Тоньюкук приблизился к Явору и протянул руку, словно хотел к нему прикоснуться.
— Ты жив! — сказал печенежский княжич, глядя в лицо Явору блестящими глазами и с досадой убеждаясь, что противник оказался выше его ростом. Этот удар был сильнее всех прочих, и Тоньюкук больно закусил губу, уже не в силах сохранять невозмутимость. Земля и небо встали против него, удары сыпались градом.
Явор не понял его слов, но догадался, о чем его спрашивают. Улыбнувшись, он крепко пожал руку печенегу, и тепло и сила его руки убедили наконец Тоныокука, что его противник жив и здоров на самом деле.
— Но как ты выжил? — с досадой спросил Тоньюкук. Подоспевший Галченя перевел ему ответ Явора.
— Вылечил меня Обережа! — Явор показал глазами на волхва и поклонился ему издалека. — Он — мудрость и сила земли нашей, он всем нам первая подмога и защита. Он не одного меня, а весь город от напастей бережет.
Ничего больше не сказав, Тоньюкук пошел со двора, печенеги с двумя корчагами поспешили за ним. Тоньюкук был раздосадован и зол и отчаянно хлестал себя плетью по сапогам на ходу. До бешенства его довело все, что он увидел здесь, — вовсе не то он ожидал увидеть и услышать. Живой город, и не думающий сдаваться, и живой его противник по поединку, и девушка, которая никогда не достанется ему. Неужели напрасно вся орда томилась здесь столько долгих дней, мучила бездействием людей и животных в опасной близости от русских городов, князей и ратей, а теперь ей придется уйти с пустыми руками! Сердце Тоньюкука не могло смириться с поражением, и он не понимал, кем же он побежден. Неужели тем древним стариком, который кормит весь город киселем из-под земли?
По пути к воротам детинца Тоньюкук снова заметил возле себя Галченю.
— Послушай меня, батыр, — тихо и незаметно заговорил Галченя по-печенежски. — Я благодарен тебе за то, что ты отпустил меня живым из твоего стана и предлагал мне честь служить тебе. Я хочу предупредить тебя: под стенами Белгорода вам грозит опасность. Скоро здесь будет наш князь со своей дружиной. Он не спешил, потому что с нашими чудесными колодцами мы можем прожить в осаде хоть три года. А теперь князь разбил чудское племя и идет сюда. Теперь с его дружиной идут и чудские вои. Он перебьет ваших воинов, возьмет в плен женщин и детей, захватит ваши стада и табуны. Во мне есть печенежская кровь, и я не хочу, чтобы народ моей матери постигла такая участь.
Тоньюкук ничего не ответил и даже не поглядел на Галченю, но не пропустил его слова мимо ушей. Он не хотел признавать, что его орде грозит опасность быть разбитой, но даже в мыслях не нашел возражений.
На память Тоньюкуку вдруг пришел новый браслет на широком запястье Тимергена. Он увидел его у брата еще вчера, но не спросил, откуда он взялся. А сегодня он точно такой же браслет видел на руке девушки, помогавшей волхву. Тот купец не обманул хотя бы в одном: эти девушки знатного рода и самые красивые в городе. Кумыш-Чечек бросила Тимергену браслет с рисунком, на котором медведь прогоняет волков. Наверное, она хотела предупредить приглянувшегося ей батыра о скором возвращении князя. А теперь предупреждение девушки подтверждает и этот парень-полупеченег.
Идет князь Владимир с войском! На миг Тоньюкук даже обрадовался предстоящей битве — там он сможет излить свою досаду за все эти обманы и напрасную долгую осаду! Но даже он не мог не понимать, что его орде лучше не встречаться с большой дружиной князя Владимира. Всю обратную дорогу Тоньюкук был хмур и молчалив, чувствуя себя оскорбленным неизвестно кем и глубоко несчастным от невозможности отомстить. На кого ему поднять свою саблю? На старика с медвежьими зубами на шее? На эту землю, которая когда-то была вольной степью и которую русы покрыли пашнями и застроили тесными городами?
