Почувствовав свободу, конь отбежал с места поединка и помчался домой, к воротам. Тоньюкук не пытался его догнать, силы оставили и его. Израненный, не в силах владеть ни руками ни ногами, печенежский княжич позволил коню унести себя назад, к ханскому стану. Он покинул место сражения последним, и печенеги встретили его торжествующими криками, как победителя. Но с седла его пришлось снять и в шатер нести на руках, и вскоре до Белгорода стали долетать доносимые ветром скорбные причитания печенежских женщин.
Конь Явора вбежал в ворота, которые тотчас же закрылись за ним. Всадник лежал на шее коня, как мертвый, по гриве и по шерсти на груди коня тянулись липкие подтеки свежей крови. Светлые пряди волос на склоненной голове Явора безжизненно рассыпались и закрыли лицо. Только меч был по-прежнему крепко зажат в ладони.
Толпа волной кинулась к нему, крича, молясь и причитая. Явора сняли с седла и уложили на землю на расстеленный плащ. Оборвав подолы своих рубах, гриди затянули рану, чтобы остановить кровь, пытались осторожно стянуть кольчугу. Только меч из руки не вынимали — коли срок ему умереть, так пусть умрет с мечом в руке и рукоятью постучится в ворота Перунова Ирья.
Женщины держали бьющуюся в отчаянных рыданиях Медвянку, епископ Никита пробирался вперед, чтобы успеть, если понадобится, отпустить грехи умирающему. А с другой стороны торопился Обережа, на ходу отвязывая от пояса всегда при нем бывший мешочек с сушеным лопухом и еще какими-то целебными зельями.
Женщины по всему городу встретили исход поединка плачем и причитаниями. До поздней ночи народ в ожидании вестей толпился на дворе тысяцкого, куда перенесли бесчувственного Явора. Сегодня он был воплощением силы и чести Белгорода — в том, выживет он или умрет, каждый видел и свою судьбу.
Тысяцкий велел нести его в истобку, где хозяйское семейство жило зимой. Боярыня Зорислава дала медвежью шкуру для его лежанки — шкура Велесова зверя прибавит крепости и здоровья. Явора уложили на широкой лавке, стянули с него кольчугу и разрезали рубаху. Печенежская сабля не могла разрубить кольчугу, но удар был так силен, что проломил Явору ключицу и повредил ребра. А на лицо его было страшно смотреть: щека и подбородок были разрублены до кости. От боли и большой потери крови Явор был без памяти и не чувствовал, как старый волхв вправляет кости и обмывает раны. Обережа водил руками над раной, шептал что-то, подул три раза, и кровь унялась — волхв запер ее теченье. Потом он растолок в ступке листья подорожника, канупера, кудрявой мяты и еще какие-то резко пахнущие листья, смазал раны этой зеленой кашей, перевязал чистым полотном и все бормотал, бормотал заговоры, отгоняя хворь и смерть и призывая жизненные силы земли на помощь ее страдающему сыну.
Напоследок Обережа влил в рот Явору отвар тысячелистника, смиряющий кровотечение, и просидел около него всю ночь, никого не пуская в истобку.
Даже Медвянку Обережа не велел пускать.
— Дух его теперь в воле божией, человечьи руки ничем более помочь не могут, — сказал он, выйдя к ней в сени. — Посидеть с ним я сам посижу, а тебя не пущу. — уж больно ты беспокойная. Он хоть и без памяти, а слезы твои почует, и дух его огорчится.
— Я не буду плакать! — лепетала Медвянка, но даже теперь не могла остановить слез. Ей казалось, что и ее жизнь висит на тоненьком волоске, который каждый миг грозит оборваться.
— Да что же ты теперь еще можешь? Твое дело девичье — плачь, моли богов за него. Поди домой, а как он в память воротится, я тебя кликну.
