Он показал на один из сосудов возле очага, всеми силами стараясь напомнить о своих заслугах. Галченя посмотрел на него с неприятным удивлением. Даже он, недавний холоп, никогда не был в своем сердце настолько рабом, каким казался сейчас этот человек, от рождения вольный и состоятельный.
Тоньюкук посмотрел на чашу, нахмурился, стараясь вспомнить, а потом снова взглянул на Яруна и кивнул.
— Да, я тебя помню, — небрежно сказал он. — С тобой еще был другой человек, с темной бородой, и так торговался, что мне хотелось затоптать его конями… А кто это? — Он взглядом указал на Галченю.
— А это сын знатного ремесленника, который делает замки, — пояснил Ярун, успокоенный и довольный тем, что ханский сын его помнит. Теперь он заговорил медленнее, делая остановки, чтобы Галченя успевал переводить.
— Ремесленника? — Тоньюкук внимательно посмотрел на Галченю. В лице гостя он заметил сходство со своими соплеменниками. — Но он не походит на русов. Он похож на нас и знает нашу речь.
Поняв его вопросительный взгляд, Галченя заставил себя ответить.
— Моя мать — печенежка, — сказал он. — Она когда-то давно попала в плен.
— В плен? — Тоньюкук смерил его испытующим взглядом, уже готовый отнестись к нему с презрением, которого заслуживал невольник. — Ты родился в плену? Ты раб?
— Нет, — твердо ответил Галченя и посмотрел в лицо ханскому сыну. — У русов другой обычай. Взятый в плен не век будет пленником. В урочное время он получает свободу. Я — свободный.
Тоньюкук пристально смотрел на него. Ради такого случая Добыча одел своего младшего сына как следует: дал ему вышитую Радчину рубаху, хорошие штаны из зеленого сукна, пестрый плетеный поясок, новые поршни, продернутые крашеными ремешками. Но не хорошая одежда придавала Галчене уверенности. Может быть, оберег Живули с Дажьбожьим знаком дал ему сил, может быть, земля, на которой он стоял, — его родная земля у стен родного города. Галченя не чувствовал себя униженным, даже стоя на коленях. Он был русом и гордился этим перед княжичем кочевого племени, ведущего свой род от волков.
К пояску Галчени был привешен бронзовый амулет, данный сыну на счастье Чернавой. Тоньюкук задержал на нем взгляд.
— Какого рода была твоя мать?
— Ее отца звали Алтын-Таш. Он погиб в битве двадцать лет назад, и род его прервался.
— Я слышал о нем, хоть он и не нашей орды, — нежданно сказал Тоньюкук. — И род не прервался, если есть ты. Зачем ты живешь у русов и служишь их толстому неповоротливому беку? Лучше иди служить мне. Ты будешь жить среди нас как равный, выберешь себе жену из наших девушек. Я возьму тебя в мою дружину. Если будешь храбр и верен, то заслужишь серебряный пояс.
— Благодарю тебя. — Галченя поклонился. — Но сначала я должен кончить то дело, с каким пришел сюда.
Он ответил так, не желая сердить ханского сына прямым отказом, но это предложение нисколько его не привлекало. Украдкой оглядываясь вокруг, Галченя не находил в этом шатре ничего, на что отозвалось бы его полупеченежское сердце. Напротив, здесь Галченя вдруг ощутил себя русом с такой силой и ясностью, как никогда прежде.
Тоньюкук перевел взгляд с него на Яруна.
— Так зачем ты пришел теперь? Ты опять хочешь мне что-нибудь продать? Тебе придется Подождать, пока мы возьмем город, — тогда у меня будет много и серебра, и всего другого… Правда, тогда мне ничего от тебя не понадобится.
— Нет, господин, я ведь сам из города. Сейчас я пришел к тебе с другим делом.
Седоголовая старуха в черных лохмотьях перебралась к очагу, всыпала в кипящую в котелке воду просо из мешочка и принялась помешивать похлебку, бормоча что-то себе под нос.
