Страница:
Он посмотрел на меня пристально, и так, будто испугался: не наговорил ли чего лишнего? Тоном старшего сказал:
– А если тебя вызовет, будь с ним потише и повежливей. Не каждому дозволено то, что мне. Однако, что знаешь, то и говори следователю. А то ведь чего удумали: миллионы растратил! Да Василий у меня деньги занимал! Чёрт знает, что это за люди, кегебешники?..
Я пошёл в свой кабинет, позвонил Устинову, доложил, что жду вызова нового командующего. Наш редактор хорошо знал маршала Красовского, они вместе служили на Дальнем Востоке. Сергей Семёнович сказал:
– Я говорил по телефону с маршалом, он меня заверил, что военная авиация без газеты не останется. Скоро он встретится с министром обороны Василевским и скажет ему о газете. Так что вы постарайтесь представиться маршалу. Он, между прочим, газетчиков любит.
В тот день маршал меня не вызвал – сильно занят был, потом он уехал в войска, неделю пробыл там, а через неделю жизнь преподнесла мне очередной сюрприз: я был вызван в Главное политическое управление Советской Армии и полковник Шапиро, тот самый Шапиро, который принимал меня в «Красной звезде», не предлагая даже сесть, сухо проговорил:
– Есть намерение послать вас в Румынию. А пока выводим за штат, ждите назначения.
И склонился над бумагами, давая понять, что разговор окончен.
– Если я не соглашусь?
– Не согласитесь – демобилизуем.
Поднял на меня жёлтые глаза и с какой-то противной дрожью в голосе добавил:
– Вы были ближайшим сотрудником Василия Сталина. Многих теперь вызывает следователь, не исключено, что понесут наказание. Так что я бы на вашем месте радовался: вам светит служба за границей.
– Что я должен делать?
– Сидеть дома и ждать вызова.
И потянулись долгие дни ожидания. Но вот через месяц или полтора меня снова вызвал Шапиро и вручил документы, в том числе и проездные: вначале я должен был явиться в посольство – это в Бухаресте, а затем отбыть в Констанцу, в штаб наших войск, которые в Румынии тогда в большом количестве находились.
То было время, когда Пятая колонна, убрав с пути Сталина, посадила в Кремль своего человека Никиту Хрущёва. Скоро он развернёт кипучую деятельность по ослаблению нашего государства, но пока ещё Россия крепко стояла в странах – сателлитах Гитлера.
Помню, как плохо воевали румынские солдаты, и мы их называли кукурузниками.
Теперь я ехал к ним жить и работать.
Глава вторая
– А если тебя вызовет, будь с ним потише и повежливей. Не каждому дозволено то, что мне. Однако, что знаешь, то и говори следователю. А то ведь чего удумали: миллионы растратил! Да Василий у меня деньги занимал! Чёрт знает, что это за люди, кегебешники?..
Я пошёл в свой кабинет, позвонил Устинову, доложил, что жду вызова нового командующего. Наш редактор хорошо знал маршала Красовского, они вместе служили на Дальнем Востоке. Сергей Семёнович сказал:
– Я говорил по телефону с маршалом, он меня заверил, что военная авиация без газеты не останется. Скоро он встретится с министром обороны Василевским и скажет ему о газете. Так что вы постарайтесь представиться маршалу. Он, между прочим, газетчиков любит.
В тот день маршал меня не вызвал – сильно занят был, потом он уехал в войска, неделю пробыл там, а через неделю жизнь преподнесла мне очередной сюрприз: я был вызван в Главное политическое управление Советской Армии и полковник Шапиро, тот самый Шапиро, который принимал меня в «Красной звезде», не предлагая даже сесть, сухо проговорил:
– Есть намерение послать вас в Румынию. А пока выводим за штат, ждите назначения.
И склонился над бумагами, давая понять, что разговор окончен.
– Если я не соглашусь?
– Не согласитесь – демобилизуем.
Поднял на меня жёлтые глаза и с какой-то противной дрожью в голосе добавил:
– Вы были ближайшим сотрудником Василия Сталина. Многих теперь вызывает следователь, не исключено, что понесут наказание. Так что я бы на вашем месте радовался: вам светит служба за границей.
– Что я должен делать?
– Сидеть дома и ждать вызова.
И потянулись долгие дни ожидания. Но вот через месяц или полтора меня снова вызвал Шапиро и вручил документы, в том числе и проездные: вначале я должен был явиться в посольство – это в Бухаресте, а затем отбыть в Констанцу, в штаб наших войск, которые в Румынии тогда в большом количестве находились.
То было время, когда Пятая колонна, убрав с пути Сталина, посадила в Кремль своего человека Никиту Хрущёва. Скоро он развернёт кипучую деятельность по ослаблению нашего государства, но пока ещё Россия крепко стояла в странах – сателлитах Гитлера.
Помню, как плохо воевали румынские солдаты, и мы их называли кукурузниками.
Теперь я ехал к ним жить и работать.
Глава вторая
Румыния?.. Хорошо это или плохо? И почему я должен ехать не прямо в Констанцу, где штаб нашей армейской группы и редакция газеты, а в Бухарест и явиться «лично к послу»?.. Я же военный!..
Так я думал по дороге из Главного политуправления домой. И ещё приходили на ум мысли: «А хорошо ли это и вообще-то моё решение поехать в Румынию, – не лучше ли было бы демобилизоваться из армии и устраивать дальнейшую жизнь в гражданке?..»
Тут мне припомнилась как-то сказанная фраза Камбулова: «Диплом об окончании академии тебе не нужен, пока ты в редакции, а как вылетишь из неё – тут тебе и скажут: пожалуйте диплом об окончании высшего образования».
Да уж, это так – журналиста без высшего образования не может быть.
Эта последняя мысль укрепила меня в правильности принятого решения. Тут я начал думать и о том, что хорошо послужить за границей. Там и платят побольше, можно будет купить красивую одежду жене, дочери, – скоро и второй ребёнок у нас родится. За границу многие офицеры стремятся, а меня посылают, – и хорошо.
На какой-то пересадке с троллейбуса на автобус позвонил в редакцию Грибову, – его, кажется, тоже назначили в Румынию, – и точно: он радостно кричал в трубку:
– Да? И тебя посылают к туркам? Хорошо! Едем вместе. Румын он называл турками, а Румынию – Турцией.
Условились встретиться у входа в Парк культуры Горького. Встретились. Ходим по аллеям, глазеем на фонтаны, скульптурные группы, – мой спутник рад, он счастлив; едем за границу. Мне тоже передаётся его настроение, и я уже не жалею друзей ни по штабу, ни по редакции, – даже Панна, к которой, как мне казалось, я питал сильную привязанность, вдруг стала далёкой, бесплотной.
