Иоанн стоял перед толпой, загородив собой Чернаву, и все теперь смотрели на него. Болгарин держался твердо и уверенно, словно обладал некой тайной силой, скрытой от посторонних глаз. И ощущение этой незримой силы больше, чем слова о Боге, сдержало и усмирило толпу. Если в одиночку становится против всех — видно, неспроста, такого надо поберечься. Мало ли какой дух ему помогает?
Иоанн знал за собой несокрушимую силу Бога, и ни одно из земных созданий не могло бы его устрашить. Он не искал иных виноватых в человеческих бедах, кроме человеческих же грехов. Никто не безгрешен — значит, никто и не вправе судить других. Сам Иисус Христос в своих земных странствиях защищал и миловал самых презренных, отверженных, иноплеменных, даже язычников, — не так ли должны поступать и те, кто неизмеримо ниже Его? Эта невежественная толпа, движимая животным страхом перед всем непонятным и животной злобой ко всему чужому, показалась Иоанну презренной и жалкой. От незнания Бога идет все мировое зло. Оно тоже — Змей, еще страшнее того огнедышащего Горыныча, которого так боятся славяне. И болгарин Иоанн, вооруженный не мечом, а истиной Божьего Слова, готов был биться с этим Змеем, как воин в битве длиною во всю жизненную нить.
— Не славяне и не печенеги перед Богом встанут, а праведные и грешные! — горячо говорил Иоанн, упирая взгляд то в одно лицо, то в другое. Все отводили глаза, передние ряды попятились. — И по грехам, а не по крови и не по языку судить станет Бог. Идите по домам своим, людие, думайте о душе своей, ищите добро в себе, а не зло в другом. И кто к добру душой устремится, того помилует Бог!
Со всем жаром души Иоанн пытался достучаться до их душ, заронить в них зерно будущего спасения. Но куда он сеял — в придорожную пыль, меж камнями, в заросли бурьяна? Была ли там хотя бы пядь доброй земли — хотя бы та, что он заслонил собой?
— Да чего вы его слушаете, ушеса развесили лопухами! — злобно выкрикнул мужик в поярковом колпаке. Прищурив желтый глаз, словно хотел увидеть скрытый порок, он обвиняюще ткнул в Иоанна костлявым кривым пальцем. — Он-то сам чем лучше? Всё вы, болгаре, всё бог ваш греческий — за него нас наши боги прокляли!
Толпа словно проснулась от его выкрика, опущенные глаза вскинулись и загорелись злобой. Первое удивление и растерянность от вмешательства Иоанна прошли, и народ глухо, угрожающе загудел. Иоанн был таким же чужим для этих людей, как и Чернава, он тоже поклонялся иному богу, в его темных глазах каждый видел источник несчастья. Но если Чернаву, бесправную рабыню, боялись и презирали, то за служителем Христа была сила — епископ, тысяцкий, князь, дружина. Но сейчас никто не помнил об этом, перед толпой стояли два темных чужака, два врага, два виновника несчастья.
— Прочь их обоих! И болгарин виноват! Наших богов обидели, а они за то нас губят! Вали их! К Кощею обоих! — закричали со всех сторон. Десятки рук вцепились в Чернаву и Иоанна и потащили их к ближайшей скважне. Чернава истошно кричала и цеплялась за бревна заборола с такой отчаянной силой, что мужики едва могли ее оторвать, а Иоанн молчал и не противился — жизнь его в руках Божиих. Все апостолы, кроме одного, приняли мученическую смерть.
Толпа толкалась и давила сама себя, все мешали друг другу, одни тащили печенежку и священника к скважне, другие пытались их бить. Под градом толчков и ударов Иоанн оступился и упал, чей-то пыльный поршень ударил его по спине, над заборолом разносились разноголосые крики, вопли, брань. Никто из живущих на земле не знает, чем это кончилось бы и не приобрела бы Русь в этот день еще одного мученика, погибшего за Христову веру, но шум и толкотню заметили гриди дозорного десятка полуденной стены.
