряюще заговорила:
– Вы, наверное, очень учёный и умеете красиво писать?
– Почему?
– Как же! Вы журналист, пишете газету – не все же умеют писать газету.
– Это так. Не все, конечно, но знаний-то больших нам не надо. Чай, не профессора мы.
Дамы засмеялись, и я впервые увидел улыбку своей избранницы, – я уже решил, что она – моя избранница, и был приворожён лучезарностью её глаз в состоянии весёлости, очарованием ямочек в углах губ, и всем её юным, целомудренным и детски нежным лицом. Это был миг, когда я себе сказал: буду добиваться её любви, женюсь на ней.
И свадьба наша состоялась через месяц. Я каждый день к ней приходил, мы гуляли по городу, узнавали друг друга, но не так, как теперь узнают друг друга влюблённые. Мы за этот месяц даже не поцеловались. Да, признаться, я и не умел целоваться; телевизора тогда не было, секслитературы – тоже; юноши, как я вот, нередко до женитьбы и не знали поцелуев. Нынешним молодым людям такое может показаться неправдоподобным, но моё поколение ещё хранило целомудрие прошлых лет, и это, как я теперь могу сказать, было большим нравственным богатством русских людей, залогом супружеской верности, счастья и крепости семей. Разводы случались и в наше время, но их было не так много. Я сейчас не могу вспомнить, чтобы кто-нибудь из моих друзей-сверстников покинул жену, семью и завёл себе новую. Ещё в середине нашего столетия русские люди крепко держали свои семьи, а вместе с семьями держалось и русское государство. Распад начался с порушения нравов. Исконные свойства славян честность и целомудрие дрогнули под натиском голубого разбойника. Иуды-горбачёвцы, а затем и воры-ельциноиды шагнули в наш дом с экрана телевидения. Недаром москвичи его ещё в сороковых годах прозвали Тель-авивдением, то есть порождением Тель-Авива.
С Надеждой я без особых конфликтов и осложнений прожил более сорока лет, и она свою жизнь, как не однажды признавалась друзьям, считала счастливой. А сейчас она вместе с дочкой Леночкой покоится на Введенском кладбище в Москве, почитаемая в сердцах и памяти всех знавших её людей.
Но тогда… мы решили сыграть хорошую свадьбу; это в сорок седьмом-то голодном году! Я занял три тысячи рублей, и на эту сумму мы закупили продуктов, вина, пригласили друзей. Сестра Надежды Раиса Николаевна и её муж Василий Иванович Фиофелактов, работник горвоенкомата, выделили нам в своей квартире небольшую комнатку, и мы начали свою семейную жизнь.
Бюджетом заведовала Раиса Николаевна, а жёсткий контроль над каждой копейкой осуществлял Василий Иванович. Денег у меня не было, Надежда получала шестьсот рублей – в два раза меньше, чем младший офицер штаба, – мы с ней в первые дни почти ничего не ели. Василий Иванович выговаривал, зачем мы устроили роскошную свадьбу – теперь вот сиди без денег, кусай локоть. По утрам Раиса Николаевна предлагала нам кашу и чай, но еда нам была в тягость, мы с Надеждой незаметно выскальзывали из квартиры и, очутившись на воле, смеялись над ворчанием и жадностью Василия Ивановича. В обед я заворачивал в бумажку кусочек хлеба и котлетку, шёл в отдел боевой подготовки, угощал Надежду. Надю я полюбил самозабвенно, и не только за красивое лицо, стройную фигуру, а и за беспечную весёлость, благородство характера и какую-то врождённую мудрость в подходе ко всем ситуациям, возникавшим в нашей новой жизни.
– Проводи Ирину.
– Ирину?
– Да, Ирину. Она задержалась и боится идти. У вас пистолет – вам не страшно.
Ещё вечером, засыпая, в приоткрытую дверь я видел, как набросился на печенье хозяйский сын-пианист и как завистливо смотрела на него полураздетая тоненькая девчушка, с которой ныне занималась хозяйка.
