— Не вовсе, да вот хожу, работаю помаленьку.
— Ходишь, стало быть? — продолжал расспрашивать старший купец. — А в голове не шумит?
— Пошумливает порою, да не так чтоб слишком. День-другой — и забуду, как хворал.
— Ну, Велес в помочь, — сказали купцы и пошли в дом. Провожатый им и правда не требовался.
Наступил полдень, работникам пришла пора передохнуть. Нижний колодезник сам забрался в бадью, и товарищи вытащили его на поверхность.
— Нету там воды, — говорил он старшему, отряхивая землю с портов и рубахи. — Нету, по всему видно. Не дело наш хозяин затеял.
— Да предупреждали ж его! Теперь пусть нас не виноватит, мы загодя говорили…
Колодезники потянулись к бочке с водой в углу двора, умылись и устроились на бревнышках в тени у стены амбара. Чернава принесла им поесть. Из дома вышла хозяйка и послала Живулю молоть зерно, и Галченя пошел вместе с ней. По пути в боковую пристройку им надо было пройти через меньшую половину хозяйского дома, где Добыча принимал гостей. Едва они открыли дверь в жилье, как купцы прервали беседу и настороженно проводили их глазами.
Галченя и Живуля побыстрее проскользнули через клеть к дальней двери и торопливо поднялись по ступенькам — пристройка была поставлена выше, чем хозяйское жилье. Здесь ночевала немногочисленная Добычина челядь, здесь же хранились съестные припасы, которым не нужен был холод погреба. Живуля устроилась возле жернова, состоявшего из двух больших каменных кругов, и принялась за работу. Галченя сначала помогал ей, подсыпая зерно в отверстие верхнего жернова, но очень скоро ему показалось, что Живуля устала, и он принялся сам вращать каменный круг. Он слишком недавно стал свободным человеком и не успел привыкнуть к мысли, что такая работа ему не пристала.
Гораздо больше его заботило, как бы облегчить труды Живуле. Теперь они поменялись местами — он был свободен, а она попала в холопство. Но Галченя был так благодарен девушке за прежние доброту и сочувствие, что радовался любому случаю помочь ей. Та работа, которую он прежде делал сам, казалась ему слишком тяжелой для Живули. Ведь она такая слабенькая, дома у отца ей доставалось не больше еды, чем Добычиным холопам!
Добыча замечал, что младший его сын весьма склонен к дочке гончара, но не задумывался об этом. Разве сам Галченя родился не от челядинки? И разве он на свете один такой? Ведь и сам князь Владимир… Молчи, дурной язык, до беды доведешь!
За жерновом и застал младшего сына нежданно поднявшийся в пристройку Добыча. Увидев его, Галченя вскочил вместе с Живулей и так же ретиво поклонился. Хоть он и перестал зваться холопом, но отец оставался для него отцом и хозяином. Добыча перевел взгляд с сына на Живулю, словно не знал, что сказать, а потом кивнул Галчене на дверь:
— Идем, сыне. Есть у меня к тебе разговор. Удивленный Галченя пошел за ним. О чем можно разговаривать с ним, вчерашним неученым холопом, когда в клети сидят два купца гораздо умнее его? Но Добыча назвал его сыном, что раньше случалось нечасто, и Галчене было очень приятно это услышать.
Войдя в переднюю клетушу, Галченя по лицам гостей увидел, что они ждали его. Растерявшись, Галченя остановился посреди клети, не зная, куда деваться дальше.
— Сядь. — Добыча указал ему на скамью и повторил, видя явную растерянность сына: — Сядь, говорю.
Галченя нерешительно присел на край лавки. Никогда еще ему не приходилось сидеть перед отцом и перед знатными гостями. Одолевая смущение, он внимательно смотрел то на отца, то на гостей. Такие же испытующе-внимательные взгляды встречал он в ответ. Просторная клетуша вдруг стала казаться тесной, словно под низкой кровлей повисло темное грозовое облако.