— Гляди, братие, никак бьют кого! Болгарина бьют! — закричал один из гридей. Вглядевшись, десятник Горюха охнул и бегом бросился туда, на ходу отстегивая с пояса меч в ножнах и громкими криками вперемешку с бранью призывая за собой остальных. Скинут болгарина со стены — отвечай за него епископу и тысяцкому!
Врезавшись в толпу сзади, кмети с Горюхой во главе стали расталкивать и растаскивать мужиков. Под градом ударов умелыми кулаками, мечами в ножнах, тяжелыми щитами толпа мигом развалилась и рассыпалась горохом, покатился по площадке мужик в поярковом колпаке.
— А ну расходись! — яростно орал десятник. — Тут вам не Медвежий день — Зимерзлу терзать! На кого лезешь, рыло смердье, на княжьих людей! Я те покажу горло драть, в порубе поорешь! Вали отсюда, пока добром пускают! Я тя самого со стены!
Напуганные и побитые, крикуны разбежались, у огражденья заборола остались лежать Иоанн и Чернава. Оба они были побиты, растрепаны, одежда на них висела клочьями. Гриди подняли их на ноги, но Чернава едва могла стоять — она почти лишилась памяти от смертного страха, ноги не держали ее. А Иоанн оставался спокоен, только дышал чаще обычного. Недаром единственным из всех апостолов, кто дожил до старости и скончался мирно, был его небесный покровитель Иоанн. А может быть, время его подвига еще не пришло; но когда бы оно ни настало, Иоанн был готов. Недаром Спаситель учил следующих за ним: когда будут поносить вас и гнать, радуйтесь, ибо велика ваша награда будет на небесах; так гнали и пророков, бывших прежде вас.
Горюха бранился, равно сердитый и на смердов-смутьянов и на священника, вздумавшего дразнить голодных волков.
— Поди-ка ты отселе, отче, покуда цел! — раздраженно посоветовал десятник Иоанну. — А вздумаешь иной раз смердов вере учить — учи на бискуплем дворе, где его дружина близко! А мне и с печенегами забот довольно!
— Господь за труды благословит, — только и сказал ему Иоанн. Взяв Чернаву за руку, он повел ее к башне, к лестнице вниз. Господь заступился за него, а ему оставалось только заступиться за эту бедную женщину.
К ним подбежала Сияна, бледная от страха, со слезами в глазах. При виде злобного буйства толпы она оцепенела и теперь еще не верила, что беда миновала.
— Ой, как ты… — бормотала она, ломая руки. — Страсти какие! Ведь могли… Ой, Мати Макоше, Дево Богородице!
Увидев боярышню — ее одной и не хватало! — Горюха велел трем гридям проводить их до воеводского двора. Иоанн даже не заметил провожатых — его оберегал сам Бог. Чернава покорно шла за ним, отворачивалась от людских взглядов, свободной рукой закрывала лицо, словно хотела спрятаться ото всех. Ей казалось, что все вокруг желают ей гибели, вот-вот бросятся на нее снова. В детинце она рванулась к Добычиному двору, как загнанный зверь к своей норе, но Иоанн повел ее в гридницу — пока белгородцы не забыли об этом происшествии, там было безопаснее.
В гриднице с утра толпилось немало народу; всех занимало здоровье Явора, и гости у него не переводились целый день. В истобке по лавкам сидели Обережа, ведунья из Окольного города, Медвянка с Зайкой, Изрочен, Почин и Спорыш, два других десятника из дружины тысяцкого, сотник Велеб, Вереха, Шумила. Медвянка сидела у изголовья Явора и бережно-ласково перебирала его выгоревшие на солнце волосы — к лицу она боялась прикасаться. Счастье переполняло каждый миг ее жизни — добрые боги вняли ее слезам, они не отняли у нее жениха! От счастья Медвянка была непривычно тихой и молчаливой, слезы ее высохли, и улыбка сияла на лице, как долгожданная утренняя заря. В ту ночь после поединка она поистине переродилась — ее насмешливость и задор уступили место любви и заботе, непривычной и неумелой и оттого еще более трогательной.
