— А я передумала, — прошептала она, чувствуя, что сердце ее стучит где-то возле самого горла, а по коже прокатывается то горячая, то холодная волна. Никогда прежде она не переживала такого волнения, мир поворачивался к ней какой-то новой стороной, ей было страшно и радостно разом. Участившееся дыхание Явора и изменившийся голос убедили ее, что он тоже не равнодушен, и она закончила уже смелее: — Подаришь — возьму.
Явор недолго помедлил, собираясь с мыслями. Все же не зря он выбирал колечко с солнечным знаком в ларце самого старшины сереброкузнецов, не зря сам седой Вереха, переженивший уже и внуков, ни о чем не спрашивая и понимающе усмехаясь в бороду, пожелал ему удачи и счастья. Не зря он и сберег перстенек — пригодился. Выпустив плечи Медвянки, Явор вынул из калиты серебряный перстенек; Медвянка подала ему руку, и он надел колечко ей на палец. Держа ее руку в своей, он ощущал гладкое серебро перстенька у нее на пальце, где уже не надеялся его увидеть. Она и правда передумала, без обмана. Кому вынется — тому сбудется, кому сбудется — не минуется. Она — суженая, данная богами, и будет так, потому что не может быть иначе.
— Что это ты вдруг? — тихо спросил он, не в силах так сразу свыкнуться с этой мыслью, и обнял ее, не веря, что это не сон.
— А так! — прошептала Медвянка, тихо, словно боялась спугнуть с таким трудом пойманное счастье. — Сколько я носов разных повидала, а теперь знаю: краше твоего не сыскать!
После поездки белгородского дозора в Мал Новгород старший городник погнал на починку валов и стен все население, способное держать лопату или тащить волокушу. И никто не противился — привезенные дозором тревожные вести взбудоражили весь город. Даже Шумила, против обыкновения, не возмущался новой повинностью, а призывал своих товарищей-кузнецов и всех соседей поработать ради своих домов и домочадцев. Он верил Явору — раз Явор сказал, что есть опасность набега, стало быть, нужно позаботиться об обороне.
— Князь на чудь пошел, а печенеги — на нас! — говорил Шумила на торгу и на улицах, никого не боясь и не обращая внимания на ругань Добычи. — Видно, так боги свет сотворили! Князь о своей чести радеет, а за себя только сами мы постоим!
И даже те, кто обыкновенно надеялся на князя, теперь соглашались с Шумилой. По округе стремительно неслась молва о скором большом набеге. Зная, что на дворе месяц травень, а князь с большой дружиной далеко, грозный слух принимали на веру и торопились увязывать пожитки. Как недавно в Белгороде было тесно от разноплеменных дружин, так теперь было тесно от беглецов, но вместо воев город наполняли перепуганные женщины и дети. Уже половина Ратного конца была занята беглецами из окрестных сел и весей, а новые и новые толпы встревоженных людей каждый день оказывались у белгородских ворот.
Тиун тысяцкого Шуршала целые дни проводил в Ратном конце, размещая беглецов по освободившимся после ухода дружины землянкам и взимая с них плату за постой. Но всем места не хватало: беглецы строили себе шалаши на пустырях и прямо на улицах, жили в своих повозках. Ради безопасности стоило потерпеть неудобство, и через несколько дней Белгород напоминал муравейник, вернее улей, гудящий одной общей тревогой.
Надежа наравне с простыми белгородцами целые дни проводил на валу и на забороле, и даже поесть ему в полдень приносили туда. Но и за едой он не переставал думать о подсыпке вала и о подгнивших бревнах крепостной стены. У обеспокоенного городника не оставалось времени побранить самого себя за то, что отпустил-таки любимую дочь в такую опасную поездку. Но, поскольку после возвращения из Мала Новгорода перстенек Явора оказался на пальце Медвянки, Надежа легко простил себе эту оплошность. Еще раз он убедился, что все оборачивается к лучшему для того, кому Макошь спряла добрую судьбу. А что Великая Мать постаралась для него и его родни, Надежа никогда не сомневался.