О жёнах, семьях тоже не жалеем. Моя Надежда скоро будет рожать, но у неё есть мама, приезжает сестра, я вроде бы и не очень нужен. Один за другим у меня напечатаны два рассказа, – я их сделал из очерков, которые так и не пошли в газете; получил пять тысяч рублей, оставляю их Надежде. Всё хорошо, и я всё больше заражаюсь счастливым ожиданием отъезда.
– Моя драга боится! – восклицает Юрий. – Она ведь знает: я – мужик не промах, если какая наедет – в сторону не отбегу.
Драгой он называет свою жену Тоню. Я её видел, она хорошенькая, стройная, черноглазая, с кругленьким, почти детским личиком. Скоро я постигну его образный язык, а в будущем мне откроется и его подвижный как ртуть характер, порхающая лёгкость, с которой он на моих глазах пролетел по жизни.
Мы сидим за плетёным столиком в открытом павильоне и пьём доставленное на самолётах чехословацкими друзьями пильзенское пиво.
Грибова я частенько видел в редакции, он иногда заглядывал к нам в комнату, – и всегда накоротке, бегом, куда-то торопился. В редакцию он пришёл из какого-то военного института, где заведовал секретными делами; пользовался хорошей репутацией, быстро и живо писал, но больших материалов мы за его подписью не видели.
– Пиво! – взмахивал руками Грибов. – Я очень люблю пиво. Мне надо поправиться, – говорят, способствует.
Я вспомнил, как во время войны через нашу батарею вели трёх пленных немецких офицеров. Я предложил конвоирам пообедать. Посадили за стол и немцев. Высокий худощавый майор, помешивая ложкой суп, отодвинул тарелку, сказал:
– Жирное не ем. Живот болит.
– Отчего же он у вас болит?
– А мне уж лет-то – под сорок. В этом возрасте у нас почти все офицеры с гастритом или язвой ходят. – И рассказал: – Пиво любим. А его у нас из картофельной ботвы варят. Слизистую разъедает.
Кто-то из наших офицеров заметил:
– С больным-то пузом на Россию прёте.
Потом, много позже, когда я займусь алкогольной проблемой, узнаю: пиво всякое плохо действует на желудок. Но народ – дитя, ему сказали: пиво хорошо, он и дует по 5–6 литров за раз. Да ещё вот, как Грибов, приговаривает: ах, хорошо!..
– Зови меня Юрий. Меня в институте все так звали. Я молодой.
Сказал так, будто мне-то уж было под семьдесят, а между тем родились мы с ним в одном и том же 1924 году. И, может быть, потому, что он не числил меня за молодого, я ему не сказал: «Ты тоже зови меня по имени». Впрочем, он тут же меня и назвал Иваном.
Говорили о «Турции», – оказалось, оба мы во время войны протопали по её кукурузным полям. Юрий вспомнил легенду о майоре-газетчике, склонившем двадцатилетнего короля Михая выйти из войны с нами, – то ли быль, то ли забавная басня. Подвыпивший майор на редакционном «Виллисе» первым подкатил к королевскому дворцу и, напугав охрану, приказал вести его во дворец. Тут его встретил изрядно подвыпивший король:
– Как?.. Вы уже в Бухаресте?..
Майор, не зная, что перед ним король, но различив знаки лейтенанта, грозно прорычал:
– Как стоишь, скотина, перед старшим офицером?
Тот уловил смысл замечания, принял стойку «смирно». Майор, как все русские, был человеком незлобивым, тут же простил лейтенанту оплошность. Дружески обнял его, просил вести к королю. А по пути дал знак: мол, выпить не найдётся?.. Король закивал, хлопнул в ладоши, и им принесли вино. Они стали пить. И пили до поздней ночи, а потом до обеда спали, а, проснувшись, снова пили, – и так трое суток.
В минуты просветления майор, хлопая ручищей по плечу короля, – он уже узнал, что перед ним король, – говорил:
– Какого чёрта вы пошли за этим недоноском Гитлером и двинули на нас своих кукурузников?.. Да они и воевать не умеют, и дрожат, как зайцы. Наш снаряд как шарахнет – они врассыпную. Давай им команду, пусть выходят из войны, а я тебе орден схлопочу. Папа Сталин даст. Ты не гляди, что он такой страшный – он у нас добрый. Будет у тебя такой же, как у меня.
Майор ткнул большим пальцем в Красную Звезду, висевшую у него на груди.
В конце третьего дня их пьянства по дворцу забегали офицеры, в зал, где они сидели, вошла женщина с бриллиантовой розой в тёмных волосах, укоризненно покачала головой и что-то негромко проговорила. Король поднялся, стал искать китель, но найти его не успел. В дверях появился советский маршал с большой группой сопровождавших его офицеров. Кто-то из румынских генералов показал ему на Михая:
– Это король.
Маршал нехотя взял под козырёк:
– Ваше величество, Бухарест взят советскими войсками. Румынские дивизии частью разбиты, частью разбежались. Подпишите акт о капитуляции.
Король нетвёрдым языком, пошатываясь, проговорил:
– А мы вот давно, – показал на майора, – ещё вчера вывели Румынию из войны. Прошу учесть, я самолично…
Маршал перевёл взгляд на майора:
– Из какой части? Как здесь очутились?
Кому-то через плечо сказал:
– Арестовать его!
Майор всплеснул руками:
– Позвольте! Я журналист. По какому праву?..
И когда два офицера подошли к нему, он, отстраняясь, протянул королю руку, сказал:
– Будь здоров, Михай. Орденок за мной. Я напишу Сталину.
И, проходя мимо маршала, пожал плечами:
– И это вместо благодарности.
Эту историю в той или иной аранжировке мы все слышали во время войны.
Я тоже рассказал Грибову историю, как в Румынии, в Яссах, я отстал от эшелона и вышел на шоссе, чтобы на попутной машине догнать его. Остановил грузовик, назвал станцию, шофёр показал на кузов: залезай. Я взобрался в кузов и тут увидел сидящих на лавочках: с одной стороны – румынские офицеры, с другой – немцы. Они смотрели на меня, а я на них. Мы все, конечно, были вооружены. Румын, сидящий у самой кабины, выдохнул:
– Как?.. Уже?..
– Что – уже?..
– Город заняли?
– Да, заняли.
– А станция… куда мы едем?
– Не знаю.
Невдалеке от станции румын забарабанил по кабине.
Машина остановилась, и я, козырнув офицерам, спрыгнул. Почему-то и мысли не было, что кто-то в меня выстрелит.
До станции было рукой подать, и я скоро догнал свой эшелон. Наш путь лежал на Будапешт. Там закипала великая битва.
Так мы болтали, пили пиво и, уговорившись встретиться на вокзале в день отъезда, разошлись.
Дома Надежды не оказалось, и я было хотел поспать, но едва начал обедать, как в квартиру, крадучись и как-то таинственно оглядываясь, заявился Фридман. Он был возбуждён и, дважды заглянув в коридор, зашипел:
– Плохо дело, Иван! Тебя отправляют в Румынию. Завтра вызовет Шапиро.