Гриди и посадские обсуждали, сколько рати сможет собрать по ближним городам киевский посадник да скоро ли она подойдет.
— Что же они медлят столько? — негодовал Шумила. — Разве здесь не братья их? Со всех земель, со всех племен в Белгороде народ собран — как же не помочь? Наши полочане давно бы помогли, кабы им знать. Да больно далеко — пока им весть дойдет, мы все к дедам уйдем.
— Да и не будут они ради нас стараться, — возражал кузнецу сотник Велеб. — Полоцк-то где — в кривичах! Мы кривичам чужие, что им до нас? Хоть мы все тут перемрем, они и не вздохнут.
— Да как чужие? — возмущался Шумила. — Да разве у нас тут кривичей нет? И полочане есть, и из днепровских верхов — отовсюду есть! Кабы мои полоцкие, кончанские ребята ведали, что я тут от печенегов пропадаю, тут же полк собрали бы на выручку идти!
На полу возле лавки Явора лежал весь его доспех: кольчуга, меч, щит, пояс, две гривны; все было отчищено от крови и сияло сталью и серебром. Никогда Спорыш с таким усердием не чистил своего собственного доспеха, как теперь постарался для Явора. Доспех перед глазами Явора словно говорил: давай, вставай скорей, ждет тебя ратное поле! Долгие дни видя его перед собой, Явор вспоминал весь свой ратный путь, заново переживал его с самого начала. Поскольку он был побратимом Ведислава, его посвящали вместе с сыном Ратибора, как урожденного воина. Свой меч он достал из-под огромного камня, тем самым доказав свое право владеть им. Так когда-то сам Перун добыл из-под Белого Камня свой меч, выкованный Отцом Сварогом, и путь его повторяют все воины. Теперь раны лежали на плечах Явора тяжестью камня, и все силы его души и тела устремлялись на то, чтобы скорее сбросить этот камень и снова взять в руки свой меч. Змей не убит, и не время внуку Перуна давать отдых себе и своему оружию.
Зайка сидела на полу возле меча и с любопытством разглядывала длинный клинок и рукоять с непривычными узорами.
— Сей меч ковал самый лучший тамошний умелец, — не скрывая зависти, объяснял ей десятник Гомоня. Ему хотелось поговорить о мече, а других слушателей сейчас не находилось. — Видишь буквы?
Зайка кивнула и осторожно провела пальцами по темным непонятным значкам, выбитым на клинке.
— Это волховские знаки?
— Нет, это не для волхования, а просто имя или прозванье кузнеца выбито.
— Как же его звать?
— Не прочесть! — Гомоня развел руками. — Я про двух слышал: одного звать вроде Ульбер, а второго Ингельред. А уж который тут… А все одно — славный меч!
— И рукоять красивая! — сказала Зайка, которая могла оценить только это.
Гомоня тоскливо вздохнул. Сколько ни толкуй — чего девчонка понимает в мечах!
— Рукоять меня и погубила, — прохрипел Явор.
— Помолчи, тебе же больно, не мучь себя! — в испуге нежно пустилась уговаривать его Медвянка. — Дайте ж ему покоя!
Из-за раны на лице Явору и правда было трудно говорить, нелегко было и понять его. Но сейчас он промолчать не мог — все, что касалось оружия, в эти дни было необыкновенно важно.
— Клинок-то хорош, подари Сварог такой всякому, а вот рукоять не про нашу степную рать, — продолжал он.
— Чем нехороша? — спросил Шумила. — Слаба?
— Не слаба, а руку зажимает. С коня рубить неловко.
Кузнец взял меч в руку. Крепкая рукоять с двух сторон ограничивалась железными полосами навершия и перекрестия, которые зажимали ладонь. В бою с вертлявым ловким степняком рука с оружием оказывалась недостаточно быстра и свободна, а это могло стоить жизни.