Медвянка не стала спорить с волхвом, но и домой не пошла. Она не хотела уходить от Явора, словно в нем был источник ее жизни, и всю ночь просидела в сенях у дверей истобки. Родители пытались увести ее домой, но она не слушала их утешений и уговоров, а ловила слухом сквозь бревенчатые стены, как Обережа мягко ходит по истобке, вполголоса бормоча что-то, и как тяжко дышит Явор, бессознательно стремясь остаться в земном мире, где столь многие нуждаются в нем. В беспрестанных мольбах к Велесу и Макоши Медвянка клялась, что никогда больше не взглянет ни на какого другого парня, никогда не станет смеяться над Явором, а сделает все, чтобы быть ему хорошей женой. Да и как можно иначе? Теперь, когда Медвянка столько пережила и чуть не потеряла его, Явор уже казался ей лучше всех на свете, самым сильным, самым умным и даже самым красивым. Ничего не могло быть лучше его сломанного носа и сросшихся бровей. Теперь он был дорог ей не за достоинства и не за ту защиту, которую он мог ей дать, а просто ради него самого; ей казалось, она любит его просто за то, что он живет на свете. Пусть он только живет — ничего другого Медвянка не просила у богов.
Закрыв глаза и прижавшись лбом к бревенчатой стене, отделявшей ее от Явора, Медвянка думала о нем, вызывала в памяти его лицо, голос, тепло и силу его рук, старалась оживить в сердце его образ и тем призвать назад дух, заблудившийся между мирами. Телом Явор был на земле, искра жизнеогня еще тлела в нем, но дух покинул тело и стоял у ворот Перунова Ирья. Однако ворота не откроются перед ним, пока в теле теплится жизнь. Это страшнее мгновенной смерти — так становятся упырями. «Ты же говорил, что мы с тобой никогда не разлучимся, так не оставляй же меня, вернись! — звала Медвянка своего жениха. — А не можешь воротиться — так возьми меня в собой. Я с тобой на тот свет пойду, там тебе женой буду, а здесь мне без тебя все пусто». Не на этом свете, так пусть хоть на том сам Отец Небесного Огня наречет их мужем и женой, и тогда они будут вместе всегда. В стране вечной радости предков печенежская сабля не сможет разлучить их.
От тоски, страха и молитв Медвянка за долгие часы словно окаменела, спала с открытыми глазами, сидя на полу, на разбросанном сене, прислонясь к бревенчатой стене. Но она не видела ни стен, ни широкой лавки с бадейкой воды и ковшичком на краю, ни спавшего на скамье отрока, свесившего лохматую голову. Зримый мир исчез для Медвянки, глаза ее, омытые жгучими слезами, научились видеть иное. Ей грезилась широкая река, несущая ее на мягких зелено-голубых волнах навстречу огромному красному солнцу, и так велико оно было, что делалось ясно: до него совсем близко. Солнце указывало путь, его лучи ложились под ноги алой дорогой, и впереди уже сиял радужный мост, а за ним зеленый сад, где живут предки. Но на пути туда лежала тенистая низина, а в ней под плакучими ивами мягко струились два источника — живая и мертвая вода. Здесь — межа миров, мира живых и мира мертвых. Испившему мертвой воды открывается дорога в Сварожьи Луга, но ему нет дороги к живым. Живая вода выпускает в мир живых — но она доступна только мертвым. А для того, кто ушел от живых, но не вошел к мертвым, заблудился между мирами, нужны они обе. Об этом рассказывают кощуны, за этими двумя водами Солнечный Хорт посылал ворона, чтобы оживить Заревика, зарубленного и не погребенного коварными братьями. Только ворон, вещая птица мертвого мира, знает туда путь, даже Солнечному Волку нет туда дороги. Кто же добудет для Явора мертвой и живой воды? В полузабытьи Медвянка видела эти источники, слышала тихое, ласковое журчанье, навевающее покой, отрешающее от страданий, но в руках ее не было силы зачерпнуть из них. Слезы текли по ее лицу и падали на колени, и руки не поднимались утереть их. Она сама затерялась меж мирами и хотела только одного — найти Явора и быть с ним, всегда с ним.