— А разговор у нас к тебе такой, — начал Добыча, поглядывая то на Галченю, то на купцов, словно ища у них подтверждения своим словам. То, что он от них услышал, поразило его, и он говорил медленно, не меньше стараясь уяснить эту мысль себе самому, чем сыну. — Люди сии хотят помочь избыть беду нашу окаянную, печенегов от города увести. Для того надумали они сговориться с ханским любимым сыном, дать ему подарки, чтоб он отца склонил увести орду под Киев. Да по-печенежски они не разумеют, и надобен им толмач, чтоб с печенегами сговориться. Вот они и надумали — лучше тебя не сыскать…
Добыча замолчал, выжидающе глядя на младшего сына. Сомневаясь, он не хотел в таком важном деле приказывать сыну, а впервые в жизни предоставил ему что-то решить за себя самому. А Галченя даже не сразу понял, чего от него хотят: его надломленные брови приподнялись, смуглое лицо выражало недоумение.
— Мне к печенегам идти? — переспросил он наконец. Произнесены были именно такие слова, но смысл их в голове не укладывался. — Толмачом?
— Вот-вот! — подтвердил Ярун, не сводивший с парня острых, как железные гвозди, глаз. — Ты их язык разумеешь, ты на них лицом походишь, тебе больше веры будет. И отцу спокойнее: уж сын-то его город ворогу не продаст.
В душе Ярун досадовал на их несообразительность и нерешительность, но уговаривал, стараясь ничем не выдать досады. Других помощников не найти, да и нельзя многим знать про такое дело.
А Добыча беспокоился: за время тяжбы с гончарами он не только тысяцкого, но и себя самого почти убедил, что любит Галченю не меньше других сыновей. Теперь ему вовсе не хотелось посылать сына на такое опасное дело, и чем ближе был окончательный уговор, тем больше не хотелось. Но он понимал, что иного выхода нет. Без толмача купцы даже не дойдут до Тоньюкука.
А Галченя молчал, брови его хмуро сдвинулись. Ему не нравились купцы и не нравился их замысел. Теперь он понимал, почему их так заботило его здоровье. Все-таки им оказался нужен провожатый, и гораздо дальше, чем он думал. Галченя хотел спросить, а знает ли об этом замысле тысяцкий, но и без вопроса понял по лицам гостей, что не знает. Да никогда тысяцкий и не согласится на такое дело — Белгород поставлен князем заслонять Киев от печенегов, а не натравливать их на стольный город.
Галченя не был подозрителен, но сейчас не мог отделаться от сомнения: а не хотят ли чужие купцы продать город печенегам? Сказать об этом вслух он не смел, но сомнения и подозрения достаточно ясно отражались на его лице. Добыча видел их и постарался рассеять тем самым, чем утешал себя самого.
— Ярун с тобой в ханский стан пойдет, а Борята у бискупа останется, — сказал он. — Такой меж нами уговор.
«В залог, стало быть», — подумал Галченя. Это немного успокоило его тревогу о судьбе города, но осветило ярче опасность для него самого. Еще дней десять назад Галченя едва ли стал бы себя жалеть — подумал бы разве что о матери, — но теперь все было иначе. «Живи, брате, сто лет — вольному чего не жить! » — вспомнилось ему пожелание Радчи. Наверное, любимого сына Радчу Добыча не послал бы к печенегам. Теперь только бы и жить, свободному, и видеть свободной свою мать, а рядом Живулю. А не будет его — кто поможет ей, кто защитит ее в холопской доле?
И отец, и гости видели на лице Галчени одолевавшие его сомнения. Брови его нахмурились, лицо стало упрямым — таким Добыча никогда его не видел. В душе Добычи возникло смутное чувство уважения — он всегда уважал сильных. Отнести это чувство к чумазому холопу было странно, но словно кто-то держал его могучей рукой за ворот, не давал орать или браниться. Борята хотел что-то сказать, но Добыча движением руки остановил его и поднялся.