Медвянка вернулась из Мала Новгорода совсем другой, словно воды скорбной реки Стугны переродили ее. Она все так же пела и смеялась, но в душе ее что-то сильно переменилось. Она будто разом повзрослела за эти два дня — глаза ее шире раскрылись на жизнь, она узнала, что на свете не всё забавы, а есть и горе, и страх. Любимая дочь богатого и уважаемого старшины, всю жизнь прожившая в княжеских городах за крепкой дружиной, Медвянка была как щитом укрыта от всех телесных и душевных напастей. Любая из ее подруг — хоть обе смешливые Укромовны, хоть робкая Живуля — лучше нее были знакомы с бедами и тревогами и испугались бы Мала Новгорода и хазар меньше, чем она. А Медвянка испугалась так сильно, что ей захотелось иметь верную защиту на весь свой век. Явор доказал, что сможет ее защитить, и Медвянка сочла его вполне достойным себя. Она захотела его полюбить и полюбила. Ее всегда было трудно уговорить на что-то, но сама себя она уговаривала легко и быстро. Стоило ей пожелать, она разом увидела в Яворе множество достоинств. Что за важность в сломанном носе? У Молчана вон нос прямой, а бока по сию пору болят, как через тын летел. И тот печенежина, что от него насилу со стрелой в плече ускакал, тоже его не скоро забудет. Явор вырос в ее глазах выше белгородских стен, и Медвянка очень гордилась его любовью.
Весь остаток места в ее сердце и мыслях занимали мечты о свадьбе. Свадьбу решили отложить до месяца кресеня, но сговор, по настоянию Медвянки, устроили через день после возвращения из поездки — однажды пожелав чего-то, она не терпела откладывать исполнение своих желаний. При послухах — Вышене, Верехе и Обереже — Медвянка подарила Явору свой браслет и сожгла кусок кудели со своей прялки в знак того, что ее девические работы в доме родителей кончены и дальше она будет работать только для дома будущего мужа. Девушки-подружки по обычаю сводили ее в баню, и после бани Медвянка навсегда сняла с головы девичью ленту, которая не пристала нареченной невесте. Песни при этом пели грустные, но сама Медвянка нисколько не разделяла этой грусти — смерть в девицах и возрождение в женщинах — женой Явора! — теперь были ее самым сладким мечтаньем.
От сговора до свадьбы невесте полагалось сидеть дома, опасаясь сглаза и порчи, но от этого условия Медвянка отказалась. Каждый день она неизменно провожала Явора в обходах города, и подаренный им перстенек защищал ее от всякого зла, как золотой щит самого Яровита.
Счастье Медвянки было вполне безоблачным, но Явор, хотя и любил ее сильнее и глубже, не мог так же безоглядно радоваться. Казалось бы, он по заслугам получил счастье, о котором горячо мечтал не один год, — не только обручье, но и любовь девушки, единственной для него Девы на всем белом свете. Всякий на его месте считал бы себя любимцем судьбы и богов и не думал ни о чем другом. Но рассудок и опыт говорили Явору, что орда вот-вот будет здесь, и он гнал прочь мечты о свадьбе.
Гриди тысяцкого целыми днями обходили Окольный город, следя, чтобы среди беспокойных беглецов не было ссор и непорядков, оберегали покой белгородцев и их добро. Медвянка не уставала расспрашивать пришлых, всякий час обогащаясь тревожными слухами. Не раз ей довелось посмеяться, слушая в пересказе из десятых рук повесть о своей поездке в Мал Новгород, когда рассказчик, неведомо от кого услышав ее на торгу или в дороге, и сам не знал толком, о ком идет речь. У страха глаза велики — о встрече белгородского дозора с хазарским купцом в округе рассказывали как о великом побоище вроде прошлогоднего Васильевского.
Приближался полдень, из дворов Окольного города здесь и там выбирались старушки с лукошками или выскакивали дети с узелками, в которых были хлеб, сыр, лук и другое нехитрое угощенье для работников на валу. Среди прочих направлялась к воротам города и Зайка с лукошком в руке. Она тоже, как и сестра, не охотница была помогать матери по дому, но поручения с выходом куда-нибудь выполняла безотказно. Ее занимало все: и здоровущий лист лопуха под чужим тыном, и сорока на крыше, и щенок возле чьих-то ворот. Вертя головой, она прислушивалась к обрывкам тревожных разговоров женщин.
— А слыхали, почем нынче в Киеве жито? Все запасаются. Мой-то даве ездил, едва отпросился…
— А вы змея огненного видали в небесах, что в новогодье был? Сие завсегда к беде!
— Беда у нас одна завсегда! Видали, уж половину Ратного конца под всякую бежь отдали.
— А кормить их чем? Весь свет от своих запасов не накормишь, самим быть бы живыми! Наплачемся еще от безбрашна!
