— Ты что, Яворе, Змею дань везешь? — спросил один.
— Не дань, а приманку! — вместо Явора ответил Спорыш. Его щит сиял вычищенными медными бляшками на бурой коже, и он больше не боялся попадаться на глаза Явору. — Вот учует Змеюга девицу, выползет, а тут мы все девять голов и посшибаем! — Ну, Перун вам помочь!
Тяжелые, окованные железом ворота со скрипом растворились, и Явор первым выехал из города. Копыта застучали по деревянному мосту через ров, в лицо Медвянке пахнуло запахом земли, влажной от росы, свежим и густым запахом степных трав, и она даже зажмурилась от удовольствия, глубоко вдыхая радость нового дня. Как Денница-Заря из золотого небесного терема, она выезжала из ворот на простор, мир раскрывался перед ней широко-широко — скачи хоть до встречи неба и земли.
Так началась их поездка, и каждый из них думал сейчас вовсе не о том, ради чего ехал. Как птичка росу с перышек, Медвянка легко стряхивала с себя любые огорчения, но вчерашний день не прошел для нее бесследно. И сегодня она не могла избавиться от странного ощущения, что не она имеет власть над Явором, а он теперь имеет какую-то власть над ней. Даже его лицо, которое совсем недавно казалось ей некрасивым из-за сильного загара и сломанного носа, теперь приобрело в ее глазах смутную значительность, какой не имел ни один красавец. Живое и горячее любопытство тянуло ее к нему, ей хотелось обернуться и долго разглядывать его лицо, даже провести по нему пальцами, потрогать его перебитый нос, положить руку ему на грудь и ладонью ощутить, как бьется его сердце. Казалось бы, кого она знает лучше, — однако на деле вышло, что она совсем его не знает. Это вдруг сделался совсем не тот человек, над которым она привыкла посмеиваться и чьей привязанностью гордилась только потому, что ей завидовали другие девицы — особенно Веснушка, эта пучеглазая купальская кукла, обвешанная серебром. Явор, как оказалось, не побоялся совсем порвать с ней, и Медвянка стала уважать его заметно больше. Ведь не он пришел к ней мириться и не пришел бы никогда — это Медвянка поняла вчера, глядя в его жестокие от обиды глаза.
Но обернуться к Явору Медвянка робела, опасаясь, что он по ее лицу заметит перемену. Эта смесь робости и любопытства заполнила всю ее душу, и даже по сторонам Медвянка смотрела гораздо меньше обычного. Сидя перед седлом и оглядывая степь, она ощущала Явора у себя за спиной так сильно, словно у нее и глаза и уши были обращены только к нему; это ощущение тепла и силы бросало ее то в жар, то в дрожь, не давало думать ни о чем другом. Еще не разделяя тоски, так долго мучившей Явора, Медвянка стала смутно, неосознанно ее понимать, сама не зная, что же такое с ней делается. Она принималась то петь, то болтать, сама себя не слушая, но не могла успокоиться.
А Явору все хотелось протереть глаза — но ведь вот она, его беда и радость, сидит на его коне, и будет с ним весь день и сегодня, и завтра — и будет по своей доброй воле. Она сама запросила мира, как раз тогда, когда он отчаялся обрести с ней согласие. Но что с ним было бы иначе — само солнце погасло бы для него навсегда. Она сама вернула ему утраченную надежду и ничего не попросила взамен. Явор был всей душой благодарен ей за это, и снова, как в самую первую весну его любви, еще не обожженную насмешками и обидами, Медвянка казалась ему доброй, нежной, прекрасной, как лучезарная Денница. Какое счастье везти ее на своем коне, так близко, что теплый запах ромашки от ее волос касался его лица, — иного счастья и не придумаешь. Явор старался обратить свои мысли на дело, ради которого ехал, но сияние золотисто-медовых волос Медвянки постоянно было у него перед глазами, заслоняя все. Он понимал, что безумием было брать ее с собой в дозорный объезд к самой Стугне, но при мысли об этом ему хотелось смеяться. Ни одно трезвое и правильное решение не делало его таким счастливым, и ему хотелось, чтобы Стугна отодвинулась от Белгорода далеко-далеко — переходов на десять, не меньше. Должно быть, сам Перун-Громовик был так же счастлив, когда впервые вез на своем коне найденную невесту, голубоглазую богиню дождя Додолу. Явору казалось, что все эти чувства ясно отражаются на его лице; он стыдился своих гридей и скакал впереди, не оборачиваясь.