— Идем, сыне. Выйдем-ка.
Галченя послушно поднялся и вышел за отцом в пристройку, где ждала его Живуля.
— Вот что я тебе скажу, — начал Добыча, остановившись над сидящей возле жернова девушкой и глядя на сына. — За работу и награда. Вернешься от печенегов — девку твою тебе подарю. Хочешь — у себя оставишь, хоть женись, хочешь — домой к родичам пустишь. Идет уговор?
Галченя помолчал. Ради этого можно на многое решиться. Добыча не был мудрецом, но здесь его, видно, небесные силы наставили, чем вернее подействовать на сына. Замеченная им привязанность Галчени к Живуле теперь оказалась кстати. Зная доброту и благодарный нрав сына, Добыча безошибочно угадал, что ради ее свободы он пойдет на все.
— А ну как не вернусь? — медленно спросил Галченя, в упор глядя на отца.
— А буде не вернешься, отпущу ее восвояси и долг с ее родичей сниму. И в том пусть Сварог-Отец и Огонь-Сварожич будут мне послухи. — Добыча взял в руку висевшее у него на поясе огниво.
Галченя перевел взгляд на Живулю. Не зная, какой разговор был в хозяйской клети, она не сразу поняла, о чем идет речь. Слова «вернешься от печенегов» поразили ее, как удар грома в ясный день.
Чтобы Галченя, едва оправившись от одной беды, попал в другую, в сотни крат страшнейшую, — и подумать нельзя! Чтобы из-за нее, такой простенькой, он, ее любимый, пошел на верную смерть — боги не должны этого допустить!
Не находя слов, глядя на Галченю огромными от растерянности и испуга глазами, Живуля заклинающе покачала головой, желая сказать одно: не ходи! Но Галченя лучше нее знал, что такое неволя. И ни за что не позволил бы любимой девушке — никакой девушке на свете! — повторить судьбу его матери.
— Ладно, — решительно сказал он, с непривычной твердостью глядя в глаза отцу. — Идет уговор. Пойду, куда посылаешь. Только и ты, батюшко, своей клятвы не забудь…
Уже совсем стемнело, когда Добыча и Галченя осторожно постучали в ворота епископского двора. Створка тут же приоткрылась, как бы сама собой, и пропустила их внутрь. За воротами стоял человек в черном долгополом одеянии, похожий на столп густой тьмы.
— Обождите здесь, — тихо сказал он, и по голосу Добыча и Галченя узнали Иоанна.
Его шаги чуть слышно прошуршали по мелкому, утоптанному песку епископского двора, проскрипели по ступенькам, стукнула дверь сеней. Добыча и Галченя ждали возле ворот. Они не разговаривали, но думали об одном и том же. Замочник уже и не надеялся на благополучный исход и неминуемо ожидал бед, моля богов только о том, чтобы беды эти были не слишком велики. Теперь он жалел, что согласился отпустить сына на такое опасное дело, и только данное епископу слово удерживало его от того, чтобы увести Галченю обратно домой. Какой полоумный, в самом деле, пошлет своего родного сына на верную гибель? Добыча жалел Галченю и уже не помнил тех доводов, которыми совсем недавно убедил себя помочь купцам, бранил себя за глупость. Не он, дескать, в печенежский стан пойдет! Да уж лучше бы сам, чем посылать сына, свою родную кровь!
А Галченя в душе прощался с отцом, берег в памяти лица Чернавы и Живули, словно расстался с ними навеки. На прощанье мать отдала ему бронзовую печенежскую подвеску к поясу, а Живуля повесила ему на шею кожаный мешочек на ремешке. На нем был вышит охранительный знак Дажьбога, а внутри лежала волшебная одолень-трава. Галченя прикасался то к одному оберегу, то к другому, с любовью и благодарностью думая об обеих женщинах, самых дорогих ему существах на всем свете.