С рассветом Обережа вышел к ней в сени. Медвянка подняла голову ему навстречу, но не сразу нашла в себе силы подняться на ноги. Сама она неузнаваемо изменилась за вчерашний день и эту ночь, словно и ее сразила печенежская сабля: лицо побледнело, как от тяжелой болезни, веки покраснели от слез, ресницы слиплись, всегда опрятные волосы выбились из косы и висели вдоль щек, тоже омоченные в слезах. И глаза больше не блестели, а были как два черных колодца, полные тревожного страдания. Она очнулась от грез и вспомнила: уже утро, она сидит на полу в сенях, а за стеной лежит Явор — живой ли, мертвый ли?
— Что, душа-девица, от вечерней зари до утренней досидела ты здесь? — негромко спросил Обережа. — Помнишь ли, что говорила про них?
«Когда заря утренняя с зарей вечерней сойдутся, тогда я за тебя пойду», — вспомнились Медвянке ее собственные бессердечные слова, сказанные на забороле, когда Явор предлагал ей перстенек. Она не удивилась, откуда волхв знает о них, но это напоминание о прежнем ее отчуждении от Явора вдруг наполнило ее ужасом, от которого у нее занялось дыхание и тьма затопила взор. Она подумала, что он умер, и сама будто умерла — время остановилось, мир обрушился.
— Встретились у тебя, выходит, заря утренняя с зарей вечерней, — продолжал Обережа, положив руку ей на голову. И Медвянка услышала в его голосе не горе, а облегчение и поняла, что ужас ее был напрасным. — Ступай, теперь можно, — продолжал волхв. — Жив твой сокол и будет жить, ты его у Морены отплакала. Слезы — тоже вода мертвая, слезы — и живая вода.
Откуда взялись у нее силы — Медвянка вскочила на ноги, уцепилась за стену, борясь с мгновенным головокружением, а потом устремилась в истобку. Словно боясь спугнуть кого-то, она старалась ступать неслышно и задыхалась от нетерпения скорее увидеть Явора.
В истобке все лучины уже были погашены, бледный свет зари проникал через небольшое окно и освещал лежанку Явора. Казалось, сама Утренняя Заря заглянула проведать — жив ли? Всхлипывая от волнения, страха и недоверчивого счастья разом, Медвянка подбежала к лежанке и застыла, прижав руки к груди. Явор лежал в беспамятстве, вытянувшись, как каменное изваяние, — живые так не спят. В сероватом свете зари он казался безжизненно-бледен, его грудь, плечо и половина лица были затянуты полотняными повязками со следами крови и буро-зеленой каши целебных трав. Вокруг глаз темнели пугающие круги, губы были приоткрыты, он тяжело дышал, словно каждый вздох требовал от него бессознательных и тяжелых усилий. Нынешний вид его, всегда такого сильного и уверенного, острее копья пронзил сердце Медвянки; в ней вскипело сострадание, жалость, страх и бурное желание помочь. Попроси сейчас Обережа всю кровь ее для Явора — она отдала бы, не задумавшись. Прошло то время, когда она думала только о себе; сейчас ей казалось, что ее самой по себе больше нет, а живет она только рядом с Явором и только для него.
Опустившись на колени, Медвянка уткнулась лицом в край подстилки — она не смела прикоснуться к самому Явору, боясь как-то причинить боль. Она не сказала ни слова, а только вцепилась обеими руками в край лежанки, словно боялась, что ее оторвут от Явора. Ей казалось, что ей вернули ее сердце, слабое и израненное, но необходимое ей для жизни; здесь, рядом с ним, теперь навсегда ее место и все ее счастье.
Сзади подошел Обережа. В руках он держал небольшой глиняный горшок, а в нем тихо волновалась вода, поблескивая белосеребряным светом.
— Сия вода не простая — на Утренней Заре наговорена, — сказал Обережа, и Медвянка подняла голову. — Всю ночь она на дворе стояла, звездный свет пила, а потом в нее Утренняя Заря заглянула и великую силу ей дала. Помоги-ка.