Я хотел сказать: уже вызывал, но промолчал. Хотел бы знать, почему же моё дело плохо?
Фридман хотя и сгорал от нетерпения высыпать свои новости, но из какого-то тайного помышления не торопился этого делать, а поглядывал на дверь, будто ждал кого-то, и всё шире пучил свои тёмно-коричневые глаза, которые здесь, в лучах солнца, лившегося из окна, попеременно изменяли свой цвет – то до состояния жжёного кирпича, а то вдруг светлели до свежемолодой охры.
Да, это были глаза еврея – непостижимые, неуловимые и никем до конца не понятые. Невольно мне вспомнились слова поэта:
– В Румынии есть наша газета «Советская Армия», но тебя… – прервал речь, поднялся, кошачьей походкой подошёл к двери, оглядел коридор: – … посылают в посольство. А зачем это – ты знаешь?..
– В самом деле – зачем? Я думал над этим, но признаться…
Фридман залпом осушил стакан вина, кинул в рот кусок колбасы и придвинулся к моему уху:
– Ты сделал мне хорошо. Помнишь, спросил у Сталина, что с нами будет. И это уже хорошо. Евреи такого не забывают. Так вот: слушай внимательно.
Фридман перешёл на шёпот со свистом, и мокрые крошки изо рта летели мне в лицо.
– Двадцать человек из ближайшего окружения Васи рассылают по посольствам, а там… тихо возьмут, и – крык!..
Он приставил палец к виску.
– … на распыл. Всех! До единого!..
Кровь бросилась мне в лицо. Я поверил, – вдруг, сразу. И малейшего сомнения не возникло. Да, на распыл. И всех. До единого. Разбираться, сортировать не будут. Это же Берия. Но позволь – какое я окружение? Десятая спица в колесе!
Стукнул кулаком по столу.
– Ну, что я для сына Сталина? Он меня в упор не видел, а я и не шился к нему. Что ты меня пугаешь?..
– Нет, старик, не пугаю: добра хочу. Ты мне верь: если Фридман говорит, так это уже и будет. Евреи всё знают. Они везде – за пазухой у Сталина, и под столом у Берии. Ты думаешь, кто владыка?.. Кто царь?.. – знаешь? Откуда тебе знать, русскому Ивану. А я – Фридман!.. Ты завтра пойдёшь к Шапиро – он тоже Фридман. Потом ты явишься в Бухаресте к послу – и там Фридман. Ты, Иван, глуп, как все русские, но ты сделал евреям хорошо, и я тебя спасу. Ты хочешь знать как?.. Тогда слушай. В Бухаресте ты придёшь в посольство, но к послу не заходи день, другой, третий. Посол тебя не знает, ты его тоже. Ходи по коридорам, смотри на вывески и спрашивай Лену. Там есть такая Лена Фиш. Евреи любят рыбу – фиш, а там есть Лена Фиш. Так ты к ней подойдёшь и некоторое время ничего не говори, – смотри на неё и ничего не говори. Женщины любят, когда на них смотрят. А потом ты ей скажи: «Фридман передаёт вам привет». Фридман её помнит, Фридман не забудет, когда она вернётся в Москву. Она знает, что это такое, когда Фридман не забудет. От неё ты узнаешь всё: как быть и что делать. Что она тебе скажет? – не знаю, но она тебе поможет. Ты поедешь туда, куда она пошлёт, и придёшь к человеку, – он тоже Фиш, – и ты ему передашь то, что тебе скажет Лена, которая тоже Фиш.
Фридман откинулся на спинку стула, захватил одной рукой бутылку, другой стакан – стал наливать. Выпил один стакан, другой, расправился с яичницей, которую я поджарил, и снова отклонился на спинку стула. Теперь уже он смотрел на меня взором, из которого сыпались бриллиантовые искры. Фридман торжествовал… Наверное, вот такую же радость испытывал Исаак Ньютон, когда он открыл закон всемирного тяготения.
Всё это походило на глупую шутку, но я не стал его оспаривать и ни о чем не расспрашивал. Мы поднялись, и я пошёл его провожать. По дороге нам встретилась Надежда, и мы расстались с Фридманом.
Рассказал, что уезжаю в Румынию и что сожалею, что не могу остаться в Москве до её родов.
Надя – молодец! Легко и весело меня отпускала:
– Служба есть служба, ты за меня не беспокойся.
Поразмыслив, добавила:
– Я боялась, что тебя демобилизуют.
– Чего ж бояться? Пойду в гражданскую газету.
– А как не примут – тогда куда?
– Была бы шея, хомут найдётся. На завод подамся. Чай не забыл болты точить.
Шуточный разговор не вязался, и Надежда заметила мою рассеянность, но, очевидно, отнесла это к естественному состоянию близкой разлуки, продолжала свою умиротворительную речь:
– Ты там устраивайся, а я пока побуду одна. А подрастёт малышка – вызовешь нас. Поживём за границей. Говорят, там платят хорошо, хотя, слава Богу, ты и здесь хорошие деньги получал. А теперь у тебя снова рассказы пошли. Глядишь, писателем станешь.
Благодушный тон Надежды, её умение во всяком повороте судьбы видеть счастливые обстоятельства разогнали мрак фридмановского карканья, – смертельная опасность, которую он закачал в душу, рассеялась, и я уже почти успокоенный ложился спать. Однако сон не приходил, с наступлением сумрака и тишины ночи в душу снова поползли тревоги. «Фридман знает, – лезла в голову мысль, – евреи – сообщающиеся сосуды, они в курсе всех событий, особенно тревожных, опасных. У них в органах свои люди, они ему и сказали».
Вышел на кухню. Пожалуй, впервые в своей жизни – тревога подняла меня, и я, как старик, сижу посреди ночи, думаю свою горькую думу. Слышу, как в висках пульсирует кровь. Это сердце. Вот так случается инфаркт или инсульт.
Вспоминаю отца Владимира Ивановича. Он часто просыпался ночью, садился у стола под иконами, курил. По деревне с наганами ходили активисты продовольственных отрядов, забирали зерно, муку и всё съестное, а у нас в семье было десятеро, чем кормить ораву детей?.. Он от страданий и умер в сорок пять лет от роду.
Заснул я под утро.
В тревоге и тоскливых думах прошли двое или трое суток, и мы с Грибовым отбыли в «Турцию».
В Бухаресте он пересел на поезд, следовавший в Констанцу, а я отправился в посольство. Здесь в зелёном уютном скверике на белой лавочке сидела темноволосая ясноглазая девица, чем-то похожая на Панну Корш. Она и улыбалась, как Панна, ласково, по-матерински. Я поздоровался, замедлил шаг. Хотел спросить Лену Фиш, но она меня опередила:
– Вы капитан Дроздов?
– Да, с вашего позволения.