Печенежские кони ждали своих хозяев возле ворот детинца, и у каждого в седельной сумке появился подарок — кусок дорогой ткани, несколько хороших шкурок. Осторожно держа корчаги, печенеги уселись в седла и поехали из города. Им открыли ворота, белгородские заложники вернулись из стана в город, а печенеги поскакали с корчагами к ханскому шатру.
— Да сумеют ли они сварить как надобно? — беспокоилась старостиха Пелагия, со стены наблюдая, как гости удаляются к стану. — А то по неумению испортят добро, ни себе не выйдет, ни людям!
— Да уймись хлопотать! — утешал ее муж. — Наши-то гости на славу угостились — мед мы им крепкий поднесли. Вон княжич ихний себя не помнил, за людей руками хватался!
— Ну, помогите нам, боги великие и апостолы мудрые! Наши-то все живыми воротились, и то ладно!
День кончался, но белгородцы не спешили расходиться по дворам, толпились на торгу и на улицах, говоря все об одном и всех богов умоляя о том, чтобы хан и прочие печенеги поверили в чудесные колодцы так же, как поверили приходившие в город посланцы. Вернувшихся заложников обступали с расспросами о печенежском стане. Бобру расхотелось в полон, и он так же ретиво бранил степняков, как на вече бранил князя; Добыча гордился собой, словно одолел в поединке самого Родомана, а Иоанн жалел, что не знает печенежского языка и не сумел рассказать степнякам о Христе. А Надежа только посмеивался.
— Ой, батюшко родной, как же я перепугалась! — говорила Медвянка, теребя отца за рукав под причитания Лелей и восторженные визги Зайки. — Княжич-то ихний чумазый все на меня глазами так и сверкал! А как Явора увидал, так и вовсе, я думала, снова в драку полезет!
— Погоди, любезная моя, надобно мне к тысяцкому заглянуть! — непонятно посмеиваясь, отвечал им Надежа и пытался прорваться к воротам, но женщины его не пускали.
Наконец он вырвался от домочадцев и поспешил к тысяцкому. В гриднице толпился народ, но Надежу Вышеня тут же подозвал к себе. Сияна стояла возле отца, еще не опомнясь от пережитого за день волнения. Если для Медвянки служба у красных колодцев была только игрой, то Сияна отнеслась к этому как к настоящему священнодействию. Впрочем, и мудрый Обережа думал так же. Разве не было это действо призвано чудесным образом спасти город от гибели?
— Ну что, друже, как тебя приняли в печенегах? — спросил Надежу тысяцкий. — Не было ли тебе какой обиды?
— Не было мне обиды, батюшко-воеводо! — ответил Надежа, разглаживая бороду, словно стараясь скрыть усмешку. — Так меня приняли ласково, как я и не чаял.
— В чем же ласка была?
— Зазвал меня к себе в шатер второй ихний княжич, меньшой брат того, что с Межамиром бился и у нас тут в гостях был.
Сияна при этих словах тихо ахнула и прижала руку к груди, но ее отец, занятый рассказом городника, ничего не заметил.
— И о чем же он с тобой говорил? — спросил Вышеня.
— Угостил он меня, медом напоил, лепешками и всяким… — Надежа заметил голодный блеск глаз слушателей и осекся. — И просил он меня быть от него послом к тебе, воеводо. Не простым послом… — Надежа примолк ненадолго, наслаждаясь напряженным вниманием наполненной людьми гридницы, — а сватом!
Все ахнули, а Сияна на сей раз промолчала — у нее захватило дыхание.
— Просил меня княжич кланяться тебе и спросить, не отдашь ли ты за него дочь твою. Видел он ее на забороле, и так она ему полюбилась, что он не спит, не ест, на свет не глядит, а об ней одной и мыслит. Вено обещает дать: табун коней в тридцать голов, да седел, да сбрую на всех, да коз и овец, сколько попросишь. Дай ответ, воеводо, он тогда и сватов от своих родичей по обычаю пришлет.
