Страница:
Обыкновенно мысль противная одна в голове не ходит, к ней тотчас и вторая, и третья присоединяются. А как спать буду? Костёр бы развёл, а из чего его разведёшь? Ну, положим, наломаешь сучья с берёзки – они сырые. Куст засохший найдёшь – долго ли гореть будет?
Наконец, где спать лягу? На снегу? На мокрой земле?.. Как же я обо всём этом не подумал раньше. Уж не вернуться ли назад?..
С минуту стоял в раздумье. Но потом крепко сжал кулак, поднял над головой: не трусь! Иди вперёд. Назад пути нет.
И двинулся дальше.
Пытался считать шаги, сверять их с часами, но тут же решил: занятие это пустое. И без того знаю: крепкий бодрый шаг будет равен шести-семи километрам в час.
Огоньки позади светятся и будто бы догоняют. Я уже к ним привык и иду спокойно. Пытаюсь услышать шум моря, но шума нет, и неба не вижу, только улавливаю слабый шелест облаков, коловращение сырых масс воздуха. Мог бы держаться левее, ближе к берегу, да всё время помню: у берега сырые низины, болота, ямы и овраги. Мысленным взором окидываю расстилающееся впереди пространство: что ожидает меня, если отклонюсь вправо? А ничего страшного. Там тянется железная дорога: Кандалакша – Мурманск. Рельсы под ногами увижу.
И от этих ободряющих мыслей шаг становится веселее. Вот уж и полночь. Восемь часов хода, с двумя-тремя перерывами на отдых. Тридцать-сорок километров позади. Надо подумывать о ночлеге. Одно только скверно: огоньки продолжают за мной катиться. Уж не наваждение ли какое?..
Два огня засветились и впереди. Сначала слабо, а потом сильнее, сильнее. Эти на глаза волка не похожи, свет от них всё ярче и всё шире. «Костры!» – радостно бросилось в голову И я сворачиваю в их сторону.
Откуда только взялись силы: словно скаковая лошадь, получив в бок шпоры, перешёл на рысь. Впереди люди, ужин, отдых, – и стая преследующих волков меня уже не достанет.
Да, теперь я отчётливо вижу два костра, только, к сожалению, они затухают. Подхожу ближе: между кострами что-то чернеет. Силуэтов людей не видно. То ли лежащий человек, то ли постель или какие вещи?.. Тот костёр, что поближе, отбрасывает красный свет, и я вижу лицо, длинные волосы, – кажется, женщина! Уж не мёртвая ли?.. Окликаю:
– Извините, я заблудился, не покажете ли мне дорогу?
– А вы кто?
Голос девичий, может, даже ребёнок.
– А вы можете ко мне повернуться?
– Нет, мне больно.
– Больно? Но что же у вас болит?
– Всё тело. У меня радикулит.
– Радикулит? Но он бывает в спине.
– Да, в спине, но всё равно: поворачиваться нельзя: больно. Зайдите с другой стороны. Я вас увижу.
Снял вещмешок и зашёл с другой стороны, здесь я мог разглядеть лицо лежащей, но свет от другого костра затухал, и я не мог определить возраста девочки.
– Тебе сколько лет? – невольно вырвалось у меня.
– А это важно?
– Конечно, важно! Должен же я знать, с кем имею дело.
– А я не хочу иметь с вами никакого дела.
– Резонно. Однако я должен знать, самостоятельная ты или так… подросток.
– А вы самостоятельный?
– Да, конечно.
– Чтой-то не видно. Ну, ладно: я вас боюсь. Отойдите от меня подальше.
– Меня? Боитесь?.. Я офицер, капитан артиллерии.
– Здесь нет артиллерии, и вам нечего тут делать, но если вы настоящий мужчина, вы меня не тронете. Я же больная, а больных даже волки не трогают. Ну, ладно. Никакой вы не капитан, а скажите: сколько вам лет?
– До пенсии ещё далеко, лет десять надо служить.
– Десять… до пенсии? Значит, вы старый. А голос молодой. Я молодых боюсь, а если старый – ничего. Вы даже можете прилечь ко мне на край спального мешка.
– А почему вы молодых боитесь?
– Они глупые. И не знаешь, что им взбредёт в голову. Пусть лучше старый.
– Однако ты, наверное, морочишь мне голову и смеёшься надо мной. Говори, кто ты такая и почему здесь одна? Наверное, тут где-то поблизости твои товарищи и они сейчас придут?
– Мой отец геолог, тут где-то его партия, и мы её искали. Но меня сковал радикулит, – да такой, что ни встать, ни сесть я не могу. Папа пошёл в шахтёрский посёлок за машиной, да вот… нет и нет. Он, наверное, затерялся. А я тут одна боюсь. Там вон речушка, к ней подходили волки на водопой. У меня есть ружьё, но я же не могу шевельнуть рукой. И ещё в моем рюкзаке есть топор, вы можете срубить сучья и бросить в костёр.
– Вот это деловой разговор.
Я достал топор и пошёл к реке, которая блеснула матовой свинцовой полосой, стал искать сухие деревья. Скоро я нарубил охапку засохших берёзок, а затем и другую, и третью, и два костра снова запылали ярким пламенем. В их свете я разглядел лицо девушки, а точнее, девочки, – так она была молода. Достал свои продукты и предложил ей со мной поужинать, но она отказалась, сославшись на боли во всех суставах. Сделала усилие, чтобы освободить для меня часть спального мешка, на которую и я бы мог прилечь. И при этом сказала:
– Я теперь вижу вас; вы и не старый и не молодой, но военный, и я вас не боюсь. А у вас есть жена?
– Есть. И дочка есть. Они в Вологде, и скоро я к ним приеду.
Девочка лежала на спине, смотрела в небо. В её больших и чёрных как угольки глазах метались всполохи пламени, и это придавало ей вид фантастического существа, упавшего с другой планеты. Видимо, она хотела спать; глаза её то закрывались, то открывались, а потом и дыхание изменилось, стало глубоким и шумным.
Я подложил под голову свой вещмешок, привалился к девочке и скоро тоже заснул. И спал очень крепко, как только спал на войне после изнурительных походов и бессонных ночей. И ничего не видел во сне, ничего не слышал, – и не знаю, сколько проспал, как вдруг у самого уха явственно раздался голос мамы:
– Ванятка, вставай! Вставай, милый, вставай.
Так мама будила в детстве. И я открыл глаза. И меня поразил мрак, царивший вокруг. Костры потухли, и я ничего не видел, а только совсем рядом кто-то горячо дышал и будто мокрыми тёплыми губами касался моей щеки. Я вздрогнул и хотел подняться, но два горящих глаза давили меня, прижимали к земле. «Волки!» – бросилось в голову, и я рукой потянулся к пистолету, выхватил его и выстрелил. Темень огласилась страшным воем, и глаза шарахнулись в сторону, а где-то в глубине ночного мрака завыли другие волки. Я снова выстрелил, – теперь уже для устрашения всей стаи. Громовые раскаты двух выстрелов вспарывали темень, гул и треск от них, казалось, раскололи землю, разбудили небо, и тучи с шумом понеслись над головой.