– Хорошо, пойдёмте со мной. Мне звонил Фридман, я и осталась после работы.
Мы вышли со двора посольства, немного прошли по большой улице, а затем свернули в тихий зелёный переулок. Здесь в глубине сада выглядывал из-за деревьев двухэтажный зелёный особняк с белым весёлым крыльцом. Над парадным входом и по сторонам, точно кружева, висела ажурная вязь чугунных решёток и резных украшений. Цвета они были чёрного, и это тонко сочеталось с остальными цветами, создавая гармонию вкуса и роскоши маленького дворца.
Поднялись на второй этаж и вошли в просторную квартиру, где в одной из дальних комнат, напоминавшей танцевальную залу, валялся на диване дядя лет сорока в шёлковом цветастом халате. Он был пьян, смотрел на нас так, будто в комнату к нему залетели две мухи и он удивлялся, откуда они взялись.
Лена показала мне на стул у стола, а сама открыла стоявший в углу холодильник, достала оттуда вино и фрукты.
– Ты, Роман, лежи. Пить больше не будешь.
Кивнув в мою сторону, назвала меня…
– Будет работать в «Скынтэе». А это… – ткнула рукой в сторону дивана, – Роман Ухов, главный переводчик посла и румынских вождей. Он тоже капитан, закончил Военный институт иностранных языков.
Пододвинула ко мне вазу с фруктами, налила вина:
– Вам с ним надо подружиться.
Воспалёнными, покрасневшими глазами Роман Ухов смотрел в потолок и никак не реагировал на факт моего присутствия. Не смущал его и приказной тон Елены.
Вяло проговорил:
– В «Скынтэе» он работать не будет. Я слышал разговор посла с министром печати, – русского журналиста им не дают.
Я знал, что «Скынтэя» – главная газета Румынской республики. «Ага, – смекнул про себя, – значит, поеду в Констанцу в газету „Советская Армия“«. Однако молчал: не выказывал ни тревоги, ни интереса.
– Куда ж его? – пытала Лена, словно речь шла о кочане капусты.
– Берия найдёт местечко, – не близкое и не тёплое.
Ухов говорил тихо, выдавливал слова мокрыми, толстыми губами. Шапка рыжих волос на нём свалялась, и в них торчали два клочка бумаги, веснушки густо теснились на щеках, на лбу, но цвет имели блёклый, землистый. Удивительно, как он был похож на Фридмана: с такой же лёгкостью и так же цинично он предрекал мою судьбу, она – в руках Берии.
«Сообщающиеся сосуды… всё знают».
Реплика Ухова не оставляла надежд; я понял: здесь, в «Турции», им легче брать человека – ни шума, ни разговоров. Но за что? Что я такого сделал?.. И в чём виноват наш командующий? Наконец, он сын Сталина. Как можно его-то?..
Но тут же текли и другие мысли: «А генерала Кузнецова? А Вознесенского?.. Председатель Госплана, член Политбюро, академик!.. Берия положил на стол Сталину бумагу, и тот на уголке мелким почерком написал: „Расстрелять!..“.
– Каркаешь!.. Ну что вы за человек, Ухов! Вас если послушать…
Лена хотя и бранилась, но как-то неуверенно, нетвёрдо. В голосе её чувствовалась власть, но власть не формальная, не юридическая, а скорее, сила характера, убеждённость правоты и морального превосходства.
Ухов продолжал:
– Поступила команда: «Брать под стражу!». Говорю вам, а вы действуйте.
– Ах, так! Уже и под стражу!.. А не врёшь ли ты, Ухов? Не валяешь ли дурака? Ведь с тебя станется.
Ухов на эту тираду и глазом не повёл. И в мою сторону не взглянул, – продолжал лежать, запрокинув голову, – так, что нос его, похожий на толстую морковь и такой же красный, задрался кверху и от натужного дыхания шевелился, будто хотел сползти с лица. Но хотя речь шла обо мне и был только что произнесён мне смертельный приговор, я не дрогнул и, больше того, не поверил Ухову, а решил, что он пьян и несёт околесицу. Однако не такое благодушие читал я на лице Елены. Я, как человек от природы влюбчивый и всю жизнь увлекавшийся женщинами, смотрел ей в глаза и думал о силе их обаяния, о струившихся из них лучей неброского, не сразу замечаемого магнетизма, которым окрашивалось всё её лицо с красиво очерченными губами. Может быть, кощунственно об этом говорить, но именно в эту трагическую для меня минуту, и в часы, когда, может быть, у меня родился второй ребёнок, – и родила его прекрасная, обожаемая мною супруга, – именно в эту минуту я думал о том, что вот передо мной сидит женщина, которую я, может быть, искал и которая одна только и могла бы составить для меня полное счастье.
Однако взгляд её дрожал. Она отвела его в сторону. И как раз в этот момент Ухов поднялся и широкими шагами стал ходить по комнате. Подошёл ко мне, положил на плечо тяжёлую руку, сказал:
– Мы тебе поможем, капитан!
И повернулся к Елене:
– Идите на Садовяну, а я буду звонить кому надо.
Лена молча вышла из-за стола, кивнула мне:
– Пойдёмте.
Был уже поздний вечер – южный, тихий и тёплый, которые часто опускаются на Бухарест, город чем-то напоминающий Ленинград, и Будапешт, из которого я выбивал немцев. Мне ещё в Москве говорили, что он похож и на Париж, только вдвое меньше и нет в нём ни Елисейских полей, ни Эйфелевой башни, но зато есть фонтаны и самая большая в Европе аллея алых роз.
Я шёл с чемоданом по улицам и бульварам, и – странное дело! – меня больше волновала близость удивительной женщины или девушки, – такой молодой и властной, и такой своеобразной в смысле чисто женского магнетизма, подавившего во мне все другие эмоции, – даже, казалось бы, и такие сильные, каковыми бывают страх и смертельные тревоги. Но, может быть, я с момента фридмановской паники уж притерпелся, пообвык и больше не воспринимал угрозы, а может быть, – и это скорее всего, – наш организм в подобных ситуациях способен защищаться, наш мозг из каких-то тайных запасников выбрасывает миллиарды только что дремавших клеток, и они, как засадный полк в Куликовской битве, внезапно появляются на поле боя и теснят противника. Да, удивительно, но это так: я уж больше не боялся, а покорно шёл за своей проводницей о одной только мыслью продлить общение с ней, слушать и слушать её голос, смотреть в её участливые и немного испуганные глаза.
Вдруг сказал ей:
– Вы принимаете во мне участие. Зачем?
Она остановилась. Смотрела на меня, – и мне казалось, что я даже в полумраке тихого переулка вижу блеск её синих, но здесь ставших тёмными глаз.
– Зачем?.. А вы… если б я попала в вашу ситуацию, – разве бы не стали помогать мне?
– Как можно?.. Я – другое дело. Воспитан на военном братстве. У нас закон: живот положить за други своя.
