— Вот он и есть, проклятый, — ответил Надежа, не улыбнувшись и не сводя глаз со стана.
Зайка больше ничего не спросила, но была разочарована. На Змея было бы хоть поглядеть любопытно, а тут — одна тоска. Девочка еще не понимала, чем грозит ей орда, но суровые и бледные лица взрослых, даже отца, которого она привыкла видеть веселым, нагоняли на нее тоску и страх. Выглядывая в скважню, она увидела, как один из этих чужих людей рубит березку на опушке рощи, где она часто гуляла с сестрой, собирала землянику. И вот тут Зайка поняла, что туда, в рощу, им больше нельзя. Теперь это не их земля, а этих темнолицых чужаков.
Перед полуднем от печенежского стана отделилось несколько всадников и поскакало к закрытым воротам города. Ханские посланцы были смуглы, черноволосы, безбороды, покрыты остроконечными шапками с меховой опушкой, одеты в яркие разноцветные шаровары и халаты из восточного шелка, с длинными полами и короткими рукавами, из-под которых виднелись яркие рубахи. На поясах их висели длинные, почти прямые сабли в богатых ножнах, отделанных серебром и бирюзой, в ушах блестели золотые серьги. Вся эта пышность предназначалась для того, что запугать противника, показать воинскую удачу и доблесть Родомановой орды. Но и издалека со стены можно было разглядеть, что печенеги возле кибиток, которым сегодня не досталось быть посланцами, одеты в потертые кожи и шкуры и ярких шелков ни на ком больше нет.
Белгородцы смотрели на приближающихся посланцев со смешанным чувством ненависти и надежды. Как раньше они чинили вал и надеялись, что набега все-таки не будет, так и теперь хотели верить, что орда потребует небольшую, посильную дань. Но в душе каждый понимал несбыточность этой надежды. Никогда еще степняки не довольствовались малой данью. Самое лучшее, на что можно было надеяться, что орда удовольствуется только серебром, хлебом и скотиной, а не потребует людей.
Подскакавший к стене первым в знак мирных намерений держал в руке зеленую березовую ветку.
Стоявшая рядом с Медвянкой Сияна с тревожным любопытством разглядывала сверху его остроконечную шапку с лисьим хвостом, ярко-желтые шаровары, смуглое лицо с выступающими скулами и узкими глазами. Несмотря на отговоры няньки, Сияна хотела видеть орду и на этот раз настояла на своем. Этот узкоглазый степняк показался ей отвратительным, как змея или другой мерзкий гад, чудом умеющий говорить и оттого еще более противный — как оборотень!
В памяти Сияны ожили рассказы о битве Перуна со Змеем — бог-громовик победил лютого разорителя и освободил полоненных людей. И вот теперь они оказались в кольце орды, — отчего же Небесный Витязь сейчас не возьмется за свое золотое копье? Сияна подняла глаза к небу, но ясное небо молчало, огненные копья молний не сыпались на черное степное племя. Сияна смотрела в сторону Киева, но стольный город терялся вдали, оттуда не спешила помощь. Даже князь покинул их, и чувство беззащитности подавляло и угнетало ее, как и всех белгородцев.
— Урод какой! — сказала Сияна Медвянке, неприязненно глядя на посланца. — И какая земля такое племя породила? И как только наша земля их носит?
— Они не все такие, — ответила боярышне Медвянка, с тайной гордостью вспоминая встречу со степняками по пути из Мала Новгорода. — Они все ликами разнятся. Бывают такие, что от наших не отличить, только чумазые, как горшки закопченные.
Жизнерадостный ум Медвянки не мог так сразу осознать пришедшую беду, и невиданное зрелище орды под стеной вызвало у нее более любопытства, чем страха. Однажды она уже встречалась со степняками и благодаря тогдашнему счастливому исходу верила, что и теперь все будет хорошо.
— Ив послы кого пострашнее выбрали — мнят, напугаемся, — продолжала она. — А разоделся-то как! Тоже, поди, порты с купца какого-нибудь снял!
А Явор увидел среди посланцев того самого русого болдыря, который ушел от него в степи. Только теперь он был одет в яркий шелковый халат, оружие и сбруя его коня блестели серебром, в ушах покачивались золотые серьги. И лицо его теперь было властным и надменным — он снова занял свое место среди печенежской военной знати и приехал старшим послом к осажденному городу. И уж конечно среди будущей добычи его ждала не последняя часть!