Волхв передал горшок Медвянке, и она взяла его с таким чувством, что это и есть та самая живая вода. Видно, и Обережа посылал за нею ворона — ведь ему подвластны все скрытые силы земли.
— Матушка Вода Живая, ты всем матерям мать, ты всем княгиням княгиня, — бормотал Обережа, погружая пальцы в воду и обрызгивая ею голову и грудь Явора. — Как даешь ты жизнь всем цветам и травам, всем рыбам и птицам, всем родам звериным и человеческим, дай жизни и Явору! Как вода на руке не держится, пусть на нем не держатся хвори и недуги! Как ручей прочь бежит, не оглянется, так пусть бежит от Явора прочь горькая немочь! Как вода ключевая ярится, так пусть и в Яворе кровь яро играет! Как вода звездная, заревая так чиста и светла, так пусть Явор будет чист и светел! Словам моим замок Небо и Земля, Вода и Заря! Как Дунай-река течет не перестанет, так и слов моих никому не одолеть!
Медвянка слушала его и верила, что теперь Явор обязательно будет жить, станет еще сильнее и крепче прежнего, — ведь Макошь и Велес, Вода и Утренняя Заря передали ему часть своих сил.
Окончив заговор, Обережа взял у девушки из рук горшок, склонился к нему, всматриваясь в воду, потом обратил к ней ухо и прислушался к чему-то.
Затаив дыхание, Медвянка с волнением ждала, что скажет волхву Заревая Вода.
— Как дала Мать-Вода ему жизнь заново, дает она и имя новое, — сказал Обережа. — Был он меж мирами и назад воротился, потому и новое имя ему — Межамир.
Медвянка ничего не сказала, боясь неловким словом помешать волшебству Воды и Зари. Не только Явор, но и сама она, все вокруг казалось ей обновленным, родившимся заново. Никто из видевших источники живой и мертвой воды не будет больше таким же, как был.
Мудрость и умение волхва не дали Явору умереть, но он потерял много крови и был очень слаб, не мог шевельнуть ни головой, ни плечом. Первый день после поединка он пролежал не то во сне, не то в беспамятстве. Смутно, тяжело ему грезилось, что он пробирается через густой темный лес и огромные деревья с дремучими кронами глухо шумят высоко-высоко над его головой. Вот они немного расступаются, впереди встает высокая гора, а на ней сияет золотом огромный дом — Перунов Ирий. Это цель его пути, там собираются все воины, с честью павшие в битвах. Но идти тяжело, каждый шаг дается с трудом, на ногах словно каменные сапоги — как же ему подняться на эту гору?
Вдруг раздается глухой, раскатистый удар грома, и перед Явором встает воин огромного роста, в черной кольчуге. Густые волосы его черны, как клубящиеся грозовые тучи, глаза темно-голубые, как небо, борода золотая, и в ней дремлют молнии. Это сам Перун, бог-Громовик, и золотое копье в его руках упирается концом в землю под ногами Явора: стой.
«Где твой ворог? » — раздельно спрашивает бог, не открывая рта, но голос его гулко гремит по миру, отражается от краев небесного свода и проникает в самую глубину сердца. «На земле, в печенежском стане», — хочет ответить Явор, но не может, язык не слушается. «Принеси мне его голову, тогда войдешь, — говорит Громовик. — Возвращайся и окончи свои дела на земле».
Перун бьет концом копья в землю, и перед Явором открываются два источника. Вода Жизни и Смерти, дорога в мир живых и в мир мертвых. Он тянется к ним, но его руки и ноги тяжелы и слабы, он не хозяин своему телу. Чьи-то руки… лебединые белые крылья плещут воду ему в лицо; сначала она теплая, мягкая, усыпляет, отнимает память о боли; потом холодные, острые капли дождем осыпают Явора, будят сознание. «Возвращайся и заверши то, что не завершил! — повторяют несколько голосов то ближе, то дальше, будто из-за леса. — Ты не войдешь в Небесный Мир раньше своего врага. Только после него».