Надежа кончил; гридница загудела, закричала. Сияна закрыла лицо руками и рыдала в объятиях матери, как ни пытались боярыня и няньки успокоить ее.
— Вот это да! Вот так вено! На десять девок хватит! — бурно толковала гридница. — Так ведь девка не простая — воеводская дочь! Красавица такая — да за печенега! Да он ведь веры не нашей! Пусть тогда крестит его епископ! Что же ей, в степи с ним жить? Нет, пусть ему князь село даст или город какой, пусть нашему князю служит! Как Илдея-хан Ярополку служил!
Народ обсуждал сватовство, Сияна рыдала — не от страха, как думали мать и няньки, а от потрясения.
— Да погодите вы! — негромко сказал Обережа. И все услышали его среди общего гомона, в гриднице стало тихо.
— Главное-то уразумели вы? — спросил Обережа. — Просит ихний княжич добром сватать боярышню нашу — стало быть, силой взять уж не надеется. Уйдут они от нас.
Гридница молчала, потрясенная его словами. Это было так просто, но никому не приходило в голову.
— Вот сие верно! — подхватил Надежа и с довольным видом разгладил бороду. — Вот и я сразу так помыслил, как он мне медов наливать стал. Мало им киселя овсяного уделили, а на всю орду, гляди, хватило.
Перед рассветом следующего дня некрепкий сон белгородцев был нарушен шумом, долетавшим из печенежского стана. В тревоге и надежде горожане поднялись и во множестве, целыми дворами побежали на забороло.
Исчезли шатры, один за другим разрушались круги из кибиток, и в каждую из них запрягали пригнанных из степи лошадей и быков. Все пять родов снимались с бывшего стана и пускались в путь прочь от города, на юг, где вдалеке всадники в остроконечных шапках окружали собранные стада. Как месяц назад, над городом висел скрип колес, конский топот, крики чужих голосов, но теперь даже сладкие песни берегинь не могли быть приятнее для белгородцев, чем шум поднимающегося в дорогу печенежского стана. В молчании, не веря избавлению, смотрели горожане, как уходит орда. Черная туча людей, коней и кибиток постепенно отодвигалась прочь, в мире делалось светлее, как светлеет небо после грозы. Вереницы кибиток чередой тянулись все дальше, стихал скрип колес и топот, ветер развеял остатки дыма от печенежских костров. Передние звенья печенежской цепи уже отступили за холмы и скрылись из глаз, только хвост уползающего Черного Змея еще был виден.
На дальнем холме показался всадник — статный и ловкий, с широким серебряным поясом, блестевшим в первых лучах солнца. Обернувшись вместе с конем, он смотрел в сторонуs Белгорода, — то ли ждал отставших, то ли прощался с городом, в который ему так и не удалось войти победителем. Издалека нельзя было разглядеть его лица, но Явор видел в нем того русого болдыря, Ак-Курта. Снова он уходит, побежденный, не получивший ничего, на что рассчитывал, но живой и способный к новым битвам. И они придут, эти битвы «Скачи, скачи! — думал Явор, провожая его глазами. — Не прощаюсь — еще свидимся. Сам тебя искать буду, покой забуду, а найду. И не пошли мне Перун сыновей, если я твою голову на малоновгородской стене на кол не вздену! » Страшнее этого обета и придумать было нельзя, но Явор-Межамир верил, что найдет силы его исполнить. Его обострившееся меж источниками жизни и смерти зрение видело далеко вперед, и он знал: будет так. Им с Белым Волком не разойтись в широкой степи, один из них лишится головы.
— Ишь, смотрит! — говорили белгородцы, заметившие печенега на холме. — Не насмотрелся. Ведь чуть не полный месяц стояли!