Шумила отступил от людей в сторону и попробовал помахать тяжелым мечом.
— Да, несподручно, — согласился он, опуская клинок. — Ты еще ловок, а иной бы и не уберегся… Да ты не печалься. Тут можно делу помочь. Мы тебе рукоять перекуем — и держать будешь крепко, и руке простор останется.
— Уж постараемся, — согласно подхватил Вереха. — Ты ведь нам всем был первый заступник.
— Видно, слабым словом твой меч заговорен был! — толковал Явору Гомоня. — Ты попроси у Обережи одолень-травы да отдай кузнецам, пусть в рукоять ее запрячут, а Обережа меч заговорит своим крепким словом — и вдругорядь уж битым не будешь!
Явор помолчал. Никто не упрекал его за то, что исход поединка нельзя было считать победой. Только сам он упрекал себя. Боги не дали ему победы — не сочли достойным. Но, может быть, они только испытывали его силу и твердость, может быть, главный поединок еще впереди? Явору хотелось, чтобы это было так.
— А вот посмотрим! — вдруг сказал он. — Вот посмотрим, кто теперь прежде поднимется — печенежина или я.
— Ты, чего и думать! — горячо воскликнула Медвянка. — Куда их кудесникам лохматым до Обережи! Тебе все наши боги помогают, и Христос тоже. За тебя вся земля — ты скоро встанешь.
— Боги достойному помогают, — подтвердил Обережа. — А твой жизнеогонь ярок — сама земля наша, Мать Великая, питает его.
Едва увидев боярышню, а за ней Иоанна с Чернавой, все по лицам их догадались, что что-то произошло, и стали расспрашивать. Иоанн молчал, Чернава опомнилась и негромко причитала по-своему, а Сияна, напуганная не меньше ее, едва смогла рассказать, что случилось на забороле.
— А смелый болгарин-то оказался! — с удивлением одобрил Велеб. — На толпу и из своих не всякий бы вот так полез, а его-то в городе не жалуют. Не подоспей Горюха — лететь бы им со стены вдвоем, ей-Перуну!
— Бог уберег! — твердо ответил ему сам Иоанн. — Бог правому не допустит погибнуть, пока он назначение свое не исполнил.
— А может, и не зря люди ярились! — проворчал Вереха, косясь на Чернаву. — Печенегов-то кто разберет? Чего она там бормотала на стене?
Все посмотрели на Чернаву. Она сидела на полу, забившись в угол и сжимая голову руками. О могучий Тэнгри-хан, обладающий десятками тысяч глаз, о добрая богиня Умай, за что вы дали ей такую жестокую судьбу? Почему она и ее сын, разделяя с белгородцами тревоги и тяготы осады, должны снова и снова платить за вину своих далеких соплеменников? Лучше не родиться на свет, чем жить рабом в чужом племени, каждый день терпеть ненависть и презрение только за то, что глаза твои черны!
— Чего ты, дедо? — обиделась за Чернаву Зайка. — Может, она свою родню посмотреть хотела. А, Чернаво?
Услышав свое имя и знакомый голос девочки, Чернава подняла голову. В устремленных на нее глазах она видела уже не вражду, а любопытство и даже немного сочувствия.
— Своя родня? — повторила она, словно не понимала, о чем идет речь. — У меня нет родни. А свои? Где они, свои? Я — из народа хана Бече, мой сын — из русов. Печенеги побьют русов, русы побьют печенегов — все одно, горе мне!
Она снова закрыла лицо руками и стала покачиваться, бормоча что-то горестное на своем родном языке.
— Дак что ж тут поделать? — сказал сотник. — Не мы к ним пришли, а они к нам. Теперь поглядим, чей меч и чей бог сильнее будет.
— Есть один дух на небе, кто обоим племенам поможет, ибо и русы, и печенеги равно почитают его, — снова подала голос Чернава. Видя, что здесь никто не питает к ней вражды, она немного осмелела и заговорила о том, что было у нее на сердце. Неужели во всем городе не найдется никого, кто бы ее понял?