Из ярко освещённой квартиры шагнули в ночь – не ту тихую украинскую ночь, описанную Гоголем, что блистала звёздами и сыпала на землю летнюю истому, а ночь, окутавшую Львов сырой и холодной стынью. Со стороны стоявшего на горе Высокого замка в узкую улочку, как в аэродинамическую трубу, валил ветер со снегом, толчками ударял в спину, подгоняя нас к центру города, где у главного входа в Оперный театр, словно глаза голодных волчат, мерцали огни фонарей.
У лестницы, ведущей в театр, я почувствовал слабость в ногах, – осел, схватившись рукой за край приступки.
– Что с вами? – испугалась моя спутница.
– Ничего. Оступился. Я сейчас…
От дверей театра кто-то крикнул:
– Ирина!
– Иду, иду!..
Помахала мне рукой и побежала.
Поднялся, а сам слышу, как дрожат ноги и я вот-вот упаду. Снова присел на присыпанную снегом приступку. Я был в полной растерянности. Отнялись ноги! С чего бы это?.. Прошёл почти всю войну, и в Чечне три месяца по горам лазил – тогда тоже была Чечня! – и, ничего, а тут вдруг отнялись!
И я вспомнил, как в голодном 1933-м году, когда я восьмилетним мальчиком попал на улицу и почти ничего не ел, у меня тоже отказали ноги. Весной лежал на лавочке в заводском сквере, и меня какой-то добрый человек поднял и отвёл в больницу, которая на счастье была рядом. Врачи не могли понять, почему это у меня вдруг отнялись ноги? И только старая няня сказала сестре: «Дайте ему кислой капусты, и он побежит как козлик». Мне стали давать капусту, и она меня скоро подняла. Воспоминание ободрило, и я подумал: «Деньги есть, буду покупать капусту».
Меня обступила стайка ребят, вышедших из театра.
– Ты приятель Ирины?
– Да, я её провожал.
– Пойдём с нами.
– Куда?
– Праздник у нас. Премьера. Пить-гулять будем.
Я попытался встать, но коленки подкосились. Ребята подхватили меня за руки. Кто-то сказал:
– Он ранен, как лётчик Маресьев.
– Да он пьяный!
– Нет, я не пьяный. Я сейчас… разойдусь.
Ребята крепче меня подхватили, повели к себе в общежитие.
В большой комнате со множеством кроватей и столов, сдвинутых на средину, зашумел пир горой.
– У кого есть деньги? Клади на стол.
Я вынул свою получку, хотел отсчитать половину, но кто-то вырвал всю пачку, бросил её на стол.
– Старший лейтенант богатый, хватит тут на три бутылки и на круг колбасы.
Пока бегали в магазин, узнал, что попал я к артистам; тут была едва ли не вся мужская половина балетной труппы театра; ребята, как и я, жили на скудную зарплату, жестоко голодали.
Я выпил немного, съел пару бутербродов и стал незаметно подвигаться к двери. Хотя и шёл своим ходом, но припадал так, будто меня ударяли палкой сзади ниже коленей.
На улице стало и совсем плохо; опустившись на какой-то камень, думал, что делать и не позвать ли кого на помощь. Вспомнил, что тут недалеко живёт Тоня со своей маленькой дочкой – подружка Виктора Гурьева, командира взвода с моей батареи. Он недавно демобилизовался и остался во Львове в надежде на мою помощь; бездельничал, попивал, частенько являлся ко мне в редакцию, говорил: «Ты журналист, помоги устроиться на работу». С Тоней они жили в полуподвальной комнатушке, за окном мелькали ноги пешеходов, шипели как змеи колёса автомашин. С Тоней они жили плохо, однажды при мне он её ударил. Я вступился за неё, и мы чуть не поссорились с фронтовым товарищем.
Я еле доплёлся до Тони. Она была одна с дочкой и очень удивилась, увидев меня в столь поздний час.