– Вот и я… живот готова за вас положить.
Отдалённый фривольный намёк вырвался у неё нечаянно и рассмешил нас обоих. Мы подошли к подъезду многоэтажного дома, и она большим ключом открыла дверь. Свернули направо в квартиру первого этажа. Свет она не зажигала.
– Военная маскировка.
Была полночь; мы сидели за круглым столом и пили очень вкусный, умело сваренный кофе. На столе лежала коробка шоколадных конфет, крупный ананас и виноград, – а дело было в мае. Вина не было.
– Этим зельем не балуюсь, – сказала Лена, когда мы только ещё садились за стол.
И, спустя минуту, мягким, но в то же время твёрдым голосом заключила:
– Вам тоже не советую. Совсем. Исключить напрочь. Ваша жизнь потребует от вас абсолютной трезвости и ясного ума.
Я молчал. Яркий свет, лившийся из дома, стоявшего напротив, легко проникал через газовые занавески наших окон, и я хорошо различал черты лица моей хозяйки. Я очень хотел узнать подробности сложившейся ситуации, но боялся выказать трусость и глубокомысленно молчал.
Говорила Лена:
– Вы были помощником сына Сталина, – вообразите, как это будет звучать на Западе!
– На Западе?
– Да, на Западе. Но где же ещё вы сможете жить, если не на Западе? Судьба подвела вас к необходимости сделать выбор: или жить, или умереть. Но умирать вам, как я понимаю, рановато, остаётся жизнь на Западе.
Было уже далеко за полночь, но спать я не хотел; временами откидывался на спинку стула и, пользуясь тем, что Лена лишь различала мой силуэт, закрывал глаза, и тогда мне чудилось, что я вижу сказочный, романтический сон, где много ярких сцен, постоянно возникают опасности, и я, ведомый за руку волшебной принцессой, легко и весело преодолеваю их, и мы идём вперёд, где далеко-далеко восходит заря новой жизни, и я невольно ускоряю шаг, и мы будто бы даже поднимаемся над землёй и летим вместе с облаками.
– Трагедии никакой нет, – возвращает меня на землю нежный музыкальный голос. Ещё совсем недавно мой муж Арон Фиш оказался в ситуации куда более скверной… Мы скоренько переправили его в Румынию, а отсюда – в Париж. Кстати, он вас там встретит и будет вам помогать.
– Но я не хочу уезжать из России. Я – русский!
– Я тоже русская. Все мы русские – дураки, покорно кладём шею под топор злодеев, которые нами правят.
Так я думал по дороге из Главного политуправления домой. И ещё приходили на ум мысли: «А хорошо ли это и вообще-то моё решение поехать в Румынию, – не лучше ли было бы демобилизоваться из армии и устраивать дальнейшую жизнь в гражданке?..»
Тут мне припомнилась как-то сказанная фраза Камбулова: «Диплом об окончании академии тебе не нужен, пока ты в редакции, а как вылетишь из неё – тут тебе и скажут: пожалуйте диплом об окончании высшего образования».
Да уж, это так – журналиста без высшего образования не может быть.
Эта последняя мысль укрепила меня в правильности принятого решения. Тут я начал думать и о том, что хорошо послужить за границей. Там и платят побольше, можно будет купить красивую одежду жене, дочери, – скоро и второй ребёнок у нас родится. За границу многие офицеры стремятся, а меня посылают, – и хорошо.
На какой-то пересадке с троллейбуса на автобус позвонил в редакцию Грибову, – его, кажется, тоже назначили в Румынию, – и точно: он радостно кричал в трубку:
– Да? И тебя посылают к туркам? Хорошо! Едем вместе. Румын он называл турками, а Румынию – Турцией.
Условились встретиться у входа в Парк культуры Горького. Встретились. Ходим по аллеям, глазеем на фонтаны, скульптурные группы, – мой спутник рад, он счастлив; едем за границу. Мне тоже передаётся его настроение, и я уже не жалею друзей ни по штабу, ни по редакции, – даже Панна, к которой, как мне казалось, я питал сильную привязанность, вдруг стала далёкой, бесплотной.
О жёнах, семьях тоже не жалеем. Моя Надежда скоро будет рожать, но у неё есть мама, приезжает сестра, я вроде бы и не очень нужен. Один за другим у меня напечатаны два рассказа, – я их сделал из очерков, которые так и не пошли в газете; получил пять тысяч рублей, оставляю их Надежде. Всё хорошо, и я всё больше заражаюсь счастливым ожиданием отъезда.
– Моя драга боится! – восклицает Юрий. – Она ведь знает: я – мужик не промах, если какая наедет – в сторону не отбегу.
Драгой он называет свою жену Тоню. Я её видел, она хорошенькая, стройная, черноглазая, с кругленьким, почти детским личиком. Скоро я постигну его образный язык, а в будущем мне откроется и его подвижный как ртуть характер, порхающая лёгкость, с которой он на моих глазах пролетел по жизни.
Мы сидим за плетёным столиком в открытом павильоне и пьём доставленное на самолётах чехословацкими друзьями пильзенское пиво.
Грибова я частенько видел в редакции, он иногда заглядывал к нам в комнату, – и всегда накоротке, бегом, куда-то торопился. В редакцию он пришёл из какого-то военного института, где заведовал секретными делами; пользовался хорошей репутацией, быстро и живо писал, но больших материалов мы за его подписью не видели.
– Пиво! – взмахивал руками Грибов. – Я очень люблю пиво. Мне надо поправиться, – говорят, способствует.
Я вспомнил, как во время войны через нашу батарею вели трёх пленных немецких офицеров. Я предложил конвоирам пообедать. Посадили за стол и немцев. Высокий худощавый майор, помешивая ложкой суп, отодвинул тарелку, сказал:
– Жирное не ем. Живот болит.
– Отчего же он у вас болит?
– А мне уж лет-то – под сорок. В этом возрасте у нас почти все офицеры с гастритом или язвой ходят. – И рассказал: – Пиво любим. А его у нас из картофельной ботвы варят. Слизистую разъедает.
Кто-то из наших офицеров заметил:
– С больным-то пузом на Россию прёте.
Потом, много позже, когда я займусь алкогольной проблемой, узнаю: пиво всякое плохо действует на желудок. Но народ – дитя, ему сказали: пиво хорошо, он и дует по 5–6 литров за раз. Да ещё вот, как Грибов, приговаривает: ах, хорошо!..
– Зови меня Юрий. Меня в институте все так звали. Я молодой.
Сказал так, будто мне-то уж было под семьдесят, а между тем родились мы с ним в одном и том же 1924 году. И, может быть, потому, что он не числил меня за молодого, я ему не сказал: «Ты тоже зови меня по имени». Впрочем, он тут же меня и назвал Иваном.