— Кто же такой? Что за дух? — удивились все. — У нас боги-то разные все.
— Дух коназа Святослава, который был отцом Владимира.
— Князь Святослав?
— Да. Он был великий воин, его чтут в степях высоко. Ничто так не почитает народ Бече, как смелость и удачливость в битвах. А коназ Святослав имел их больше, чем положено человеку. Он был сын бога.
— Он и есть потомок Дажьбога самого, — сказал Обережа.
— Коназ Святослав был смел, быстр, неутомим! В своей орде я слышала песни во славу ему.
— Так вы же его и убили! — выкрикнула Зайка. Постоянно вертясь среди дружины, она знала много преданий о древних воителях и битвах.
— Он был тогда враг, а врага убивают. И хан Куркутэ сделал чащу из его черепа и пил из нее со своей женой, чтобы у них родился такой сын, какой был коназ Святослав! И теперь один только он поможет нам всем, он один укажет пути, по каким русы и печенеги разойдутся без крови.
Чернава забыла свой страх, говорила горячо, воодушевленно, глаза ее блестели верой и восхищением, усвоенным с детства. Теперь, когда ее сердце рвали пополам воспоминания и привычка, любовь к тому племени, в каком она родилась, и к тому, с которым породнил ее сын, так нужен был добрый дух, который поможет им примириться, сумеет сохранить и печенегов, и славян, позволит разойтись, не проливая крови, не умножая горя и слез! Все в городе проклинали печенегов и желали им гибели, одна только Чернава, безмолвная рабыня, горячо желала мира всем, страдая за оба народа и еще сильнее ощущая свое одиночество среди взаимной вражды. Даже здесь, в гриднице, где ей обещали защиту, только в одних глазах она сейчас видела понимание — в темных глазах болгарина Иоанна, заслонившего ее от толпы. Не ее одну он жалел — он тоже хотел мира всем, людям любой крови и любого языка. Мира, ради которого явился роду людскому его Бог-Искупитель. Но кто еще мог понять их сейчас?
— Не надо было им ходить сюда! — горячо воскликнула Медвянка. При мысли о печенежском княжиче, едва не убившем Явора, в ее сердце вскипала ненависть ко всему степному племени — чувство, которого она тоже не знала раньше. — Сидели бы в своих степях, и крови бы не надо было!
Чернава покачала головой, но не стала возражать вслух. У нее, рабыни, не было ни права, ни сил в усталом сердце, чтобы спорить с дочерью городника. Но она помнила, как ее роду случалось голодать, как они боялись, что скоту не хватит травы или что стадо отберет более сильный род, и тогда поиски добычи в чужих краях будут единственным средством выжить.
— «И легко ходил, как рысь, и много битв сотворил… » — вполголоса стал вспоминать Велеб славу князю Святославу Игоревичу и добавил со вздохом: — Эх, княже Святославе! Может, ныне, в палате Перуновой, ты и узнал такой путь — чтоб без крови. А по земле он теми же путями ходил — от одной битвы до другой, от победы до смерти. Иных путей и он не ведал…
— Да и его, бывало, свои люди укоряли: «Ищешь ты, княже, чужой земли, а свою не бережешь», — сказал Почин. — Через год двадцать лет тому будет, как поперву пришли на нас печенеги. Я тогда в гридях у княгини Ольги ходил, а князь Святослав, как на беду, в Переяславце своем был с дружиной, на Дунае-реке далекой. В Киеве только и были, что княгиня старая да три княжича, мальчонки несмысленные.
— И что же там? — Любопытная Зайка тут же подскочила к кметю, присела рядом и затеребила его за рукав. — Расскажи, дедушко!