Может быть, впервые их чувства были схожи. Молчаливое и робкое, согласие уже сидело с ними на коне, но коню было только легче от такого седока.
Белгородцы хорошо знали окрестности, и отряд двигался без задержек, хотя никакой заметной дороги под копытами коней не было. Путь их лежал через широкие травянистые пространства, перемежаемые зеленеющими рощами и перелесками. На берегах степных речушек, где зелень была гуще, иногда встречались маленькие веси. В таких местах жить было легче — в реке ловили рыбу, а в роще прятались в случае опасности. Поселения состояли из полуземлянок, обмазанных глиной, и на каждой соломенной кровле лежало по старому тележному колесу — оберегу, защищающему дом от удара молнии. О приближении жилья предупреждали полевые наделы, раскинувшиеся по ровным местам, покрытые весело зеленеющими всходами ячменя и пшеницы. В каждой из весей отряд останавливался и расспрашивал смердов, не видел ли кто чужого следа в степи. Те в ответ поднимали руки к небу, благодаря богов и князя Владимира, — здесь все было спокойно. Эта земля находилась под защитой укрепленных валов, и сюда печенеги не заходили просто так.
В одной из таких весей над речушкой белгородский дозор остановился в полдень передохнуть. Мужчины были в поле или на реке, женщины и подростки собирали съедобные травы. Заслышав стук копыт и позвякиванье снаряжения большого отряда, из средней хатки показался обеспокоенный старик, высокий и худой, с жидкой полуседой бородкой и быстрыми бесцветными глазами, с давним шрамом на тонкой шее. Разглядев русское обличье всадников и услышав дружелюбное приветствие Явора, старик поуспокоился и с суетливым радушием стал предлагать свое гостеприимство. Он был здесь старейшиной — отцом взрослых мужчин и дедом детей. Сбежавшимся женщинам старик велел позаботиться о гостях, и те кинулись разводить огонь в маленьких печках, ставить туда большие глиняные горшки, потащили из погребков холодные корчаги с квасом. Подростков старик послал напоить коней. Те с восторгом бросились к настоящим боевым коням, у которых на седлах висели щиты с блестящими умбонами, луки с натянутыми по-боевому тетивами и тулами, полными стрел — ровных, длинных, красиво оперенных разноцветными перьями, с железными наконечниками.
Спорыш пошел с детьми и конями к речушке, посадив на свое седло самого маленького из ребят и придерживая за голую ножку. Беспортошный малец был горд, как сам воевода Ратибор, и долго еще будет вспоминать: на боевом коне ехал! Остальные гриди разошлись по хаткам и принялись готовить себе обед. Десятника старик зазвал в свой дом, где жил с двумя старухами — одна была его жена, а голову второй покрывал темный вдовий повой. Дети поменьше воробьиной стайкой уселись на порог и на края лавок возле входа, не подходя слишком близко к гостям и жадно разглядывая блестящее оружие Явора, серебряные гривны на его шее и бляшки с Владимировым знаком на поясе, зеленый плащ, разноцветную вышивку на подоле Медвянкиной рубахи и привески на алой ленте у нее на голове. Белгородские гости казались им на диво нарядными и богатыми. У своих родных они никогда не видели столько блестящего серебра и тонких ярких тканей.
Сами детишки были одеты в серые рубашонки из грубого конопляного холста, и у каждого на шее висел оберег — волчий зуб из прошлогодней отцовской добычи.
Тесная полуземлянка старейшины с глиняной печкой в углу и одним маленьким окошком показалась Медвянке убогой и неуютной. Если бы не открытая дверь, то здесь было бы совсем темно. Густо пахло дымом, курами, ночевавшими под лавками. Прежде чем сесть, Медвянка с неловким сомнением посмотрела на шершавую, ничем не покрытую лавку, боясь испачкать белую рубаху. Старуха в темном повое, неодобрительно косясь на чересчур нарядную девицу, потерла лавку своим передником. Медвянка села, Явор присел с хозяином к столу.
Старейшина по обычаю пригласил гостей к трапезе, но был рад убедиться, что хлеб и вяленое мясо они привезли с собой. Весна, когда запасы от старого урожая подошли к концу, а до нового еще далеко, была голодным временем. При всем радушии и желании задобрить княжеских воев хозяин мог предложить им только похлебку из рыбы, заправленную диким луком.