Рядом со мной вырос силуэт человека.
– Что случилось? Вы кого убили?
Я повернулся.
– А… ваш радикулит?
– Радикулит?
– Да, радикулит? Вы же не могли рукой шевельнуть.
– Да, не могла, а теперь… могу. И вот… – ноги ходят. Видите?
Прошла к костру, бросила в потухшие головёшки сухие ветки. Огонь вспыхнул. Девушка подняла на меня глаза:
– Как вас зовут?..
– Капитан… Ваня. Иван…
– Нужно что-нибудь одно: лучше капитан.
– У меня имя хорошее. Иван. Немцы на войне всех русских Иванами называли.
– Нет, имя нехорошее – Иван! Разве можно так… Иваном человека называть. Это раньше стариков так звали. Другое дело – Эдик, Эдуард! Или Гоэлро. У нас физрука так звали: Гоэлро Фомич. Звучно и – непонятно. Девочки любят, когда непонятно. А, кроме того, человек вы женатый, семейный. У вас дочь есть, а я скажу: Ваня, Иван. Нет, я капитаном буду вас звать. Капитан – красиво. У руля стоит, корабль в море ведёт.
– Ну, ладно, – сказал я обиженно. – Раскудахталась. Ты лучше пощупай то место, где был радикулит. Не вернётся ли он снова?
Она щупала нижнюю часть спины.
– Нет, не вернётся. А вернётся – снова выстрелишь… У тебя пули ещё есть?
– Стреляет не пуля, а патрон. Есть у меня патроны.
– А меня Ниной зовут. Я Нина Истомина, будем знакомы. Кому сказать – не поверят: выстрел, ваш выстрел. Я так испугалась… Вскочила, – и вот… нет радикулита. Смешно.
Нарубили веток, запалили костры. Пламя от них вздымалось к небу, искры дождём осыпали тундру. Я вспомнил, как мне рассказывал брат Фёдор: он тоже чудесным образом излечился от радикулита. Сидел в санатории за столом с больным – сердечником. Обедали. И вдруг сосед схватился за сердце: «Ой!» – и повалился со стула. Фёдор вскочил, наклонился к нему и, увидев, что тот мёртв, кинулся бежать за врачом. Нашёл врача, привёл его к умершему и тут только вспомнил о своём радикулите. Его как ни бывало!
Рассказал эту историю Нине, и мы долго смеялись.
Со стороны моря потянуло ветром – влажным и будто бы тёплым. Потом налетели резкие порывы, подхватили горящие головёшки, унесли в темноту. Огоньки ещё с минуту метались по тундре, прыгали вверх-вниз, пунктирами трассирующих пуль резали пространство, но тут же растворялись во мраке, который на глазах сдвигался в сторону от моря. И на открывшемся небе среди ярко засиявших звёзд вначале чуть заметно, но затем всё отчётливее и шире заиграли розово-зелёные и жёлто-синие полосы… Начинался концерт световой музыки – северное сияние. Я ещё со школьных лет слышал о таком явлении, – и читал, и знал, что именно здесь, в Заполярье, оно и бывает, но вот увидел его и не поверил глазам: так неожиданно и мощно заполыхало небо, так фантастически прекрасно оно было.
Порывы ветра становились сильнее; Нина от страха схватилась за рукав моей шинели, я придерживал на голове шапку, и задрав голову, смотрел на валившиеся к горизонту тучи и на всё ярче и шире закипавшее в небе разноцветье. А оно, словно желая меня поразить, закипало всё круче и бурливее, и вот уже подожгло всё небо, и то гасло, то вспыхивало, то бросало на нас исполинские полотенца, а то вдруг кидалось к морю, смахивая как метёлкой звёзды…
И сама тундра занялась всесветным пожаром.
Северное сияние только начиналось.
Со стороны речки, походившей сейчас на огненного змея, шёл человек.
– Папа! – вскрикнула Нина и побежала ему навстречу.
Некоторое время мы втроём наблюдали северное сияние, но затем я засобирался в дорогу.
– Вот тут прямо, – показал на речку отец Нины, – место узкое и мелкое. И часто лежат камни. Вы без труда перейдёте.
Мы простились.
На седьмые сутки я был в Мурманске. А ещё через два дня – в Вологде.
На службе ждал сюрприз – и очень приятный: меня вызывали в Москву, в редакцию «Красной звезды». Я быстро оформил проездные документы, получил командировочные и вечером простился с женой и дочкой.
Моя жизнь делала крутой поворот, я выходил на дорогу большой журналистики.
Глава четвёртая
Наконец, где спать лягу? На снегу? На мокрой земле?.. Как же я обо всём этом не подумал раньше. Уж не вернуться ли назад?..
С минуту стоял в раздумье. Но потом крепко сжал кулак, поднял над головой: не трусь! Иди вперёд. Назад пути нет.
И двинулся дальше.
Пытался считать шаги, сверять их с часами, но тут же решил: занятие это пустое. И без того знаю: крепкий бодрый шаг будет равен шести-семи километрам в час.
Огоньки позади светятся и будто бы догоняют. Я уже к ним привык и иду спокойно. Пытаюсь услышать шум моря, но шума нет, и неба не вижу, только улавливаю слабый шелест облаков, коловращение сырых масс воздуха. Мог бы держаться левее, ближе к берегу, да всё время помню: у берега сырые низины, болота, ямы и овраги. Мысленным взором окидываю расстилающееся впереди пространство: что ожидает меня, если отклонюсь вправо? А ничего страшного. Там тянется железная дорога: Кандалакша – Мурманск. Рельсы под ногами увижу.
И от этих ободряющих мыслей шаг становится веселее. Вот уж и полночь. Восемь часов хода, с двумя-тремя перерывами на отдых. Тридцать-сорок километров позади. Надо подумывать о ночлеге. Одно только скверно: огоньки продолжают за мной катиться. Уж не наваждение ли какое?..
Два огня засветились и впереди. Сначала слабо, а потом сильнее, сильнее. Эти на глаза волка не похожи, свет от них всё ярче и всё шире. «Костры!» – радостно бросилось в голову И я сворачиваю в их сторону.
Откуда только взялись силы: словно скаковая лошадь, получив в бок шпоры, перешёл на рысь. Впереди люди, ужин, отдых, – и стая преследующих волков меня уже не достанет.
Да, теперь я отчётливо вижу два костра, только, к сожалению, они затухают. Подхожу ближе: между кострами что-то чернеет. Силуэтов людей не видно. То ли лежащий человек, то ли постель или какие вещи?.. Тот костёр, что поближе, отбрасывает красный свет, и я вижу лицо, длинные волосы, – кажется, женщина! Уж не мёртвая ли?.. Окликаю:
– Извините, я заблудился, не покажете ли мне дорогу?