— Чего смотришь? Скатертью тебе дорога! — кричали другие с заборола, хотя и понимали, что из такой дали печенег ничего не услышит. — В стороны не оглядывайся, назад не поворачивайся и дорогу к нам забудь навек, чтобы как ушей своих не увидать, так и наших земель вам не видать впредь никогда!
— Вот погодите, воротится князь да вас нагонит — вот тут узнаете, как к нам ходить!
Словно услышав напутствия белгородцев, всадник развернул коня и поскакал прочь, вслед за своими.
— Эх, кабы им и вправду дорогу забыть! — со вздохом сказал один из стариков, провожая печенега глазами. — Да ведь нет… Земля сия — Змеево владенье, когда еще князь ее насовсем отвоюет…
— Да будет тебе, старче! — ответил ему Явор. — Одну беду едва избыли, а ты уж новой ждешь! Князь наш не зря сторожевые города ставит, воев набирает, дружины снаряжает, — придет время, забудет к нам дорогу змей поганый!
— Дали бы боги по твоим словам, да мне не дожить…
— А внуки есть ли у тебя, дедушко? — спросила Медвянка.
— Внуки есть… Один помер, меньшой, трое еще осталось. На сей раз боги уберегли…
— Подрастут — тоже воями будут. Станут и себя, и других от беды беречь. Земля эта не змеева, наша эта земля. Ну, душе моя! — Обняв Медвянку за плечи, Явор заглянул в ее сияющее радостью лицо. — Готовь наряды, в Ярилин день будешь в хороводе плясать!
— Эх вы, неразумные! — раздался возле них насмешливо-укоряющий голос.
Обернувшись, Явор и Медвянка увидели Иоанна.
— День тебе добрый, честной отче! — приветствовал священника Явор. — Снова ты в черном платье! А у нас ныне чем не велик день?
— Уж о великих днях речи завели, слышу, о Яриле! — с мягкой снисходительной усмешкой — и он, конечно, не мог не разделять радости белгородцев, — продолжал Иоанн. — А забыли, неразумные, что без Христа не видать бы вам и Ярилы?
— Вот как? Чем же он Яриле помог? — удивилась Медвянка.
— А тем помог, что дал нам всем дожить до Ярилы вашего. Ведь услышал Господь наши молитвы — без дани и без полона ушла орда.
Явор и его невеста помолчали в недоумении, им не приходило в голову благодарить Христа за спасение города.
— А в чем же его помощь-то была? — спросила Медвянка. — Ведь не он, а Обережа придумал, как печенегов обмануть.
— Да и не один Обережа, — г подхватил Явор. — Велеб на том совете у волхва был, он после в гриднице рассказывал: Обережа сперва придумал колодец устроить, а потом ему и иные головы помогли. Пелагия-старостиха придумала болтушку туда поставить, Вереха надумал второй колодец с медом устроить, Добыча догадался свой двор изукрасить…
— А добрые люди надоумили его позвать к себе Обережу, будто тут его жилье. А тех добрых людей и не счесть, в ту пору весь город мимо похаживал да в их ворота заглядывал, — подхватила Медвянка.
— И муку для киселя со всего города собирали, — продолжал Явор. — А чего печенежским послам говорить — это тысяцкий сам догадался.
И ведь правду сказал, кормит нас земля наша, держит ее сила, наставляет ее мудрость. На нашей земле никому нас не одолеть. А печенеги — как дерево без корней. Только ветер дунет — и нет его.
— Все вы верно рассуждаете, — спокойно ответил Иоанн на их горячие речи. — А теперь-ка рассудите: кто ж наставил всех старост, воеводу, люд белгородский, как не премудрый Бог наш? Кто такие замыслы верные в их головы вложил, как не он? Вот и вышло: за спасение Бога одного и надо благодарить!