— Расскажу, коли людям послушать охота, все, как у нас было. Обложили город силой несметной, ни выйти, ни весть послать, ни даже коня напоить, встали печенеги на Лыбеди-речке, город от воды отрезали. С Левобережья собрали люди кое-какой рати, да куда им против орды! А в Киеве голод и жажда, что людям, что князьям, в очи беда исходная глядит. Думали люди: хоть бы княгиню с внуками вызволить, да как? А был у княгини в конюхах один отрок… Я ведь знал его, да имя запамятовал… — Почин помолчал, вздохнул и продолжал: — Вызвался он левобережные полки упредить, чтоб княгиню и княжичей шли спасать. Спустился он со стены в укромном месте да и пошел через стан печенежский, не таясь, с уздечкой в руке. Разумел он по-печенежски, вот идет и у всех встречных спрашивает: «Коня моего не видали? Потерял я коня, ищу хожу». Так дошел до Днепра да и бросился в воду, да поплыл к ратям нашим. Стреляли в него печенеги, да не достали стрелой, Перун уберег его. А на другое утро и двинулась рать левобережная, отогнала печенегов от ворот, вышла к ним княгиня Ольга с внуками, и увезли ее в русский стан.
Зайка радостно засмеялась и захлопала в ладоши, люди в истобке, слушавшие Почина, тоже заулыбались.
— А печенежский князь неробок был — воротился он один и спрашивает у Претича, воеводы левобережного: «Ты кто таков? Откуда на меня пришел? Что за войско с тобою? » А Претич ему и отвечает: «Пришел я со своим полком от князя Святослава, а сам князь за мною вскорости будет, со всею своею силой неисчислимой». Тут князь печенежский испугался, мира запросил, дары Претичу поднес. Претич дары взял, дружбу его принял, и ушел печенежский князь с ордой от Киева восвояси.
Рассказ его слушали в молчании, как сладкую баснь, которую жаль кончать и возвращаться к правде, где все так сурово и нет надежды увидеть подобные чудеса. Да полно, правда ли это? Не старые ли кмети, не имеющие уже сил поднять меч, выдумывают такие басни долгими бессонными ночами?
— Помнишь Ведислава, побратима моего? — прохрипел Явор, и Медвянка тут же поспешно склонилась к нему. — Вот его жена внучка того Претича.
— Правда? — в радостном изумлении воскликнул Спорыш, и на лице его читалось: стало быть, не басня, вот славно!
— А ловко Претич придумал — будто княжий передний полк ведет, — одобрил Велеб. — Вот бы и теперь кому из воевод догадаться! Князя-то нашего боятся печенеги. Кабы не знали, что нет его здесь, может, и не пошли бы…
Ответом ему были только вздохи. Все понимали, что надеяться приходится только на себя. «Ищешь, княже, чужой земли, а свою покинул на беду! » — вслед за предками готовы были белгородцы сказать своему князю. Куда же ты ушло, Красно Солнышко? Никто уже не помнил тех славных песен о походах в чужие земли, которые звучали здесь неполный месяц назад. Теперь не князь Олег, не Игорь, не Святослав, гроза хазар, болгар и печенегов, казались достойны хвалы и славы, а безвестный отрок и малый полк с воеводой Претичем, которые своей смелостью и хитростью избавили землю от злого разоренья.
На другое утро жителей детинца разбудили звуки ударов в железное било, созывающие белгородцев в церковь. Сегодня был четверг — день поминания апостолов. Обычно по будням церковь была заперта и открывалась только по воскресеньям, но сегодня епископ Никита собрался отслужить особый молебен об избавлении города от орды. Церковь была полна — с утра пораньше епископ послал своих гридей по дворам всех посадских старшин, приглашая их особо. Привлеченные звоном, на площадь собрались и беженцы из округи. Многие из них никогда еще не бывали на христианских богослужениях. В небольшой церкви все не могли поместиться, и люди слушали службу снаружи, стоя и сидя на площади.
