Парни и даже любопытные прохожие принялись покаянно кланяться колодцу, бормотать просьбы о прощении.
— Убили! — Едва только парни расступились, Живуля с плачем кинулась к Галчене, бросилась на колени и приподняла его разлохмаченную черноволосую голову. — Ой, Мати-Макоше, ой, да за что, да что он вам сделал, да что ж вы за люди! — в невыразимом горе неразборчиво причитала она, дрожащей рукой вытирая окровавленное лицо Галчени и прижимаясь к нему мокрыми от слез щеками. Жалость ее и любовь изливались бурным потоком слез и причитаний, и ей дела не было, кто на это смотрит да что потом скажет.
Пристыженные парни отступили назад и потупились, смущенно утирая лица рукавами. Теперь, когда горячка озлобления схлынула, они и сами понимали, что бросились на Галченю безо всякой его вины.
— Да не убивайся, дево-душе, не убит он, — утешающе сказал Обережа Живуле. — Боги милостивы.
Волхв присел возле Галчени, положил ладонь ему на лоб, приоткрыл веко. Народ у колодца примолк, с тревогой и надеждой наблюдая за ним. Вызванное усталостью и обидой ожесточение уже прошло, и никому вовсе не хотелось, чтобы Галченя оказался убитым.
— Хоть и крепко вы его приложили, да боги над вами смиловались, не убили, — объявил Обережа, и все вокруг облегченно перевели дух. Те, кто сам не участвовал в драке, даже заулыбались.
— Они, печенеги-то, племя живучее. Скоро опомнится! — сказала Егоза.
Мышан уже пришел в себя и сел, со стонами вытирая подолом длинной серой рубахи кровь из носа, — ему все-таки досталось меньше.
— Да что ж теперь делать? — плакала Живуля. Слова Обережи несколько утешили ее, но она была не в силах успокоиться. — Да дайте ж хоть воды!
Сполох первым взялся за колодезный ворот и вытянул ведро воды. Живуля бережно обмыла Галчене лицо; он слабо зашевелился, но глаз не открыл.
— Уж теперь-то вас Добыча не помилует! — громко, почти с торжеством вынесла приговор Калина. Она стояла возле колодца, опираясь на свое дубовое коромысло, как на копье. — И за подручников своих он вас на суд поволок, а уж за сына и вовсе головы снимет!
— Да он же холоп, — неуверенно пытался защититься один из парней.
— Хоть и холоп, а всё сын! — не уступала Калина. — И поделом вам! Сила есть — ума не надо! Был бы ум, знали бы, куда силу девать. А теперь — вас в поруб, а в поле с печенегами воевать — меня вот с этим! — Она воинственно погрозила коромыслом. — Вы, вояки, настоящих-то печенегов забоялись, вот и измываетесь над кем послабже! Эх! Все мужики, видать, с князем ушли, с нами одни поганки остались!
Никто из парней не возразил на ее обидную речь — в душе каждый понимал ее правоту. Егоза показала Сполоху язык, выражая свое согласие с Калиной. Громча вяло погрозил ей кулаком, а Сполох, которого ничто не могло лишить языка, угрюмо буркнул в ответ кузнецовой дочери:
— И ты бы с князем шла, тебя бы сразу в сотники поставили.
— Бери его, что ли! — Калина бросила на землю коромысло и приподняла Галченю за плечи. — Не лежать же ему на улице — уж понесем!
— К отцу, что ли? — невесело спросил кто-то из парней. Страшно было и подумать — самим нести к Добыче его сына, избитого до полусмерти.
— Ко мне несите, — сказал Обережа. — Сперва поправим его, а к отцу, глядишь, и сам дойдет.
Парни послушно подняли Галченю и понесли в детинец. Помогал и Громча, ставший еще мрачнее, чем до драки, — он понимал, что началось все с него, и ему было стыдно. Живуля шла рядом, утирая рукавом заплаканное лицо, и никто теперь не смог бы заставить ее отойти от Галчени.
Галченю принесли в полуземлянку Обережи и уложили на лавке, накрыли медвежьей шкурой.
— Здесь у меня хорошо ему, темно, — бормотал Обережа, помогая устраивать парня. — У него сейчас очи света не принимают, им отдохнуть надобно.
Уложив Галченю и виновато потоптавшись, гончаровы парни разошлись. Осталась только Живуля. Ее никакая сила не смогла бы прогнать отсюда. Сама любовь ее выросла из сочувствия, а теперь, когда Галченя больше нуждался в сочувствии, любовь ее возросла во много раз и стала бесстрашной. Да приди сюда хоть сам разгневанный Межень с приказом немедля отправляться домой, Живуля и отца не послушалась бы.
Но Межень не являлся — он сидел дома, держась за голову и проклиная те дни, когда родились у него такие злосчастные сыновья. Никто не мешал Живуле изливать свою любовь в бесчисленных заботах о Галчене. На лоб ему она положила убрус, смоченный холодной водой из глубокого колодца, и скоро Галченя пришел в себя, но подняться не мог — от сильного удара у него кружилась голова и все плыло перед глазами. На ушибы и ссадины Живуля наложила примочки со свежим соком подорожника, приготовила отвар из цветков клевера и поила им Галченю с ложечки.
Живуля всей душой отдавалась этим заботам, жалея, что в ее силах сделать так мало. Если бы можно было вылечить одной силой любви и сострадания, то Галченя в тот же час вскочил бы на ноги здоровым, крепким и красивым, как сам Дунай Переяславец. Но этих обычных средств было мало, и за дело принялся Обережа. Он долго водил ладонями вокруг головы Галчени, как будто сглаживал что-то, бормотал заговор, а Живуля с затаенным дыханием прислушивалась к его бормотанию. Слова были самые обычные — любая мать или бабка их знает, — но в тихом голосе волхва скрывалась особая сила, проникала глубоко, глубже слуха, прямо внутрь тела, туда, где живет искра жизнеогня, раздувала ее, будила силы, которых даже сам человек в себе не знает. Живуля поуспокоилась, веря, что в руках Обережи Галченя быстро вернет силы и здоровье.
Галченя заснул, дыхание его сделалось ровным и глубоким. Сидя возле его изголовья, Живуля хотела сделать для Галчени еще хоть что-нибудь и вспоминала все заговоры, помогающие от ран и недугов, какие только знала. Не надеясь, что ее неумелая ворожба сильно поможет, она все же время от времени принималась шептать:
— Как на полуночной стороне есть сине море, а на синем море лежит бел горюч камень; как у бела камня нет ни раны, ни крови, ни синей синевицы, так и у Галчени бы не было ни раны, ни крови, ни ураза, ни синей синевицы… И которы слова не договорены, и которы переговорены — все помогайте, все пособляйте! И все недуги откачнитесь, отвяжитесь, удалитесь от Галчени по сей час, по сей день, по всю жизнь моим крепким словом…
— Говори, говори… — Прислушиваясь к ее теплому, воодушевленному тревогой и любовью шепоту, Обережа одобрительно кивал. — Слово человеческое большую силу имеет. Оно и зверя лесного смиряет, и недуги отгоняет, и беды отводит.
— Да что у меня-то? — ответила Живуля, на миг подняв глаза от Галчени к волхву и отводя волосы от лица. — Ты бы, дедушко, еще ему пошептал, твое-то слово крепче будет.
— Первое дело — чтоб в слово сердце было вложено живое да горячее. Кто любит да жалеет — всякое чудо сотворит.
Если бы все зависело только от горячности сердца, то благополучнее Галчени не был бы и сам тысяцкий. И Живуля снова принималась шептать, иногда прерываясь и покрывая нежными поцелуями разбитое лицо Галчени, стараясь не задеть синяков и ссадин.
Скоро пришла и Чернава, услышавшая от соседей о драке у колодца. Опустившись на колени возле Галчени, она положила руку ему на лоб и принялась шептать что-то по-печенежски, горестно покачивая головой, и слезы ползли по ее смуглому лицу с тонкими морщинками в уголках темных глаз. Вот оно, горе: жить в чужом племени жизнью раба, когда всякий готов обидеть, даже без вины. Чернаве было бы легче, если б побои достались ей, но не сыну ее, который родился здесь и даже не видел воли. Его-то за что так наказывает злая судьба? Лучше бы ему вовсе не родиться на свет!
Галченя слабо улыбался матери, стараясь ее успокоить, но не мог поднять головы и произнести хоть слово. Живуля снова расплакалась, жалея их обоих. Чернава благодарила ее за заботы и хотела отослать, но Живуля отказалась уйти — она не могла оставить Галченю и не хотела видеть своих братьев. Сейчас она почти ненавидела их за эту беспричинную жестокость и не села бы с ними за стол: Она стыдилась перед Чернавой своего родства с Громчей и была благодарна ей за то, что печенежка не упрекает их. Но и слезы ее были достаточным упреком.
До утра они сидели втроем в тесной полуземлянке, слабо освещенной лучиной в железном светце, — старый волхв, рабыня-печенежка и девушка Полянского племени. Галченя спал, Живуля тоже подремывала временами, прислонясь головой к его лежанке, но Чернава не сомкнула глаз. После того, как в овраге нашли печенежскую могилу, эта драка показалась ей уже вторым зловещим предзнаменованием. Она боялась, как бы сын ее не стал первой жертвой новой большой войны двух народов, которые произвели его на свет.
Обережа молчал, не стараясь больше утешать ее. И он боялся будущих бед, но у него была надежда. Он видел ее в юной и робкой славянской девушке, которая от доброты и нежности своего сердца готова была полюбить холопа печенежской крови и в любви найти силы и смелости, чтобы заступиться за него. Пока Великая Мать Макошь сотворяет такие сердца, мир и добро одолеют вражду.
Добыча хватился младшего сына только наутро. Тут же домочадцы вспомнили, что и Чернавы никто не видел с самой вчерашней грозы. Добыча не на шутку встревожился. Раньше он не боялся, что печенежка убежит от него, хотя и жил так близко от родных ее степей. Но теперь, когда все умы занимал ожидаемый набег, потерять полонянку и ее сына было бы и досадно, и стыдно. Тут же Добыча разослал людей по городу искать их, не подозревая, что они находятся совсем близко — в землянке у Обережи, через два тына от Добычина двора.
Топот ног и гомон голосов на площади детинца долетел и до полуземлянки Обережи.
— Поди, дево-душе, узнай, о чем крик поднялся? — велел волхв Живуле. Она послушно встала и поднялась по ступенькам за порог.
— Вас с Галченей ищут! — сказала она Чернаве, вернувшись. Теперь она снова испугалась, на сей раз старшего замочника и его гнева. — Добыча боится, что вы к печенегам в степь убежали, к родичам.
— Куда нам бежать? — со вздохом сказала Чер-нава. — Мои родичи меня забыли. Они думают, что я умерла.
— Что же делать?
— Я пойду к нему. — Чернава оглянулась еще раз на сына и поднялась. — Только как же сказать…
Она в нерешительности посмотрела на Живулю, и та вдруг вспомнила, что теперь, когда опасность для Галчени миновала, беды начнутся у ее братьев. За ночь ее досада поостыла, и она привычно забеспокоилась о них. И тому имелись причины. Чернава колебалась — ради Живули она почти готова была простить обидчиков сына. Судом и местью сделанного не воротишь, а Чернава видела в своей жизни слишком много горя, чтобы желать его увеличения.
— Скажу, посадские побили, а кто — не знаю, — решила Чернава. — И пусть сам ищет, коли обидно.
Чернава пошла успокоить Добычу, а Живуля села возле Галчени и осторожно провела рукой по его спутанным черным волосам со следами уличной пыли. В углу его рта и над бровью засохла кровь, синяки и ссадины проступали на смуглой коже, но именно эти следы страданий делали его в глазах Живули милее и краше всех на свете.
— Батя-то, поди, опечалится, — слабым голосом проговорил Галченя. Он лежал с закрытыми глазами, но уже проснулся и все слышал.
— Конечно, опечалится! — заговорила Живуля, радуясь, что он совсем пришел в себя, и склонилась к нему, ласково поглаживая его лоб. — Ну, как ты теперь? Чего тебе хочется?
— Опечалится, что меня не до смерти убили, — продолжал Галченя. — Тогда бы он за меня больше головничества получил.
Галченя никогда не ходил у Добычи в любимых сыновьях, пожалуй, замочник не так уж часто вспоминал о том, что Галченя его сын, — но его несчастье Добыча принял близко к сердцу. В этом он увидел, и справедливо, большую обиду себе. Сердитый на гончаров еще со времени проводов князя, Добыча не потратил времени даже на то, чтобы навестить Галченю у Обережи, а первым делом послал искать обидчиков в гончарном конце. Скоро он уже знал, что в свалке у колодца люди видели Гончаровых парней и среди них — сыновей Меженя. Поскольку шум был большой и драку видели две улицы, на углу которых располагался колодец, то видоков у Добычи набралось достаточно. В тот же день он пошел с ними к тысяцкому — просить суда. Даже дожидаться четверга не хотел, настолько не терпелось ему скорее рассчитаться с обидчиками. Ведь теперь гончары подняли кулаки на его родную кровь, все равно что на него самого! При мысли об этом сердце Добычи вскипало негодованием, и он был так безмерно возмущен, что убедил тысяцкого заняться этим делом немедля.
— А сам-то побитый где? — с недовольством спросил тысяцкий. Ему не хотелось снова приниматься за старую тяжбу.
— На дворе у волхва лежит, господине, так плох, что ни ходить, ни стоять не может. Пошлешь кого-нибудь его оглядеть или велишь сюда принесть? — с готовностью предложил Добыча, жалея, что сразу не догадался. Пусть бы тысяцкий сам увидел, до чего доходят бесчинства черной кости! Свидетельство увечий и в самом деле было нужно для разбора подобных дел, но на сей раз Вышеня поверил замочнику и так.
— Да уж пусть его лежит, не троньте! — отмахнулся он. В эти дни у него было много других забот, и ему хотелось поскорее избавиться от Добычи — на пожаре не время блох ловить. — Так чего же ты хочешь? Коли мужа побьют — виры три гривны и продажи три гривны, а за холопа и одной довольно, только ради моего к тебе уважения. Ныне же пошлю вирника с гончаров собрать, и ступай с миром!
— Нет, так не пойдет! — решительно возразил Добыча. — Он не холоп, он мне сын!
— Да как же сын, когда холоп! — Тысяцкий в досаде хлопнул себя по колену. — Родила его тебе печенежка, а она полонянка, раба, стало быть, и сын ее холоп!
— Так что же я, своего кровного сына на волю не могу пустить? — горячась, не сдавался Добыча. — С древних времен был обычай: поработает полоняник урочное время на хозяина, а после ему воля: хочет — восвояси идет, а хочет — на месте остается. А Чернава у меня живет еще с Ярополковых времен, ее срок давно вышел, она вольна теперь над собою. А коли не ушла — стало быть, не хочет. Люди, вы все ведаете! — Добыча обернулся к своим видокам и к посадским старцам, ища у них подтверждения своим словам. — Разве я Чернаву неволил, не пущал ее силком от себя?
Подумав, люди принялись качать головами. Со стороны виделось, что Чернава нисколько не тяготится неволей и не желает другой жизни.
— Вот так! — сказал тысяцкому довольный поддержкой замочник. — И сын ее — мой кровный сын, вольный человек, как и я сам.
По обычаю, ребенок свободного человека от рабыни тоже считался рабом при жизни отца и только после его смерти без выкупа получал свободу вместе с матерью. И едва ли Добыча, вовсе не собиравшийся умирать, отпустил бы на волю двух принадлежащих ему домочадцев, если бы не этот случай. Как холоп, Галченя даже убитым стоил бы самое большее три гривны, а вот за побитого свободного сына Добыча думал получить гораздо больше.
С обычным своим умением убеждать себя в истинности того, что было ему желанно, он и сам уже верил, что Чернава живет у него по доброй воле, а сын ее Галченя — такой же сын ему, как и трое старших. И горячность его убедила не только его самого, но и тысяцкого. Вышеню сейчас занимало другое, и он оставил на совести Добычи определять, кто из домочадцев кем ему приходится, хотя и знал, насколько эта совесть податлива и послушна желаниям хозяина.
— Ну, ежели так, ежели он свободный, то с обидчиков тебе три гривны надобно взять! — приговорил тысяцкий, надеясь, что этим все и кончится.
— По три с каждого! — уточнил Добыча.
— Как с каждого? — удивился тысяцкий, которому нередко случалось судить драки. — Побили-то одного, стало быть, и продажа тебе одна.
— Да бил-то не один! Громча, Меженев сын, бил! — Добыча живо поднял руку и принялся загибать пальцы. — Второй сын, Сполох, бил! Любим, Незванов сын, бил! Горошко с Завидова двора — бил! И еще иные — люди видели. Это сколько ж выходит? — Он помахал сжатым кулаком.
Тысяцкий сначала опешил от такого рассуждения, а потом сообразил, что с каждой из этих продаж часть пойдет и в его казну.
— Кесарю — кесарево, а богу — богово! — кстати вспомнил он речение, услышанное во время сбора податей от епископа Никиты. — Складно считаешь! Эй, отроче, подь сюда!
Тысяцкий подозвал отрока и послал его за Явором.
— Пусть он гридей возьмет да доставит мне тех людей, на кого Добыча с видоками укажет. Виноваты — будут ответ держать.
Довольный Добыча остался в гриднице ждать окончания дела, а отрок побежал за десятником. Вскоре Явор с тремя гридями отправился в гончарный конец за ответчиками, а Медвянка побежала к Обереже. Ей хотелось поскорее обрадовать Галченю и Чернаву вестью о том, что теперь они свободны. Она любила первой узнавать и разносить неожиданные и удивительные вести, а эта новость стоила того, чтобы ненадолго разлучиться с женихом.
В землянке волхва она застала много народу. Живуля у печки готовила для Галчени отвар из ягод боярышника, помогающий от головокружения, Обережа подсказывал ей слова заговора, которым обязательно сопровождалось приготовление лекарства и в котором заключалась половина всей его силы. Здесь же сидели Радча, пришедший проведать Галченю, и Зайка, по обыкновению увязавшаяся за ним. Радча единственный из трех старших сыновей Добычи иногда вспоминал, что Галченя брат ему, а не просто холоп.
— Ой и напутал ты нас, брате! — негромко, с чуть насмешливой лаской говорил Радча, сидя на чурбачке рядом с лавкой, на которой лежал Галченя. — Батя света невзвидел с досады, уж хотел слать на торг киевский тебя закликать как беглого, а тут Чернава говорит — побили, чуть жив. Жаль мне тебя. Ты хоть волосом черен, а перед гончарами чист, как белый голубь. Да твоя беда, что ты им в дурной час под руку попался. Печенеги-то далеко, а старшие братья высоко — только до тебя и дотянулись. Да ничего, ты парень крепкий, поправишься. Попадись я вместо тебя, так не на лавке бы, а в санях теперь лежал, ей-Велесу!
Зайка фыркнула, зажала рот кулаком, но все-таки рассмеялась. За свою недолгую жизнь она успела повидать совсем немного смертей и не знала, что покойника везут к могиле на санях даже летом.
Галченя улыбался Радче, пробуя чуть-чуть приподнять голову. Он никогда не таил зла на старших братьев за то, что они родились от свободной матери и во всем стояли выше его, и был от души благодарен Радче за сочувствие и за то, что он называет его братом.
— А батя-то, помысли, велел на дворе свой колодец копать, — рассказывал Радча. — Эдак, говорит, повадятся бесчинствовать. Нечего, говорит, по посаду ходить, будет своя вода, завсегда удобнее. Уже и за колодезниками послал.
— Это где же он думает копать? — удивился Обережа, хорошо знавший, как глубоко запрятана в белгородском холме вода. — У себя на дворе?
— На дворе против кузни. Да мне мнится, за напрасное беспокойство батя взялся. Тут можно и десять саженей прокопать, а до воды не добраться. Ты бы, волхве, подсказал ему, где искать.
— Попросит — подскажу, — согласился Обережа. — А коли сам умный, пусть после на себя и пеняет за пустой труд. Слово мудрое — золото, на ветер пускать не годится.
Тут и прибежала Медвянка со своей новостью.
— Ой, людие добрые, ушеса раскройте да слушайте! — закричала она, торопливо прыгая по ступенькам вниз. — Галченя не холоп боле, и Чернава тоже! Оба свободны, Добыча сам сказал, да при послухах, при тысяцком, теперь уж не откажется!
— Вот так да! — Радча от удивления поднялся с места. Он-то хорошо знал, как неохотно его отец расстается со своим добром. — Или за Чернаву родичи из степей выкуп прислали богатый, что двадцать лет копили? Сон тебе видится!
— Сам проснись! Слушать надо, что на свете деется, а не дремать под лавкой! Побитым холопом он бы гривну стоил, а свободным — по три, да с каждого обидчика! Тысяцкий так рассудил, и уже в гончарный конец Явора послал за. ответчиками.
Стоявшая у печки Живуля выронила ложку.
— Три гривны с каждого! — обмирая, прошептала она. — Громча — три, да Сполох — три… Батя в год столько за горшки не берет…
Растерянность ее было легко понять: шесть гривен для простого гончара были огромными деньгами.
— Ну, брате родной, живи теперь сто лет! — опомнившись от удивления, Радча обрадовался за Галченю и пожал его лежащую на шкуре руку. — Свободному чего не жить! А гонец из Киева не воротился? — спросил он у Медвянки. — Ты у тысяцкого была — не слыхала?
— Воротился.
Медвянка села на ступеньку, гордясь своей осведомленностью, и принялась рассказывать:
— Киевляне нам, белгородцам, кланяются и говорят: коли и правда придут печенеги, то они бы всем сердцем рады помочь, да у них и у самих дружины не густо, вся с князем ушла. А малую дружину послать — только воев погубить напрасно и нам не помочь. Коли придет орда, то весточку они князю вдогон пошлют, а покуда он не воротится, братие-белгородцы, радейте сами о себе!
— Мы их, стало быть, будем от степи оборонять, а они нам только кланяться! — насмешливо сказал Радча.
— А чего и ждать? — ответил ему Обережа. — Коли обложат печенеги Киев, мы им без дружины тоже ничем не поможем. Одни боги всем помогут…
Медвянка убежала. Зайка тоже соскучилась в темной полуземлянке волхва и тянула Радчу погулять. Простившись с волхвом и Галченеи, они вышли на улицу, дошли до башни и поднялись на забороло.
Работы уже были закончены, по стене Прохаживались дозорные, поглядывая по сторонам и особенно — на юго-восток, откуда надо было ждать беды. У каждой скважки стояли вооруженные гриди, внутри городских стен, на улицах, везде виднелись шалаши и повозки беженцев, ветер доносил запах дыма от костерков, на которых они варили свою убогую похлебку. За стеной раскинулись полоски пустых огородов, а дальше — буйно разросшиеся травы бьются волнами по ветру, словно рыдают. И откуда-то издалека ползет невидимая угроза, тяжелой тучей нависает над головой. Словно злобные духи степняков, за все века убитых в этих просторах, слетаются темной ратью к городу и готовятся праздновать гибель русской крепости, отвоевавшей у кочевников эту землю.
Зайка и здесь пыталась прыгать, но держалась за руку Радчи. Она часто бывала на забороле и привыкла к высоте, но все же робела — уж очень маленькой она казалась себе, видя такие огромные просторы.
— А где теперь наш князь? — приставала она. — Он уже до чуди дошел? Или нет? А после чуди что?
— А ничего, — вяло отозвался Радча. На сердце у него было сумрачно, разговаривать не хотелось. — Край света там.
— А князь знает, что там край света? А вдруг не знает? Вот разгонится, доскачет до края, да и бух вниз — да вместе с конем! И летит, летит… Ой смотри, смотри! — вдруг вскрикнула Зайка и всей тяжестью повисла у Радчи на руке.
В голосе девочки был нешуточный испуг, и Радча вскинул голову. Вдалеке разгорался язычок пламени. Издалека он казался маленьким, но все знали что это горит огромный костер, разложенный на дозорной башне крепости Витичев, стоящей ниже по Днепру, над бродом. На башне Витичева зажгли огонь — это означало, что к витичевскому броду подошли печенеги.
Какие-то мгновения Радча и Зайка молча смотрели на огонек вдали, и оба понимали, что это значит. Зайка закусила губу — от испуга и сознания важности происходящего ей не хотелось болтать, она вдруг почувствовала себя взрослой и серьезной. Радча прижал ее голову к своему боку, словно хотел защитить от далекой еще опасности. Зайка обхватила его руками и зарылась лицом в его рубаху.
На забороле, внизу, в городе, почти разом поднялся гомон, оттуда неслись женские причитания, скрип колес последних въезжающих в Белгород повозок, крики у ворот, грохот окованных железом воротных створок. Учащенно дыша, Радча не сводил глаз с мигающего вдалеке красного глазка и думал одно: вот он, Змей Горыныч. Он идет, уже видно пламя, полыхающее в его жадной пасти. Орду давно ждали, но только сейчас, увидев огонь, знаменовавший ее настоящее появление, Радча понял: до сих пор он все-таки надеялся, что этого не случится, что тревоги окажутся напрасны. Но судьба не помиловала город-щит — Змей Горыныч появился грозным черным облаком из степных далей и полз прямо на него.
Часть вторая
БИТВА СО ЗМЕЕМ
Печенеги подошли к городу ночью. Наутро все пространство под стенами было черно от чужих шатров, кибиток с двумя или четырьмя колесами, человеческих фигур в непривычной одежде. В набег двинулась целая орда под водительством хана Родомана. Составлявшие орду пять многолюдных родов, имевшие каждый своего меньшего хана, поставили свои кибитки большими кругами, расположив их со всех сторон вокруг белгородских стен. Окружавшие город овраги мешали печенегам подойти близко, и они устроили свой стан на некотором удалении, на более ровных участках, не жалея и даже не замечая затоптанных огородов. С самого рассвета на забороле собралось столько народу, сколько могло поместиться, и внизу тихо гудела толпа. Каждому хотелось увидеть своими глазами опасность, о которой столько думали.
— А где же Змей? — спрашивала Зайка у отца, недоуменно и испуганно оглядывая кибитки и костры. Ей думалось, что к Белгороду, как в бабкиной басне, и вправду приползет многоголовое чудовище с огнедышащей пастью и обовьется чешуйчатым телом вокруг стен.