Говорили о «Турции», – оказалось, оба мы во время войны протопали по её кукурузным полям. Юрий вспомнил легенду о майоре-газетчике, склонившем двадцатилетнего короля Михая выйти из войны с нами, – то ли быль, то ли забавная басня. Подвыпивший майор на редакционном «Виллисе» первым подкатил к королевскому дворцу и, напугав охрану, приказал вести его во дворец. Тут его встретил изрядно подвыпивший король:
– Как?.. Вы уже в Бухаресте?..
Майор, не зная, что перед ним король, но различив знаки лейтенанта, грозно прорычал:
– Как стоишь, скотина, перед старшим офицером?
Тот уловил смысл замечания, принял стойку «смирно». Майор, как все русские, был человеком незлобивым, тут же простил лейтенанту оплошность. Дружески обнял его, просил вести к королю. А по пути дал знак: мол, выпить не найдётся?.. Король закивал, хлопнул в ладоши, и им принесли вино. Они стали пить. И пили до поздней ночи, а потом до обеда спали, а, проснувшись, снова пили, – и так трое суток.
В минуты просветления майор, хлопая ручищей по плечу короля, – он уже узнал, что перед ним король, – говорил:
– Какого чёрта вы пошли за этим недоноском Гитлером и двинули на нас своих кукурузников?.. Да они и воевать не умеют, и дрожат, как зайцы. Наш снаряд как шарахнет – они врассыпную. Давай им команду, пусть выходят из войны, а я тебе орден схлопочу. Папа Сталин даст. Ты не гляди, что он такой страшный – он у нас добрый. Будет у тебя такой же, как у меня.
Майор ткнул большим пальцем в Красную Звезду, висевшую у него на груди.
В конце третьего дня их пьянства по дворцу забегали офицеры, в зал, где они сидели, вошла женщина с бриллиантовой розой в тёмных волосах, укоризненно покачала головой и что-то негромко проговорила. Король поднялся, стал искать китель, но найти его не успел. В дверях появился советский маршал с большой группой сопровождавших его офицеров. Кто-то из румынских генералов показал ему на Михая:
– Это король.
Маршал нехотя взял под козырёк:
– Ваше величество, Бухарест взят советскими войсками. Румынские дивизии частью разбиты, частью разбежались. Подпишите акт о капитуляции.
Король нетвёрдым языком, пошатываясь, проговорил:
– А мы вот давно, – показал на майора, – ещё вчера вывели Румынию из войны. Прошу учесть, я самолично…
Маршал перевёл взгляд на майора:
– Из какой части? Как здесь очутились?
Кому-то через плечо сказал:
– Арестовать его!
Майор всплеснул руками:
– Позвольте! Я журналист. По какому праву?..
И когда два офицера подошли к нему, он, отстраняясь, протянул королю руку, сказал:
– Будь здоров, Михай. Орденок за мной. Я напишу Сталину.
И, проходя мимо маршала, пожал плечами:
– И это вместо благодарности.
Эту историю в той или иной аранжировке мы все слышали во время войны.
Я тоже рассказал Грибову историю, как в Румынии, в Яссах, я отстал от эшелона и вышел на шоссе, чтобы на попутной машине догнать его. Остановил грузовик, назвал станцию, шофёр показал на кузов: залезай. Я взобрался в кузов и тут увидел сидящих на лавочках: с одной стороны – румынские офицеры, с другой – немцы. Они смотрели на меня, а я на них. Мы все, конечно, были вооружены. Румын, сидящий у самой кабины, выдохнул:
– Как?.. Уже?..
– Что – уже?..
– Город заняли?
– Да, заняли.
– А станция… куда мы едем?
– Не знаю.
Невдалеке от станции румын забарабанил по кабине.
Машина остановилась, и я, козырнув офицерам, спрыгнул. Почему-то и мысли не было, что кто-то в меня выстрелит.
До станции было рукой подать, и я скоро догнал свой эшелон. Наш путь лежал на Будапешт. Там закипала великая битва.
Так мы болтали, пили пиво и, уговорившись встретиться на вокзале в день отъезда, разошлись.
Дома Надежды не оказалось, и я было хотел поспать, но едва начал обедать, как в квартиру, крадучись и как-то таинственно оглядываясь, заявился Фридман. Он был возбуждён и, дважды заглянув в коридор, зашипел:
– Плохо дело, Иван! Тебя отправляют в Румынию. Завтра вызовет Шапиро.
Я хотел сказать: уже вызывал, но промолчал. Хотел бы знать, почему же моё дело плохо?
Фридман хотя и сгорал от нетерпения высыпать свои новости, но из какого-то тайного помышления не торопился этого делать, а поглядывал на дверь, будто ждал кого-то, и всё шире пучил свои тёмно-коричневые глаза, которые здесь, в лучах солнца, лившегося из окна, попеременно изменяли свой цвет – то до состояния жжёного кирпича, а то вдруг светлели до свежемолодой охры.
Да, это были глаза еврея – непостижимые, неуловимые и никем до конца не понятые. Невольно мне вспомнились слова поэта:
Мне так и хотелось крикнуть: «Ну, говори же!..» И Фридман заговорил:
Я в них пустыню узнаю,
Тоску тысячелетних фараонов.
– В Румынии есть наша газета «Советская Армия», но тебя… – прервал речь, поднялся, кошачьей походкой подошёл к двери, оглядел коридор: – … посылают в посольство. А зачем это – ты знаешь?..
– В самом деле – зачем? Я думал над этим, но признаться…
Фридман залпом осушил стакан вина, кинул в рот кусок колбасы и придвинулся к моему уху:
– Ты сделал мне хорошо. Помнишь, спросил у Сталина, что с нами будет. И это уже хорошо. Евреи такого не забывают. Так вот: слушай внимательно.
Фридман перешёл на шёпот со свистом, и мокрые крошки изо рта летели мне в лицо.
– Двадцать человек из ближайшего окружения Васи рассылают по посольствам, а там… тихо возьмут, и – крык!..
Он приставил палец к виску.
– … на распыл. Всех! До единого!..
Кровь бросилась мне в лицо. Я поверил, – вдруг, сразу. И малейшего сомнения не возникло. Да, на распыл. И всех. До единого. Разбираться, сортировать не будут. Это же Берия. Но позволь – какое я окружение? Десятая спица в колесе!
Стукнул кулаком по столу.
– Ну, что я для сына Сталина? Он меня в упор не видел, а я и не шился к нему. Что ты меня пугаешь?..