— Где урус бек? — ломаным русским языком кричал тем временем снизу посланец в желтых шароварах. — Хан Родоман прислал говорить! Славный батыр Ак-Курт будет говорить через мой язык!
Ак-Курт — Белый Волк. Услышав свое имя, русый болдырь горделиво вскинул голову. Почему он не понимал по-русски? Где же его мать, кто растил его в орде?
Тысяцкий Вышеня ждал гонцов от печенежского хана и тоже был на стене. Но показался он не сразу, а для важности помедлил — пусть степняки не думают, что русский воевода прибежит по первому их зову. Наконец люди на воротной башне потеснились и показался тысяцкий с меньшими воеводами.
— Чего хотите? — закричал вниз сотник Велеб. Сам тысяцкий с важным видом молчал. На нем была дорогая кольчуга с серебряными бляшками на груди, расчесанная русая борода спускалась к сверкавшей светлым серебром широкой воеводской гривне. На голове Вышени был шелом, украшенный золотой узорной оковкой. Боевым снаряжением тысяцкий показывал, что Белгород не думает отдаваться в руки степного воинства и готов постоять за себя. Всех своих гридей, тоже снаряженных кольчугами и шеломами, тысяцкий привел на забороло и велел им встать впереди, так что снизу вся стена казалась полной вооруженных людей. Блеск стали не остался незамеченным, печенег с веткой оценил красоту и богатство воеводского доспеха и кричал уже не так нагло.
— Хан Родоман не хочет много смерти. Давай дань, и мы уйдем! — объявил он.
— Сколько хотите? — по знаку Вышени крикнул в ответ сотник.
— Красное золото — бочка, белое серебро — десять бочка, бронь, как на тебе, — пять раз десять, меч, как у тебя, — пять раз десять, скотина — сто голова, хлеб — десять раз по сто корчага, мед сто корчага, кони…
Посланник еще не кончил перечислять, а люди на стене уже негодующе гудели.
— Где мы столько золота-серебра ему возьмем, растут они у нас, что ли?
— А где он столько хлеба видал в травене — сами кору да коренья едим, или он не ведает? Поел бы он моего хлебушка, что вчера спекли, враз бы морду на сторону своротило.
— А коней он где услыхал? Добрые кони все с князем ушли, а наши худобы ему не сгодятся, да и нету столько.
— Знает, гад ползучий, что добрые кони да добрые вой с князем ушли, вот и гордится.
— Смеется, змей проклятый!
— А может, и не смеется, — негромко возразил один из стариков. — Печенеги же суть народ дикий да темный, им все иные богаче богатых кажутся. Они кости голые глодают, вот им и твой кислый хлебушек сгодится.
— Самому мало…
— А не даешь дань — мы стоим и ждем, пока вы открыть ворота! — пообещал печенежский посланец на прощание. — И тогда город есть весь наш! Твой ответ быти завтра!
И он поскакал к ханскому шатру, оставив белго-родцев размышлять над условиями мира.
Явор смотрел на удаляющегося Ак-Курта, и руки его сами собой сжимались в кулаки. Он заново переживал стыд и досаду за тот поединок на пути из Мала Новгорода. Ему сейчас казалось, не упусти он тогда печенежского наворопника, не было бы и этого набега. Умом он понимал, что такие дела не решаются одним человеком, но сердцем не находил себе оправдания.
— Такой дани нам не собрать, будут они стоять, пока всех нас в полон не возьмут, — толковали старики. — Стоянием и не такие города неволят…
— За грехи и за неусердие в вере Бог послал иноплеменное нашествие! — сказал епископ Никита, стоявший на забороле возле тысяцкого. — За грехи людские, за почитание старых идолов, за совет со старыми волхвами, бесовыми угодниками…
— Да, знать, плохо Обережа печенежского навя прогнал, — со вздохом согласился кто-то. — Вот он на нас и навел орду.
Не имея постоянных поселений, печенеги кочевали круглый год и в поход шли всем народом. У дымящих костров сидели старики в длинных халатах, женщины помешивали варево в медных котлах, подвешенных над огнем, меж кибиток бегали смуглые оборванные дети. Огромные табуны коней и овечьи стада, составлявшие главное богатство печенежского племени, паслись под охраной подальше в степи. С заборола казалось, что племя Змея Горыныча заполонило полмира и нет спасения от грозной силы. Снова она пришла за данью, и никогда славянские земли не будут избавлены от нее.
А перед городом на ровном поле молодые воины скакали наперегонки на своих быстрых конях, бросали копья, стреляли на скаку в подвешенный на высоком шесте круглый щит — хвалились своей удалью перед белгородцами. Особенно отличались два молодых печенега с широкими серебряными поясами, в ярких шелковых халатах с золотой тесьмой.