– Прости, Тоня, у меня ноги отнялись.
– Как отнялись? Почему?
– А так… Шёл, шёл и отнялись. Стул мне подай быстрее.
Поднесла стул и я, не раздеваясь, на него опустился.
– Отчего же это охромел ты вдруг?
– Еда плохая. Было уж со мной в детстве такое. Тогда меня капустой квашеной откормили. Мне и теперь капусты бы поесть.
Капусты у Тони не нашлось, но картошку в мундире и кусок холодного мяса она мне предложила.
Антонина работала в гостиничном буфете официанткой, и у неё в тот голодный послевоенный год всегда находилось что-нибудь поесть. Думается, из-за этого достатка и прижился у неё наш батарейный красавец и любитель выпить Витя Гурьев. На батарее он командовал взводом управления, имел в подчинении нескольких девушек, и все они были в него влюблены. Только командир отделения связи сержант Саша Еремеева – умная серьёзная девушка со средним учительским образованием – была к нему равнодушна. А он, как это часто бывает, именно к ней и тянулся. Однажды он взял её за руки и хотел привлечь к себе, она же толкнула его и он упал, ударившись головой о край двери. Как раз в этот момент я зашёл в землянку. Сказал Еремеевой:
– Вы хотя и действовали не по уставу, но лейтенант сам создал неуставную ситуацию.
Пригласил его к себе в землянку, предупредил: «Если подобное повторится, отошлю вас на другую батарею».
Гурьев любил меня, мы были друзьями, – сержанта оставил в покое, но других девчонок продолжал смущать своими бархатными глазами, игрой на гитаре и довольно красивым голосом, исполняя русские и цыганские романсы.
Тоня влюбилась в него без ума, как-то мне сказала:
– Он и пьёт, и ругается, а я люблю его больше жизни. Не знаю, что будет со мной, если он меня покинет.
Явился Виктор, – весь промёрзлый и на сильном подпитии.
– Иван – ты? Каким ветром в такой поздний час?
Выслушав мою печальную повесть, махнул рукой:
– Пройдёт. Дай сотню рублей, сбегаю в буфет, куплю бутылку.
– У меня нет денег.
– Не рассказывай сказки, у тебя всегда были деньги.
– Всегда были, а теперь нет. Прощайте, ребята, пойду в типографию.
И хотел встать, но не тут-то было. Ноги совсем не слушались.
– Ладно, – сказал Гурьев, – будешь спать с нами.
Утром я проснулся, а Тоня уж сходила на базар, купила трёхлитровую банку квашеной капусты. На керосинке пожарила колбасу с яйцами, и мы отлично позавтракали. Я ел с большим удовольствием и верой в чудодейственную силу давно позабытого мною овоща. Пройдёт с тех пор двадцать лет, и жена моя, Надежда Николаевна, работавшая в Московском институте биохимии, однажды мне расскажет, как они проводили опыт с капустой. Подобрали на улице двух отощавших собак – одну стали кормить обыкновенной пищей, в том числе и мясом, а другую – одной капустой. И что же увидели?.. Обе собаки набрали вес и шерсть стала шелковистой. У той же, что кормили одной капустой, все функции восстанавливались быстрее.
Я не могу сказать наверное: капуста ли мне помогла в тот раз, отдых ли, полученный в тепле и среди друзей, но утром мои ноги окрепли, и я, хотя и нетвёрдо, но всё-таки шагал по улицам Львова и был уверен, что капуста, которую нёс в авоське, окончательно поправит моё здоровье.
В тот же день я послал Никотенева за чемоданом, и он отнёс его на другую квартиру. Загадочно улыбаясь, сказал:
– Баба одна живёт. Кормить вас будет.
После работы я пришёл на новую квартиру и увидел женщину, которая почему-то должна была меня кормить; дама лет сорока с лицом восточного типа и крупной фигурой.
– Здравствуйте! – сказала она и сделала жест рукой. – Я покажу вам комнату.