Они всё стояли у ворот и ждали, томясь задержкой. Наконец дверь епископского терема отворилась, и с крыльца спустились три темные фигуры — Иоанн, епископ Никита и Ярун.
— Борята где? — забыв поприветствовать епископа, сразу спросил Добыча.
— У меня в гриднице сидит. За ним присмотрят, — ответил Никита. Сейчас его голос был сух и ворчлив и совсем не напоминал благозвучный и проникновенный голос служителя Божьего, каким он наставлял белгородцев в истинной вере.
— А парень-то твой здоров теперь? — деловито спросил епископ у Добычи. На самого Галченю он даже не глянул — рожденный в холопстве парень не стоил его взгляда. И не здоровье Галчени занимало Никиту, а только его способность выполнить поручение.
— Здоров, — хмуро ответил Добыча. Замочник не был наделен особой чуткостью, но без труда разобрал безразличие епископа к участи Галчени, и это его обидело. — Быть бы ему и завтра таким здоровым, как теперь, — мне более и желать нечего.
— Бог не оставит рабов своих! — привычно пообещал Никита. — Идемте.
Все вместе они вышли за ворота и подошли к крыльцу церкви, стоявшей совсем рядом с епископским двором. Даже огня епископ не велел брать — незачем было привлекать людские взоры к их тайному делу. Добыче и Галчене становилось все больше не по себе — оба были равно непривычны красться через детинец в ночной темноте, словно воры. Два божеских служителя в темных одеяниях казались злыми духами, которые манят их за собой на верную гибель, а Ярун лихим упырем, который и теперь, судя по голосу, не переставал скалить зубы в зловещей усмешке. Добыча всегда гордился, если знал или делал что-то недоступное прочим, но теперь эта таинственность казалось ему верным доказательством того, что дело нечисто. Разве доброе дело прячут от людей?
Возле церкви Иоанн зазвенел ключами у пояса, отцепил один и вставил его в прорезь замка. Ярун озирался, как вор у чужой клети. Иоанн снял замок с двери и пропустил всех в церковь. Добыче и Галчене было жутко вступать ночью в жилище Бога, они не были уверены, что Бог простит нарушение своего ночного покоя ради того дела, с каким они шли. Галченя крепко сжимал в ладони кожаный мешочек с одолень-травой и Дажбожьим знаком — до подземного царства черных навий и впрямь казалось недалеко. И не у кого было искать защиты, кроме Дажьбога, бога живящего тепла и благодетельного света.
В церкви было темно, как в погребе. Войдя последним, Иоанн закрыл за собой дверь и застучал огнивом. Выбив искру, он зажег тоненькую розоватую свечку. В свете маленького желтого огонька почти ничего нельзя было разглядеть, но все-таки различимы стали знакомые стены, побеленные и покрытые разноцветной росписью, которую и Добыче и Галчене не раз приходилось разглядывать от скуки во время долгой службы. Где-то в глубине темного строения Иоанн и Никита снова звенели ключами, чем-то скрипели, что-то двигали. Ярун пролез вперед им помочь, потом позвали Добычу, чтобы он отпер замок, — у Божиих служителей не получалось. Слишком давно этот замок отпирали в последний раз, а был он так велик и тяжел, что никто, кроме самого замочника, и не справился бы с ним. Наконец раздался скрип, и Добыча и Ярун вдвоем отвалили от пола тяжелую дубовую крышку, окованную железными полосами. Под ней открылся черный лаз со срубом внутри, похожий на колодец. Вниз уходили ступеньки, вырубленные в толстом бревне.