— Что же, и Обережу он наставил? — спросила Медвянка. — Как же он такой важный замысел чужому волхву вложил в голову, а не Никите-бискупу, не тебе? Вы бы тогда и себя, и его навек прославили!
— А волхву он сей замысел для того вложил, чтобы поняли вы: никому не закрыта дорога к Богу истинному, даже и волхву-обоялнику, — не смутившись, ответил Иоанн. У него на все был ответ. Сам того не зная, он в своих рассуждениях следовал за Обережей: поверь сам, и тогда поверят те, кто слушает тебя.
— Эдак все что хочешь можно на Христа свалить, — сказал Явор. — Орду привел — он, за грехи! Орду увел — он, по великой милости и за молитвы! А не вышло бы дело — знать, много нагрешили и мало уверовали! Легко тебе жить, человече, не ты, а твой Бог за все в ответе. Нас пращуры не тому учили. А говорили: куя мечи наши на силу вражью, мы силой божией укрепляемся и вороги наши с двух сторон побиты будут!
Священник покачал головой, но не стал больше спорить. Он верил в одну-единственную истину и в ней старался уместить весь видимый и невидимый мир. Он пришел на Русь сеять золотое семя праведной веры в добрую землю, но она оказалась засеяна давным-давно, вместо пустой пашни он нашел древний, густой, непостижимый лес, со светлыми полянами, залитыми светом солнца, с запахом земляники и искристым блеском капелек росы на кружеве паутинки, с дремучими темными чащами и непролазным буреломом, со следами зверей и голосами птиц, — неизмеримое, живое, само себя обновляющее царство, тысячелетний опыт народа в познании Мирового Закона. Что-то в нем было согласно с истинами Христа-Искупителя, что-то противоречило ему, но Христовым людям предстояло не сеять семена в пустое поле, а вживаться в этот древний лес, искать в нем свое место. Его нельзя вырубить — корни его слишком глубоки, они дадут новые побеги, и молодой крепкий дубок вдруг вытянется там, где его не ждали. И через тысячу лет каждый из потомков славян, в ком есть душа, будет слышать голоса птиц и шелест ветвей этого древнего леса. Называя его другим именем, каждый, кто хочет слышать голоса родной земли и своих предков, будет служить тому же Мировому Закону, постигать который люди начали за тысячелетия до рождения Христа.
Сияна стояла в стороне от людей, спрятавшись и от няньки, и от Иоанна, и даже от любимой подруги, и глядела вслед орде. Сердце ее сжимала грусть неосознанной потери, ей самой непонятная. Эта грусть не давала ей встать рядом с другими белгородцами, которые от души радовались избавлению и провожали печенегов ненужными теперь угрозами и проклятьями. Она пыталась радоваться, пыталась ненавидеть печенегов, напоминала себе, сколько горя они принесли, но не могла. Ее сердце не умело ненавидеть людей, оно умело только жалеть. Тимерген не соединялся в ее представлении с врагом, словно во всем горе была виновата какая-то невидимая злая сила, чуждая и славянам, и печенегам. Как имя этой силы? Где ее найти, как победить, кто выкует меч на нее? «Не приходи больше! — думала Сияна, глядя, как скрывается за холмом стройный всадник с серебряным поясом. — Не приходи больше никогда! И нам беда, и вам беда — не надо ее больше! И нас, и вас боги для жизни сотворили, не для гибели. Не ходи сюда, не ищи гибели себе и нам! »
Тимергена она видела в том всаднике на холме. И теперь она нашла слова, которые хотела бы обратить к нему, и заклинала его уйти безвозвратно со всей страстью и силой сердца, с какой девушки зовут своих избранников. Полночи она не могла заснуть, думая о том, что услышала от Надежи. Тимерген просил ее в жены, но почему? Почему давал такой богатый выкуп? Только ли ради ее красоты и высокого рода? А может быть, он был благодарен ей за предупреждение об опасности? Может быть, верил, что сам нравится ей? А если он может испытывать благодарность — значит, в нем есть человеческое сердце.