На второй день Явор стал изредка приходить в себя. Над собой он видел не шумящие деревья темного леса и не золотые щиты Перунова Ирья, а знакомые бревенчатые стены — когда-то очень давно, много лет назад, он уже видел их. Значит, он на земле. И не Отец Сварог склоняется над ним с куском полотна или горьким отваром в ковшике, а волхв Обережа. Но без помощи богов не обошлось: невидимая могучая сила, как тепло от огня, текла с коричневых от загара и времени рук Обережи, переливалась в Явора, оживляла его кровь и укрепляла члены. Казалось, исцеляли не травы и не заговоры, а само присутствие Обережи. В нем заключалась часть животворящей силы самой Матери-Земли, и старый волхв щедро делился ею.
Впервые встретив взгляд склонившейся над ним Медвянки, Явор не сразу узнал ее. И по ее изменившемуся лицу, по слезам страдания и радости, льющимся из ее глаз, он понял, что и правда был совсем близок к погребальным саням. Недаром рассказывают баснь о жене, что слезами пробудила от колдовского сна своего мужа, полоненного злой чародейкой. Слезы Медвянки падали на грудь Явору, обжигали, возвращали к ощущениям жизни, заново привязывали к земному миру. Может быть, это ее руки лебедиными крыльями плескали на него воду из Ключей Жизни и Смерти? Теперь Явор вспомнил о невесте и пожалел ее — ведь в Перунов Ирий она не сможет с ним войти, туда попадают только девушки, положенные с воинами на погребальный костер. Сейчас Явор уже не помнил, почему Перун преградил ему дорогу золотым копьем, ему казалось, что это слезы Медвянки били в Источнике Жизни, что ее зовущий голос вывел его из темного леса. Она любит его и плачет о нем — так никогда он не уйдет от нее, не оставит в горести, и пусть Морена беснуется в бессильной злобе — сила Макоши-Жизни и Лады-Любви одолеет злые чары. «Я же тебе говорил — вовек мы не расстанемся. А разве я когда от своего слова отступался? Любишь — так верь», — хотел бы он сказать ей, но не мог, рана на щеке мешала даже открыть рот. Видя его попытки заговорить, Медвянка еще больше испугалась и замахала руками.
— Не надо, не надо! — шептала она сквозь льющиеся слезы. — Молчи, пожалуйста, молчи!
Сама она не находила сейчас слов — не было таких слов, чтобы выразить ее сострадание и любовь. Не смея прикоснуться к его лицу, она целовала его здоровое плечо, руку, чтобы хоть как-то дать ему почувствовать, что она рядом и любит его. И Явор закрыл глаза; образы темного леса, грозного и светлого Хозяина Ирья, мягкий плеск Ключей таяли в его памяти, уходили прочь до той поры, когда он увидит их снова и скажет Громовику: «Вот голова моего врага, он больше не топчет землю». И Перун поднимет копье, пропуская его в Круг Чести. Но это будет еще не скоро. Сейчас Явор не помнил ни о печенегах, ни о битве; присутствие Медвянки и ее любовь — вот все, что было ему нужно, все, что могло ему помочь.
А орда стояла под стенами, устроившись на долгую осаду. После поединка трудно было сказать, кто вышел победителем. Белгородцы не давали дани, которую все равно не смогли бы собрать, и Родоман не уводил орду. Поединок, один на один ничего не дал, сил для общей большой битвы у белгородцев не было, и обоим народам оставалось только ждать: белгородцам — помощи от князя и других городов, а печенегам — голода в городе и его сдачи. Установилось равновесие, медленно потекли дни, одинаковые, как сухие горошины; весь мир для белгородцев замкнулся в крепостных стенах. Какими просторными они казались прежде и какими тесными оказались теперь!