— Что так бедно живете? — спросил Явор у хозяина, заметив, с каким брезгливо-сострадательным чувством Медвянка разглядывает обмазанные глиной стены и закопченные горшки на земляном полу возле печи.
— Ас чего богатеть, да и на что? — без обиды ответил старик. — Печенеги налетят, дворы сожгут, что приглянется унесут, а мы все заново делай да наживай добро. А светлый наш князь после податей не так уж много нам оставляет, чтоб каменные палаты ставить. Да сам знаешь, сами ведь с нас дань собираете. Той осенью еще болгарин с вами был, все про бога какого-то нового толковал, он, дескать, добрее и лучше прежних. А что мне его бог? Кто меня с домом и детьми от степи убережет, тому и поклонюсь.
— Это он Ивана поминает, — усмехнувшись, пояснил Явор Медвянке. — Когда мы по весям ездим дань собирать, Никита своих болгар с нами посылает народ Христовой вере обучать. Одним-то им боязно, вот и учат раз в год. Тут где-то в весях есть один ведун, на Христовых людей злой, все подбивает народ их бить…
— И не страшно вам жить здесь? — спросила Медвянка. — Место у вас открытое, и спрятаться негде.
— Теперь не так, как прежде, — отвечал старик. Степняки были для него таким же привычным и неизбежным несчастьем, как засуха или болезни. Страх перед ними вошел ему в кровь, стал частью его самого. Но привычка притупила этот страх и научила приспосабливаться к нему.
— Теперь есть где и спрятаться, — удовлетворенно говорил старик. — А вот прежде худо было. Налетят, бывало, змеи степные, все пожгут, поля потопчут, скот угонят, людей уведут. И ведь не знаешь, когда их ждать. Теперь легче. Теперь по рекам княжьи городки стоят. Малую орду задержат, о большой упредят. Всякое время у нас мальчонка на старом кургане дозор несет. Как в Витичеве огонь — стало быть, печенеги на витичевском броде. Мы соберемся — да в Васильев, там отсидимся, пока орда уйдет, и опять по домам. Дворы погорят — новые поставим, лозняка да глины тут не покупать. Боги берегут в последние лета. Вон сколько добра нажил, — старик кивнул на внуков, — и ни одного не увели в полон проклятый.
— А все-таки хлопотно так жить, как зайцу под кустом, всякий час всполоха ожидать, — сказала Медвянка. Она начала понимать старика, но не могла вообразить для себя такой жизни. — Да в Васильев со всем добром бегать тоже, поди, неблизко.
— А ведь земля-то здесь какая! — воскликнул старик, внезапно оживившись. Хорошая земля, надежда на богатый урожай и сытую жизнь были его главной радостью. Ради них он, может быть, и жил здесь, на краю огненного моря, терпел этот пожизненный страх. — Видали, какие зеленя на полях? Пожалует нас Перун милостию, пошлет дождичка — мы голодны не останемся. Тут не то что в иных землях, где одно лукошко посеешь, едва три соберешь.
— Это верно, — негромко, с протяжным вздохом подтвердил Явор. — Здесь жить неспокойно, да сытно.
— А ты сам-то откуда? — спросил его хозяин.
— Из дреговичей. Там такие есть места, что одни лягушки хорошо родятся, а люди вместо хлеба сосновую кору да коренья больше жуют. А в голодные годы целые роды вымирают.