– Я бы хотел знать условия…
– Условия?.. Какие ещё могут быть условия! Вы защищали Родину, а я буду диктовать условия. Вот вам комната – живите на здоровье. Ну, подходит? Вот и хорошо. А теперь пойдёмте в столовую, будем ужинать.
Идя за ней по коридору большой многокомнатной квартиры, думал: хорошо, что не взял с собой банку с капустой. И ещё думал: кто она и много ли людей живёт с ней в квартире?
Хозяйка распахнула белую двухстворчатую дверь, ввела меня в комнату, больше похожую на зал небольшого ресторана. Окна венецианские – от пола до потолка, над длинным столом две хрустальные люстры, а на столе дорогая посуда, множество еды и посредине ваза с цветами.
Доводилось мне лицезреть подобную роскошь, но только на общественных приёмах да в богатых домах, где мне привелось побывать во время жизни моей в Будапеште.
– Хотел бы договориться, – вновь залепетал я, но хозяйка взмахнула рукой, точно намеревалась меня ударить.
– А-а, ладно. Нужны мне ваши копейки! Да я за один день имею больше, чем вы за месяц своей службы. Мне мужской дух нужен, а не ваши деньги. Одна я тут в этой конюшне.
Я теперь только смог рассмотреть женщину, которая с такой щедростью распахивала передо мной своё гостеприимство. Шапка рыжих волос и круглое, как тарелка, лицо теперь уже не казались мне восточными, хотя выпуклые коричневые глаза излучали природу мне незнакомую, не славянскую. По-мужски крутые плечи, высокая грудь дышали жаждой, какой-то неестественной, неземной силой, излучали энергию демоническую.
На столе водка, вино, много разных закусок, но я искал и не находил капусту. В эту минуту я, наверное, напоминал козла, для которого капуста была самым изысканным и, может, единственным деликатесом. Но капусты не было, и я с большим удовольствием поглощал всё остальное.
Неожиданно без стука и разрешения вошёл дядя лет пятидесяти в кожаном пиджаке и такой же кожаной кепке. Скользнул по мне насмешливым взглядом, обратился к хозяйке:
– Сегодня я вам не нужен?
– Вы свободны. Завтра приезжайте к девяти.
Нарочито властный тон и громкая речь давали мне понять, что дело я имею с особой высокого полёта; её как командира нашей дивизии возили на автомобиле, и у неё был свой персональный шофёр. Взятый с шофёром тон она сохраняла и в разговоре со мной. И обращалась ко мне на ты.
– Так, значит, в газете трудишься, заметки кропаешь.
И, не дождавшись ответа, добавила:
– Не люблю шелкопёров, они за мной по пятам бегают.
Таинственный покров, скрывавший от меня мою новую хозяйку, становился всё плотнее, я решительно не мог понять, с кем имею дело. Однако, выпив рюмку-другую, осмелел и, откинувшись на спинку стула, подал и свой голос:
– Не понимаю вас: вы вроде бы начальник, важный человек, а зачем вам квартирант понадобился, в толк не возьму.
– Ты на фронте-то тоже в газете работал? Газетчики – народ ушлый, суть дела должны с ходу ухватывать.
– Я вначале в авиации служил, а потом в артиллерии.
– Вон как! И что же? Наверное, редко в цель попадал, всё мимо палил?
– Всякое бывало. В другой раз и промажешь, но случалось и цель поражали.
Разговор становился и скучным и неприятным. Хозяйка не принимала меня всерьёз, и это мне не нравилось. Я назвал себя, а затем спросил:
– А вас как мне называть?
– Зови Ганной. Ганна я, – значит, полька. Наверное, слыхал от взрослых мужиков: полячки на любовь злы. Темперамент у них. А?..
– Нет, я этого не слыхал.
– Не знаешь, значит, и этого! Но тогда чего же ты знаешь, лейтенант зелёный?