– А вы кто?
Голос девичий, может, даже ребёнок.
– А вы можете ко мне повернуться?
– Нет, мне больно.
– Больно? Но что же у вас болит?
– Всё тело. У меня радикулит.
– Радикулит? Но он бывает в спине.
– Да, в спине, но всё равно: поворачиваться нельзя: больно. Зайдите с другой стороны. Я вас увижу.
Снял вещмешок и зашёл с другой стороны, здесь я мог разглядеть лицо лежащей, но свет от другого костра затухал, и я не мог определить возраста девочки.
– Тебе сколько лет? – невольно вырвалось у меня.
– А это важно?
– Конечно, важно! Должен же я знать, с кем имею дело.
– А я не хочу иметь с вами никакого дела.
– Резонно. Однако я должен знать, самостоятельная ты или так… подросток.
– А вы самостоятельный?
– Да, конечно.
– Чтой-то не видно. Ну, ладно: я вас боюсь. Отойдите от меня подальше.
– Меня? Боитесь?.. Я офицер, капитан артиллерии.
– Здесь нет артиллерии, и вам нечего тут делать, но если вы настоящий мужчина, вы меня не тронете. Я же больная, а больных даже волки не трогают. Ну, ладно. Никакой вы не капитан, а скажите: сколько вам лет?
– До пенсии ещё далеко, лет десять надо служить.
– Десять… до пенсии? Значит, вы старый. А голос молодой. Я молодых боюсь, а если старый – ничего. Вы даже можете прилечь ко мне на край спального мешка.
– А почему вы молодых боитесь?
– Они глупые. И не знаешь, что им взбредёт в голову. Пусть лучше старый.
– Однако ты, наверное, морочишь мне голову и смеёшься надо мной. Говори, кто ты такая и почему здесь одна? Наверное, тут где-то поблизости твои товарищи и они сейчас придут?
– Мой отец геолог, тут где-то его партия, и мы её искали. Но меня сковал радикулит, – да такой, что ни встать, ни сесть я не могу. Папа пошёл в шахтёрский посёлок за машиной, да вот… нет и нет. Он, наверное, затерялся. А я тут одна боюсь. Там вон речушка, к ней подходили волки на водопой. У меня есть ружьё, но я же не могу шевельнуть рукой. И ещё в моем рюкзаке есть топор, вы можете срубить сучья и бросить в костёр.
– Вот это деловой разговор.
Я достал топор и пошёл к реке, которая блеснула матовой свинцовой полосой, стал искать сухие деревья. Скоро я нарубил охапку засохших берёзок, а затем и другую, и третью, и два костра снова запылали ярким пламенем. В их свете я разглядел лицо девушки, а точнее, девочки, – так она была молода. Достал свои продукты и предложил ей со мной поужинать, но она отказалась, сославшись на боли во всех суставах. Сделала усилие, чтобы освободить для меня часть спального мешка, на которую и я бы мог прилечь. И при этом сказала:
– Я теперь вижу вас; вы и не старый и не молодой, но военный, и я вас не боюсь. А у вас есть жена?
– Есть. И дочка есть. Они в Вологде, и скоро я к ним приеду.
Девочка лежала на спине, смотрела в небо. В её больших и чёрных как угольки глазах метались всполохи пламени, и это придавало ей вид фантастического существа, упавшего с другой планеты. Видимо, она хотела спать; глаза её то закрывались, то открывались, а потом и дыхание изменилось, стало глубоким и шумным.
Я подложил под голову свой вещмешок, привалился к девочке и скоро тоже заснул. И спал очень крепко, как только спал на войне после изнурительных походов и бессонных ночей. И ничего не видел во сне, ничего не слышал, – и не знаю, сколько проспал, как вдруг у самого уха явственно раздался голос мамы:
– Ванятка, вставай! Вставай, милый, вставай.
Так мама будила в детстве. И я открыл глаза. И меня поразил мрак, царивший вокруг. Костры потухли, и я ничего не видел, а только совсем рядом кто-то горячо дышал и будто мокрыми тёплыми губами касался моей щеки. Я вздрогнул и хотел подняться, но два горящих глаза давили меня, прижимали к земле. «Волки!» – бросилось в голову, и я рукой потянулся к пистолету, выхватил его и выстрелил. Темень огласилась страшным воем, и глаза шарахнулись в сторону, а где-то в глубине ночного мрака завыли другие волки. Я снова выстрелил, – теперь уже для устрашения всей стаи. Громовые раскаты двух выстрелов вспарывали темень, гул и треск от них, казалось, раскололи землю, разбудили небо, и тучи с шумом понеслись над головой.
Рядом со мной вырос силуэт человека.
– Что случилось? Вы кого убили?
Я повернулся.
– А… ваш радикулит?
– Радикулит?
– Да, радикулит? Вы же не могли рукой шевельнуть.
– Да, не могла, а теперь… могу. И вот… – ноги ходят. Видите?
Прошла к костру, бросила в потухшие головёшки сухие ветки. Огонь вспыхнул. Девушка подняла на меня глаза:
– Как вас зовут?..
– Капитан… Ваня. Иван…
– Нужно что-нибудь одно: лучше капитан.
– У меня имя хорошее. Иван. Немцы на войне всех русских Иванами называли.
– Нет, имя нехорошее – Иван! Разве можно так… Иваном человека называть. Это раньше стариков так звали. Другое дело – Эдик, Эдуард! Или Гоэлро. У нас физрука так звали: Гоэлро Фомич. Звучно и – непонятно. Девочки любят, когда непонятно. А, кроме того, человек вы женатый, семейный. У вас дочь есть, а я скажу: Ваня, Иван. Нет, я капитаном буду вас звать. Капитан – красиво. У руля стоит, корабль в море ведёт.
– Ну, ладно, – сказал я обиженно. – Раскудахталась. Ты лучше пощупай то место, где был радикулит. Не вернётся ли он снова?
Она щупала нижнюю часть спины.
– Нет, не вернётся. А вернётся – снова выстрелишь… У тебя пули ещё есть?
– Стреляет не пуля, а патрон. Есть у меня патроны.
– А меня Ниной зовут. Я Нина Истомина, будем знакомы. Кому сказать – не поверят: выстрел, ваш выстрел. Я так испугалась… Вскочила, – и вот… нет радикулита. Смешно.
Нарубили веток, запалили костры. Пламя от них вздымалось к небу, искры дождём осыпали тундру. Я вспомнил, как мне рассказывал брат Фёдор: он тоже чудесным образом излечился от радикулита. Сидел в санатории за столом с больным – сердечником. Обедали. И вдруг сосед схватился за сердце: «Ой!» – и повалился со стула. Фёдор вскочил, наклонился к нему и, увидев, что тот мёртв, кинулся бежать за врачом. Нашёл врача, привёл его к умершему и тут только вспомнил о своём радикулите. Его как ни бывало!