Ее мать не хотела и слышать о том, чтобы отдать дочь за чумазого печенега, да и тысяцкий не решился бы взять в зятья того, кто на другой год снова, может быть, придет разорять его земли. Сияну и не спросили, когда посылали отказываться от сватовства. И она молчала. Страшно было и подумать — жить с внуком Змея Горыныча. Но сейчас, когда ее несбывшийся жених пропал вдали, унося с собой ее обручье, Сияна все смотрела и смотрела ему вслед. И в ее сердце тоже выковывался меч, способный победить черную силу зла. Имя ему — Любовь.
Орда скрылась из глаз вдалеке, Черный Змей уполз восвояси. Только истоптанная земля вокруг стен напоминала о том, что целый месяц он лежал здесь, свернувшись кольцом и желая удушить город огнем и голодом. Повсюду чернели углем остатки печенежских костров, трава была затоптана и съедена их стадами и табунами, ближние рощи были вырублены. Но все же это снова была русская земля, копыта чужих коней больше не попирали ее.
Чуть подождав, белгородцы открыли наконец ворота. В Киев послали гонца, беженцы тут же собрали небогатые пожитки и отправились на север и запад, где можно было раздобыть еды. Белгородцы наладились ловить рыбу, искать в рощах коренья. К вечеру огонь на башне Витичева сказал им, что орда переправилась на другой берег Днепра и окончательно уходит в степь. Через день на пустом прежде белгородском торгу уже тесно было от расторопных киевских купцов, которые привезли всякие съестные припасы, понимая, что в Белгороде за них дадут дорого. Жившие к югу от Белгорода беженцы тоже постепенно смелели и собирались домой отстраивать порушенные дворы и надеясь, что их посевы не сильно пострадали под копытами орды.
Вскоре в Белгороде опять задымили горны и застучали кузнечные молоты. Оживился и наполнился народом торг, замычали коровы и заржали кони, жизнь города-щита снова забурлила, как веселая весенняя река. Снова улыбалась людям богиня Лада, богиня расцветающей природы, тепла новой жизни и любви. Кончился месяц травень, начался кресень, и наступил Ярилин день. И песнями встретил живой город велик день божества жизненной силы-ярости.
Девушки Белгорода с утра собирались в рощи, несли с собой угощение для молодых березок.
Пойдем, девочки,
Завивать веночки!
Завьем веночки,
Завьем зеленые!
Стой, мой веночек,
Всю седмицу зелен,
А я, молодешенька,
Весь год веселешенька! —
звали они друг друга из ворот. Угощать березки полагалось яйцами, пирогами, лепешками; не все после недавней осады могли собрать такое богатое угощение, но верили, что богиня Лада и дочь ее Леля не разгневаются на их бедность.
Хоть угощение было бедно, но пестрых цветочных венков и разноцветных лент девушки не пожалели. Венки вешали на березки, завивали венками с цветными лентами их молодые гибкие ветви. Девушки водили хороводы вокруг березок и пели:
На поляне, на лугу
Гнулася березонька.
Завивали девушки,
Лентой украшали,
Березку прославляли: —
Белая березонька,
Пойдем с нами гулять!
Пойдем песни играть!
И каждая березка была как девушка в белой рубахе, с венком на голове и с длинными косами из зеленой свежей листвы. Теплый ветер шевелил их наряженные ветви, качал гибкие белые стволы, — казалось, сейчас они сойдут с места и войдут в хоровод. И каждая из девушек была как белоствольная березка, каждая расцвела красотой по весне. Не зря они старательно чесали косы и наряжались в лучшие рубахи — велик день Ярилы напоминал о том, что и их Мать Макошь предназначила продолжить жизнь славянского рода, что пора подбирать себе пару.