Я хотел сказать: я старший лейтенант, и никакой не зелёный. Два ордена заслужил и пять медалей, но, конечно же, ничего этого не сказал. Насмешливый тон её речи окончательно сбил меня с толку, и я поднялся, стал благодарить хозяйку за ужин.
– Я, пожалуй, пойду отдыхать.
Улыбнулась Ганна, вид её говорил: «А ты ещё совсем ребёнок. Спать захотел». Чуть заметным движением головы показала на дверь моей комнаты. А когда я уже снял китель и готов был завалиться в постель, вошла ко мне, сказала:
– Перед сном-то и помыться можно. У меня ванная есть и горячая вода.
Я согласился. Ванную давно не принимал, и она мне оказалась весьма кстати. А когда я возвращался к себе, Ганна из своей спальни окликнула:
– Лейтенант! Накрой-ка меня тёплым одеялом, чтой-то мне холодно.
Я вошёл в приоткрытую дверь и на высокой роскошной кровати увидел свою хозяйку. Она лежала на спине с раскинутыми по подушке рыжими роскошными волосами и была накрыта всего лишь тонкой кисеёй на манер рыболовецкой сети. Грудь, живот и всё остальное отчётливо просвечивались сквозь ячейки этой сети. Ганна смотрела на меня горящими глазами и улыбалась.
– Что, ещё не видал?..
– На войне другим был занят, – нашёлся я с ответом, чувствуя, как занимается во мне шум мужской плоти.
Засмеялась Ганна, точно ведьма, схватила меня за шею, обдала жаром клокотавшего в ней вулкана.
Всё остальное совершалось по тем же законам, по которым и происходит весь коловорот живой природы.
Жизнь в редакции начиналась с летучки. Михаил Абрамович Львов, наш новый редактор, сидел за огромным дубовым столом и казался подростком, настолько он был мал, хил и несерьёзен видом. От политотдельцев мы уже знали историю его карьеры, нисхождение по ступеням вниз с самой что ни на есть большой высоты, где он царил во время войны: из Главного Политического управления в Москве до крохотной дивизионки во Львове. Заехавший к нам на фронтовом «Виллисе» подполковник Нефёдов, корреспондент «Красной звезды» по Прикарпатскому округу, завидев его у нас в кресле редактора, заскрежетал зубами и чуть было не ударил бедного Львова. Рассказал нам, как наш редактор с 1943 года сидел в отделе кадров Главпура и выпытывал у каждого военного журналиста, попадавшего в кадры, где бы он хотел служить. И если тот называл южное направление, посылал его на север, а если бедолага умолял послать на север, где у него жена, родители, – посылал его на Дальний Восток. Подполковник даже показывал нам, как этот маленький наполеончик потирал от удовольствия руки, сделав гадость очередной своей жертве. Однако враги его не дремали и, где только было можно, мстили обидчику. Так они и спустили бедного Львова во Львов, где, как считали многие и как было на самом деле, ещё «кишели бендеровцы».
Мы собирались в кабинете редактора, рассаживались по своим местам. Капитан Мякушко, большой, грузный человек сорока лет, садился у стола редактора и как-то насторожённо, угрожающе смотрел на начальника. Тот чувствовал на себе его тяжёлый взгляд и не поднимал глаз, будто боялся опалить их о взгляд Мякушки. Редактор распределял задание на день.
– Вам, – кивал он в мою сторону, но и на меня глаз не поднимал, – четыре письма и передовую о спорте. И подвигал мне стопку писем. – Вам, – кивал на Семёнова, – три заметки.
Саше он задавал меньше, зная, как тот медленно и мучительно пишет.
До Мякушки добраться не успевал. Тот предупреждал его грозным басом:
– Передовая о бюрократах в «Правде» напечатана.
И бросает свежий номер на стол редактора. Тот испуганно косит глаза на газету и не решается взять её в руки, словно она горячая и он рискует обжечься.
– Я её читал. Хорошая статья, очень, очень… И что?
