— Здоров, спасибо тебе, — не сразу ответил он.
— Долго лежал?
— С полмесяца.
— Поразмыслить успел?
— Успел.
Явор понял, о чем его спрашивают: понял ли он, почему был поражен печенежской саблей, подумал ли, как не допустить этого впредь. Самое подходящее занятие для бессильного от ран — лежать и думать об этом.
Рагдай помолчал, глядя ему в глаза, словно проверял, правда ли. Даже сейчас, когда он был спокоен и немногословен, чувствовалось, что он — рыкарь, не такой, как все. От него исходило ощущение могучей скрытой силы, которая при необходимости вскипит, как крутой кипяток, ринется вперед и все сметет на своем пути. Не каждому боги дали такую способность, не каждый может и управлять ею. Рагдай мог. Ему было сейчас тридцать шесть лет — как князю Владимиру, — ростом он был с самого Явора, а в плечах ненамного шире, но при взгляде на него сразу верилось: он правда однажды разметал триста печенегов, это не баснь.
— Мертвая вода от оружия закаляет, — сказал он Явору негромко и спокойно. — Ты в ключ мертвый окунулся, из ключа живого испил да и шапкой покрылся — во всем теперь муж, не отрок. Хочешь мне побратимом быть?
Явор даже не сразу ответил, слова Рагдая обдали его жаром. Побратим Рагдая — это еще и побратим Светлояра, Асмунда, погибшего прошлым летом Тура, других рыкарей. Теперь и он сможет стать таким. Рыкарь идет в битву не для того, чтобы вернуться живым. Но никто так многократно не окупает свою жизнь, как рыкарь. Не об этом ли он мечтал прошлым летом возле Мала Новгорода, перед набегом в степи, после поединка с Тоньюкуком? Жажда расплатиться с племенем Змея за все зло, причиненное русской земле, была главным чувством Явора-Межамира. А для этого ему необходима была высшая ступень воинского посвящения. Не каждый на это способен, но его сочли достойным.
По глазам Явора Рагдай понял его ответ.
— Давай. — Он кивнул Явору на свободное пространство в стороне двора и поднял руку к застежке плаща. — Погляжу, насколько ты окреп и чему научился.
Явор тоже сбросил плащ, отстегнул меч и встал напротив Рагдая. Он знал, что сейчас обязательно будет побит, но не стыдился этого. Ему еще многому предстоит учиться и многое постигать. И если мы были тогда повержены — вспомнились ему слова дядьки Бранеяра — Перун приходил к нам. И он вел нас, и тогда сколько бы ни было праха на земле — столько было воинов Сварожьих. И дед наш Дажьбог был впереди них. И как было тогда не победить отцам нашим?
Церковь была открыта, внутри ее царили тишина и полумрак. Сияна не была здесь с того самого дня, когда черниговские купцы пытались украсть их с Медвянкой, но она не боялась войти сюда вновь. Горели коричневатые свечи в медных светильниках, перед иконами молилось несколько человек из гридей Владимировой дружины — в стольном городе бога Христа почитали больше, чем в других местах. Сияна подошла к одной из икон, снова вгляделась в суровый бородатый лик святого апостола, но теперь он уже не испугал ее. Она смотрела в глубокие черные глаза святого мужа, спокойные и неподвижные, медленно-медленно глядящие в мир по эту сторону серебряного оклада. О чем его просить? О любви, о счастье? Он сам не знает их. О мире и покое? На память Сияне пришли слова Иоанна: в царстве Иисуса Христа не будет ни болгар, ни греков, ни славян, ни чуди, и печенегов, наверное, тоже не будет, а все будут равны и едины. А знает ли об этом сам князь Владимир? Должно быть, нет, иначе разве повел бы он рать в поход на чудь, а теперь снаряжал бы полки догонять печенегов?
Глядя на икону, Сияна перебирала в памяти все заговоры, которые слышала от нянек, от матери, от Обережи: заговоры от болезней, от ран и Крови, для удачи в пути-дороге или на охоте, на сохранение в битве, для защиты от нежити… Но не было среди них того, какой нужен был ей сейчас, заговор, который мог бы усмирить злобу и вражду людскую, сделать так, чтобы славяне и печенеги больше не ходили воевать друг с другом. Где взять такой заговор, какого бога об этом просить?