Рассказал эту историю Нине, и мы долго смеялись.
Со стороны моря потянуло ветром – влажным и будто бы тёплым. Потом налетели резкие порывы, подхватили горящие головёшки, унесли в темноту. Огоньки ещё с минуту метались по тундре, прыгали вверх-вниз, пунктирами трассирующих пуль резали пространство, но тут же растворялись во мраке, который на глазах сдвигался в сторону от моря. И на открывшемся небе среди ярко засиявших звёзд вначале чуть заметно, но затем всё отчётливее и шире заиграли розово-зелёные и жёлто-синие полосы… Начинался концерт световой музыки – северное сияние. Я ещё со школьных лет слышал о таком явлении, – и читал, и знал, что именно здесь, в Заполярье, оно и бывает, но вот увидел его и не поверил глазам: так неожиданно и мощно заполыхало небо, так фантастически прекрасно оно было.
Порывы ветра становились сильнее; Нина от страха схватилась за рукав моей шинели, я придерживал на голове шапку, и задрав голову, смотрел на валившиеся к горизонту тучи и на всё ярче и шире закипавшее в небе разноцветье. А оно, словно желая меня поразить, закипало всё круче и бурливее, и вот уже подожгло всё небо, и то гасло, то вспыхивало, то бросало на нас исполинские полотенца, а то вдруг кидалось к морю, смахивая как метёлкой звёзды…
И сама тундра занялась всесветным пожаром.
Северное сияние только начиналось.
Со стороны речки, походившей сейчас на огненного змея, шёл человек.
– Папа! – вскрикнула Нина и побежала ему навстречу.
Некоторое время мы втроём наблюдали северное сияние, но затем я засобирался в дорогу.
– Вот тут прямо, – показал на речку отец Нины, – место узкое и мелкое. И часто лежат камни. Вы без труда перейдёте.
Мы простились.
На седьмые сутки я был в Мурманске. А ещё через два дня – в Вологде.
На службе ждал сюрприз – и очень приятный: меня вызывали в Москву, в редакцию «Красной звезды». Я быстро оформил проездные документы, получил командировочные и вечером простился с женой и дочкой.
Моя жизнь делала крутой поворот, я выходил на дорогу большой журналистики.
Глава четвёртая
В Москву я приехал утром. И сразу отправился в «Красную звезду». Шёл по коридору третьего этажа, читал вывески: «Отдел информации», «Отдел партийной жизни», «Боевой подготовки», «Морского флота», «Авиации». Возле этой комнаты остановился. Решил, что здесь и буду работать. Ведь это моя стихия – авиация. Впрочем, и артиллерия мне родная. Но хотелось бы попасть в отдел авиационный. «Буду проситься», – сказал себе решительно и пошёл дальше.
То из одной комнаты, то из другой выходили офицеры, всё больше майоры, подполковники и полковники, – младших офицеров не видно; и куда-то все торопятся, на меня не смотрят; и были они сытые, красномордые – не то, что во Львове, где мы жестоко голодали, на лице ни кровинки и все злые. Эти же и одеты во всё новенькое, и брюки отглажены, ботинки начищены, пуговицы горят, как звёзды. «Столица! – думал я. – Тут у них и снабжение особое».
Зашёл в туалет, достал из портфеля газету, стал отчищать ботинки. Здесь только заметил, что ботинки у меня разваливаются, каблуки стоптаны, носки расплющены и смотрят один вправо, другой влево – как у Чаплина. Пытался их поправить, но они становились ещё хуже и грозили совсем расползтись. С ужасом подумал, что новые купить не на что, а в этих ходить можно было только в Вологде или там, в тундре, где они героически выдержали и снег, и грязь, и бездорожье. Осмотрел себя в зеркало, и мне стало не по себе; я даже похолодел от безысходности положения. Китель был весь мят и жат и на локтях потёрся, о брюках и говорить нечего: они не только вид, но даже свой первоначальный цвет потеряли. И как же это я об одежде не подумал? Ну, хотя бы всё отгладил, подшил бы, подлатал. Хорошо, хоть Надежда перед отъездом воротничок свежий пришила, да и китель, кажется, почистила.
Однако делать нечего: приосанился, вошёл в отдел кадров. Тут в приёмной сидела секретарша, женщина восточного типа – армянка или еврейка: вид у неё непроницаемо равнодушный, и даже презрительный, будто к ней приближалась жаба с повреждённой лапой и разбитой головой.
– Я по вызову, – начинаю негромко и чуть дыша, – у меня бумага. Вот…
Протягиваю вызов, подписанный главным редактором, но секретарша меня не видит и не слышит. Пауза длится несколько минут и становится нестерпимой. Бумага в руке начинает подрагивать, будто я сильно замёрз или меня трясёт лихорадка. Наконец, она берёт бумагу, нехотя читает. И кладёт её на угол стола, – так, что она вот-вот упадёт.
В приёмную вкатился подполковник, именно вкатился, потому что он был невысок ростом и толст и плечи имел покатые, точно женщина. По мне скользнул левым глазом и прошёл мимо, словно боялся, что я его схвачу за руку и увяжусь за ним. Со спины он ещё больше походил на женщину: слипшиеся кудрявые волосы падали на плечи, а там, где должна быть талия, выделялось утолщение и сглаживало зад, так что ноги его, короткие и почти не гнущиеся, казалось, росли из спины, и оттого он уж и совсем терял признаки мужского происхождения. Впрочем, всё это я оценил в несколько секунд, пока подполковник метеором летел к двери своего кабинета.
Это был начальник отдела кадров газеты подполковник Шапиро, который вместе с главным редактором подписал вызов. Я понял это, когда секретарша, захватив со стола бумагу, скрылась в кабинете. А когда вышла оттуда, сказала:
– Ждите.
Подполковник не принимал меня долго, он ещё несколько раз выходил из кабинета, пробегал мимо, и каждый раз я видел, как скользящим боковым зрением оглядывал меня, не проявляя, впрочем, никакого ко мне интереса. Я невольно вспоминал двух полковников – Арустамяна и Сварника, и майора из СМЕРШа, – они вот так же кидали на меня мимолётные взгляды и демонстративно третировали сам факт моего существования на белом свете, – пытался вывести какую-то закономерность, но, конечно, никакой связи тут не видел, а лишний раз задумывался о том, что в армии я ничего не значу, никого не интересую и на другое отношение к себе не могу рассчитывать. Снова заползали мысли о тракторном заводе в Сталинграде, где я мог бы сейчас быть заместителем начальника цеха, имел бы квартиру и пользовался бы всеобщим уважением, как это было ещё до войны, когда я работал распредмастером во втором механическом цехе. Здесь же я, если и приживусь, то как устроюсь с квартирой, как буду жить на самую маленькую зарплату, которую мне положат, – и вообще, сумею ли вписаться в такой важный коллектив высококлассных журналистов, которые тут наверняка только и служат.