– Как что? – гудит Мякушко. И встаёт. И нависает над столом начальника, словно гора.
– Как это вы говорите – и что? Хорошенькое дело: и что?
Оглядывает комнату, смотрит на дверь, будто там кто-то стоит и подслушивает. Эта сцена окончательно добивает редактора; он съёживается, очки его падают на тонкий горбатый нос – он растерянно елозит карандашом по листу бумаги, тяжело дышит.
Сцену эту нельзя понять, если не учесть, что то было время борьбы с космополитизмом. «Правда», а вслед за ней и все другие газеты, печатали громкие статьи, разоблачающие «беспачпортных бродяг человечества», то бишь евреев. И в этой статье о бюрократизме шла речь о них же – носителях всякого зла, волокиты и бюрократизма. Евреев снимали с работы, вызывали в милицию, прокуратуру, а многих сажали в тюрьмы. Наш редактор был еврей и, как всякий его соплеменник, боязливо смотрел на дверь, ждал, когда за ним придут. Мякушко, отъявленный бездельник, и к тому же, как и я, и как Саша Семёнов, залетевший в журналистику случайно, тяготился писанием заметок; по утрам заходил в дивизионную библиотеку, выискивал в центральных газетах важную статью и затем на летучках потрясал ею перед носом редактора, понуждая его к перепечатке. Так он борьбу с космополитизмом коварно опрокидывал на голову и без того вконец перепуганного редактора, а нас, и, прежде всего, себя, освобождал от писания заметок.
С наступлением обеденного перерыва звал нас в пивную, говорил:
– Я вам устроил выходной. Вы должны мне поставить по кружке пива.
У меня денег не было, я оставался на своём месте, доставал из портфеля баночку с капустой и уничтожал её, чувствуя, как с каждым днём крепнут мои ноги. Затем я шёл в столовую, где съедал жиденький гороховый или пшённый суп и миниатюрную котлету со столь же миниатюрной порцией гарнира. Вечером меня ждал роскошный ужин на новой квартире, но я каждый день мучительно думал о том, где бы мне взять денег для покупки конфет или печенья, чтобы не чувствовать себя Альфонсом. Но вот я получил дополнительный паёк и с гордостью выложил его на стол во время ужина с новой хозяйкой, а там подошла и зарплата. Теперь я уже вечерами непременно являлся с чем-нибудь вкусным, а то и приносил цветочек. Но даже и на эти скромные подношения зарплаты хватало на неделю, и я снова терзался сознанием своего иждивенческого положения, и всё больше укреплялся во мнении, что мне нужно расстаться с загадочной женщиной Ганной, которая, как я узнал от её водителя, была прокурором города. Тут же должен признаться, что физического влечения к ней так и не появилось; она была хороша собой, образованна, остроумна, но разница в возрасте была естественным препятствием к нашему союзу. Я с грустью убеждался, что ров между нами становится всё глубже, – и я уже думал о том, как бы половчее и поделикатнее нам расстаться.
И тут случилось событие, разом решившее эту щекотливую проблему. Кто-то из холостых ребят, служивших в штабе дивизии, пригласил меня на танцы в гарнизонный Дом офицеров. Тут я увидел девушек, стоявших плотным рядком у стен и напоминавших большой венок весенних цветов. Звёздами светились глаза, свежестью утренней зари пламенели щёки, ярким разноцветьем поражали взгляд кофточки, юбочки, платья. Всего лишь у одной стены отсвечивали золотом погон офицеры. Война выкосила ребят, – их явно не хватало. Но в тот момент я об этом не думал. Высматривал себе «жертву» и помимо воли мысленно твердил одну и ту же фразу: «Ну, где же тут моя судьба? Смотри хорошенько – жена тебе надолго, на всю жизнь».