— Видать, княжичи, — решил старый кметь Почин, уже не раз встречавшийся с ордой хана Ро-домана. — У ихнего князя сыновей не то четверо, не то пятеро, а сии два — старшие. Ишь, красуются!
— Жаль, стрелой отсюда не достать!
— Да они не глупы — так далеко и поставили стан, чтоб мы их ни стрелой, ни копьем не достали. И будут стоять хоть до зимы… Да мы тут раньше перемрем…
Печенеги в те времена не знали никаких приспособлений для осады и брали города измором. Они не подходили к стенам близко и не причиняли, казалось, никакого вреда, но прочно перекрывали все возможные входы и выходы из города и могли так стоять, как всем было известно, много-много дней, пока оголодавший и умирающий город сам не откроет ворота и не сдастся на милость степного воинства, не знающего, что такое милость.
Один из ханских сыновей отделился от толпы всадников и поскакал к Белгороду. Остановившись перед стенами, он умело заставлял легконогого коня плясать, поигрывал плетью и с гордым видом осматривал забороло и стоявших на нем людей. Он смотрел на них снизу, но чувствовал себя выше их, зная, что все они в его власти.
Сознавали это и белгородцы. Не сдержав досады, кто-то из гридей быстро наложил стрелу и выпустил ее в печенежского княжича. Тот ловко уклонился от стрелы, и она воткнулась в землю возле ног его коня. На смуглом лице всадника с широко раскинутыми, словно крылья степной птицы, черными бровями не отразилось ни капли страха. Он подался вместе с конем чуть в сторону, но не думал бежать. Белгородцы схватились за луки и принялись стрелять в него, со стены слетело несколько копий. Но то ли тревога и досада застили очи белгородцам, то ли молодой печенег был заговорен от чужого оружия, ко никто из стрелявших не попал в него, все стрелы пролетели мимо и потерялись в густой траве под нековаными копытами печенежского коня. Вертясь вместе с конем, словно танцуя, ханский сын то приподнимался на стременах, то откидывался назад, играл с опасностью, зубы его ослепительно блестели в улыбке, он бросал людям на стене задорно-вызывающие взгляды, гордясь своей удалью.
Вместе со всеми на него глядела и Медвянка. Никто не был удивлен больше нее: сын печенежского хана показался ей очень красивым. Он не был похож ни на славянских парней, ни на тех печенегов, которых она видела в степи. Красота его угольно-черных бровей, блестящих темных глаз, темного румянца, белых крепких зубов, еще более ослепительных на смуглом лице, била в глаза и потрясала сердце. Его ловкость и бесстрашие не могли оставить Медвянку равнодушной, она бессознательно любовалась и восхищалась им, не понимая, что же с ней делается. Сердце ее содрогалось в горячей дрожи, она была околдована, и тем более это поражало, что она не ждала увидеть такое чудо среди племени Змея Горыныча. Против воли она желала молодому печенегу остаться невредимым в его опасной пляске и вздрогнула, когда стрела свистнула совсем рядом с его головой.
Выпустил стрелу один из гридей, стоявших на забороле неподалеку от Медвянки. Ханский сын обернулся, отыскивая глазами стрелявшего, словно хотел поздравить его с промахом. И взгляд его темных глаз, сверкающих, как отражение огня в глубине ночной реки, упал на Медвянку.
Она вздрогнула, словно обожглась о его взгляд, и застыла, замирая от непонятного, восторженного ужаса и не в силах отвести глаза. Это и вправду было колдовство, перед которым ее легковейное сердце оказалось слишком слабо. Медвянке казалось, что она — былинка на сильном ветру, березовый листок в бурном потоке и этот поток несет ее неведомо куда, а она беззащитна перед ним и целиком в его власти.
Печенежский княжич тоже задержал на ней взгляд и остановился на несколько мгновений, а потом вдруг резко развернулся и погнал коня к ханскому шатру. Медвянка отвернулась и села на пол, прислонясь спиной к ограждению заборола, закрыла руками запылавшее лицо, стараясь опомниться, почувствовать опору под ногами. Перед взором ее горел огонь, опаливший ее из глаз внука Змея Горыныча, сердце стучало, и она никак не могла унять дрожи. Нашарив на рубахе подвешенный с правой стороны оберег — костяную фигурку рыси, она сжала ее в руке, стараясь унять смятение.