Приёма я ждал более трёх часов, а потом секретарша сказала:
– Начальник сегодня принять вас не может, вы идите в гостиницу, устраивайтесь, а завтра во второй половине дня придёте.
Я ещё в Вологде узнал адрес офицерской гостиницы на площади Коммуны, поблизости от театра Красной Армии, – туда и поехал.
Скоро я имел маленький отдельный номер, оставил в нём портфель, а сам пошёл гулять по городу. Мне надо было ещё посетить редакцию журнала «Новый мир», показать там «Лесную повесть», но туда я решил поехать после того, как устроятся мои дела в «Красной звезде».
Часу в десятом вернулся в гостиницу и лёг спать. Но через час-другой заслышал какую-то возню в номере и проснулся. Включил ночничок и увидел здоровенного лысого дядю, снимавшего гимнастёрку и готового уж ложиться спать. Я вскочил и сел на край койки. Он же, увидев меня, махнул рукой и выругался:
– Чёрт! Эти проклятые клетки! Я номером ошибся!
Он присел на стул и стал объяснять:
– Тут, видите ли, коридорная система, на этаже сто номеров и все одного размера. Я там в вестибюле в карты играл, ну, и вот… забрёл к вам. Простите, ради бога! Ваш номер тридцать второй, а мой тридцать третий. И мебель тут расставлена по стандарту: кровать, столик, стул – всё одинаково. Вы, наверное, вчера поселились. Тут до вас майор танкист с супругой жил.
Мой собеседник, судя по погонам на гимнастёрке, был тоже майором; широко улыбнулся, стал рассказывать.
– Случай тут на днях вышел: ребята в преферанс играли, припозднились. Один отвалился, пошёл спать. Вот так же зашёл в соседний номер, тихонько разделся, лёг в кровать. Женщина проснулась, обняла его. Ну, конечно, приняла за своего. А уж потом, когда страсти разогрелись, рукой головы коснулась. Батюшки! – лысый. Муж-то у неё кудлатый, а у этого голова точно коленка бабья.
– Ой! Никак Леонид Фомич?
– Валентина?.. А твой там, в вестибюле, пульку доигрывает.
Затихли на минуту. Валентина шепчет на ухо:
– Теперь-то уж… ладно. Если уж так вышло.
Чужой мужик, хоть и лысый, а женщине любопытно. Да и момент такой: назад дороги нет.
Майор долго и смачно смеялся.
– Вот они… эти проклятые клетки! Ну, да ладно, прости браток. Пойду к себе. А то ещё и к моей бабе забредёт какой-нибудь преферансист.
Он снова засмеялся и вышел. А мне было грустно. Я долго лежал с открытыми глазами, смотрел в потолок. Вот она, супружеская верность. «Теперь-то уж… ладно», – говорит ему чужая жена. И вот что обидно: наверное, всякая на её месте поступила бы так же.
Это была минута, когда в сердце моём шевельнулась ревность.
На другой день подполковник Шапиро снова часа два подержал меня в приёмной. Я, конечно, понял, что никакая не занятость была тому причиной – подполковник явно демонстрировал ко мне неприязнь, но вот в чём я перед ним провинился – понять не мог. И когда он меня всё-таки принял, я мог убедиться, что начальник отдела кадров, как в своё время старший лейтенант Львов в Харькове, будет всячески тормозить мой приход в редакцию. Вопросы задавал нехотя, на меня не смотрел.
– Какое у вас образование?
– Среднее. И к тому же военное училище…
– Среднее! Да как же я вас оформлять буду? Вы об этом подумали?.. Что мне скажут там, в Главпуре?.. А?.. Должны же вы, наконец, понять моё положение?.. Едете в Москву, в главную военную газету!.. А какой такой ваш диплом я представлю начальству? Мне скажут: парень где-то там работал на заводе, потом немножко воевал на фронте – и давай его в Москву. В «Красной звезде» работать хочет. А?.. Я тоже хотел бы работать в Кремле, там, где кабинет товарища Сталина. Или министром по обороне! Хочу ездить в большой машине и с охраной. Я еду в Кремль, а все говорят: это Шапиро поехал на работу. Вам смешно! А мне не смешно выписывать заводскому парню удостоверение корреспондента «Красной звезды» и чтоб мне потом говорили: «Кого тащишь в редакцию?..».
Подполковник поднял на меня глаза, и я увидел в них холодный сумрак; такой был в тундре перед тем, как там открылось небо и началось северное сияние. В мокрой непроглядной вышине точно живые существа ползли тучи, и я будто бы даже слышал их шипение. В глазах Шапиро вот так же что-то копошилось и шелестело. Они были пустыми, в них, как в колодец, можно было провалиться.
– Ну, хорошо, хорошо. Генерал болен и не скоро поправится; у него воспаление лёгких. Завтра я к нему поеду и доложу вашу бумагу. Приходите вечером, мы что-нибудь придумаем.
И когда я выходил из кабинета, он вслед мне проворчал:
– Они делают глупости, а я должен расхлёбывать.
Был вечер, когда я выходил из редакции. Шёл мокрый противный снег, москвичи, подняв воротники, бежали по своим делам, никто ни на кого не глядел, никто никому не был нужен. Сознание полного одиночества и своей ничтожности – первое и весьма неприятное ощущение, которое я успел вынести от пребывания в столице. Теперь же, когда, как мне казалось, окончательно рухнула моя мечта стать столичным журналистом, я бы хотел поскорее уехать из Москвы. Уехать в Вологду, Сталинград – куда угодно, но только уехать. И если ещё вчера под сердцем теплилась надежда на устройство рукописи в журнале, то теперь и она испарилась. Уехать, уехать – и поскорее.
Назавтра пришёл в редакцию после обеда. На столе у секретарши увидел свою бумагу; она, как и прежде, лежала на самом краешке стола и готова была вот-вот свалиться.
Секретарша не ответила на приветствие, сняла трубку телефона, позвонила. И я услышал:
– Товарищ генерал! Офицер из Вологды у меня в приёмной.
Передала мне трубку:
– С вами будет говорить генерал.
Я взял трубку и встал по стойке «смирно». В трубке раздался хрипловатый голос:
– Должен перед вами извиниться: Главпур не разрешает мне взять вас в редакцию. Я хочу предложить вам поучиться на Высших курсах при Военно-политической академии. Год пройдёт незаметно, и тогда мы вас оформим. А? Вы согласны? Ну, и отлично. Я звонил начальнику академии, обо всём договорился. Зайдите к ним в отдел кадров – завтра же.
– Благодарю вас, товарищ генерал! – отчеканил я с радостью.