Явор замолчал, вспомнив свой далекий, глухой и болотистый родной край, само имя которого пошло от слова «дрягва» — «болото». Тринадцать лет назад воевода Ратибор со своей дружиной во время сбора дани заблудился и наехал на тихий, вымерший поселок. Взять дань здесь киевский воевода и не надеялся, он уже знал, что в этих местах выдалось очень холодное и дождливое лето, все посевы вымокли, ягоды и грибы не росли от холода, жители перебивались кое-как, а в некоторых поселках прошла черная болезнь, унесшая в могилу десятки ослабленных голодом людей. Ратибор хотел скорее выбраться отсюда и молил богов не дать его кметям подхватить заразу, а тут еще леший попутал — тропа растаяла в болоте, и Ратибор проклинал лесную нечисть, погоняя уставшего и по брюхо грязного коня, когда один из его кметей учуял в лесном воздухе слабый запах дыма. Вскоре деревья расступились, и показалось с десяток серых избушек под дерновыми крышами. Из крохотного окошка крайней избы ползла темная струйка дыма. Даже собаки не лаяли на чужаков — здесь не было собак. Ратибор с дружиной ехал по улочке, и над каждыми воротами видел засохшую ветку можжевельника, призванную загородить дорогу смерти и не сумевшую этого сделать. Во всем поселке нашлось всего несколько взрослых, не взятых повальной болезнью, и десятилетний мальчик, уже оставшийся круглым сиротой, — тощий, как ободранная липка, грязный, хворый от сосновой коры и желудей. Он взялся вывести воеводу с дружиной на тропу, а потом вцепился в стремя и взмолился взять его с собой, в теплые изобильные земли, к богатому и щедрому князю. Ратибор сперва хотел отпихнуть его — куда его тащить, он и так чуть жив! — но потом вспомнил своего сына Ведислава, ровесника дреговическому найденышу, и не смог отказать. Конь, на которого мальчишку посадили позади седла, даже не заметил прибавившейся тяжести, но найденыш так крепко держался за пояс везшего его гридя, что тот прозвал его Клещом. На киевском дворе Ратибора юный дрегович скоро откормился, с годами вытянулся в ладного и сноровистого парня, не уступавшего силой и ловкостью Ведиславу. Когда им сравнялось по двенадцать лет, Ратибор сам опоясал найденыша мечом и дал новое имя — Явор. И если бы не жребий, отобравший для белгородской дружины часть его гридей, Ратибор и теперь не расстался бы с ним.
Медвянка не сводила глаз с лица Явора, словно старалась прочитать воспоминания, вдруг нахлынувшие на него переменчивой чередой. Еще вчера она и не задумывалась, откуда он да какого рода, а теперь ей все хотелось о нем знать и она ждала, не расскажет ли он о себе что-нибудь еще. В полутьме хатки на лице Явора лежали тени, и Медвянка вдруг осознала, будто впервые разглядела: а ведь если бы не нос, то Явор был бы и красивым. Где же раньше были ее глаза?
Ее взгляд пробудил Явора, и он обратился к хозяину:
— Зато и печенегов там в глаза не видали. А вы-то этой весной не видали их?
— Миловали покуда боги! — в один голос воскликнул старик и обе его старухи. — Покуда не видели, сохраните нас, Перуне и Велесе!
— Давеча проезжал Васильевский дозор, говорили, и у них тихо, — продолжал старик. — Да мы теперь колам колеса смазали — коли князь ушел в поход с большой дружиной, так всякий час надо беды ждать. Вы уж нас не позабудьте, упредите, ежели что…
Передохнув, белгородцы отправились дальше. Явор вел отряд по гребням оврагов, по высоким местам, откуда хорошо были видны окрестности. Негромко посвистывая, он поглядывал по сторонам и почти не разговаривал с Медвянкой. Близка была печенежская степь, и мысли о деле властно вытесняли все прочее. По мере приближения к опасным местам внутри у Явора как будто сжимался кулак: его зрение, слух, обоняние обострялись, все внимание сосредотачивалось на поисках опасности. Он стал похож на волка, чутко и целеустремленно ищущего добычу.
Путь дозорного отряда лежал вдоль длинной гряды земляных валов, протянувшейся между реками Рупиной и Стугной и защищавшей Киевщину с юго-запада. Валы были укреплены внутри дубовыми бревенчатыми срубами, верхние венцы которых выступали над земляной насыпью. У подножия валов с обеих сторон тянулись глубокие рвы. Высокая, крутая стена отгораживала землю, занятую славянскими поселениями и посевами, от дикой степи, где пасли свои многочисленные стада печенеги. Ни конница, ни тем более стада не могли одолеть эту преграду, а ворота в ней имелись только через сторожевые города, — чтобы пройти за валы, нужно было взять один из них. Иногда печенеги устраивали тайком проломы в линии валов, но княжеские дозоры, постоянно ездившие вдоль всей линии, быстро обнаруживали повреждения и привозили работников поправлять валы. Этой повинностью было обложено все ближайшее сельское население и жители сторожевых городов. Степняков, вторгшихся в русские пределы, отлавливали и продавали в холопы. По уговору с печенежскими ханами, кочевники не имели права ходить сюда, топтать поля и захватывать пастбища.