Глянув в колодец, Добыча содрогнулся и по новой привычке перекрестился. Галченя невольно отшатнулся — маленький огонек позволял различить две-три ступеньки, а дальше их затоплял непроглядный мрак. В памяти Галчени всплыли страшные повести о подземном мертвом царстве, куда путь лежал через вот такой же черный колодец. При одном взгляде на него мороз продирал по спине — это были ворота в Царство Навий. Никакая надобность, казалось, не могла бы заставить идти туда. Но тут перед Галченей возникло испуганное лицо Живули со свесившимися вдоль щек прядями волос. Ради нее он должен был идти в эту черную прорубь. Богиня Лада вдохнула в сердце бывшего холопа мужество, которого не припас для него Перун-Воитель. Княгиня Весны поднимает павших, дает ума глупым, смелости робким, силы слабым, наполняет князя кротостью, а холопа — гордостью. Ради дочки гончара Галченя готов был идти в эту черную яму, к которой и близко бы не подошел ради всех трех юных красавиц — дочерей тысяцкого Вышени.
— Ступайте с Богом! — Никита перекрестил Яруна и Галченю, Иоанн отдал купцу свечку. — Потрудитесь во славу Божию, и Бог вас не оставит.
Ярун бегло поблагодарил епископа. В душе его боролись боязнь и нетерпение. Он очень хотел спасти свое добро, но охотно послал бы кого-нибудь другого. Однако другого не было, и необходимость делала расчетливого купца отчаянно храбрым. Он так же мало принял к сердцу благословение епископа, как не от сердца тот его дал. Удивительно разными были побуждения этих троих: Галчени, Яруна и епископа, стоявших рядом над черной ямой и связанных, казалось бы, общей целью. Но нередко одна и та же дорога на земле приводит к разным исходам в небе. Богиня Макошь, Небесная Пряха, не знает усталости в создании человеческих складов, и ни одна ткань жизни, вышедшая из рук ее, не походит на другую.
— На Бога надейся — сам не плошай, — пробормотал Добыча. — Поберегись там! — запоздало крикнул он, глядя, как темноволосая голова сына исчезает в черном лазу. Несколько мгновений — и Галчени не стало видно, словно он канул в черную зимнюю прорубь.
Придерживаясь за ступеньки, Галченя вслед за Яруном спускался в темный колодец. На глубине человеческого роста лестница кончилась, и впереди открылся другой лаз, тоже обшитый срубом. Он был похож на колодец, положенный на бок, щели между бревнами были замазаны глиной, чтобы не проникала подземная вода. Ярун нырнул в этот колодец и пошел вперед, в темноту. Идя за ним, Галченя услышал, как наверху со стуком и скрипом опустилась крышка лаза.
Медленно и осторожно они продвигались вперед. Желтый огонек в руках Яруна почти не рассеивал тьмы, а своей спиной купец и вовсе загораживал свет от Галчени. Ему приходилось двигаться в полной темноте, и он шел осторожно, чтобы не споткнуться о бревна лежачего сруба. Каждый раз ему приходилось заставлять себя сделать новый шаг: казалось, что впереди бездонная черная пустота, ступишь — и пропадешь. Воздух в подземном колодце был холодным и затхлым, застоявшимся, будто мертвый. Галчене снова пришли на память древние сказания о князе, которого чародейка-жена заставила живым пойти за ней в могилу. Наверное, живой в могиле чувствует себя так же. Невидимый черный свод давил на плечи всей тяжестью кургана; чернота сковывала со всех сторон и душила. Галчене хотелось прыгать и махать руками, чтобы разорвать эти глухие путы черноты, но она казалась камнем, о который можно разбить голову. Присутствие Яруна не утешало — тот был как будто свой в этом подземном царстве, чужой и холодный, как нежить.
Галченя не знал, долго ли они шли, — как в могиле, время остановилось, застыло во тьме и холоде. Но вот ход стал понижаться, идти приходилось согнувшись. Они двигались медленнее, но любая перемена радовала, указывала на близость конца пути.