– Нет, старик, не пугаю: добра хочу. Ты мне верь: если Фридман говорит, так это уже и будет. Евреи всё знают. Они везде – за пазухой у Сталина, и под столом у Берии. Ты думаешь, кто владыка?.. Кто царь?.. – знаешь? Откуда тебе знать, русскому Ивану. А я – Фридман!.. Ты завтра пойдёшь к Шапиро – он тоже Фридман. Потом ты явишься в Бухаресте к послу – и там Фридман. Ты, Иван, глуп, как все русские, но ты сделал евреям хорошо, и я тебя спасу. Ты хочешь знать как?.. Тогда слушай. В Бухаресте ты придёшь в посольство, но к послу не заходи день, другой, третий. Посол тебя не знает, ты его тоже. Ходи по коридорам, смотри на вывески и спрашивай Лену. Там есть такая Лена Фиш. Евреи любят рыбу – фиш, а там есть Лена Фиш. Так ты к ней подойдёшь и некоторое время ничего не говори, – смотри на неё и ничего не говори. Женщины любят, когда на них смотрят. А потом ты ей скажи: «Фридман передаёт вам привет». Фридман её помнит, Фридман не забудет, когда она вернётся в Москву. Она знает, что это такое, когда Фридман не забудет. От неё ты узнаешь всё: как быть и что делать. Что она тебе скажет? – не знаю, но она тебе поможет. Ты поедешь туда, куда она пошлёт, и придёшь к человеку, – он тоже Фиш, – и ты ему передашь то, что тебе скажет Лена, которая тоже Фиш.
Фридман откинулся на спинку стула, захватил одной рукой бутылку, другой стакан – стал наливать. Выпил один стакан, другой, расправился с яичницей, которую я поджарил, и снова отклонился на спинку стула. Теперь уже он смотрел на меня взором, из которого сыпались бриллиантовые искры. Фридман торжествовал… Наверное, вот такую же радость испытывал Исаак Ньютон, когда он открыл закон всемирного тяготения.
Всё это походило на глупую шутку, но я не стал его оспаривать и ни о чем не расспрашивал. Мы поднялись, и я пошёл его провожать. По дороге нам встретилась Надежда, и мы расстались с Фридманом.
Рассказал, что уезжаю в Румынию и что сожалею, что не могу остаться в Москве до её родов.
Надя – молодец! Легко и весело меня отпускала:
– Служба есть служба, ты за меня не беспокойся.
Поразмыслив, добавила:
– Я боялась, что тебя демобилизуют.
– Чего ж бояться? Пойду в гражданскую газету.
– А как не примут – тогда куда?
– Была бы шея, хомут найдётся. На завод подамся. Чай не забыл болты точить.
Шуточный разговор не вязался, и Надежда заметила мою рассеянность, но, очевидно, отнесла это к естественному состоянию близкой разлуки, продолжала свою умиротворительную речь:
– Ты там устраивайся, а я пока побуду одна. А подрастёт малышка – вызовешь нас. Поживём за границей. Говорят, там платят хорошо, хотя, слава Богу, ты и здесь хорошие деньги получал. А теперь у тебя снова рассказы пошли. Глядишь, писателем станешь.
Благодушный тон Надежды, её умение во всяком повороте судьбы видеть счастливые обстоятельства разогнали мрак фридмановского карканья, – смертельная опасность, которую он закачал в душу, рассеялась, и я уже почти успокоенный ложился спать. Однако сон не приходил, с наступлением сумрака и тишины ночи в душу снова поползли тревоги. «Фридман знает, – лезла в голову мысль, – евреи – сообщающиеся сосуды, они в курсе всех событий, особенно тревожных, опасных. У них в органах свои люди, они ему и сказали».
Вышел на кухню. Пожалуй, впервые в своей жизни – тревога подняла меня, и я, как старик, сижу посреди ночи, думаю свою горькую думу. Слышу, как в висках пульсирует кровь. Это сердце. Вот так случается инфаркт или инсульт.
Вспоминаю отца Владимира Ивановича. Он часто просыпался ночью, садился у стола под иконами, курил. По деревне с наганами ходили активисты продовольственных отрядов, забирали зерно, муку и всё съестное, а у нас в семье было десятеро, чем кормить ораву детей?.. Он от страданий и умер в сорок пять лет от роду.
Заснул я под утро.
В тревоге и тоскливых думах прошли двое или трое суток, и мы с Грибовым отбыли в «Турцию».
В Бухаресте он пересел на поезд, следовавший в Констанцу, а я отправился в посольство. Здесь в зелёном уютном скверике на белой лавочке сидела темноволосая ясноглазая девица, чем-то похожая на Панну Корш. Она и улыбалась, как Панна, ласково, по-матерински. Я поздоровался, замедлил шаг. Хотел спросить Лену Фиш, но она меня опередила:
– Вы капитан Дроздов?
– Да, с вашего позволения.
– Хорошо, пойдёмте со мной. Мне звонил Фридман, я и осталась после работы.
Мы вышли со двора посольства, немного прошли по большой улице, а затем свернули в тихий зелёный переулок. Здесь в глубине сада выглядывал из-за деревьев двухэтажный зелёный особняк с белым весёлым крыльцом. Над парадным входом и по сторонам, точно кружева, висела ажурная вязь чугунных решёток и резных украшений. Цвета они были чёрного, и это тонко сочеталось с остальными цветами, создавая гармонию вкуса и роскоши маленького дворца.
Поднялись на второй этаж и вошли в просторную квартиру, где в одной из дальних комнат, напоминавшей танцевальную залу, валялся на диване дядя лет сорока в шёлковом цветастом халате. Он был пьян, смотрел на нас так, будто в комнату к нему залетели две мухи и он удивлялся, откуда они взялись.
Лена показала мне на стул у стола, а сама открыла стоявший в углу холодильник, достала оттуда вино и фрукты.
– Ты, Роман, лежи. Пить больше не будешь.
Кивнув в мою сторону, назвала меня…
– Будет работать в «Скынтэе». А это… – ткнула рукой в сторону дивана, – Роман Ухов, главный переводчик посла и румынских вождей. Он тоже капитан, закончил Военный институт иностранных языков.
Пододвинула ко мне вазу с фруктами, налила вина:
– Вам с ним надо подружиться.
Воспалёнными, покрасневшими глазами Роман Ухов смотрел в потолок и никак не реагировал на факт моего присутствия. Не смущал его и приказной тон Елены.
Вяло проговорил:
– В «Скынтэе» он работать не будет. Я слышал разговор посла с министром печати, – русского журналиста им не дают.
Я знал, что «Скынтэя» – главная газета Румынской республики. «Ага, – смекнул про себя, – значит, поеду в Констанцу в газету „Советская Армия“«. Однако молчал: не выказывал ни тревоги, ни интереса.
– Куда ж его? – пытала Лена, словно речь шла о кочане капусты.
– Берия найдёт местечко, – не близкое и не тёплое.
Ухов говорил тихо, выдавливал слова мокрыми, толстыми губами. Шапка рыжих волос на нём свалялась, и в них торчали два клочка бумаги, веснушки густо теснились на щеках, на лбу, но цвет имели блёклый, землистый. Удивительно, как он был похож на Фридмана: с такой же лёгкостью и так же цинично он предрекал мою судьбу, она – в руках Берии.
«Сообщающиеся сосуды… всё знают».