После безлюдья в городе за стенами его народу казалось великое множество, как на киевских торгах. Мужики, парни, даже отроки и женщины покрепче копошились на валу и в оврагах, тянули волокуши, кидали землю. Всюду мелькали деревянные лопаты, окованные по краю железом, взмахивали руки, как серые крылья, поднимались и опускались головы с ремешками через лоб.
Глянув на небо, воротник застучал колотушкой в било. Работники оставили лопаты и потянулись к Рупине мыть руки и лицо, к каждому спешили его домочадцы с узелками. Зайка вприскочку направилась к маленькому рогожному шатру, который ставил себе на пригорке старший городник, чтобы можно было хоть недолго передохнуть в тенечке от беспокойных и утомительных трудов. Конец весны выдался теплым, в середине дня солнце припекало жарко, и даже неугомонный в работе Надежа был рад укрыться от него, дать отдых рукам, глазам и голосу. Вокруг шатра сидели на траве отдыхающие работники, словно стая серых и белых гусей на зеленой лужайке.
В шатре рядом с хозяином сидели Вереха и Добыча. Хотя затея замочника не принесла ему того, ради чего он старался, — его людей не только не отпустили с вала, но и забрали остальных, — он, однако, не обиделся на Надежу, а остался с ним в дружбе: всегда пригодится дружба человека, к которому милостив сам князь. Обижался он только на то, что Медвянку выдают за Явора, лишив его такой завидной невестки. Поэтому он кисло нахмурился, увидев младшую дочь Надежи, — она оставалась теперь единственным средством породниться с го-родником, но когда ж она еще подрастет!
— А, вот и красавица твоя! Меньшая! — воскликнул Вереха, чем доставил немалое удовольствие Надеже. — А старшая где? Опять подалась печенегов ловить?
— С женихом пошла, — ответил Надежа, посветлев лицом от приятного воспоминания. Мысли о будущем удачном замужестве Медвянки скрашивали ему отдых, и он готов был со всяким поделиться этой радостью. — Мне теперь страшиться нечего, такой родич меня и семейство мое от любой напасти убережет.
— Дали бы всем боги!
Стараясь перед взрослыми, Зайка постелила на траве полотняную скатерть, как учила мать, вынула из лукошка горшок каши, миску творога, каравай хлеба и жбанчик кваса, разложила еду на скатерти, обтерла платком ложку, с поклоном подала ее отцу и сложила руки, ожидая, не понадобится ли ему еще чего-нибудь. Краем светло-карего глаза она лукаво наблюдала за лицами старших — хорошо ли сделано, похожа ли она на взрослую девицу?
Надежа и Вереха засмеялись.
— Иди, скачи, Зайка серая! — отпустил ее отец. — Ах, разумница, вот-вот и за тобою сваты придут!
Довольная Зайка вприпрыжку пустилась по лугу. Проскакав немного, она наткнулась на знакомца — Радчу. Надежа и Добыча нередко ходили друг к другу в гости, и Зайка хорошо знала Добычиного младшего сына. Можно даже сказать, что они дружили. Зайка не была робка, а Радча не был заносчив и не считал ниже своего достоинства разговаривать с ребенком. Они могли подолгу болтать со взаимным удовольствием, хотя Радча, конечно, в этом себе не сознавался.
Во время всеобщего сбора на вал даже любимому сыну старшего замочника пришлось возить землю. Устав от непривычной тяжелой работы, Радча дремал на травке неподалеку от шатра, повернув к небу спину и опираясь лбом о подложенные руки. Прыгнув еще раз, Зайка приземлилась на корточки возле Радчи и громко квакнула. Конечно, он догадался, кто приветствует его таким образом, но не подал вида. Тогда Зайка сорвала травинку и пощекотала у него за шиворотом.
— Ишь, разоспался! — подражая матери, воскликнула она. — Хороши ли сны видятся?
— Куда уж лучше! — Радча выдернул травинку и перевернулся лицом вверх. — Снится, будто лежу я дома на перине, махать лопатой никто меня не неволит и никакие девки ко мне не пристают…
— Ага, и тебя запрягли! — с торжеством воскликнула Зайка и тут же добавила жалобно: — Ты на батю-то обиды не держи — от Змея-то страшно!
— Да я что? — Радча открыл наконец глаза и посмотрел в небо, затянутое быстро бегущими на ветру серыми облаками. — Хорошо сегодня, солнце не печет… Я и не в обиде. Как травень — так все за лопаты да на валы. Мы привычные.
— А правда, что змея видели в небе? Я слышала, бабы говорили.
— Я не видал, — ответил Радча, равнодушный к бабьим разговорам. — Вон, глянь, не змей летит?