Положил Добрыня со Змеем заповедь великую,
Что не летать бы Змею на землю русскую,
Не зорить городов да сел,
Не водить людей во полон, —
пели кощунники, вспоминая походы и договоры со степняками князева дядьки Добрыни Малкича, чему шел уже второй десяток лет. Но степняки не очень-то старались соблюдать договор, заключенный с ханом за подарки, которые получил только он со своими приближенными. А то и сам хан, решив, что подарков было мало, возглавлял большой набег — тогда на башне Витичева над днепровским бродом загорался тревожный костер, люди спасались под защиту городских стен, а князь и воеводы поднимали свои дружины.
Впервые увидев степные укрепления, Медвянка удивилась, вытянула шею, стараясь разглядеть получше. Устроенные человеческими руками валы слишком заметно выделялись среди безлюдной степи, внушали впечатление чего-то особенного и значительного.
— Что это? — спросила она, обернувшись к Явору.
— Это, краса моя, Змиевы валы, — пояснил Явор. — Как же ты не знаешь — ведь твой же отец родной их городил!
Медвянка только повела плечами — отцовские рассказы о путешествиях и трудах его юности она слушала не слишком внимательно. И Явор продолжал:
— Здешние люди говорят, что сам Сварог-Отец Змея Горыныча в плуг запряг да поперек степи на нем пропахал, чтоб всю землю разделить надвое и каждому своей частью владеть. А за валы, по их уговору, Змей ходить не должен. А то, говорят, с давних времен повадился он в здешние земли летать, города да веси разорять и дань требовал красными девушками. Вот вроде тебя.
Явор усмехнулся — теперь и он мог немного подразнить Медвянку. А ей сейчас не хотелось смеяться. Посреди непривычного открытого пространства ей было неуютно, хотелось спрятаться куда-нибудь, словно самим пребыванием посреди чистого поля она навлекает на себя неведомые опасности, летящие с четырех ветров. С голубого неба ясно светило солнце, перелесок вдали радовал глаз ярким цветом молодой листвы, свежая трава, буйным ковром покрывшая степь, пестрела цветами, теплый чистый ветер нес сладкие, бодрящие запахи расцветшей весны. И все же Медвянке было не по себе: владения грозного Змея Горыныча находились совсем близко. Живое воображение тут же представило ей отвратительного змея, протянувшего к ней когтистые лапы. А Явор говорил об этом чудище так легко, чуть небрежно, словно басню рассказывал ребенку, но в этом было не пустое бахвальство, а твердая уверенность в себе и своем оружии. Почему Медвянка не замечала его уверенности раньше? Эта сила не бросалась в глаза в шумном городе, полном людей, но в неоглядно-просторной степи Явор вдруг стал будто бы выше ростом — как Перун, разъезжающий по небесным полям. Даже конь у него как у Громовика — вороной. И впервые Медвянка с уважением покосилась на две серебряные гривны на груди у Явора, осознав, что это не пустые украшения, а свидетельства ратной доблести. А она ведь и над гривнами его смеялась! Тебе бы, говорила, еще серьгу в ухо. Ликом не вышел, хоть нарядом покрасуешься. Ой, глупая!
— А давно ли валы устроили? — спросила она.
— В иных местах валы с незапамятных времен стоят, — рассказывал Явор. — Их, видно, и правда Сварог со Змеем устроили. А здешние помоложе будут — это князь Владимир-Солнышко за Сварогом дело доделывал. Дальний конец уже при мне насыпали да рубили.
Медвянка внимательно слушала, хотя никогда прежде ее не занимало одно и то же так долго. Полной правды о валах и Явор не знал, а если б знал, то она потрясла бы их обоих. Давно ли? Тысячу лет назад, за сто пятьдесят лет до рождения Христа, когда мир не знал еще имени славян, чьи-то руки насыпали в этих степях первый защитный вал. Далеко ему было до нынешних валов — огромных по протяженности, сложных по устройству, высоких и крепких. По важности и трудности сооружение их равнялось трудам богов — недаром предание приписало эти валы самому Сварогу, создателю мира. Через тысячу лет от их былой внушительности мало что останется, — но тысячу лет спустя остаткам Змиевых валов князя Владимира предстояло еще раз послужить обороне русской земли от нового, не менее страшного врага.
Вдоль Змиевых валов белгородский дозор доехал до самой реки Стугны. На ней Владимир Святославич поставил городки Треполь, Васильев и несколько других, соединенных сплошной линией земляных валов. Они составляли главный рубеж обороны Киевщины.