Не меньше ее испуганная Сияна стояла возле подруги на коленях, тормошила ее и звала, причитала и взывала к Матери Макоши и к Деве Богородице, боясь, что Медвянку сглазит, испортит черный глаз враждебного чужака. Сила, ловкость и бесстрашие делали печенежского княжича еще более опасным врагом, а значит, тем более он был ей отвратителен.
— Эх, смотри, и железо его не берет! — с досадой и невольным уважением говорили белгородцы, глядя вслед ускакавшему невредимым печенежскому княжичу и жалея напрасно выпущенных стрел. — Это вроде старший Родоманов сын, я его в прошлый год видал. Это он со своими-то воями Мал Новгород разорил. Лихой вояка, ничего не скажешь, чтоб ему шею свернуть.
— Ежели старший, то это Тоньюкук, — сказал рыжебородый купец, загнанный в Белгород страхом перед ордой. — Мы с ними торговали прежде. Сей воин у них первым удальцом зовется.
— Горе он наше! — гневно и тревожно крикнула Сияна. — Змей проклятый! Красовался бы у себя в степи, а к нам бы не хаживал вот и был бы молодец!
Назавтра перед полуднем к стене снова подскакал тот печенег в ярко-желтых шароварах и с приувядшей березовой веткой в руках — видно, свежей не потрудился сломить.
— Эй, урус, даешь дань? — заорал он, разглядев среди людей на забороле тысяцкого Вышеню.
— Уж больно много вы хотите, — ответил тот. — Не знаю, соберем ли столько. Вот по закромам шарим, по сусекам скребем. Придется вам обождать.
Вчерашний совет тысяцкого с дружиной и старцами был недолог: для битвы не было сил, собрать требуемую дань не было возможности. Оставалось только ждать, надеяться на помощь князя, киевского посадника и других городов.
— Обождать, пока ты скребем по закрома! — согласился печенег. — Но это будет дороже. За тот один день, что ты медлишь, ты добавишь в дань та дева с волосами как мед! — Печенег указал плетью на Медвянку. — Хан отдаст ее своему старшему сыну Тоньюкуку. И всякий день дань будет на одна дева больше!
Зайка вскрикнула и вцепилась в сестру, словно Змей Горыныч уже тянул ее прочь своей черной лапой. На миг все на стене онемели, а потом ветер взметнул негодующие крики.
— Ишь, чего захотел!
— Мало им добра — еще девок подавай!
— Мало нас грабили-убивали! Мало наших людей в полон уводили!
— Не дождаться вам наших девок!
Вперед протолкался Явор, бледный от негодования.
— Да как вы и слушаете эти речи поганые! — выкрикнул он, сжимая рукоять меча. — Чтоб своими руками своих людей в полон выдавать, своих девок слать на позор! Да лучше всем помереть — хоть люди добрым словом помянут. А чем такой ценой выжить — да нам потом в глаза наплюют, и поделом!
— Не греми, сыне. — Тысяцкий положил руку ему на плечо. Он вполне разделял чувства Явора, но понимал, что одним гневом орду не прогнать. — Сам ему и ответь, коли такой горячий.
— И отвечу! Где он, ханский сын ваш? — крикнул Явор вниз ждущему ответа печенегу. — Коли девка ему нужна, пусть выходит, покажет, такой ли молодец!
— Вот, милый, это по чести! — одобрил тысяцкий и закричал, склоняясь в проем: — Эй, черная душа! Скачи к своим да скажи: мой витязь зовет вашего княжича старшего на честный бой! Сделаем, как повелось: ваш будет верх — даем дань, а наш будет верх — уходите от города прочь. Идет?
— Жди! — крикнул печенег и поскакал к ханскому стану.
Тысяцкий и раньше подумывал предложить поединок и мысленно перебирал своих витязей, кому можно доверить выйти в поле одному за всех. Для этого нужен рыкарь, умеющий будить в себе силу зверя и бога, способный один заменить сотню воев — пусть только однажды. Но в белгородской дружине не было рыкарей. Велеб опытнее, Явор моложе и проворнее, Изрочен лучше знает печенежские приемы боя… Но боги решили вместо Вышени: печенеги потребовали Медвянку, и кому, как не ее жениху, теперь идти в поле? Послать другого означало бы оскорбить Явора, и воевода надеялся, что молодость, сила, выучка старого Бранеяра помогут Явору в бою.