Сияна со дня поединка проводила возле Явора почти столько же времени, сколько сама Медвянка. Боярышня как могла заботилась о поединщике: носила еду с воеводского стола, давала для перевязок лучшего полотна из материнских ларей. Иоанн одобрял ее заботы, говоря, что так и надлежит поступать христианке, и в такие часы Сияна соглашалась, что Христова вера хорошая и правильная. Но это не мешало ей носить подарки также и Обереже, то и дело расспрашивать его о здоровье Явора и благодарить за лечение. В священный колодец она побросала все свои перстеньки и жалела только о том, что может дать богам так мало.
Через несколько дней после поединка Сияна снова попросила Иоанна проводить ее на забороло. Провориха ворчала, уговаривала боярыню не пускать дочь ходить по стене, а Сияну словно какая-то непонятная сила тянула туда. Она боялась вида орды, но хотела ее видеть, потому что иначе, в воображении, племя Змея Горыныча казалось еще многочисленнее и ужаснее.
С самой зари на площадке заборола толпилось немало народу. Кого-то привели сюда те же чувства, что и Сияну, а у кого-то первый страх при виде степного воинства уже прошел — не в первый раз приходилось жителям порубежья видеть печенегов — и орда стала вызывать даже некоторое любопытство. Всем хотелось знать, как теперь противник Явора, старший печенежский княжич, жив ли?
Видно, и тому поединок обошелся недешево: Тоньюкук больше не показывался меж шатров стана. Шаманы с жезлами и бубнами каждый день плясали вокруг костра, прогоняя злых духов, мешающих Тоньюкуку подняться. Печенеги толпами собирались вокруг и хором протяжно повторяли за шаманами их непонятные заклинания. Но духи, видно, были упрямы и не хотели уходить.
— Гляди-ка! — говорили друг другу белгородцы на стене. — Вот ведь навье племя, угла не имеет, живет скотом да чужим добром — а тоже своего жалеет! Он у них, поди, первый молодец, вот они ему всем народом здоровья и желают.
— А чего кудесники-то скачут — где же их боги?
— Боги у тех есть, у кого земля есть, — отвечал бывалый старик, несколько лет проживший в печенежском плену и знавший их обычаи. — Мы, славянские роды, на сей земле сидим испокон веку — боги ее и нашими судьбами владеют. А печенеги ныне здесь стада пасут, а куда завтра подадутся — и сами не ведают. Только небо над ними всегда одно, — вот небо у них и есть великий бог, всему начало и конец. Ему и идолов не ставят, — зачем, коли само оно всегда здесь, только очи поднять. А зовут его Тэнгри, Тэнгри-хан, господин, стало быть…
Люди дивились, слушая старика. Чудной же народ, у которого нет ни богов, ни святилищ! Как же можно без них жить? Кто же направляет пути их народа и защищает от напастей? Чистый лазурный купол равно расправил крылья над городом, над печенежским станом, над всей землей. Какое же оно на самом деле, это вечное божество? И не отвести взора: власть верхнего мира беспредельна над всяким, кто не вовсе лишен глаз. Славяне видят в небе совсем не то, что печенеги или болгары-христиане. В одном сходятся все племена и народы, смотрящие на него: небо всегда рядом, только подними глаза…
В стороне от людей на забороле стояла Чернава и глядела на кибитки ближайшего рода. Когда-то много лет назад и она, тогда еще молоденькая девушка, вот так же кочевала со своей ордой. Но ее роду не повезло — отбившись от орды, он наскочил на большой русский дозорный отряд. После битвы всего несколько мужчин успели ускакать в степь, а остальные были перебиты, женщины и дети попали в плен. Теперь, при виде соплеменников, забытые образы и чувства всколыхнулись в памяти, но не дали радости ее уставшему сердцу. Слишком долго она не видела своих, не слышала родной речи. Чернаву переполняло глубокое волнение и тоска по судьбе, которая могла бы сложиться иначе, могла не лишить ее воли и родичей. А сейчас они стали ей не нужны. Слишком оторвалась она от соплеменников, а сын, единственное утешение ее жизни, в глазах печенегов будет русским. Она тоже потерялась меж мирами, но нет такого заговора, который даст ей прибиться к берегу. Ее дух успокоит только небо, к которому река жизни рано или поздно принесет всякого. Только Вечное Небо примирит род ее отца и род ее сына.
Чернава подняла лицо к небу и зашептала что-то, кланяясь вечному божеству.
— Ой, смотри! — Сияна увидела ее издалека и показала Иоанну. — Я ее вроде видела, это печенежка, она у Добычи живет. Что же она там делает? Кому она молится? Своему Тэнгри-хану?
Другие люди на стене тоже заметили печенежку; кто-то подтолкнул соседа локтем, кто-то кивнул, кто-то удивился, а кто-то и нахмурился. По заборолу пролетел глухой, смутно-угрожающий ропот.
— Смотри, чего это она? Что за ворожба? Ведьма печенежская, ей-то чего здесь надобно? Пойдем-ка, брате, подальше… А уж не она ли и орду вызвала сюда?
Постепенно собираясь в кучу, народ потянулся к печенежке и окружил ее. Она обернулась, прижалась спиной к бревнам заборола. В ее темных глазах были еще видны отблески чего-то значительного, обращенного не к земле, но к небесам. Но молитвенное чувство быстро уступало место страху; взгляд ее привычно молил: люди, я не делаю вам зла, оставьте меня!
— Ты чего тут бормочешь? — Вперед прорвался мужик в потертом поярковом колпаке, с недостатком нижних зубов во рту. Воинственно сжимая костлявые кулаки, он подступился к Чернаве, и в голосе его была злоба против всех степняков, сорвавших его с места и загнавших в чужой город. — Чего ворожишь? Своих дождалась? Рада? Навела беду на нашу голову? Вот мы тебе сейчас…
Толпа гудела. На смуглом лице Чернавы были страх и недоумение. И ее страх увеличивал стихийную злобу толпы, словно служил доказательством ее вины. А виноватый был нужен этим людям, которые уже потерпели от орды и ждали еще больше бед в будущем.
— Есть такая ворожба, чтобы замки с ворот сами падали! Чтоб стрелы обратно летели! — выкрикивал какой-то знаток из задних рядов.
Чернава не могла от испуга сказать ни слова, а только крепче прижималась спиной к огражденью заборола. Со всех сторон на нее устремлялись злобные взгляды, и у каждого злоба была порождена страхом. Страху и злобе толпы нужна была жертва; толпа не рассуждает, не думает, ею правят трусливые, коварные духи.
— Она виновата! Сбросить ее со стены, пусть к своему племени идет!
И едва кто-то крикнул это, как толпа, словно грозовая туча, начиненная молниями, надвинулась на Чернаву, со всех сторон к ней потянулись руки. Цепенея от ужаса, Чернава коротко вскрикнула, задыхаясь, злоба и беда сжимали ее тесным кольцом аркана.
Сияна, издалека наблюдая за происходящим, тревожно дергала Иоанна за рукав. Она не очень понимала, что там делается, но чуяла что-то страшное.
Иоанн тоже не сводил глаз с толпы, лицо его ничего не выражало, только взгляд стал твердым, напряженным. Услышав выкрик «сбросить со стены», Сияна ахнула, а Иоанн вдруг решительно двинулся вперед. С силой, которой никто и не предполагал в хрупком на вид человеке, болгарин прорвался сквозь толпу и встал перед Чернавой.
— Опомнитесь, людие! — крикнул он, и толпа на миг замерла, не понимая, что это такое. — О Боге вспомните! Грехами своими вызвали вы себе беду, злобой своей и враждой, а на женщину горемычную валите! Она сирота среди вас, ее бы пожалеть вам! Молите Бога, чтобы простил вам грехи, и тогда избавитесь от беды! И не глядите, кто среди вас какого рода-племени, — беда у нас ныне одна и спасение одно!