Не поверив ему, Зайка перевела, однако, взгляд на небо. Прохладный ветер быстро тянул по небу облака, и с полуденной стороны наползала большая темная туча. С порывом ветра вдруг пронесся над землей свежий, волнующий запах близкой грозы. Разом пригнулась и заколыхалась, как рябь на воде, буйная трава по гребням оврагов, ветер задувал волосы в лица сидящих людей. Трава захлестала по щекам лежащего Радчи, и он приподнялся на локтях.
— Э, вон нам и подмога! — сказал он. — Вот твой батя будет рад!
Прижимая ладонями выбившиеся из косы пряди, чтобы не лезли в глаза, Зайка посмотрела на дорогу. По стугнинской дороге к воротам Белгорода приближался обоз из пяти или шести двухколесных повозок-колов — видно, целая весь поднялась с места. В колах были уложены узлы, мешочки, бочонки, сидели дети и старухи. Позади некоторых повозок были привязаны коровы, мальчишки гнали овец и коз. Рядом с повозками шагали мужики в серых рубахах и портах, женщины в холщовых повоях и толстых шерстяных плахтах.
— А это откуда? — увидев их, закричали белгородцы с пригорков. — Что за гости к нам?
И у каждого в сердце вспыхнула жгучим огоньком постоянно тлевшая тревога — не несут ли эти беглецы весть о подступающей орде? Хотя их пожитки были старательно увязаны и уложены, что говорило о бегстве не поспешном, белгородцы ждали эту весть, готовы были услышать ее от любого гостя, входящего в городские ворота. Все бросили еду и разговоры, многие поднялись со своих мест и поспешили навстречу беглецам'.
— Из веси мы, — отвечал на многочисленные вопросы шедший впереди всех высокий худой старик с жидкой полуседой бородкой. — Приютите, не оставьте печенегам на разоренье!
— Видали печенегов?!
— Покуда не видали, сохрани Перуне и Велесе, да и повидать не хочется!
— Поезжайте в Ратный конец! — посоветовали ему. — За воротами спросите, люди укажут. Тиун там, он вас на постой определит, с ним и разочтетесь!
Белгородцы повеселели, убедившись, что этих людей сорвали с места только слухи о близкой беде, но еще не сама беда. Работники вернулись к своим припасам и беседам — все о том же, — а довольный старик повел своих родовичей в ворота. Жителям плетеных из лозняка хаток Белгород казался неприступным, как сам Перунов Ирий, и, благополучно добравшись сюда, они считали себя спасенными.
— Вся округа сбегается! — сказал Радча, провожая их глазами. — Видела, лошади еле ноги переставляют, — издалека!
— Где же они все поместятся?
— Да у нас не тесно. На то и городили такие стены, чтобы внутри всю округу схоронить можно было… Да как бы дождь не зачался…
Зайка вслед за ним снова посмотрела на небо. Темная туча придвинулась ближе, очертания ее изменились, она вытянулась, спереди обозначился выступ, похожий на голову с широко раскрытой пастью. Зайка содрогнулась — так похожа была эта туча на того самого змея, которого все ждали с такой тревогой.
— А ну подымайся! Быстрее, пока не полило! Шевелись! — покрикивали вокруг городники и торопливо гнали работников на тот участок стены, где оставалась не закрытая дерном свежая подсыпка — ее нужно было укрепить и прикрыть, пока потоки дождя не размыли ее и не погубили дневную работу.
— А ну беги домой! — Радча резко вскочил и за руку поднял с травы Зайку. — Вымокнешь, мать забранится!
— А ты как же?
Перекрывая их голоса, по небу раскатился первый, далекий еще, удар грома. Перун проснулся; бог-повелитель грома и дождя снова шел в земной мир. Его весеннее пробуждение всегда встречали ликованием, приветствовали дождь, лучший дар Отца-Неба Матери-Земле, обещание урожая и благополучия. Но теперь все было иначе: в весеннем громе белгородцы слышали грозное предупреждение Бога-Воителя, звон тревожного била — идет беда! Поднимая лица к небу, белгородцы пониже нахлобучивали шапки, кто крестился, кто шарил на поясе громовую кремневую стрелку или огниво — Перунов оберег. И каждый шептал молитву к Небесному Воину, прося его отвратить беду, укрыть своим щитом город на краю печенежской степи.