— Согласится он, согласится! — толковали люди на стене. — Видали, как вчера он тут под стрелами выплясывал? Такого хлебом не корми, только дай покрасоваться! Ты уж, друже, постарайся, весь город ведь за тобой…
Но Явора не надо было уговаривать. Мечтая только о том, чтобы рассчитаться с печенегами за свою недавнюю неудачу, сейчас он вышел бы на бой хоть с самим Змеем Горынычем. Беспокоился он лишь об одном — сочтет ли ханский сын его достойным противником для себя? Да разве в битве выбирают противников? Пусть у Белого Волка спросит, каково с ним биться!
Медвянка подбежала к Явору, борясь со слезами. Теперь она по-настоящему испугалась. Беда, которая со стены казалась далекой, вдруг протянула длинную цепкую лапу прямо к ней. Медвянка не хотела, чтобы ее жених шел биться с печенегом, но не смела его отговаривать, зная, что он все равно пойдет. Крепость его духа, твердость и неизменность решений она уже знала, и сейчас могла только молиться, стараясь молитвой заглушить страх. Явор, жених ее, которого она уже привыкла считать своей опорой и защитой, уходил в поле биться, а она оставалась одна, беззащитная перед всяческим злом, явным и тайным. Не находя слов, она вцепилась в локоть Явора, желая остановить время, несущее их навстречу беде.
— Погоди причитать! — Один из городских старцев тронул ее за плечо. — Может, еще воротится. Верно, воротится! Он-то у нас молодец знатный, на поединок лучше его и не сыскать…
Слова его будто разбудили Медвянку, страх и отчаяние вскипели в ее сердце, и она принялась голосить:
— Ой, соколе мой ясный, куда ты от меня отлетаешь, на кого ты меня оставляешь? Как мне без тебя жить-горевать, мой светлый свете, горючими слезами умываться, тоской-кручиной утираться…
Женщины оторвали ее от Явора и отвели в сторону, наперебой произнося положенные слова утешения. В душе они одобряли ее крики, уместные и даже необходимые по обычаю.
Внизу под воротной башней уже перебирал копытами конь Явора, за которым отроки сбегали в детинец. На седле у него висел круглый щит, обтянутый красной кожей и обитый полосами железа. Молча оглянувшись на рыдающую Медвянку, Явор пошел вниз. Ее слезы были единственным, что смутило его, но только на краткий миг. Сам Перун-Воитель, вложивший в него дух воина, и князь Владимир, давший ему меч и кольчугу, посылали его на бой, чтобы он защитил и невесту свою, и всех девушек и женщин Руси, всех детей, живущих и еще не рожденных. Змей Горыныч снова приполз за добычей, но Перун-Громовик не спустится с неба со своим золотым копьем. Выйти на битву предстоит ему, воину, внуку Перуна.
Тем временем и в ханском стане поднялась суета: гомон голосов усилился, выше взметнулся столб дыма от костра перед большим ханским шатром, у костра запрыгал шаман в звериных шкурах, обвешанный бубенчиками и амулетами. К шатру подвели светло-серого, почти белого коня, и показался Тоньюкук. Явор напрасно тревожился — ханскому сыну хотелось показать себя, а Ак-Курт, дважды встречавшийся с Явором и не сумевший его убить, пообещал Тоньюкуку славный поединок и победу не над слабым — над достойным противником.
На остроконечной шапке печенега колыхались белые перья, красные шелковые шаровары казались огненными, широкий пояс сверкал серебром. На боку висела сабля в посеребренных ножнах, в левой руке он держал небольшой круглый щит. Положив руку на морду коня, он что-то говорил ему и гладил по лбу, лаская своего лучшего товарища и прося о помощи свое божество, а потом легко вскочил в седло, едва коснувшись стремени загнутым носком красного сафьянового сапога. Ему подали копье с длинным треугольным наконечником из черного железа; Тоньюкук подхватил его и легко потряс им в воздухе над головой. Печенеги вокруг разразились радостными, торжествующими криками, и Тоньюкук поскакал к стене Белгорода.
Ворота города растворились, и навстречу печенегу выехал Явор. По сравнению с легким, защищенным только собственной ловкостью печенежским батыром русский воин был воплощением уверенности и силы: на нем была кольчуга с каймой из медных колечек, голову защищал шелом с кольчужной завеской на шее — бармицей. Вооружение его составлял прямой и тяжелый меч на поясе и длинное прочное копье в руках. Подъезжая, печенег быстрыми глазами оглядывал оружие и доспех своего противника: в случае победы все это будет его добычей. Епископ Никита со стены осенял крестами белгородского воина, люди бормотали мольбы каждый к своему богу. Обережа принес на стену печенежскую саблю, которую недавно вынул из могилы в овраге, и обвязывал ее лыковым ремешком со множеством хитрых узлов, бормоча заговор, — это был науз, волшебное средство лишить оружие противника его силы.