Такой оборот дела был для меня самым счастливым; отсутствие образования тянулось бы за мной всю жизнь, а тут – высшие курсы!
На следующий день утром я уже был в академии и стоял перед дверью, сбоку от которой была надпись: «Заместитель начальника отдела кадров». «Вот, – думаю, – сейчас войду, а и здесь сидит…» – вспомнился Шапиро, и я почувствовал, как по всему телу бежит неприятный холодок. Однако решительно открыл дверь:
– Можно к вам?
– Попробуйте! – раздался звонкий и будто бы весёлый голос.
Комната большая с красным потёртым ковром посредине. У окна стол и за ним майор – какой-то несерьёзный, мальчикоподобный; круглая голова с шапкой волнистых тёмных волос, зелёные улыбчивые глаза: смотрит на меня так, будто мы с ним давно знакомы и он меня ожидал. Сбоку от него у другого окна чёрный диван и на нём, закинув ногу на ногу, привалясь к спинке и раскинув руки, сидит парень в гражданском – такой же молодой, но с лицом круглым, широким, кареглазый, черноволосый. Держится независимо, смотрит на меня свысока. Он первым и заговорил:
– Ты из Вологды, да? Не твой это рассказ был напечатан в «Красном Севере»? Заголовок, правда, ужасный, но рассказ ничего. Я тоже участник Совещания молодых писателей, и мои стихи там печатали. Может, читал? Я Владимир Котов.
Поднялся и протянул мне руку. И – сидевшему за столом майору:
– Николай, оформляй. Из него выйдет толк. Я вижу – оформляй. Да так, чтобы он и стипендию хорошую получал, и эту вашу высшую школу поскорее закончил. Мы с ним дела в литературе будем большие делать. Оформляй.
Майор Николай тоже подошёл ко мне и дружески протянул руку.
– Будем знакомы: Бораненков. Я тоже в некотором роде литератор: рассказы пишу. Только у меня жанр щекотливый: я, видишь ли, юмором пробавляюсь, а Гоголей и Щедриных у нас не любят.
Сел за стол, стал куда-то вписывать мою фамилию. С грустной улыбкой продолжал:
– Ладно бы юмор гражданский, а у меня военный. Этот уж и совсем не любят.
Потом вскинул на меня весёлые глаза:
– Послушай, капитан: поступай на экстернат. У нас таких соискателей не любят, но я уговорю начальника учебной части. Тебе академия нужна. Будешь учиться на курсах и одновременно сдавать за всю академию. Вы ведь фронтовик, командовали батареей, а батарея приравнивается к батальону – вам многие предметы мы сразу же засчитаем. К примеру, тактику, стрельбу, строевую подготовку, физподготовку… Останутся предметы теоретические да профессионально-журналистские. А?.. Полтора-два года, и в кармане диплом об окончании академии.
Я тут же написал заявление.
Майор продолжал:
– Курсы находятся за городом, на бывшей даче Ворошилова. С Белорусского вокзала поедешь до станции Перхушково. Начальником там генерал Штырляев. Завтра к нему явитесь.
Через час я уже имел в кармане все документы и, сияющий, выходил из академии. Со мной вышел и Владимир Котов.
– Вам куда? – спросил он.
– В редакцию «Нового мира». Повесть хотел бы им показать.
– О! Это мысль! У меня там стихи валяются. Я с вами поеду.
В редакции мы расстались: я пошёл в отдел прозы, Володя – в отдел поэзии.
Первая же вывеска у двери кабинета меня обрадовала: «Дроздов А. Ф.». Однофамилец! Может, из наших краёв.
В комнате, похожей на клетку, за маленьким, почти игрушечным столом сидел пожилой седоволосый дядя. На меня смотрел недружелюбно, впрочем, с некоторым интересом. Одет он был в серый дорогой костюм, но видом был прост, и даже чем-то напоминал мне земляков: лицо широкое, курнос, глаза большие, цвета вечерней синевы.
Решил быть смелым:
– Я тоже Дроздов, а вы, случайно, не пензенский?
– Я тамбовский – там рядом; у нас Цна, у вас Хопёр. Так я понимаю?
В его ответе слышалась насмешка, будто говорит с малышом: это мне не понравилось. Продолжал серьёзнее:
– Повесть вам принёс. Вот… Может, годится?
Подаю рукопись. А он меня – как из ружья:
– Да нет, ваша повесть тут не пригодится.
– Почему? Вы же её не читали.
– И читать не стану. Во-первых, у нас на самотёке другие люди сидят, а во-вторых… мы печатаем маститых авторов. Вы ведь, надеюсь, не считаете себя маститым?
– Нет, конечно, однако думаю, что у меня получилось. Иначе бы не пришёл в редакцию.
Вечерне-синие глаза долго на меня смотрели, смягчились немного. В них даже блеснул зайчик интереса и доброго побуждения. Заговорил с улыбкой и как-то так, отвлечённо:
То из одной комнаты, то из другой выходили офицеры, всё больше майоры, подполковники и полковники, – младших офицеров не видно; и куда-то все торопятся, на меня не смотрят; и были они сытые, красномордые – не то, что во Львове, где мы жестоко голодали, на лице ни кровинки и все злые. Эти же и одеты во всё новенькое, и брюки отглажены, ботинки начищены, пуговицы горят, как звёзды. «Столица! – думал я. – Тут у них и снабжение особое».
Зашёл в туалет, достал из портфеля газету, стал отчищать ботинки. Здесь только заметил, что ботинки у меня разваливаются, каблуки стоптаны, носки расплющены и смотрят один вправо, другой влево – как у Чаплина. Пытался их поправить, но они становились ещё хуже и грозили совсем расползтись. С ужасом подумал, что новые купить не на что, а в этих ходить можно было только в Вологде или там, в тундре, где они героически выдержали и снег, и грязь, и бездорожье. Осмотрел себя в зеркало, и мне стало не по себе; я даже похолодел от безысходности положения. Китель был весь мят и жат и на локтях потёрся, о брюках и говорить нечего: они не только вид, но даже свой первоначальный цвет потеряли. И как же это я об одежде не подумал? Ну, хотя бы всё отгладил, подшил бы, подлатал. Хорошо, хоть Надежда перед отъездом воротничок свежий пришила, да и китель, кажется, почистила.
Однако делать нечего: приосанился, вошёл в отдел кадров. Тут в приёмной сидела секретарша, женщина восточного типа – армянка или еврейка: вид у неё непроницаемо равнодушный, и даже презрительный, будто к ней приближалась жаба с повреждённой лапой и разбитой головой.
– Я по вызову, – начинаю негромко и чуть дыша, – у меня бумага. Вот…
Протягиваю вызов, подписанный главным редактором, но секретарша меня не видит и не слышит. Пауза длится несколько минут и становится нестерпимой. Бумага в руке начинает подрагивать, будто я сильно замёрз или меня трясёт лихорадка. Наконец, она берёт бумагу, нехотя читает. И кладёт её на угол стола, – так, что она вот-вот упадёт.