И высмотрел. Она была ниже других, держалась скромно, – будто бы даже пряталась за спины подруг. Розовое платье с синими окаёмками. Ножки стройные, но не похожи на ноги взрослой девушки. «Уж не подросток ли?» – мелькнула мысль. И представил, как я предлагаю руку несовершеннолетней, а потом надо мной будут смеяться в редакции. Однако очень уж она хороша! А тут и вальс грянул откуда-то сверху. Я даже вздрогнул и сорвался с места, боясь, что у меня из-под носа уведут моё счастье, мою судьбу. Не помню, что сказал ей, не знаю, как в ту минуту выглядел, – помню только, как несмело и покорно тянет она ко мне руки. И мы медленно, чуть дыша от волнения, скользим по паркету.
Танцевал с нею весь вечер. Потом я её провожал. И только простившись и сделав несколько шагов от двери подъезда, вспомнил, что имени её не спросил. Однако на следующий день пришёл к ней. Дверь открыла не она: передо мной стояла молодая женщина и очень красивая, но – не она.
– Вам нужна Надежда?
– Да, да – Надежда.
Я вошёл и в дверях боковой комнаты увидел мою знакомую; она была здесь другой – не такой худенькой и маленькой ростом; просторный цветастый халат, видимо, с чужого плеча, белый платок, которым было повязано горло, болезненно пылавшие щёки и горячечно блестевшие глаза: всё было то и не то, и вид серьёзный, будто бы недовольный – вчерашнего смущения, так украшавшего невинное существо, тоже не было. Передо мной стояла взрослая девушка и не торопилась меня приветствовать и звать в комнату. Это был момент, когда и я засмущался; меня не звали, а я заявился. И уж готов был извиниться, что-нибудь сказать в оправдание своего визита, но Надя слегка охрипшим голосом проговорила:
– Извините. Я немного простыла, проходите сюда.
И раскрыла дверь большой комнаты. Сама прошла к дивану и села в уголок. Вспомнил, что вчера в Доме офицеров было холодно и, когда мы танцевали, я чувствовал, как она, одетая в лёгкое шёлковое платьице, дрожит и даже губы её, не знавшие краски, слегка посинели.
Я заговорил:
– Вчера было холодно. Мы-то в кителях…
Вошла та женщина, которая открыла мне дверь, – похожая на Надю, но ещё более привлекательная, – видимо, старшая сестра.
– Говорила ей: надень кофту, так нет же, форсит, глупая. А теперь вот болей. На службу не пошла, а там работы много.
Тут же я узнал, что Надежда работала секретарём отдела боевой подготовки нашего штаба, и удивился, что до сих пор её не видел.
– У вас начальник майор Багацкий?
– Да, он здесь живёт, в нашем доме. А вы недавно появились у нас в штабе, в редакции работаете.
– А вы откуда знаете?
Подала свой голос сестра, – её звали Раиса Николаевна, она была хозяйка этой большой многокомнатной квартиры:
– Девчонки глазастые, они в каждом новом парне потенциального жениха видят.
Надежда покраснела, потупила свои большие серо-зелёные глаза. Потом укоризненно на сестру взглянула. Та тоже смутилась; поняла, что реплику подала не самую умную. Решила поправиться:
– Что же особенного я сказала? Ребят теперь мало, замуж выйти непросто.
Надежда окончательно смутилась, теперь уже румянец, несмотря на нездоровье, пылал во все щёки. Она и так была хороша, но состояние стыдливости её ещё больше красило. Она походила на маленькую девочку, которую при товарищах несправедливо обругали и она, не в силах ничем отплатить обидчикам, готова была разрыдаться. Я поспешил на помощь и сказал такое, что ещё больше усугубило общую неловкость:
– Жениха трудно найти дурнушкам, а вашей-то сестре нет причин беспокоиться. К ней на танцах целая толпа ребят устремилась, – хорошо, что я успел захватить её первым.