Вдруг сруб кончился. Впереди была низкая земляная нора. Ярун погасил свечу и оставил ее на краю сруба — пригодится на обратном пути. Остаток норы им пришлось проползти по холодной сыроватой земле, но Галченя почуял впереди свежий воздух, и это придало ему бодрости. Двигавшийся первым Ярун приоткрыл дерновую завесу и выполз на волю.
Лаз открывался на дне самого дальнего от стен города оврага, густо поросшего дубами, кленами и орешником. Узкое выходное отверстие было спрятано под ореховым кустом, дерн с живой травой закрывал его от взоров. Даже если бы кто-то заглянул в глубину куста, то принял бы лаз за старую и покинутую лисью нору.
Выбравшись из-под куста, Галченя глубоко вздохнул. После мертвого воздуха подземелья свежий ветерок прохладной весенней ночи показался ему таким счастьем, что даже чувство опасности ненадолго заглохло. Любуясь глубоко-прозрачным темным небом с яркими весенними звездами, упиваясь живым воздухом, Галченя не думал о печенегах. Он и прежде немало бродил вокруг белгородских стен, знал здесь каждый пригорок, но теперь ему казалось, что он прошел через подземное царство и вышел в какой-то совсем другой мир, неизвестный и загадочный.
— Буде прохлаждаться да на небо зевать! — буркнул Ярун. Купец уже отряхнул землю с одежды и волос и готов был идти дальше. — Лаз-то загороди хоть травой, а то ведь сыщут, все пропадет.
Слова его пробудили Галченю от бездумной радости. Разом он вспомнил, зачем они проделали такой путь, и острое как нож чувство опасности заставило его подобраться. Да, теперь он в другом мире, полном безжалостных врагов и смертельной угрозы. Со всей пугающей ясностью Галченя ощутил, что высокие прочные стены Белгорода остались позади, а он стоит рядом с опасностью. Только обереги и молитвы двух женщин защищают его, и бежать ему некуда. Да и нельзя — ради этих двух женщин приходилось идти вперед, навстречу огненной стене.
Со всей тщательностью Галченя постарался получше прикрыть нору травой и ветками, собираясь с духом перед началом пути.
— Ну, храните нас, боги великие! — прошептал Ярун и перекрестился. — Идем.
И они осторожно двинулись по дну оврага в сторону ханского стана, где, как они знали, с этого края стояла дружина Тоньюкука.
В овраге Ярун сломил зеленую ветку. В темноте он взялся было за дуб, но крепкий сук не поддался; поругиваясь шепотом, купец оставил его и отломил ветку орешника. И под охраной одной этой ветки они выбрались из оврага и пошли к огненным, тлеющим в ночи глазам Черного Змея. Страх Галчени прошел, словно выгорел весь без остатка; могучая река судьбы несла его к тому, что ему суждено. Скоро их заметили. Впереди и по сторонам зазвучали тревожные выкрики, топот ног и копыт; взметнулись от костров дрожащие желтые огни факелов, словно дремлющий змей раскрыл еще два десятка глаз. Из тьмы налетели всадники; казалось, что их неисчислимо много, все пространство вокруг было заполнено их резкими, чужими голосами, топотом коней, блеском глаз и оружия в свете факелов. Ярун и Галченя остановились, купец вскинул над головой свою ветку, словно щит, быстро вертясь по сторонам и везде видя плотный строй печенегов.
— Мы с миром! — по-печенежски крикнул Галченя. — С миром!
Собственный голос, произносящий слова на языке этого племени, подбодрил Галченю, придал ему уверенности. Теперь, когда отступать было поздно, в нем проснулось непонятное достоинство, словно оно могло защитить его в окружении врагов. В самом деле, одному выйти в поле против полчищ печенегов — на это нужно немалое мужество. Люди говорили, что рыкари из дружины князя Владимира, такие как Рагдай Удалой, Светлояр Зови-Гром, Берковец или прошлым летом погибший Тур, могут выйти в одиночку на десятки врагов и одолеть их. Никогда Галченя не думал стать рыкарем и вдруг стал им таким неожиданным образом.