В приёмную вкатился подполковник, именно вкатился, потому что он был невысок ростом и толст и плечи имел покатые, точно женщина. По мне скользнул левым глазом и прошёл мимо, словно боялся, что я его схвачу за руку и увяжусь за ним. Со спины он ещё больше походил на женщину: слипшиеся кудрявые волосы падали на плечи, а там, где должна быть талия, выделялось утолщение и сглаживало зад, так что ноги его, короткие и почти не гнущиеся, казалось, росли из спины, и оттого он уж и совсем терял признаки мужского происхождения. Впрочем, всё это я оценил в несколько секунд, пока подполковник метеором летел к двери своего кабинета.
Это был начальник отдела кадров газеты подполковник Шапиро, который вместе с главным редактором подписал вызов. Я понял это, когда секретарша, захватив со стола бумагу, скрылась в кабинете. А когда вышла оттуда, сказала:
– Ждите.
Подполковник не принимал меня долго, он ещё несколько раз выходил из кабинета, пробегал мимо, и каждый раз я видел, как скользящим боковым зрением оглядывал меня, не проявляя, впрочем, никакого ко мне интереса. Я невольно вспоминал двух полковников – Арустамяна и Сварника, и майора из СМЕРШа, – они вот так же кидали на меня мимолётные взгляды и демонстративно третировали сам факт моего существования на белом свете, – пытался вывести какую-то закономерность, но, конечно, никакой связи тут не видел, а лишний раз задумывался о том, что в армии я ничего не значу, никого не интересую и на другое отношение к себе не могу рассчитывать. Снова заползали мысли о тракторном заводе в Сталинграде, где я мог бы сейчас быть заместителем начальника цеха, имел бы квартиру и пользовался бы всеобщим уважением, как это было ещё до войны, когда я работал распредмастером во втором механическом цехе. Здесь же я, если и приживусь, то как устроюсь с квартирой, как буду жить на самую маленькую зарплату, которую мне положат, – и вообще, сумею ли вписаться в такой важный коллектив высококлассных журналистов, которые тут наверняка только и служат.
Приёма я ждал более трёх часов, а потом секретарша сказала:
– Начальник сегодня принять вас не может, вы идите в гостиницу, устраивайтесь, а завтра во второй половине дня придёте.
Я ещё в Вологде узнал адрес офицерской гостиницы на площади Коммуны, поблизости от театра Красной Армии, – туда и поехал.
Скоро я имел маленький отдельный номер, оставил в нём портфель, а сам пошёл гулять по городу. Мне надо было ещё посетить редакцию журнала «Новый мир», показать там «Лесную повесть», но туда я решил поехать после того, как устроятся мои дела в «Красной звезде».
Часу в десятом вернулся в гостиницу и лёг спать. Но через час-другой заслышал какую-то возню в номере и проснулся. Включил ночничок и увидел здоровенного лысого дядю, снимавшего гимнастёрку и готового уж ложиться спать. Я вскочил и сел на край койки. Он же, увидев меня, махнул рукой и выругался:
– Чёрт! Эти проклятые клетки! Я номером ошибся!
Он присел на стул и стал объяснять:
– Тут, видите ли, коридорная система, на этаже сто номеров и все одного размера. Я там в вестибюле в карты играл, ну, и вот… забрёл к вам. Простите, ради бога! Ваш номер тридцать второй, а мой тридцать третий. И мебель тут расставлена по стандарту: кровать, столик, стул – всё одинаково. Вы, наверное, вчера поселились. Тут до вас майор танкист с супругой жил.
Мой собеседник, судя по погонам на гимнастёрке, был тоже майором; широко улыбнулся, стал рассказывать.
– Случай тут на днях вышел: ребята в преферанс играли, припозднились. Один отвалился, пошёл спать. Вот так же зашёл в соседний номер, тихонько разделся, лёг в кровать. Женщина проснулась, обняла его. Ну, конечно, приняла за своего. А уж потом, когда страсти разогрелись, рукой головы коснулась. Батюшки! – лысый. Муж-то у неё кудлатый, а у этого голова точно коленка бабья.
– Ой! Никак Леонид Фомич?
– Валентина?.. А твой там, в вестибюле, пульку доигрывает.
Затихли на минуту. Валентина шепчет на ухо:
– Теперь-то уж… ладно. Если уж так вышло.
Чужой мужик, хоть и лысый, а женщине любопытно. Да и момент такой: назад дороги нет.
Майор долго и смачно смеялся.
– Вот они… эти проклятые клетки! Ну, да ладно, прости браток. Пойду к себе. А то ещё и к моей бабе забредёт какой-нибудь преферансист.
Он снова засмеялся и вышел. А мне было грустно. Я долго лежал с открытыми глазами, смотрел в потолок. Вот она, супружеская верность. «Теперь-то уж… ладно», – говорит ему чужая жена. И вот что обидно: наверное, всякая на её месте поступила бы так же.
Это была минута, когда в сердце моём шевельнулась ревность.
На другой день подполковник Шапиро снова часа два подержал меня в приёмной. Я, конечно, понял, что никакая не занятость была тому причиной – подполковник явно демонстрировал ко мне неприязнь, но вот в чём я перед ним провинился – понять не мог. И когда он меня всё-таки принял, я мог убедиться, что начальник отдела кадров, как в своё время старший лейтенант Львов в Харькове, будет всячески тормозить мой приход в редакцию. Вопросы задавал нехотя, на меня не смотрел.
– Какое у вас образование?
– Среднее. И к тому же военное училище…
– Среднее! Да как же я вас оформлять буду? Вы об этом подумали?.. Что мне скажут там, в Главпуре?.. А?.. Должны же вы, наконец, понять моё положение?.. Едете в Москву, в главную военную газету!.. А какой такой ваш диплом я представлю начальству? Мне скажут: парень где-то там работал на заводе, потом немножко воевал на фронте – и давай его в Москву. В «Красной звезде» работать хочет. А?.. Я тоже хотел бы работать в Кремле, там, где кабинет товарища Сталина. Или министром по обороне! Хочу ездить в большой машине и с охраной. Я еду в Кремль, а все говорят: это Шапиро поехал на работу. Вам смешно! А мне не смешно выписывать заводскому парню удостоверение корреспондента «Красной звезды» и чтоб мне потом говорили: «Кого тащишь в редакцию?..».
Подполковник поднял на меня глаза, и я увидел в них холодный сумрак; такой был в тундре перед тем, как там открылось небо и началось северное сияние. В мокрой непроглядной вышине точно живые существа ползли тучи, и я будто бы даже слышал их шипение. В глазах Шапиро вот так же что-то копошилось и шелестело. Они были пустыми, в них, как в колодец, можно было провалиться.