У оконечности линии валов, на крутом холме, и был несколько лет назад поставлен сторожевой городок Мал Новгород, разрушенный в прошлом году во время печенежского набега. Стены Мала Новгорода были устроены из срубов, на которые пошли двухсот-трехсотлетние дубы. Теперь городки были частью разрушены, частью обуглены, в стене тут и там пугающе зияли проломы. Уже захватив город, печенеги постарались разломать и сжечь все что можно, чтобы затруднить киевскому князю восстановление крепости. Но огромные дубовые бревна горели плохо — городок и после смерти сопротивлялся кочевникам.
Подъезжая ближе, Медвянка не вертелась по сторонам и не задавала вопросов. Впервые различив взглядом полуразрушенный городок на прибрежном холме, она в испуге подалась назад и прижалась к Явору, словно нежданно наткнулась на мертвое тело. Явор промолчал; он понял ее чувства, но утешить здесь было нечем. Он мог бы немало рассказать о гибели Мала Новгорода, но не хотел пугать девушку образами тех страшных дней. Медвянке было жутко, словно на краю поля недавней битвы, усеянного едва остывшими мертвыми телами. Целый городок был таким полем смерти, и Медвянка только теперь начала понимать, на что же она напросилась посмотреть. Сама земля дышала здесь скорбью, и даже самая легкомысленная и невнимательная душа не могла не почувствовать этого.
Белгородский отряд объехал холм, направляясь к единственным воротам в город, над которыми высилась полуразрушенная башня. Вокруг стен еще можно было отличить места прежних огородных наделов, снова заросших дикой степной травой. Трава покрыла и длинный ряд невысоких пологих холмиков. Явор молча кивнул на них Медвянке, и она с ужасом поняла, что там, под этими холмиками, лежат теперь жители и защитники Мала Новгорода. Где-то среди них пряталась и могила дядьки Ярца, и Медвянку потрясло их великое множество. Одно дело было слушать рассказы дружины о малоновгородском разорении или причитания беженцев оттуда, не принимая их слишком близко к сердцу, а совсем другое — своими глазами видеть эти холмики, под каждым из которых лежит воин, женщина, ребенок — десятки, сотни людей. Трава выросла над их прахом, равнодушным шелестом напевает над ними вечные песни степи, которой нет дела до людей, до их жизни и смерти. Такая трава так же колыхалась много веков назад, и спустя века она не изменит ни стебельков своих, ни напевов.
К воротам городища вместо дороги вела узкая, едва заметная тропинка, протоптанная в буйной, вольно разросшейся траве. Через глубокий сухой ров, окружавший город, была небрежно насыпана перемычка.
— Печенеги земли накидали, — сказал Медвянке пожилой гридь, Почин. — Раньше мост был, да рухнул, когда гады ползучие в город кинулись, — не выдержал их.
Отряд остановился, гриди спешились, один из них пошел по перемычке к воротам городища. Скоро он появился в проеме ворот и махнул рукой. Явор повел коня с сидящей на нем притихшей Медвянкой по тропинке к воротам, гриди потянулись за ним.
— Есть тут жив человек? — протяжно покрикивал шедший впереди. .
Миновав проем ворот под башней, Медвянка увидела коридор между двумя рядами срубов, шагов в двадцать длиной и узкий — три лошади в ряд едва могли пройти. Здесь было почти темно, только через щели разбитых срубов проникало немного закатных лучей, освещая остатки прежней неприступности, оказавшейся бессильной перед внезапным набегом.
Впереди, у выхода из коридора, возле приоткрытых ворот стоял старик в длинной серой рубахе и холщовых портах, с неподвижным лицом и погасшими глазами, едва видными из-под седых бровей.
Отведя створку ворот, он молча, без приветствия и поклона, пропустил белгородцев внутрь городища.
Там тоже царило запустение. Бросалось в глаза огромное черное пятно пожарища — здесь, верно, был воеводский двор с гридницами. Остатки обгоревших построек жители за зиму и весну растаскали на дрова, и прежний оплот безопасности города лежал теперь углем, пустым местом, без слов свидетельствуя, что само сердце крепости погибло.
Вдоль внутренней стороны крепостных стен выстроились сплетенные из прутьев и обмазанные глиной полуземлянки. Большей частью они обгорели и покосились, и только у нескольких стены были подправлены и на крыше лежал сухой камыш. Молодой мужик с русой бородой стоял перед ближней землянкой, держа в одной руке топор, а в другой полуобтесанный кол.