Ярун, напротив, сейчас испугался, хотя отчаянно старался этого не показать. Яснее ясного он понял, что никакие возы с товарами не стоят жизни. Но отступать было теперь поздно, и купец в притворной самоуверенности задирал нос и рыжеватую бороду, стараясь принять важный вид.
Мгновенно окружив их, печенеги тоже остановились, светя факелами и держась за ножи и сабли. В ночном воздухе звенели их изумленные и тревожные возгласы.
— Их всего двое! Без оружия? Откуда? Как они прошли? Так близко от стана! Надо искать еще! Хан будет разгневан! Кто их просмотрел?! — различал Галченя в нестройном гуле голосов, перебивавших друг друга.
— Кто вы? Откуда? — обращаясь к пленникам, выкрикнул один всадник, с редкими черными усами и головой, обвязанной куском полосатой материи.
— Мы из города, — ответил Галченя. Словам этим его научил Борята, твердость голоса он почерпнул в собственном сердце. — Мы идем послами к великому и славному Тоньюкуку, сыну хана Родомана. Отведите нас к нему, у нас есть вести для него.
— К Тоньюкуку? — заговорили печенеги. — А почему не к хану? Это лазутчики!
— Молчать! — крикнул усатый, и все вокруг приумолкли. — Все, что на земле нашего стана, — наше! Они и так добыча Тоньюкука. Ведите!
Он махнул рукой, приказывая пленникам идти за ним. Верхом на конях печенеги окружили их и повели к стану. Они миновали круг, образованный стоящими кибитками, в которых спали женщины и дети. Из-под пологов тут и там выглядывали заспанные лица. Внутри круга стояли шатры и горело несколько костров. Печенеги подвели пленников к самому большому шатру, который окружали хорошо одетые и богато вооруженные воины. Усатый сказал им что-то, кланяясь, и один из воинов скрылся в шатре. Скоро он вышел и знаком показал, что усатый и пленники могут войти.
Внутри шатра горел посередине маленький костер, дым уходил в круглое отверстие в крыше прямо над ним. Над огнем висел небольшой медный котелок, в нем закипала вода. Русам большой шатер показался совсем пустым — здесь были только ковры, несколько подушек, медная и серебряная посуда, в стороне лежало несколько богатых седел, висела конская сбруя, вся в чешуе серебряных бляшек. А возле костра на ложе из войлочных подстилок и красных шелковых подушек лежал сам Тоньюкук.
Ярун и Галченя видели его со стены, но сейчас не сразу узнали. Удалой печенежский княжич был бледен, его красивое лицо осунулось, нос заострился, а глаза горели лихорадочным блеском. Одной рукой он натягивал на себя овчину, словно ему было холодно. Рядом с его ложем сидел кто-то седоголовый, сгорбленный, одетый в черные лохмотья, обвешанный бубенчиками и амулетами, — должно быть, один из печенежских кудесников-шаманов.
Войдя в шатер, усатый сразу упал на колени, поклонился и принялся рассказывать, как в его руках оказались пленники. Увидев русов, ханский сын чуть приподнялся, чтобы лучше их рассмотреть. Овчина сползла с его плеча, открыв полотняную повязку с темными пятнами крови и каких-то целебных зелий.
Воины подтолкнули пленников и поставили на колени. Ярун проворно поклонился лбом в землю, Галченя сделал то же, хотя ему было неприятно кланяться печенегу.
— Кто вы? — спросил их Тоньюкук, и Галченя вполголоса перевел Яруну его вопрос. — Откуда вы и с чем?
— Ты не узнаешь меня, господин? — с тревогой заговорил Ярун, преданными глазами глядя на ханского сына. Самоуверенность слетела с его лица и сменилась подобострастием. — Я купец, мое имя — Ярун, я уже торговал с вашим родом. Разве ты меня не помнишь? Ведь и ту чудесную чашу тебе продал я!