«Да будете сынами Отца вашего небесного; ибо он повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми, и посылает дождь на праведных и неправедных», — вспомнила она слова Христа. Эти слова Спасителя нравились ей больше всего, что она слышала от Иоанна и епископа. В этом была великая правда Мирового Закона, как ее понимала Сияна: солнце равно сияет, а дождь равно поит добрых и злых, славян и печенегов, поклоняющихся кресту или снопу и дубу. Солнце и дождь, доброта и любовь слились для Сияны в неясном образе Христа, для нее он был не Искупитель, а Объединитель, позволяющий ей молиться за Тимергена. Повернувшись к литой решетчатой двери, за которой обитал Бог, она горячо зашептала:
— Боже Иисусе, сделай так, чтобы княжий полки орду не догнали! Сделай так, чтобы больше раздоров не было, чтобы крови не лилось, чтобы матери по детям не плакали ни у нас, ни у них! Ты все дела земные и небесные ведаешь, ты все можешь один сотворить — сделай так!
Перед взором ее стоял Тимерген верхом на коне под белгородской стеной, вскинувший руку с ее серебряным браслетом на широком запястье, вспомнилось его смуглое лицо, темно-карие глаза, ярко блестящие под угольно-черными сросшимися бровями. Многие пропасти разделяют славян и печенегов, но одно и то же вечное небо распахнуло над ними свои голубые крылья. Бог Иисус не принадлежал ни земле Сияны, ни земле Тимергена, он был выше них, он простирал свою силу над всем миром и всеми землями, сколько их ни есть, судил своим судом все племена и роды людские. Кто может помочь им, таким различным во всем, если не он?
В самый день приезда в Белгород князь Владимир нежданно явился на двор к Добыче. Домочадцы замочника онемели, увидев светлого князя, запросто входящего в ворота с двумя гридями — Дунаем и Яном — и одним из старших воевод.
— День вам добрый, хозяева! — приветствовал он Добычу. — Пустите меня глянуть на ваши колодцы чудесные? Без умолку мне люди толкуют, как сими колодцами весь город от разоренья спасен.
— Отчего же не пустить? Гляди, светлый кня-же. — Радча опомнился первым и указал ему на два красных сруба, стоявших на прежних местах.
Не зная, как и говорить с таким знатным гостем, Добыча послал за Обережей. А князь Владимир тем временем, как прежде печенежский княжич Тоньюкук, подошел к ближнему колодцу и наклонился над срубом, вглядываясь в темную глубину.
— Здесь, княже, болтушка овсяная была, а в другом колодце — сыта медовая, — пояснял подошедший Обережа. — А вон там, где камень, там очаг был и костер раскладывали, чтобы послам печенежским угощение сварить.
— А на меня, гляжу, не осталось? — усмехаясь, спросил князь и отошел от колодца. — Всё печенеги съели?
— Уж прости, светлый княже, маловато овса сумели собрать. — Обережа развел руками. — И так люди последнее отдавали, по зернышку собирали. А ты коли хочешь, так пожалуй ко мне в дом, мед у меня найдется.
Обережа провел князя с его людьми к себе, достал корчагу меда и налил в ковш. Князь и воевода сели с волхвом за непокрытый стол, нисколько не чуждаясь тесноты и бедности полуземлянки, а два гридя устроились на ступеньках у входа.
— Тебе здоровия желаю, старче, и долгих лет! — сказал князь, поднимая деревянный ковш с таким же почтением, как если бы это был золотой византийский кубок с рубинами и жемчугом. — Я в долгу перед тобою — ты мой город любимый от разоренья спас. Без тебя здесь теперь одни бы угли были. Проси у меня, чего хочешь, ты немалой награды достоин.
— Чего мне просить? — ответил Обережа, принимая у него ковш. — Не я спас твой город, сама земля его спасла. А землю как наградишь? Прошу у богов здоровья тебе, светлый княже, ибо ты своей земле первая защита. Береги свою землю и людей ее, вот и отблагодаришь.
— Ну, коли не хочешь награды, так не возмешься ли за службу? — спросил князь, когда волхв отпил из ковша и передал Путяте.
— И так весь век служу великим богам и родам славянским.
— А теперь служба у тебя новая будет.
— Много ли тебе проку от меня, старого? У тебя верных слуг довольно, вон какие молодцы!