Хора у белгородского епископа не было, но на свечи и ладан он не поскупился. В синеватых пахучих облаках стайки свечечных огоньков светились таинственно и значительно, отблески играли на серебряных окладах икон. В свете их очи святых апостолов на двух образах, которые только епископ Никита и имел и которыми очень гордился, казались живыми. И гулко разносился по церкви торжественный голос епископа:
— Господи, воздвигни силу Твою и прииди во еже спасти ны. Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящий Его. Яко исчезает дым, да исчезнут…
Мало кто мог внятно повторить за ним слова молитвы, но все старались сердцем следовать его молитвенному чувству. Грозное зрелище орды под стеной, сознание собственного бессилия перед бедой наполняло белгородцев мучительной тревогой, побуждало искать хоть какого-то прибежища от нее, толкало к любой, самой слабой надежде. Древние боги допустили беду — так, может быть, новый бог, доброту которого неустанно восхваляют Христовы люди, защитит и избавит от нее? Многие белгородцы думали, что орду привел дух потревоженного в овраге мертвеца, которого Обережа не сумел успокоить. Никита же со своими священниками потратил немало времени на то, чтобы убедить белгородцев в бессилии Обережи и древних славянских богов перед постигшей Белгород бедой. Поможет только истинный Бог, внушал слушателям Никита. Иисус, Сын Божий, могущественнее всех воевод и князей — кого же просить о помощи, как не его?
Одним из немногих, кто почти не пропускал службы, был старший замочник Добыча. Гордый, с расчесанной бородой, в нарядном кожухе, он стоял впереди, перед самым алтарем. Позади Добычи толпились его домочадцы: жена, двое старших сыновей с женами, Радча, челядинцы. Добыча уже усвоил, что перед богом Иисусом бояре и холопы равны, и брал челядинцев в церковь, только ставил позади.
Каждой церковной службы Добыча дожидался почти с нетерпением и был рад ей, как юная девица рада хороводу, где можно и себя показать, и сердце потешить. В звучных и торжественных словах молитв Добыче слышалось что-то очень важное, а непонятность речей только добавляла благоговения. Внимая мольбам к высокому Богу, Добыча и сам себе казался выше и важнее, почти соратником князя, который его избрал и привел на Русь, а заодно и другом епископа. О смысле Христова учения и его отличии от веры в древних богов Добыча не задумывался. Но епископ Никита жаловал его хотя бы за внешнее усердие в новой вере и надеялся, что за старшим замочником последуют и другие.
Своим благочестием Добыча очень гордился и даже сам почти в него верил.
— Праведный яко древо, посаженное у вод, — говорил епископ, и Добыча согласно кивал, думая, что это как раз про него. — Не так нечестивые, но яко прах, его же возметает ветр от лица земли! — И Добыча грозно хмурился, представляя улетающим прахом всех своих неприятелей, начиная от Шумилы-оружейника и кончая облезлой собакой из кожевенного конца, однажды разорвавшей ему порты.
Сегодня епископ особенно грозно и вдохновенно обрушивал громы на головы нечестивых.
— Посылает Господь испытания людскому роду, карает за отступ от праведной веры! — возглашал он, и всякому в церкви было ясно, о какой каре он говорит. — За почитание бесов, за дружбу и привет бесомольцев навел Он на нас злую беду! Долгое время ждал Господь, чтобы вняло стадо Его учению праведной веры. Так и от иудейского народа долго ждал Господь покаяния, но народ не исправил пути свои. И тогда послал Господь на иудеев вавилонян, и пленили вавилоняне царя иудейского, но Иерусалим сохранили и не разрушили всего царства Иудейского. Пророк Иеремия, Богом посланный, учил, что сия кара Богом дана за грехи царя и народа, за отступничество от веры. Так и вам, дети мои, послал Бог орду. Еще не пришла конечная погибель ваша, еще не полонены погаными дети ваши и жены, не разграблены дома. Но иудеи не слушали пророка Иеремию. Тогда царь вавилонский Навуходоносор разрушил Иерусалим, а иудеев увел в плен тяжкий, и длился тот плен семьдесят лет. Так и вы, коли не послушаетесь Бога, тяжкий удел себе обретете! Послушайте, сынове мои возлюбленные, гласа Божьего, пока не настала погибель!