Вечером горели костры по берегам Рупины и по гребням оврагов возле города. Вокруг них кружились хороводы — откуда только взялись силы у людей, которые несколько дней назад едва стояли на ногах от слабости! Видно, правду говорил тысяцкий печенежскому посольству — родная земля вдохнула новые силы в своих детей, оживила их дыханием Ярилы, самого юного, самого веселого из своих божеств, живущего недолгий весенний срок и отмирающего вместе с посеянным в землю зерном, когда из него прорастают новые колосья. Но смерть зерна есть рождение колоса — в каждое малое зернышко Мать всего живого Макошь вложила часть вечной и непрерывной жизни на земле. Круг — знак солнца и его вечного движения по небесному своду; всякий, кто встает в хоровод, призывает на себя его благодетельную силу. В хороводе, держась за руки своих братьев и сестер по единой общей Матери — Земле, каждый ощущает многократное увеличение своих сил, хоровод — живое существо, маленькое мироздание, священный знак связи человека с людьми, людей с землей, земли с небом. В хороводе и прыгается выше, словно одного поднимают все, и усталости нет, словно боги проливают неиссякаемые силы в эту вертящуюся обрядовую чашу.
На радостях тысяцкий не запретил дочери идти в хороводы, и Сияна веселилась вместе со всеми. Немало белгородских молодцев хотело поплясать с нею, а ей все казалось, что кого-то недостает в общем веселье, что еще кто-то должен, непременно должен прийти и взять ее за руку. Кто же это? Сияна оглядывалась, скользила взглядом по исхудалым после осады, но веселым лицам, освещенным красными и рыжими отблесками пламени, но не находила среди них того, кого ждала.
От плясок и непривычного возбуждения Сияна скоро устала и выскользнула из освещенного кострами пространства. В стороне, где свет и тепло пламени не рассеивали темноты и прохлады весенней ночи, она села на пригорке под наряженной березкой и стала смотреть издалека на огонь и мелькание белых рубах в хороводе. Это было так красиво, что хотелось просто смотреть, слушать шепот свежих березовых листьев над головой и ни о чем не думать.
Сияна сидела в теплой траве, всем существом ощущая дыхание жизни в каждом листочке, в каждой былинке вокруг и себя чувствуя такой же былинкой, лазоревым цветком на груди Матери Макоши, родной сестрой белоствольной березки, к которой она прислонялась плечом.
Сияна сняла с головы венок и положила рядом с собой на траву. На руке звякнул серебряный браслет, и Сияна снова вспомнила Тимергена, который унес с собой второй такой же. Теперь память Сияны о Тимергене наполнилась каким-то новым, теплым чувством; пожалуй, окажись он сейчас здесь, Сияна сама взяла бы его за руку и повела в хоровод. Она вспомнила его смуглое лицо, черные брови, темную косу на голове, золотые серьги в ушах, — слишком непривычен и странен был его облик, слишком не вязался с вольным и привычным славянским весельем. Но все же он человек, а не волк, в нем человеческое сердце, сейчас Сияна верила в это со всем пьшом своей юной души. Пусть Тимерген не знает русских песен, но он поймет это веселье. Пусть печенежские девушки не знают имени богини Лады и не завивают венков на березках, но ведь и они молят своих богов о счастье и благополучии своих будущих семей.
К Сияне подошел Явор-Межамир и сел рядом на траву. После ранения он еще не настолько оправился, чтобы плясать целый день, и теперь должен был отдохнуть. Сидя в стороне, он любовался Медвянкой, которая вертелась в середине хоровода. Снова нарядная, в белой рубахе с красно-золотым шитьем, она опять казалась огоньком, но теперь этот огонек не жег насмешками, а обещал осветить и согреть любовью его жизнь. И в прежние времена никто не мог переплясать Медвянку, а теперь, когда тревоги и печали научили ее сострадать и любить, веселье ее играло втрое сильнее, ярче, горячее, вся она искрилась теплом и радостью, и Явор, глядя издалека на свою невесту, едва верил, что его счастье — не сон. :