Волхв посмотрел на двух гридей в белых, вышитых красными узорами рубахах, с княжеским знаком трезубца на груди. Только этот знак и сближал их, во всем остальном они были различны. Дунай был высок и ладно сложен, а Ян — невысок, но очень широк в плечах. У Дуная голубые глаза были неизменно веселы, а светлые волосы вились кудрями, а Ян смотрел исподлобья спокойно и сурово. Так же различен был и их род, но служба в княжеской дружине сделала равными переяславльского кожевника и кметя, с отрочества выросшего в дружине.
— Молодцы-то молодцы, да сие дело не про них! — сказал князь. — Молоды они для сего дела, о каком мыслю, да неучены. Для сего дела надобна твоя голова, седая да мудрая. Задумал я вот что: хочу я все преданья, повести и славы земли русской воедино собрать да написать на харатии, чтобы на века остались, чтоб потомки ведали дела наши и дедов наших. Чтоб знать они могли, как мы знаем, откуда ведется род славянский, как земли наши собиралися, как князья землями правили, в каких походах Леонтием-митрополитом, с Анастасом Корсунянином, с Никитой, бискупом белгородским, да с Неофитом, бискупом черниговским. Еще с прошлого лета они сей труд начали, да все больше о Божиих делах речь ведут, а преданий земли нашей не ведают. Не управятся они сами — прошу тебя к ним на подмогу. Поделись с князем твоим богатством, волхве. Коли смог ты горстью овса целый город накормить — много ли я от тебя прошу?
Обережа помедлил, раздумывая.
— Трудную службу ты мне даешь, княже, — сказал он. — В одну упряжку хочешь меня с болгарами запрячь, а ступаем мы с ними розно, вот и борозда выйдет крива. По нашей-то древней мудрости — род славянский ведется с острова Буяна, от Одинца и Девы, а болгары-то, я слыхал, все по-иному толкуют…
— Так далеко мы забираться не станем, — ответил князь, по-прежнему улыбаясь и веря, что ему под силу одолеть любые трудности. — А ты вспоминай что поближе: Игоря Старого, бабку мою Ольгу, отца моего. И то, что сам ты видел, — тоже немало наберется. И повесть сию о киселе белгородском не забудь — долго еще будут внуки наши на нее дивиться. Возмешься ли за сию службу?
— Как не взяться? На нас, волхвов-хранильников, сами боги сие дело возложили — хранить мудрость земли своей и от дедов к внукам нести ее.
— А что стар ты — не беда! — сказал князь, довольный его согласием. — Молодых тебе в подмогу дам. Сии молодцы, хоть грамоте не разумеют, тоже сгодятся.
Владимир Святославич повел бровью в сторону двух сидящих на ступеньке гридей. Дунай поклонился в знак готовности немедля взяться за любое дело и скакать по княжьему слову хоть до Тмуто-рокани, а Ян только поднял голову и выжидательно посмотрел на князя.
— Кожемяка у меня уж пять лет, печенега знатного еще тогда руками удавил, хоть сам и из посада переяславльского, — гордясь, словно сыном, продолжал князь Владимир, глядя на широкоплечего Яна. Тот отворотился, он на удивленье, не в пример прочим соколам-детским, не любил похвал и воспоминаний о своем первом подвиге. — А Дунай у меня в детских уж лет десять под Васильевой со мною был и великой мудростью там овладел, — за битого недаром двух небитых дают!
Князь снова усмехнулся, вспомнив свою бесславную прошлогоднюю битву, в которой сам едва не погиб и вынужден был спасаться от врагов под мостом Васильевского крепостного рва. И он знал поражения, но умел учиться на них и находить не слабость, а силу, — в том было его счастье и основа его могущества.
А Ян хмурился, поглядывая на старого волхва, который один совершил то, на что требовалась огромная рать. Не в силах в этом разобраться, Ян смутно ощущал какую-то общность, родство с Обережей.
А разгадка была проста: оба они, один силой, другой мудростью, служили своей родной земле, защищали ее от бед, которых судьба отсыпала ей безжалостно-щедрой рукой. И этим они, могучий витязь и седой старик, навек останутся в памяти родины — рядом, как братья.
— И мы поможем волхву мудрость собирать, — вставил воевода Путята, невысокий ростом, с седовато-русой бородой и блекло-голубыми глазами. По его мирному, простодушному лицу никто не угадал бы его ратных заслуг, но о них говорили две гривны на груди — широкая серебряная, в знак воеводского чина, и золотая — знак особой княжеской милости.