А гроза надвигалась: тянуло холодом, потемнело, словно земной мир прикрыли чугунной крышкой; степная трава тревожно билась на ветру, будто рыдая. Напуганная Зайка поспешно кое-как собрала горшочки и скатерть в лукошко и побежала в город, спеша укрыться от близкого дождя. У ворот она обернулась: черный змей простирал свои крылья почти над самым Белгородом, под небом раскатывался его грозный рык, быстрыми всполохами сверкало жгучее пламя в его жадной пасти.
Дождь скоро прошел, ветер унес тучи дальше на север так же быстро, как и принес. Белгородцы постепенно потянулись по домам: работа на валу была окончена, теперь только плотничьи дружины укрепляли бревенчатые заборола.
У колодца на углу двух улочек Окольного города собрался народ. Колодец всегда был местом, где можно на людей посмотреть и себя показать, услышать новости и толком обсудить их. А в ожидании набега поговорить было о чем, и всякий ходок по воду не скоро возвращался обратно.
— Что-то ты, Громча, отощал! — насмешливо говорила старшему сыну Меженя одна из девушек, зеленоглазая рыжая Егоза. После многодневной тяжелой работы на валу Громча был вял и хмур.
— Отощаешь с такой жизни, — с сонной угрюмостью ответил он и сплюнул в прибитую дождем пыль. — Иные-то только на всполох на вал пожаловали, а мы-то с самого почину там спину гнули.
— Гляди, ведро не донесешь! Не пособить ли? — со снисходительной насмешкой бросила ему Калина, дочь Шумилы, — рослая, краснощекая, боевая девица. Она без труда носила на коромысле два ведра вдвое больше обычных, и кузнецы шутили, что она порою заменяет отцу захворавшего молотобойца. На валу она работала наравне с отцом и его подручниками и даже усерднее их, поскольку боги наградили ее не только мужской силой, но и женской выносливостью. Все парни побаивались ее, и даже в нынешнем озлоблении Громча только кольнул Калину угрюмым взглядом и отвернулся.
— Ведро-то донесу… — пробормотал он.
— И еще при случае коромыслом по горбу кому надобно съездим! — подхватил Сполох, тоже уставший, но все же бывший повеселее брата.
— Вот уж верно… — Громча хмуро оглянулся в сторону кузнечного конца, где располагались и мастерские замочников. Помня, что первым работником на вал он был послан за драку, Громча считал замочников виноватыми в своей тяжелой доле.
— Иные-то холопов да челядь слали спину гнуть, а у нас чужих рук нету, свои только! — понимая брата, досказал за него Сполох.
— Да уж, не ко времени вы с замочниками повздорили! — посмеивались парни у колодезного ворота, вдвоем вращая большое колесо.
— Да ничего! — сказала одна из женщин у колодца, с северянским ожерельем из бронзовых бубенчиков на шее. — Скоро подойдут вам супротивнички. Будет куда вашу удаль девать.
Все умолкли на миг, вспомнив, ради чего столько дней гнули спину на крепостном валу.
— Вон, один черный ворон уж бредет, — сказал кто-то.
Со стороны детинца шли с ведрами два парня — Галченя и Мышан, другой Добычин холоп. Увидев Галченю, Живуля радостно подалась вперед, но замерла, словно оступилась, остановленная сурово-предостерегающим окриком старшего брата. Галченя и Мышан подошли и пристроились в конец очереди к колодцу, поставили на землю деревянные ведра, окованные железными обручами. Конечно, и Галчене пришлось немало потрудиться на валу — уж его-то не оставили сидеть дома, когда даже любимый хозяйский сын приневолен был возить землю. Только теперь Радча отправился домой отдыхать на мягкой перине, а Галченя снова принялся за обычную работу. Добыча досадовал, что все эти дни его кузни стояли пусты, и теперь гнал своих кузнецов и подручников наверстывать упущенное.
— И чего ходят, в детинце им, что ли, воды мало? — процедил сквозь зубы Громча, глядя в сторону. Обыкновенно он не отличался задиристостью, но земляной вал измотал и раздосадовал его, он был зол на весь свет. Галченя был виноват только в том, что входил в семейство Добычи, но Громче и этого было достаточно.
— Так ихний хозяин с Обережей не в ладу, вот и не берут у него воду, на улицу ходят, — сказал кто-то из парней.
— Уж и с Обережей помириться не могут, вот ведь люди! Хлебом не корми — дай повздориться! — подхватил другой.
— А мы чего — хозяин послал! — Мышан ткнул продранным локтем в сторону детинца. — Велел работу начинать, хватит, говорит, отдохнули.