А Медвянка, увидев скачущего по полю Тоньюкука, похолодела от ужаса, забыла даже причитать. Ей стало нестерпимо стыдно за то, что вчера она могла восхищаться сыном враждебного племени. Ей казалось, что своим вчерашним восхищением она придала сил печенегу и отняла их у Явора. Она готова была выколоть себе глаза, ненавидя их за то, что вчера они встретили взгляд печенега. Непоправимое горе, неотвратимая гибель всего и вся так ясно представились ей, словно уже свершились. Ноги Медвянки ослабели, голова закружилась. Не в силах стоять и смотреть, она села на пол площадки заборола спиной к скважне, съежившись в комок и пряча лицо в ладонях. Сердце в ее груди сжалось в кусок льда; ей казалось, что Явор плывет через широкую бурную реку, — вот голова еще видна между жадными, свирепыми волнами, но только миг — и они сомкнутся над ним, навсегда скрывая от глаз. И все, больше ничего не будет, в гибели Явора для Медвянки была гибель всего белого света.
Противники остановились на ровном пространстве напротив ворот Белгорода. Тоньюкук задорно выкрикивал что-то, обращаясь к Явору, — должно быть, что-то насмешливое и обидное, как у печенегов было принято перед поединком. Печенеги возле шатров встречали его слова громким одобрительным смехом. Но Явор оставался спокоен — он не понимал по-печенежски, зато знал, что вышел в поле не для пустых разговоров.
Тоньюкук видел по лицу своего противника, что его насмешки не достигают цели, и знаком показал, что готов к бою. Противники метнули друг в друга копья, но оба броска не достигли цели: Явор отбил щитом, словно от осы отмахнулся, а Тоньюкук откинулся назад, лег спиной на круп коня, и копье Явора пролетело как раз там, где была его грудь. Мгновенно распрямившись, Тоньюкук выхватил саблю. Явор тоже взялся за меч, и они поскакали навстречу друг другу. Со звоном сшибались клинки, и звон этот отдавался в каждом человеческом сердце по обе стороны от места битвы. Сколько раз воины славян и степняков вот так выходили друг против друга! Судьба отдавала победу то одному, то другому, но столько крови и слез проливалось всякий раз, что конь самого Перуна стоял по грудь в этой крови. И будет ли этому конец? Придет ли воин, который навсегда прогонит Змея от пределов славянских земель?
Все прошлое и будущее сейчас жило в этих двух воинах, город и стан следили за Явором и Тоньюкуком, то затая дыхание, то разражаясь бурей криков под звон клинков. Меч Явора уже не раз коснулся Тоньюкука и нанес ему несколько легких ран, но настоящий батыр не замечает боли, и Тоньюкук не отступал. Злобно скаля белые зубы, он быстро и ловко, как змея, вился вокруг Явора и наносил ему удары, казалось, со всех сторон разом. Щит Явора раскололся, и Явор отбросил его, мечом отражая удары. Лезвие печенежской сабли скользило по колечкам кольчуги, не причиняя вреда, однако одетый в кольчугу и вооруженный тяжелым мечом Явор был не так проворен, как печенег, а тот продолжал виться вокруг и выискивать уязвимые места.
Вдруг конь Тоньюкука споткнулся о лежащее в траве копье, Тоньюкук покачнулся в седле и на миг остановился. Явор замахнулся, меч его сверкнул над головой печенега, но при этом и сам он открылся. Тоньюкук изо всех сил, уже не жалея себя, ударил тяжелой саблей в грудь Явора, острием задев его по лицу. Задохнувшись от боли в груди, Явор в тот же миг обрушил на плечо Тоньюкука занесенный меч. Печенег отскочил вместе с конем; вся левая сторона его тела была залита кровью из разрубленного плеча, а на лице застыло страшное выражение: боль и злобное торжество, дикая радость при виде крови врага. По стене Белгорода пролетел крик ужаса: именно так, со смуглыми лицами, сверкающими темными глазами, с оскаленными зубами русы представляли навий.
Явор не мог преследовать врага и продолжать бой: страшная боль в груди теснила и прерывала дыхание, кровь из раны на лице заливала кольчугу, в глазах темнело и сознание мутилось. Явор упал на шею коня, шелом скатился с его головы в истоптанную траву.