— И ты, Путято, поможешь! — согласился князь. — Поведай болгарам, как мы Новгород воевали, пусть запишут. Вот какая рать собирается! Земля наша — бездонный колодец вековой премудрости, а уж кому ведрами черпать — найдем!
Обережа слушал светлого князя Владимира, медленно кивая седой головой. Он и без Путяты знал, как Владимир дважды посылал полки на Новгород — сперва ставить там Перуна вместо прежнего Белеса, а потом свергать своего же Перуна в Волхов и провозглашать имя и славу Христа.
Князь Владимир смотрел в лицо волхву. Он не умел читать мыслей, но хорошо понимал, что думают о нем старые люди, и особенно служители древних богов.
— Знаю, о чем думаешь, волхве, — сказал он. — Боги мне дороги скатертью не выгладили, по ухабам да через засеки приходится ломить. Кто дорогу мостит, тот грязен бывает. А без дороги нам сидеть нельзя — перед предками зазорно. Пусть узнают пращурята дела мои, а за века Бог рассудит.
Пока княжеские полки, посланные вдогон Родомановой орде, были в походе, сам Владимир оставался в Белгороде. Все, у кого были жалобы и просьбы, целыми днями тянулись к нему на просторный княжеский двор. В эти дни князь был весел и милостив ко всем, не раз сам платил за несостоятельных должников, сам выкупил из закупничества всех, кто запродался богатым в голодную осаду, и все прославляли его доброту и щедрость. После недавних несчастий казалось, что само солнце взошло наконец над Белгородом.
Видя жалобщиков, целыми днями толпящихся перед княжьими воротами, Надежа вспомнил о двух черниговских купцах.
— Что же татей ваших церковных не судят все никак? — спросил он у Иоанна, однажды увидав его на площади. — Уж который месяц в порубе сидят, поди совсем в землю вросли. Князь здесь, бискуп здесь, за чем же дело стало? А коли забыли, так я сам пойду напомню. Чего там по греческому закону за татьбу полагается? Не руку ли рубить?
Надежа знал, в чем черниговские купцы были виноваты на самом деле, — Медвянка не могла не рассказать отцу о таком приключении. Поддавшись на уговоры Добычи и Иоанна, Надежа обещал молчать, но желал, чтобы обидчики его дочери ответили хотя бы за мнимую вину.
— Княжьего суда злодеям уже не надобно, — сказал священник и многозначительно поднял глаза вверх. — Бог уже принял их души и рассудил своим судом.
— Вот как? — удивился Надежа. — Неужто померли?
Иоанн молча кивнул, ничего не прибавив. А Добыча, об этом не знавший, вздохнул с таким облегчением, будто сбросил с плеч тяжеленный воз страхов и тревог. Мысль о княжьем суде над купцами и его приводила в смятение и боязнь: на суде наверняка всплывет правда, а правды Добыча боялся так же, как и епископ.
— Оно и к лучшему! — подумав, сказал Надежа. — Они ведь, поганцы ползучие, про ход тайный ведают. Куда их теперь пустить? Даже ежели в поруб посадить навечно да на цепь приковать, и то не спать мне, а всяку ночь ворочаться: а ну как убегут да со злобы печенегов в город по лазу приведут? Нет, верно Бог сделал, что их прибрал, — мертвые-то молчать будут.
— Да бискуп, видать, их и кормить не велел в порубе, — сказал Добыча. — Да и чего на татей хлеб переводить, когда добрым людям недоставало?
Никто ему не ответил.
Посланные Владимиром полки вернулись к первому снегу. Орду Родомана они не догнали — она ушла в иные земли, поискать другой, более легкой добычи. Только отдельные кочевые роды, встретившиеся на пути, Владимировы рати разбили и привезли князю кое-какой добычи — коней, овец и коз, железной и бронзовой утвари, конскую упряжь, оружие, пригнали несколько десятков пленников. Всю добычу князь велел раздать семьям, пострадавшим в осаду. Старший замочник и здесь не растерялся — привел домой юную девушку-печенежку в замену Чернаве, и был так собою горд, словно сам полонил ее в степи.
Не огорчившись малым успехом похода — не в последний раз русы встречаются с печенегами! — князь Владимир устроил в Белгороде великое празднество, желая отблагодарить белгородцев за то, что они выдержали осаду и не отдали врагам его любимый сторожевой город. Сначала епископ Никита отслужил пышный молебен, от имени князя и его людей благодаря Бога за все сразу: за спасение Белгорода от печенегов, за сбережение князя в чудском походе, за благополучное возвращение дружины из степей. Сам князь пришел на молебен, и в церкви было не протолкнуться: каждому хотелось постоять под одной крышей с великим князем. Епископ Никита радовался, видя такое многолюдство в своей церкви, и благодарность его милостивому Богу Христу была вдохновенна, как никогда.
Как и в том давнем пиру перед походом, в большой палате княжеских хором, на дворе и даже на площади внутри детинца были расставлены столы с хлебом, кашами, дичью, стояли бочки с медом, пивом и квасом, и всякий белгородец любого рода и звания мог подходить и угощаться сколько душа пожелает. Снова князь созвал своих бояр и знать из ближних городов, даже княгиня Анна на сей раз покинула свой киевский терем и сидела за столом возле мужа, поражая взоры златотканым платьем и золотым венцом византийской работы. Но Медвянка не завидовала даже княгине. Теперь она сидела среди женщин дружинной знати, и ей нечего было робеть и не перед кем отводить глаза. Как раньше она была самой красивой девушкой Белгорода, так теперь стала самой красивой молодушкой и гордилась женским убором — шелковым повоем, расшитым серебряной нитью и стеклянными бусинками, красными сафьяновыми сапожками, на которые она теперь получила право, как жена кметя и женщина воинского сословия. Но больше всего она гордилась Явором. Теперь даже сам Сварог не убедил бы ее, что Дунай красивее Явора, а Рагдай дерется лучше. Гордость собой с нее когда-то легко сбила Забава Путятична, а теперь Медвянка даже на Жар-Птицу посматривала снисходительно — а найди-ка ты себе такого мужа! Благодаря Явору Медвянка и себя считала причастной и к ратным делам, и к этому веселью. Разве она не жена кметя, проливавшего кровь в битвах со степью? Разве не будет она матерью новым воинам, новым защитникам Руси? И как в дружине все равны, так и Медвянка теперь чувствовала себя равной даже Ведиславовой жене Пребране, которая была внучкой Претича, дочерью черниговского тысяцкого Грознояра и невесткой киевского тысяцкого Ратибора. Лучше нее Пребрана была только тем, что у нее уже был новорожденный сын Бранеслав-Василий, а у Медвянки еще не было. Но ничего, к весне поглядим!
За большим столом в княжьей гриднице сидело и семейство тысяцкого. Сияна не только матери и нянькам казалась повзрослевшей за дни осады: несколько месяцев назад ее едва замечали, а теперь ее лицо приобрело строгость и внутреннее воодушевление, отчего она стала еще красивее и совсем уже не походила на ребенка. Теперь взгляды гридей и бояр то и дело устремлялись к ней, но даже Дунай Переяславец не смел ей подмигнуть. Даже князь Владимир поглядывал на боярышню с одобрением, покручивая ус, и обводил взглядом своих кметей, прикидывая, нет ли среди них подходящего зятя для тысяцкого.
Были здесь и служители богов — епископ Никита с Иоанном, был и Обережа, были и старосты ремесленных концов, городники, был даже неугомонный Шумила. В этот радостный день все были в мире, все праздновали единый праздник.
В разгар пирования на свободное пространство перед княжеским столом вынесли скамью, покрытую куском медвежьей шкуры. На нее уселся княжеский гусляр, ему подали гусли, украшенные резьбой и блестками перламутра. Увидел бы его Сполох — это был тот самый русобородый кметь, что слушал на подольском торгу его повествование о белгородском киселе. Но Сполоха давно не было в Белгороде, а все прочие ничего об их встрече не знали и смотрели на гусляра с любопытством. О чем он им споет? Старую славу прежним князьям, новую славу о последнем походе Владимира на чудь? Этого особенно хотелось белгородцам, но ожидало их совсем другое.
— Хочу я вас, белгородцы, други мои, честью почтить, — сказал князь. — О делах ваших славных велел я сложить песню, — слушайте ее сами, а после будут слушать ее потомки ваши и знать, из какого славного корня род их ведется, чтобы гордились они честью земли нашей и ни в какой беде не роняли ее. Гости притихли в удивлении, а гусляр запел:
Князь Владимир пошел к Новугороду,
За воями пошел за верховными,
Ведь великая рать с печенегами
Землю русскую беспрестань томит.
И пришли печенеги под Белгород,
Не пройти никому, не проехати,
Нет дороги ни конному-пешему,
Нет подвоза припаса житного.
Затаив дыхание, белгородцы слушали песню о своих же делах и не верили ушам. Кощуны поют о богах, славы — о древних князьях и могучих витязях, но что можно спеть о них — о кузнецах и городниках, о старике, который и меча поднять не сможет, о самых простых людях, которые ничем не славились, ни родом, ни удалью не вышли?
Повествование продолжалось, череда известных им событый проходила перед глазами белгородцев, и свои же дела выглядели незнакомыми, важными, полными высокого смысла и величия. Не такими они казались раньше — каждый переживал свой труд и свое горе как мог, терпел, боролся, падал духом и вновь обретал надежду, но во всем этом не виделось ничего героического. И только теперь, в словах стройной песни под гусельный перезвон, белгородцы словно с высоты взглянули на недавнее прошлое и поняли, что же они сделали все вместе — отстояли от беды свой город, заслонили щитом Киев и всю русскую землю, стали не менее достойны прославления, чем могучие бойцы древних времен.
Воротились послы печенежские
Ко князьям своим и поведали,
Что видали они чудо чудное,
Как черпали кисель из колодезя,
Как кормила славян Земля-Матушка.
Эта песня была славой Земле, древней и вечно прекрасной Земле славян, которую еще много веков назад сам Сварог начал оборонять от лютого Змея Горыныча. И каждый из них, детей этой Земли, готов был отдать ей все свои силы, саму жизнь. Ручейки сливались в могучий поток. Он сметет все преграды и горести, он отстоит волю, изобилие, славу земли русской, чтобы травы и цветы ее не попирались копытами чужих коней, не поливались слезами и кровью и чтобы потомки их могли спустя века подхватить эту песнь:
О светло светлая и украсно украшеннаяземля русская!
И многими красотами удивляешь ты:
Озерами многими, реками и кладезямиместночтимыми,
Горами крутыми, холмами высокими, дубравами чистыми,
Городами великими, селами дивными,
И князьями грозными, боярами честными.
Всего ты исполнена, земля русская!
1994-1996 г.
Пояснительный словарь
Батыр — воин, богатырь (тюрк.).
Бек — военачальник (тюрк.).
Берегини — мифологические существа в виде птиц с девичьими ликами, приносящие весной росу на поля и способствующие урожаю.
Бережатый — провожатый, охранник в дороге. Березенъ — апрель. Било — подвешенный кусок железа, обычно плоский, стуком в который оповещали о пожаре, созывали на вече и т. д. Бискуп — епископ. Бронь — древнее название кольчуги.
Вежа — башня.
Белес — один из главных славянских богов, хозяин подземных сокровищ и мира мертвых, покровитель лесных зверей и домашнего скота, бог охоты, скотоводства, урожая, торговли, путешествий и богатства.
Велик день — праздник.
Вено — выкуп за невесту.
Весь — деревня.
Вечевая степень — возвышение на вечевой площади, с которого произносились речи.
Видок — свидетель на суде, очевидец.
Вила — воздушный дух в виде красивой девушки.
Вира — штраф в пользу князя за тяжкие преступления.
Вирник — княжеский сборщик штрафов.
Воротник — сторож у городских ворот.
Головничество — выплата, взимаемая с убийцы в пользу родных убитого.
Горница — помещение верхнего этажа.
Городник — специалист по строительству и ремонту городских укреплений.
Городня — бревенчатый сруб, иногда засыпанный землей, из которых строились городские укрепления.
Гривна — 1) денежная единица, около двухсот граммов серебра; 2) шейное украшение из серебра или золота, могло служить знаком чина или отличия вроде современного ордена.
Гридница — помещение для дружины в доме знатного человека, «приемный зал».
Гридь — член дружины, воин.
Груден — ноябрь.
Дажъбог — бог тепла и белого света (который не тождественен солнечному свету), мифологический предок рода киевских князей Рюриковичей.
Денарий — западноевропейская серебряная монета весом около полутора граммов серебра.
Десятник — начальник дружинного десятка.
Детинец — крепость, укрепленная часть города.
Детские — ближняя дружина князя, телохранители.
Диргем — восточная серебряная монета весом около трех граммов серебра, имела в Древней Руси широкое хождение.
Дружина (ремесленная) — артель.
Жальник — кладбище.
Желя — богиня скорби, плачущая по мертвым.
Жито — общее название всякого рода зерна.
Забороло — верхняя площадка крепостной стены.
Закуп — временно несвободный человек, находящийся в долговой зависимости.
Залаз — опасность.
Зарев — август.
Заушницы — височные кольца, укрепляемые на головном уборе или на волосах у висков.
Зимерзла — олицетворение зимы.
Изгон — один из двух способов взятия городов, известный кочевникам в описываемый период (до изобретения осадных приспособлений). Заключался в быстром внезапном прорыве, до того как защитники успеют закрыть ворота.
Измор — второй способ взятия города, заключался в долгой осаде.
Истобка — внутренняя теплая часть избы, жилое помещение.
Каган — титул хазарского правителя, иногда мог применяться и к русским князьям.
Каганец — глиняный светильник.
Каженник — сумасшедший, «испорченный» какими-то природными силами.
Калита — кошель, носимый на поясе.
Карна — богиня скорби, причитающая по мертвым.
Клетуша — помещение нижнего этажа, жилое или служащее кладовкой.
Кметъ — воин.
Кол — двухколесная повозка, распространенная в основном в южных районах Руси.
Корчага — большой горшок с узким горлом и двумя ручками. Форма считается позаимствованной у южных соседей Руси и была распространена на юге, в том числе на Киевщине.
Косник — украшение, которое подвешивалось к концу девичьей косы, делалось из разных материалов.
Кощунник — волхв, знающий и исполняющий кощуны, т. е. древние песни мифологического содержания.
Кресень — июнь.
Лада — богиня весеннего расцвета природы, покровительница любви и брака. Леля — олицетворение весны, дочь богини Лады.
Макошъ — главное женское божество славян, богиня земного плодородия, покровительница женской судьбы, деторождения и всех женских работ.
Медуша — кладовая.
Межа — граница, рубеж.
Мыто — пошлина в пользу князя за проезд или за право торговли. Мытник — сборщик пошлин.
Навии — враждебные духи чужих мертвецов (в отличие от «дедов», т. е. покровительствующих живым умерших предков).
Навороп — буквально обозначает внезапный набег, но здесь используется в значении «разведка».
Намной — злой ночной дух, давит и душит спящих.
Обоялник — чародей в ругательном значении, обманщик.
Омутница — зловредный дух утонувшей женщины. Отроки — члены младшей дружины, слуги.
Перун — один из главных славянских богов, повелитель грозы, грома и дождя, позднее — бог-покровитель князей и дружин, бог войны, а также правосудия.
Перунов Ирий — небесное царство, где собираются умершие воины.
Полудень — север.
Полуночница — один из злобных ночных духов.
Полуночь — юг.
Поруб — темница в виде сруба, закопанного в землю и закрытого сверху.
Поршни — мягкая обувь из цельного куска кожи, на ноге крепилась ремешками или тесемками.
Посад — неукрепленное поселение вокруг городских стен.
Презвитер — священник.
Русин (русины) — предположительно: общее название славянских племен, живших на берегах Балтийского моря.
Рыкаръ — особо подготовленный воин, способный биться против многих противников. Славянский вариант берсерка.
Сварог — верховное славянское божество, отец богов и создатель мира, давший людям металлы и ремесла, хозяин верхнего неба, где хранятся запасы воды для дождя и живут духи предков, покровитель брака.
Синевица — синяк.
Скотница — сокровищница.
Сотник — начальник сотни в войске.
Сыта — разведенный водой мед, из которого варили медовый напиток.
Тиун — управляющий хозяйством у князя или боярина.
Травенъ — май.
Тул — колчан.
Тысяцкий — воевода, начальник тысячи как единицы воинской организации земель.
Убрус — платок или полотенце.
Умбон — металлическая бляшка в середине щита.
Ураз — рана, порез.
Хоре — олицетворение солнца.
Чудь — общее название финских племен, живших на севере Руси.
Ярило — бог весеннего расцвета природы, жизненной силы прорастающего зерна.