Реплика Ухова не оставляла надежд; я понял: здесь, в «Турции», им легче брать человека – ни шума, ни разговоров. Но за что? Что я такого сделал?.. И в чём виноват наш командующий? Наконец, он сын Сталина. Как можно его-то?..
Но тут же текли и другие мысли: «А генерала Кузнецова? А Вознесенского?.. Председатель Госплана, член Политбюро, академик!.. Берия положил на стол Сталину бумагу, и тот на уголке мелким почерком написал: „Расстрелять!..“.
– Каркаешь!.. Ну что вы за человек, Ухов! Вас если послушать…
Лена хотя и бранилась, но как-то неуверенно, нетвёрдо. В голосе её чувствовалась власть, но власть не формальная, не юридическая, а скорее, сила характера, убеждённость правоты и морального превосходства.
Ухов продолжал:
– Поступила команда: «Брать под стражу!». Говорю вам, а вы действуйте.
– Ах, так! Уже и под стражу!.. А не врёшь ли ты, Ухов? Не валяешь ли дурака? Ведь с тебя станется.
Ухов на эту тираду и глазом не повёл. И в мою сторону не взглянул, – продолжал лежать, запрокинув голову, – так, что нос его, похожий на толстую морковь и такой же красный, задрался кверху и от натужного дыхания шевелился, будто хотел сползти с лица. Но хотя речь шла обо мне и был только что произнесён мне смертельный приговор, я не дрогнул и, больше того, не поверил Ухову, а решил, что он пьян и несёт околесицу. Однако не такое благодушие читал я на лице Елены. Я, как человек от природы влюбчивый и всю жизнь увлекавшийся женщинами, смотрел ей в глаза и думал о силе их обаяния, о струившихся из них лучей неброского, не сразу замечаемого магнетизма, которым окрашивалось всё её лицо с красиво очерченными губами. Может быть, кощунственно об этом говорить, но именно в эту трагическую для меня минуту, и в часы, когда, может быть, у меня родился второй ребёнок, – и родила его прекрасная, обожаемая мною супруга, – именно в эту минуту я думал о том, что вот передо мной сидит женщина, которую я, может быть, искал и которая одна только и могла бы составить для меня полное счастье.
Однако взгляд её дрожал. Она отвела его в сторону. И как раз в этот момент Ухов поднялся и широкими шагами стал ходить по комнате. Подошёл ко мне, положил на плечо тяжёлую руку, сказал:
– Мы тебе поможем, капитан!
И повернулся к Елене:
– Идите на Садовяну, а я буду звонить кому надо.
Лена молча вышла из-за стола, кивнула мне:
– Пойдёмте.
Был уже поздний вечер – южный, тихий и тёплый, которые часто опускаются на Бухарест, город чем-то напоминающий Ленинград, и Будапешт, из которого я выбивал немцев. Мне ещё в Москве говорили, что он похож и на Париж, только вдвое меньше и нет в нём ни Елисейских полей, ни Эйфелевой башни, но зато есть фонтаны и самая большая в Европе аллея алых роз.
Я шёл с чемоданом по улицам и бульварам, и – странное дело! – меня больше волновала близость удивительной женщины или девушки, – такой молодой и властной, и такой своеобразной в смысле чисто женского магнетизма, подавившего во мне все другие эмоции, – даже, казалось бы, и такие сильные, каковыми бывают страх и смертельные тревоги. Но, может быть, я с момента фридмановской паники уж притерпелся, пообвык и больше не воспринимал угрозы, а может быть, – и это скорее всего, – наш организм в подобных ситуациях способен защищаться, наш мозг из каких-то тайных запасников выбрасывает миллиарды только что дремавших клеток, и они, как засадный полк в Куликовской битве, внезапно появляются на поле боя и теснят противника. Да, удивительно, но это так: я уж больше не боялся, а покорно шёл за своей проводницей о одной только мыслью продлить общение с ней, слушать и слушать её голос, смотреть в её участливые и немного испуганные глаза.
Вдруг сказал ей:
– Вы принимаете во мне участие. Зачем?
Она остановилась. Смотрела на меня, – и мне казалось, что я даже в полумраке тихого переулка вижу блеск её синих, но здесь ставших тёмными глаз.
– Зачем?.. А вы… если б я попала в вашу ситуацию, – разве бы не стали помогать мне?
– Как можно?.. Я – другое дело. Воспитан на военном братстве. У нас закон: живот положить за други своя.
– Вот и я… живот готова за вас положить.
Отдалённый фривольный намёк вырвался у неё нечаянно и рассмешил нас обоих. Мы подошли к подъезду многоэтажного дома, и она большим ключом открыла дверь. Свернули направо в квартиру первого этажа. Свет она не зажигала.
– Военная маскировка.
Была полночь; мы сидели за круглым столом и пили очень вкусный, умело сваренный кофе. На столе лежала коробка шоколадных конфет, крупный ананас и виноград, – а дело было в мае. Вина не было.
– Этим зельем не балуюсь, – сказала Лена, когда мы только ещё садились за стол.
И, спустя минуту, мягким, но в то же время твёрдым голосом заключила:
– Вам тоже не советую. Совсем. Исключить напрочь. Ваша жизнь потребует от вас абсолютной трезвости и ясного ума.
Я молчал. Яркий свет, лившийся из дома, стоявшего напротив, легко проникал через газовые занавески наших окон, и я хорошо различал черты лица моей хозяйки. Я очень хотел узнать подробности сложившейся ситуации, но боялся выказать трусость и глубокомысленно молчал.
Говорила Лена:
– Вы были помощником сына Сталина, – вообразите, как это будет звучать на Западе!
– На Западе?
– Да, на Западе. Но где же ещё вы сможете жить, если не на Западе? Судьба подвела вас к необходимости сделать выбор: или жить, или умереть. Но умирать вам, как я понимаю, рановато, остаётся жизнь на Западе.
Было уже далеко за полночь, но спать я не хотел; временами откидывался на спинку стула и, пользуясь тем, что Лена лишь различала мой силуэт, закрывал глаза, и тогда мне чудилось, что я вижу сказочный, романтический сон, где много ярких сцен, постоянно возникают опасности, и я, ведомый за руку волшебной принцессой, легко и весело преодолеваю их, и мы идём вперёд, где далеко-далеко восходит заря новой жизни, и я невольно ускоряю шаг, и мы будто бы даже поднимаемся над землёй и летим вместе с облаками.
– Трагедии никакой нет, – возвращает меня на землю нежный музыкальный голос. Ещё совсем недавно мой муж Арон Фиш оказался в ситуации куда более скверной… Мы скоренько переправили его в Румынию, а отсюда – в Париж. Кстати, он вас там встретит и будет вам помогать.
– Но я не хочу уезжать из России. Я – русский!
– Я тоже русская. Все мы русские – дураки, покорно кладём шею под топор злодеев, которые нами правят.