— Отдыхали они, вишь! — издевательски подхватил Громча и повернулся к Галчене. — Хорошо ли отдохнули?
— Да ты чего? — Галченя видел его раздражение и старался говорить примирительно. — Мы вам худого не делаем, воды на всех хватит. Я-то тебя чем обидел? Или ты меня на валу не встречал?
Он не был труслив, но не был и задирист и особенно не хотел ссориться с братом Живули. Но Громче необходимо было на ком-то сорвать свою досаду. И склонность Галчени и Живули друг к другу теперь служила лишним основанием сердиться на него.
— Воды ему! — К ним придвинулся еще один парень из гончарного конца, Горошко. Он давно заглядывался на Живулю, заметил, как охотно она беседует с сыном печенежки, и от ревности был зол на Галченю. Где же такое видано — предпочесть вольному парню, своему же гончару, какого-то чумазого печенежского холопа, да еще со двора вражины-Добычи! Без ворожбы не обошлось, а мать его печенежка — как есть злая ворожея, это всякий скажет! — Да ты не по воду к нам ходишь, а по девок! — злобно продолжал парень, со сжатыми кулаками наскакивая на Галченю. Горошком его прозвали за круглую голову — кулаки-то у него были с некрупный кочан капусты, но гораздо тверже. — А твои девки в печенежском поле скачут, вот к ним ты и поди, а наших не трогай!
Лицо и даже шея Живули мгновенно налились алой краской смущения, и она поспешно отвернулась, закрываясь рукавом. Ее мучил стыд за себя, страх за Галченю, обида на брата — зачем он все это затеял?
— Да что вы на него накинулись? — пыталась вступиться за Галченю женщина-северянка. — Он-то перед вами в чем виноват? Он и сам холоп, не слаще вашего живет.
— А мать его ведьма печенежская! — перебив ее, завизжала другая женщина. — Видали, как она над печенеговыми костями бормотала! Она на мою сноху порчу навела! Наведет она на нас печенежских навий, всех пожрут!
— А батька его и рад будет! — подхватил Гооошко.
— Он-то от полона откупится!
— А нам всем пропадать!
— Бей его!
Непонятно, кто первым крикнул это, но тут же призыв подхватил десяток голосов и парни скопом бросились на Галченю. Живуля истошно визжала и висла на братьях, но ее отшвырнули в сторону. Вся злость на замочников и на печенегов, долго копившаяся в гончарах и в других жителях Окольного города, обрушилась на бедного Галченю. Кричали женщины, изо всех дворов выглядывали люди, останавливались прохожие, не понимая, кого и за что бьют гончаровы парни. Калина опрокинула в кучу дерущихся оба своих ведра с водой, а когда это не помогло, схватила дубовое коромысло с резным водяным узором-плетенкой и принялась лупить по плечам и спинам, норовя зацепить кого-нибудь за шиворот и вытащить из кучи.
— Да помогите же, да разнимите, убьют ведь до смерти ни за что! — в отчаянии голосила Живуля. — Да что же это делается! Ой, Мати-Макоше!
Не понимая, кого же убьют, но жалея живую душу, мужики принялись-таки разнимать разгоряченных парней, но без особого усердия — никому не хотелось быть битым в чужой драке.
— Эй, сынове мои, стойте-ка! — послышался вдруг негромкий ровный голос, и разом замерли поднятые кулаки. Этот голос проникал даже в заложенные злобой уши и усмирял горячечный задор драки. — Не годится так-то да по живому!
К колодцу подходил Обережа, опираясь на свой высокий посох с медвежьей головой. Увидев его, парни опомнились и разбрелись в стороны, утирая рукавами мокрые и окровавленные лица, — в общей свалке они побили и друг друга.
— Что вы за ворога сыскали? — спросил волхв, подходя ближе. — Али мало вам печенегов?
— Печенег и есть, — хмуро пробормотал Громча, не поднимая глаз на волхва. Теперь он мог бы счесть себя победителем, но ему почему-то было так же стыдно, как после драки с Зимником.
На земле перед колодцем остались лежать Галченя и Мышан, которому досталось и вовсе ни за что. Увидев их, Обережа осуждающе покачал головой.
— Ой, злое дело вы сотворили! Теперь его убьете, он и на том свете холопом будет, а ему и здесь несладко живется. Ох, ох! — Волхв огляделся и сильнее закачал головой. — Ох, сколько зла вокруг колодца, Кладезя Воды Живой, порассыпали! Так враз и не подберешь! Просите прощения у Воды, а не то уйдет!