– Ну, хорошо, хорошо. Генерал болен и не скоро поправится; у него воспаление лёгких. Завтра я к нему поеду и доложу вашу бумагу. Приходите вечером, мы что-нибудь придумаем.
И когда я выходил из кабинета, он вслед мне проворчал:
– Они делают глупости, а я должен расхлёбывать.
Был вечер, когда я выходил из редакции. Шёл мокрый противный снег, москвичи, подняв воротники, бежали по своим делам, никто ни на кого не глядел, никто никому не был нужен. Сознание полного одиночества и своей ничтожности – первое и весьма неприятное ощущение, которое я успел вынести от пребывания в столице. Теперь же, когда, как мне казалось, окончательно рухнула моя мечта стать столичным журналистом, я бы хотел поскорее уехать из Москвы. Уехать в Вологду, Сталинград – куда угодно, но только уехать. И если ещё вчера под сердцем теплилась надежда на устройство рукописи в журнале, то теперь и она испарилась. Уехать, уехать – и поскорее.
Назавтра пришёл в редакцию после обеда. На столе у секретарши увидел свою бумагу; она, как и прежде, лежала на самом краешке стола и готова была вот-вот свалиться.
Секретарша не ответила на приветствие, сняла трубку телефона, позвонила. И я услышал:
– Товарищ генерал! Офицер из Вологды у меня в приёмной.
Передала мне трубку:
– С вами будет говорить генерал.
Я взял трубку и встал по стойке «смирно». В трубке раздался хрипловатый голос:
– Должен перед вами извиниться: Главпур не разрешает мне взять вас в редакцию. Я хочу предложить вам поучиться на Высших курсах при Военно-политической академии. Год пройдёт незаметно, и тогда мы вас оформим. А? Вы согласны? Ну, и отлично. Я звонил начальнику академии, обо всём договорился. Зайдите к ним в отдел кадров – завтра же.
– Благодарю вас, товарищ генерал! – отчеканил я с радостью.
Такой оборот дела был для меня самым счастливым; отсутствие образования тянулось бы за мной всю жизнь, а тут – высшие курсы!
На следующий день утром я уже был в академии и стоял перед дверью, сбоку от которой была надпись: «Заместитель начальника отдела кадров». «Вот, – думаю, – сейчас войду, а и здесь сидит…» – вспомнился Шапиро, и я почувствовал, как по всему телу бежит неприятный холодок. Однако решительно открыл дверь:
– Можно к вам?
– Попробуйте! – раздался звонкий и будто бы весёлый голос.
Комната большая с красным потёртым ковром посредине. У окна стол и за ним майор – какой-то несерьёзный, мальчикоподобный; круглая голова с шапкой волнистых тёмных волос, зелёные улыбчивые глаза: смотрит на меня так, будто мы с ним давно знакомы и он меня ожидал. Сбоку от него у другого окна чёрный диван и на нём, закинув ногу на ногу, привалясь к спинке и раскинув руки, сидит парень в гражданском – такой же молодой, но с лицом круглым, широким, кареглазый, черноволосый. Держится независимо, смотрит на меня свысока. Он первым и заговорил:
– Ты из Вологды, да? Не твой это рассказ был напечатан в «Красном Севере»? Заголовок, правда, ужасный, но рассказ ничего. Я тоже участник Совещания молодых писателей, и мои стихи там печатали. Может, читал? Я Владимир Котов.
Поднялся и протянул мне руку. И – сидевшему за столом майору:
– Николай, оформляй. Из него выйдет толк. Я вижу – оформляй. Да так, чтобы он и стипендию хорошую получал, и эту вашу высшую школу поскорее закончил. Мы с ним дела в литературе будем большие делать. Оформляй.
Майор Николай тоже подошёл ко мне и дружески протянул руку.
– Будем знакомы: Бораненков. Я тоже в некотором роде литератор: рассказы пишу. Только у меня жанр щекотливый: я, видишь ли, юмором пробавляюсь, а Гоголей и Щедриных у нас не любят.
Сел за стол, стал куда-то вписывать мою фамилию. С грустной улыбкой продолжал:
– Ладно бы юмор гражданский, а у меня военный. Этот уж и совсем не любят.
Потом вскинул на меня весёлые глаза:
– Послушай, капитан: поступай на экстернат. У нас таких соискателей не любят, но я уговорю начальника учебной части. Тебе академия нужна. Будешь учиться на курсах и одновременно сдавать за всю академию. Вы ведь фронтовик, командовали батареей, а батарея приравнивается к батальону – вам многие предметы мы сразу же засчитаем. К примеру, тактику, стрельбу, строевую подготовку, физподготовку… Останутся предметы теоретические да профессионально-журналистские. А?.. Полтора-два года, и в кармане диплом об окончании академии.
Я тут же написал заявление.
Майор продолжал:
– Курсы находятся за городом, на бывшей даче Ворошилова. С Белорусского вокзала поедешь до станции Перхушково. Начальником там генерал Штырляев. Завтра к нему явитесь.
Через час я уже имел в кармане все документы и, сияющий, выходил из академии. Со мной вышел и Владимир Котов.
– Вам куда? – спросил он.
– В редакцию «Нового мира». Повесть хотел бы им показать.
– О! Это мысль! У меня там стихи валяются. Я с вами поеду.
В редакции мы расстались: я пошёл в отдел прозы, Володя – в отдел поэзии.
Первая же вывеска у двери кабинета меня обрадовала: «Дроздов А. Ф.». Однофамилец! Может, из наших краёв.
В комнате, похожей на клетку, за маленьким, почти игрушечным столом сидел пожилой седоволосый дядя. На меня смотрел недружелюбно, впрочем, с некоторым интересом. Одет он был в серый дорогой костюм, но видом был прост, и даже чем-то напоминал мне земляков: лицо широкое, курнос, глаза большие, цвета вечерней синевы.
Решил быть смелым:
– Я тоже Дроздов, а вы, случайно, не пензенский?
– Я тамбовский – там рядом; у нас Цна, у вас Хопёр. Так я понимаю?
В его ответе слышалась насмешка, будто говорит с малышом: это мне не понравилось. Продолжал серьёзнее:
– Повесть вам принёс. Вот… Может, годится?
Подаю рукопись. А он меня – как из ружья:
– Да нет, ваша повесть тут не пригодится.
– Почему? Вы же её не читали.
– И читать не стану. Во-первых, у нас на самотёке другие люди сидят, а во-вторых… мы печатаем маститых авторов. Вы ведь, надеюсь, не считаете себя маститым?
– Нет, конечно, однако думаю, что у меня получилось. Иначе бы не пришёл в редакцию.
Вечерне-синие глаза долго на меня смотрели, смягчились немного. В них даже блеснул зайчик интереса и доброго побуждения. Заговорил с улыбкой и как-то так, отвлечённо: