— Звать его Тимерген, сие значит «железо-душа», — сказал Обережа. — А краса девичья любую железную душу тронет. Смотрит он на тебя?
— Смотрит. Всякий раз смотрит. Я теперь одна со двора не хожу, — а то вдруг еще кто-нибудь меня надумает ему просватать?
— Поди на стену, — велел Обережа, — да Ивана с собой не зови и няньке вели в сторонке стоять.
А увидишь ханского сына, стой и смотри на него, будто он тебе по сердцу пришелся.
— Зачем? — изумилась Сияна. Чтобы печенег пришелся по сердцу — такого она даже вообразить не могла. — И сглазу боюсь.
— От сглазу вот тебе одолень-трава, и делай, что говорю. А зачем — после поймешь.
Больше Сияна ни о чем не спрашивала и подчинилась. Не такая уж большая жертва требовалась от нее, не то что от тех девушек, кто в древние времена должен был и в самом деле идти в пасть Змею Горынычу, чтобы выкупить жизнь своего племени. Княжескую дочь в древнем сказании спас сам Перун — могучий всадник с золотым копьем-молнией. А теперь судьба города и всех его жителей была в руках седого старика, но руки эти были не слабы. Соединив древнюю мудрость славянских волхвов с опытом и знаниями других народов, принесенными на Русь служителями Христа, эти руки оградят родную землю щитом Яровита, занесут над головами недругов секиру Трояна, ударят огненным Перуновым копьем! И чем сильнее связь памяти и знания, тем большую крепость обретут и русский щит, и русский меч.
Каждый день теперь Сияна ходила на забороло и провожала глазами Тимергена, который скакал внизу и тоже посматривал на нее. Провориха охала и ахала, боясь сглаза, и каждый день брызгала на боярышню водой из Обережиного колодца, освященной горящим угольком. Но противиться этим прогулкам не смела, даже стояла подальше, как ей было велено. В эти дни Обережа приобрел в городе больше власти, чем тысяцкий и епископ, вместе взятые.
В последний из уговоренных трех дней Обережа взял у Сияны один из ее гладких серебряных браслетов и принялся что-то выцарапывать на нем.
— Что это? — спросила Сияна, получив браслет обратно и разглядывая рисунок. На светлом серебре были выцарапаны три фигурки: два волка убегали от огромного медведя с угрожающе поднятой лапой. — Зачем ты на моем обручье сих зверей начертил?
— А вот зачем. Волки — се печенеги. Их племя свой род ведет от волков, они как увидят, враз догадаются, что они здесь сами начертаны. А медведь кто?
— Русы? — неуверенно предположила Сияна.
— Верно. А самый большой-то медведь кто?
— Ежели не сам Велес, то князь Владимир — он в нашей земле первый.
— К чему нам Велес, не торговать же собираемся. Князь Владимир это. Помнишь, Почин старый в гриднице сказывал, как воевода Претич при княгине Ольге печенегов обманом в страх привел, будто с ним передний княжий полк идет, а князь следом? Вот и мы вроде того обмана сотворим. В обручье твоем будто бы весть начертана, что князь идет и скоро орду погонит прочь. Уразумела? Ну, ступай теперь на забороло, а как увидишь ханского сына — брось ему.
— Вот как! — изумилась Сияна. — Да зачем? С чего это я буду ему подарки дарить? Может, еще шелковый платочек ему вышить?
— Можно бы, да платочка он не поймет. А сию весть поймет и устрашится.
Сияна послушалась и пошла на забороло. Со стены она скоро разглядела среди печенегов возле ханского шатра Тимергена. Призвав на помощь Макошь и перекрестившись, как научил ее Иоанн, собравшись с духом, словно перед холодным ручьем, Сияна помахала рукой печенежскому княжичу.
Она не очень-то верила, что сумеет привлечь его внимание, но он тут же направил коня к городу. Подъехав поближе, Тимерген остановил коня на гребне оврага неподалеку от стены. Впервые Сияна видела так близко его смуглое лицо с ярким румянцем на скулах, большие, темно-карие, ярко блестящие глаза, черные красиво изогнутые брови, сросшиеся на переносье. Подняв лицо к заборолу, Тимерген не сводил глаз с Сияны, как будто ждал от нее каких-то слов. Словно зверь и человек, случайно столкнувшиеся на лесной тропе, они настороженно и выжидающе смотрели друг на друга и не знали, что делать: заговорить ли, подать ли какой-то знак или просто бежать прочь, пока не вышло беды? Но Тимерген не был зверем, глаза его были живыми, человеческими глазами, и Сияна вдруг осознала, что он не змей и не злой дух, а человек, как и любой из ее соплеменников, только выросший в совсем иных обычаях. Он был сейчас так близок, что услышал бы даже голос ее. Эта близость чужого и непонятного человека, внука Змея Горыныча, жертвой которому она едва не стала, — потрясла и встревожила ее. Она ухватилась за бревно заборола, как будто боялась упасть со стены вниз, но не сводила глаз с лица Тимергена — ей хотелось смотреть и смотреть на него.
Лицо Тимергена дрогнуло, словно он хотел сказать что-то и передумал. Его движение разрушило чары, Сияна снова испугалась и вспомнила, зачем Обережа велел ей идти сюда. Торопясь покончить с опасным делом, она стянула с руки серебряный браслет с Обережиным рисунком и бросила его Тимергену. Он упал в траву неподалеку от печенега. Направив к нему коня, Тимерген на скаку наклонился и ловко подхватил браслет с земли. Отъехав в сторону, осмотрел свою добычу. Волнуясь, Сияна следила за ним. Ее браслет был частью ее самой, и вот эта часть попала-таки в руки печенежского княжича.
Обережа был прав: Тимерген не оставил без внимания рисунок на браслете. Разглядев его, он поднял глаза к Сияне; она стояла у проема заборола, прижимая белые руки к груди, на лице ее было ясно написано волнение. Как он был непонятен ей, так и Сияна была непонятна Тимергену.
Но подарок ее был желанен и дорог ему. Разведя неспаянные концы браслета, Тимерген надел его на свое широкое запястье, вскинул руку вверх, приветствуя девушку, и поскакал к ханскому стану. А Сияна осталась стоять у проема, глядя ему вслед; она чувствовала, что сделала что-то важное, чего сама не понимала. В груди ее была неприятная, холодная пустота, хотелось уйти с пугающей высоты заборола, но что-то не пускало отсюда, словно невидимая прочная нить протянулась между нею и смуглолицым всадником, унесшим на руке ее браслет. Браслет невеста дарит на сговоре жениху, — странным вышел сговор Сияны, если лучшим его исходом станет вечная разлука с женихом.
С усилием отворотившись от степи и удаляющегося Тимергена, Сияна закрыла лицо руками, крепко провела ладонями по голове, как будто приглаживала волосы. Она не понимала, что с ней делается. Она привыкла думать, что люди чужих племен — не люди, чужаки, а печенеги страшнее зверей. Но вот он, печенег, смотрел на нее человеческими глазами и ждал человеческих слов. А что она могла сказать ему?
Утром на четвертый день печенеги заметили на стене Белгорода оживление: там собрался народ, мелькали красные плащи гридей. Говорившего по-русски печенега с лисьим хвостом на шапке спешно разыскали и послали к городу узнать, что случилось. Печенежский стан тоже оживился в надежде на перемены: и печенеги измучились долгим стоянием на одном месте, из-за чего стада приходилось пасти все дальше и дальше от стана и постоянно тревожиться о них.
Не запасшись даже зеленой веткой, печенежский посланец подъехал к стене. На воротной башне он увидел тысяцкого с меньшими воеводами и городскими старостами, а среди них и знакомое лицо — Галченю.
— Давай ближе! — тоже узнав его, закричал Галченя по-печенежски и помахал рукой. — Не бойся, не тронем. Имеем мы к вашим князьям важный разговор!
— Вы теперь откроете ворота? — крикнул печенег.
— Возьмите от нас заложников, а сами из своих людей выберите лучших, с каждого рода по два, и пусть они к нам в город войдут. А после вам перескажут, что видели да слышали.
Печенег ускакал к ханскому стану, и там вокруг него собралась толпа, нетерпеливыми расспросами мешая ему говорить и не пуская к ханскому шатру. Сам Тоньюкук выбежал навстречу посланцу — так велико было его нетерпение узнать новости. За прошедшее после поединка время он достаточно окреп, хотя был еще бледен и неловко двигал раненой рукой. И держался он иначе: через обычное горделивое высокомерие просвечивало раздражение несмытой обиды. Тоньюкук не мог спокойно вспоминать поединок: пусть соперник его умер, но умер у себя дома, а не в поле, и Тоньюкуку казалось, что в глазах каждого воина и даже каждой женщины он видит насмешку и упрек. А разочарование из-за напрасного ожидания купца с обещанными девушками еще больше подогрело эту обиду. Покорение Белгорода стало для Тоньюкука делом чести, к этому устремлялись все его мысли и желания. Батыр не боится смерти, но Тоньюкук не хотел умирать, пока упрямый город не отдаст ему свои богатства и девушек с волосами как золото и мед.
Болтливый посланец сейчас казался Тоньюкуку бестолковым немым бараном, который только блеет, но ничего не может сказать. Хотелось схватить его за ноги, перевернуть вниз головой и сильно потрясти, чтобы слова быстрее сыпались изо рта. Тоньюкук махнул своим батырам, они подхватили посланца под руки и поволокли через толпу к ханскому шатру.
Здесь посланец наконец рассказал хану и его приближенным о том, что услышал от Галчени. Все подумали, что город собирается открыть ворота и зовет послов, чтобы обговорить условия сдачи; всем уже мерещилась будущая добыча, а еще больше — скорое возвращение в привычные степи.
Но, когда потребовалось выбрать посланцев, никто не стал рваться вперед. Все-таки идти в чужой город, в руки измученных и озлобленных врагов, никому не хотелось.
— Может быть, ты, Тансык, пойдешь в город? — не скрывая презрения, спросил Тоньюкук у двоюродного брата. — Ты столько говорил, что будешь в городе первым, — так иди!
Но Тансык промолчал, не сразу найдя ответ и злобно скосив в сторону узкие черные глаза. Он ненавидел Тоньюкука за его удаль и дерзость и не мог дождаться того времени, когда станет ханом и рассчитается с двоюродным братом за все обиды. Но это время еще не пришло.
— Я уступлю эту честь тебе на этот раз, — наконец ответил Тансык, неловко покачиваясь на ногах то вперед, то назад, как в душе колебался между гордостью и осторожностью. — Своей кровью на поединке ты заслужил ее.
— Хоть теперь ты это признал! — горячо воскликнул Тоньюкук. Он добился признания даже из уст брата-соперника и теперь был счастлив, словно уже видел перед собой раскрытые ворота Белгорода и толстого русского воеводу с веревкой на шее.
Вскоре наряженное в лучшее платье печенежское посольство выехало из стана и остановилось напротив ворот. Возглавлял его Тоньюкук, а следом за ним ехали девять уважаемых воинов, меньших князей от пяти родов, составлявших орду Родомана. Ворота открылись, и в поле выехало десять белгородских заложников. Здесь были выбранные по жребию кончанские старосты, среди них Добыча, Надежа и Бобер, так жаждавший попасть в плен, был сотник Велеб, был Иоанн, вызвавшийся по своей воле, чтобы показать всем, насколько неустрашимым делает человека вера в Христа. Поклонившись друг другу и помахивая зелеными ветвями, оба посольства разъехались: белгородцы поскакали к печенежскому стану, а печенеги въехали в городские ворота.
Белгород встретил их совсем не таким, каким положено быть умирающему городу накануне сдачи. Поглядеть на печенежское посольство сбежалось множество народа, принаряженного в вышитые рубахи с пестрыми поясками, как на праздник. На улицах, по которым проезжало посольство, было чисто, в ворота дворов были видны свежевыбеленные стены жилищ. Это оживление и многолюдство удивило печенегов, ожидавших совсем другого. Непривычных к замкнутому пространству степняков подавляла теснота тынов и домов со всех сторон. Поглядев поближе на белгородские стены, они в душе усомнились, что есть на свете сила, способная одолеть этот город.
У ворот детинца их ждал тысяцкий со своими людьми. Печенеги остановились и, сидя на конях, стали ждать, что же им скажут. Теперь они сомневались, о сдаче ли пойдет речь, но не понимали, для чего еще их могли позвать.
— Привет вам, людие степные! — сказал им тысяцкий, а Галченя тут же переводил его слова. — Как вам стоится под городом нашим, нет ли у вас каких бед, не голодно ли вам?
~Печенеги слушали его и удивлялись все больше, не понимая, предписывает ли эти вопросы русский обычай вежливости, или же русский воевода и правда спрашивает о голоде тех, кто давно должен был довести до голодной смерти его самого.
— Привет и тебе, — надменно ответил Тоньюкук, скрывая за надменностью свое удивление. — Нашим коням хватает травы. А вот вы — не пора ли тебе перестать мучить твоих людей и открыть ворота? Мы не уйдем, пока не получим то, что нам нужно.
— Эх, княжич ты мой светлый! — с отеческой заботой ответил тысяцкий. — А тебе не пора ли людей и скотину перестать томить да пустить в степи на приволье? Ведь не перестоите вы нас, хоть еще год будете стоять.
— Еще год? — Тоньюкук с показным недоверием поднял черные брови. — Велики же твои запасы, если ты сможешь кормить весь этот город еще год.
— Запасы-то велики, да запасы сии не мои, — непонятно посмеиваясь, сказал тысяцкий.
— Не твои? А чьи — княжеские?
— И не княжеские, — значительно ответил тысяцкий, словно приоткрывал священную тайну. Да так оно и было. В словах его жила тайна той силы, которая была сильнее неприступных белгородских стен. — Владеет сими запасами сама наша Земля-Матушка. Она нас и кормит, и поит. Вам не понять: у вас вся жизнь в седле да на колесах, ни один там не умрет, где родился. А у нас — иное дело. Мы на своей земле живем, ее любим и почитаем от дедов до внуков. Она за сию любовь и почтение благодарит — кормит нас и такую силу дает, что никакой силе нас не одолеть.
— Мне непонятна твоя речь, — ответил Тоньюкук, с недоверием слушавший его. — Да, вы весь век сидите на одном месте и в ваших городах не веет свежим ветром. Но чем ваша земля поможет вам теперь? Вы едите землю?
Он усмехнулся, но в глубине души был встревожен уверенным и даже снисходительным видом русского воеводы.
— Не едим мы землю, а все же питаемся от земли, — ответил тысяцкий Тоньюкуку. — Не верите, так прошу, пожалуйте, сами поглядите. Только коней своих здесь оставьте, коням в священное наше место ступать не дозволено.
Требование оставить коней не понравилось печенегам, для которых конь был и божеством, и частью самого всадника, но упоминание о священном месте подействовало. Тоньюкук первым соскочил с седла и отдал повод белгородскому гридю, остальные печенеги сделали то же. Тысяцкий сошел с седла и сам повел гостей в детинец. Те шли за ним, пытаясь вообразить, что же могут им показать, но уже готовые увидеть самое невероятное чудо. Да и мало ли чудес в этой многолюдной и такой богатой земле?
Тоньюкук шел первым, стараясь ступать уверенно, но чувствуя себя неверно и неуютно на земле среди высоких прочных построек. Всем видом он старался показать, что ему любое чудо нипочем, но в сердце его шевелился холодный, противный червячок тревоги и неуверенности. В кольце бревенчатых тынов, без любимого коня, Тоньюкук сам себе казался слабым и незначительным. Да пошлет Тэнгри-хан свои громы на головы племени, которое царапает священный лик земли своими пашнями, обременяет его тяжелыми городами-ловушками!
Печенегов привели в самое сердце города, где стояли большие и богатые дворы. Среди них возвышалось жилище одного из многочисленных богов славянской земли, украшенное деревянным крестом на верхушке крыши, похожей на русский воинский шелом. Задирая головы, печенеги разглядывали постройку, изумленно охали, принимая серебристый осиновый лемех на крыше за настоящее серебро. Да, с таким богатством можно и десять лет сидеть в осаде! Должно быть, новый бог дал его славянам. Правда, и среди печенегов некоторые слышали о Христе, но таких было не много, — в степи среди стад и постоянно меняющихся пастбищ он был совсем непонятен. А здесь, среди его народа, от него можно было ждать любых чудес.
Но повели гостей не к жилищу бога, а к одному из соседних дворов. Его резные ворота были окрашены в красный цвет — один из священных цветов этого сидящего на одном месте народа. По обеим сторонам ворот были разложены костры, в них горели можжевеловые ветки и сухая полынь, окуривая горьким дымом гостей. Ни один чужак не может вступить в святилище без очищения священным огнем, и печенеги, хотя и морщась, прошли меж костров. После этого ворота раскрылись, и Тоньюкук со своими людьми вступил во двор.
Перед ними было множество построек, в глаза бросались свежевыбеленные стены, красные и желтые косяки дверей, резьба под крышами. Посередине двора лежал огромный белый камень, а за ним виднелся очаг со сложенными дровами.
Из самого большого дома вышел высокий, крепкий старик с полуседой бородой и густыми темными волосами. Одет он был в длинную белую рубаху и ярко-алый плащ с золотой запоной на правом плече, на груди его было ожерелье из медвежьих зубов, на поясе висели обереги. В руке он держал высокий резной посох с медвежьей головой на верхушке. Увидев его, все русы разом низко поклонились, почтительно приветствуя, и печенеги догадались, что это главный в городе служитель богов.
— Это Обережа, наш главный волхв и хранитель священных колодцев, — сказал Тоньюкуку оказавшийся рядом с ним Галченя.
— Каких колодцев? — спросил Тоньюкук, но ответ слушать уже не стал. Взгляд его был прикован к большому дому.
Вслед за волхвом на пороге показались две девушки, одетые в длинные белые рубахи с красной вышивкой, под косами их звенели восточные монеты, на руках блестели серебряные браслеты. И тут же Тоньюкук узнал их: голубоглазую дочь воеводы, обещанную его брату, и ту, с волосами как мед, обещанную купцом ему самому. И сейчас она показалась ему так прекрасна, что на миг он даже забыл об обещанном чуде. Но она даже не посмотрела в его сторону, словно он, сын хана и. первый батыр Родомановой орды, был последним рабом и ничтожной мошкой перед славянскими богами и их стариком служителем.
Обе девушки держали в руках небольшие глиняные кувшины, раскрашенные красными священными узорами. Вслед за Обережей они подошли к белому камню посередине двора. Волхву подали факел, и он зажег костер позади жертвенника. По знаку волхва девушки приблизились к жертвеннику и вылили на него из своих кувшинов мед и вино. Громким голосом он выговаривал слова заклинания, видимо прося землю принять жертву, а все русы во дворе хором повторяли за ним.
— Это мы богам и земле нашей жертвы приносим, — пояснил Тоньюкуку Галченя. — Благодарим ее за то, что кормит нас.
Потом волхв отошел от жертвенника и приблизился к двум колодцам в углу двора. Их срубы были выкрашены красной охрой, вороты и крыши украшали резные узоры, — они были похожи на маленькие нарядные теремки.
— Вот они, наши священные колодцы, — сказал Тоньюкуку тысяцкий, подходя к нему. — Идите ближе, гости дорогие, глядите. Вот сейчас Обережа из колодца наше пропитание достанет.
Обережа неспешно пошел вокруг колодца, постукивая о землю своим волшебным посохом и поводя широкими рукавами, делая такие движения, словно вытягивает что-то из земных глубин. Наполнявшие двор русы благоговейно молчали, следя за каждым движением служителя богов, а печенеги ощущали суеверный страх перед чудесным могуществом чужой земли. Казалось, вот-вот из темных глубин появится божество и раздавит их, слабых и беззащитных среди чужого города.
Сотворив все необходимые заклятья, волхв откинул крышку первого колодца и опустил в него дубовое ведро. Два парня принялись вращать ворот, ведро на крепкой веревке ушло в глубину. Склонившись над срубом, волхв наблюдал за ведром; вот он подал знак парням, и они завертели ворот обратно. Волхв вынул ведро из сруба и поставил на край, и печенеги увидели, что бока ведра мокры не от воды. Их покрывала густая беловатая болтушка — разведенная водой овсяная мука, из которой варят кисель. Это было и меньше и больше, чем гости ожидали. Сначала они были разочарованы, не сразу поняв, что это значит, а потом ощутили ужас. Такой силы они не ждали даже от земли славян, веками обогащавшей своих разорителей.
— Сие болтушка, из нее кисель варят, — словно малым детям, пояснял гостям тысяцкий. — В сем колодце дала нам Земля-Матушка источник ее.
Ал-Чечек подошла с большой корчагой, и волхв перелил в нее болтушку из ведра. После этого все перешли ко второму колодцу, и там все повторилось, корчага второй девушки наполнилась медовым напитком. Тоньюкук посмотрел на белые руки Кумыш-Чечек, с усилием державшие тяжелую корчагу, и заметил, что на одной из них блестит гладкий серебряный браслет. Точно такой же вдруг появился вчера на запястье его брата Тимергена, но даже брату не захотел сказать отчего.
— Теперь угостим вас, гости дорогие, — говорил тысяцкий, добродушный и гостеприимный. Должно быть, боги позволили ему принять в гостях чужаков, а печенеги все оглядывались, ожидая еще каких-то чудес.
На двор принесли дубовые лавки, поставили перед воротами и пригласили печенегов сесть. Тем временем к огню на жертвеннике поставили большой горшок и женщина в красной плахте и с блестящим на груди ожерельем из монет принялась варить в нем кисель из той болтушки, которую достали из колодца. Обе девушки помогали ей, волхв наблюдал за работой, вполголоса приговаривая заклятья. Печенеги смотрели в растерянности. Весь этот шум, многолюдство, пышность святилища, еда из колодцев так поражали и удивляли их, что они даже не разговаривали друг с другом, а только смотрели и дивились, крепко держась за свои бронзовые амулеты. Один Тоньюкук сохранял самообладание, и то потому, что здесь была Ал-Чечек, занимавшая его гораздо больше любых чудес.
Наконец кисель был готов, и горшок поднесли к гостям. Им дали новые деревянные ложки, но степняки с сомнением глядели на чудесным образом добытое угощение, не решаясь к нему прикоснуться.
— Не робейте, угощайтесь! — радушно приглашал тысяцкий. Сам он тоже взял ложку и первым подошел к горшку, за ним и его люди стали есть, вовсю расхваливая кисель. Глядя на них, и печенеги потянули ложки к угощению. Это и правда был кисель, самый настоящий, хоть и добытый из-под земли.
Когда с киселем было покончено, волхв налил в братину меда, и тысяцкий первым взял ее в руки.
— За то выпьем чашу сию, чтоб не было между нами раздора, — сказал он Тоньюкуку. — Чтоб владел всякий своей землей и с нее кормился.
Печенеги умели ценить русский мед, а этот превосходил всякий, какой им только доводилось пробовать. Только сам русский князь, должно быть, пьет такой замечательный мед, а здесь подземное божество дает его всем!
Гости дивились, едва веря самим себе. Побаиваясь в душе чужеземного колдовства, Тоньюкук все же подошел к ближнему колодцу и заглянул в него. Перед ним был словно огромный черный глаз божества земли, он кружил голову и затягивал, мороз пробегал по коже, хотелось и отпрянуть назад и броситься в эту черную пасть. Держась за раскрашенный край сруба, Тоньюкук собрал всю свою выдержку и вглядывался вниз, чувствуя, что оттуда на него смотрят бесчисленные духи умерших предков тех славян, которые заполняли этот двор. Но колодец был слишком глубок, и даже зоркие глаза степняка едва различили на далеком темном дне смутно белеющее пятно.
Тоньюкук отошел от колодца; солнечный свет после тьмы подземелья ослепил его, ноги сами подкосились, и ему пришлось снова ухватиться за край сруба. Эта земля не хотела держать его, он был здесь чужим и слабым.
— Нам никто не поверит, — резко сказал Тоньюкук тысяцкому, отчаянно злясь на свою слабость. — Я назвал бы лжецом всякого, кто сказал бы мне, что мед и кисель достают из земли.
— А мы вам с собой дадим, — ответил тысяцкий, не смутившись и не сердясь на его резкость, и от его снисходительности Тоньюкук острее почувствовал свое унижение. — Эй, налейте им в корчаги, пусть княжич батюшку и прочих сродников угостит.
Девушки побежали в дом за новыми корчагами. Тоньюкук проводил глазами Ал-Чечек и вспомнил, что ее обещали отдать ему, вспомнил свои надежды увидеть ее в своем шатре. Если кто-то из горожан уговаривал его увести орду от города, значит, не всех могут спасти волшебные колодцы. Неужели те люди, что приходили к нему, не знали о них?
Новая мысль отрезвила и насторожила Тоньюкука, он даже дернул ноздрями, словно конь, почуявший в темноте волка. Он обвел взглядом лица русов во дворе, словно хотел отыскать приходившего к нему купца. Но все лица были ему незнакомы, все смотрели на него свысока, с торжеством и презрением, как ему казалось. «Никогда тебе не одолеть нас! — говорили эти серые и голубые глаза, твердые, гордые и насмешливые. — Сила наших богов бесконечна, она шириной со степь и высотой до неба, и не вашей жалкой орде хозяйничать на земле наших предков».
И вдруг Тоньюкук вздрогнул, словно от удара плетью, и щеки его побледнели сильнее: среди белгородцев он увидел своего противника по поединку. Живой и здоровый, в белой рубахе и красном плаще с серебряной запоной на плече, с двумя серебряными гривнами на груди, он стоял среди гридей, положив руку на позолоченную рукоять меча, помнящего вкус его, Тоньюкука, крови. Тоньюкук невольно шагнул вперед, не веря глазам. Явор поймал его взгляд и кивнул, приветствуя бывшего противника. Он был весел и бодр, словно конь и не уносил его в ворота города замертво. Красный шрам на его лице напоминал о поединке, подтверждал, что это не обман, не ошибка, не досадный сон. Значит, купец солгал, что Явор погиб от руки Тоньюкука! Так было ли хоть слово правды во всех его речах?