Эти мои слова хотя и не могли быть неприятными для Надежды, но я по всему видел, что восторга они у обеих сестёр не вызвали. Старшая, видимо, подумала: а ты, малый, не очень-то умён, а младшая, желавшая во мне видеть блестящего принца – и красивого, и остроумного, и одетого в какой-то особый, сверкавший золотом офицерский костюм, – подняла на меня свои прекрасные глаза, слегка улыбнулась, – видимо, прощала и мой мешковатый, потёртый в боях и походах костюм, и мою неловкость в присутствии двух дам. Ободряюще заговорила:
– Вы, наверное, очень учёный и умеете красиво писать?
– Почему?
– Как же! Вы журналист, пишете газету – не все же умеют писать газету.
– Это так. Не все, конечно, но знаний-то больших нам не надо. Чай, не профессора мы.
Дамы засмеялись, и я впервые увидел улыбку своей избранницы, – я уже решил, что она – моя избранница, и был приворожён лучезарностью её глаз в состоянии весёлости, очарованием ямочек в углах губ, и всем её юным, целомудренным и детски нежным лицом. Это был миг, когда я себе сказал: буду добиваться её любви, женюсь на ней.
И свадьба наша состоялась через месяц. Я каждый день к ней приходил, мы гуляли по городу, узнавали друг друга, но не так, как теперь узнают друг друга влюблённые. Мы за этот месяц даже не поцеловались. Да, признаться, я и не умел целоваться; телевизора тогда не было, секслитературы – тоже; юноши, как я вот, нередко до женитьбы и не знали поцелуев. Нынешним молодым людям такое может показаться неправдоподобным, но моё поколение ещё хранило целомудрие прошлых лет, и это, как я теперь могу сказать, было большим нравственным богатством русских людей, залогом супружеской верности, счастья и крепости семей. Разводы случались и в наше время, но их было не так много. Я сейчас не могу вспомнить, чтобы кто-нибудь из моих друзей-сверстников покинул жену, семью и завёл себе новую. Ещё в середине нашего столетия русские люди крепко держали свои семьи, а вместе с семьями держалось и русское государство. Распад начался с порушения нравов. Исконные свойства славян честность и целомудрие дрогнули под натиском голубого разбойника. Иуды-горбачёвцы, а затем и воры-ельциноиды шагнули в наш дом с экрана телевидения. Недаром москвичи его ещё в сороковых годах прозвали Тель-авивдением, то есть порождением Тель-Авива.
С Надеждой я без особых конфликтов и осложнений прожил более сорока лет, и она свою жизнь, как не однажды признавалась друзьям, считала счастливой. А сейчас она вместе с дочкой Леночкой покоится на Введенском кладбище в Москве, почитаемая в сердцах и памяти всех знавших её людей.
Но тогда… мы решили сыграть хорошую свадьбу; это в сорок седьмом-то голодном году! Я занял три тысячи рублей, и на эту сумму мы закупили продуктов, вина, пригласили друзей. Сестра Надежды Раиса Николаевна и её муж Василий Иванович Фиофелактов, работник горвоенкомата, выделили нам в своей квартире небольшую комнатку, и мы начали свою семейную жизнь.
Бюджетом заведовала Раиса Николаевна, а жёсткий контроль над каждой копейкой осуществлял Василий Иванович. Денег у меня не было, Надежда получала шестьсот рублей – в два раза меньше, чем младший офицер штаба, – мы с ней в первые дни почти ничего не ели. Василий Иванович выговаривал, зачем мы устроили роскошную свадьбу – теперь вот сиди без денег, кусай локоть. По утрам Раиса Николаевна предлагала нам кашу и чай, но еда нам была в тягость, мы с Надеждой незаметно выскальзывали из квартиры и, очутившись на воле, смеялись над ворчанием и жадностью Василия Ивановича. В обед я заворачивал в бумажку кусочек хлеба и котлетку, шёл в отдел боевой подготовки, угощал Надежду. Надю я полюбил самозабвенно, и не только за красивое лицо, стройную фигуру, а и за беспечную весёлость, благородство характера и какую-то врождённую мудрость в подходе ко всем ситуациям, возникавшим в нашей новой жизни.