— С каким же? — равнодушно спросил Тоньюкук, наблюдая за старухой из-под полуопущенных век. — Ваш толстый бек наконец одумался и хочет открыть ворота? Но так, чтобы князь потом об этом не узнал?
— О великий, не все в Белгороде так умны и понимают, что спасения от вашей орды нет, — заговорил Ярун. — Мы пришли к тебе послами не от воеводы, а от тех белгородцев, которые не хотят умереть от голода в осаде или попасть в полон. Но мы хотим сказать тебе, о непобедимый, что если вы теперь войдете в Белгород, то найдете там не много добычи. В городе нет больших богатств, а люди, когда вы возьмете город, будут от голода никуда не годны. Перед этим они съедят все припасы, и ваша доблесть останется без награды.
— Если ты пришел просить о милости, то напрасно! — перебил его Тоньюкук, приподнявшись на локте. Черные глаза его заблестели, голос зазвучал громче. — Ваш воин нанес мне эту рану, и я не уйду, пока не отомщу ему и вам всем!
— Постой, о великий, не гневайся! Тот, кто нанес тебе рану, уже наказан тобой! — торопливо заговорил Ярун, смертельно напуганный этой вспышкой гнева.
— Он умер? — с живостью спросил Тоньюкук, и голос его выдавал горячее желание, чтобы это было так.
— Да, о непобедимый! — заверил Ярун, и Галченя изумился готовности и восторгу, с которыми купец произнес эти лживые и постыдные слова. — Он погиб от твоей руки, конь принес в город только его мертвое тело.
С трудом Галченя удержал возглас негодования, но невольно отодвинулся подальше от Яруна. Тот вдруг показался ему противен, как настоящий упырь. Словно волшебный отвар красного мухомора открыл Галчене глаза на внутреннюю суть человека — в сердце Яруна не было ни чести, ни совести, ни достоинства, ни правды, и странно казалось Галчене, что люди не видят этого с первого же взгляда.
— И вот что я хочу сказать тебе… — продолжал купец, но вдруг Тоньюкук знаком велел ему замолчать.
Настороженный купец примолк, а Тоньюкук подозвал к себе одного из воинов и тихо приказал ему что-то. Тот поклонился и вышел из шатра. Старуха у очага побросала в похлебку кусочки мяса, помешала в котелке.
— Вас не тревожит запах еды? — с усмешкой спросил Тоньюкук и повел бровью в сторону очага. — Наверное, ваши люди уже голодают, ведь мы не пускаем и не пустим в город ни одной повозки. Скоро вам придется охотиться на ворон, которые прилетят к вашим мертвецам.
Он усмехнулся, и Ярун тоже состроил на лице ухмылку. Галченя отвернулся, чтобы не выдать своего гадливого презрения к нему. Он не понимал, как можно продать на разорение и гибель целый город, отдать людей своего племени в руки безжалостных врагов, и все ради какого-то товара! Думать о своей выгоде, когда горе на твоей земле! Галчене было противно сидеть рядом с Яруном, словно рядом с заразным больным.
Старуха взяла один из стоявших возле нее серебряных кувшинов, перебралась назад к Тоньюкуку и налила из кувшина какое-то темное питье в серебряную чашу с русским чеканным узором. Тоньюкук отпил из чаши и откинулся на подушки, закрыл глаза, словно в сильном утомлении. Старуха, как непонятное животное, поползла вокруг его ложа, бормоча что-то и позвякивая бубенчиками. Украдкой оглядывая ханского сына, Галченя вдруг пожалел его: рана Явора была тяжелее, но сейчас он был гораздо дальше от смерти, чем Тоньюкук, считавший себя победителем в поединке. Заметно было, что печенег очень страдал от своих ран, и мужество, с которым он переносил боль, вызывало уважение.
Войлочная занавеска у входа снова приподнялась. В шатер вошел воин, а за ним — тот узкоглазый печенег, что приезжал к стенам Белгорода разговаривать с тысяцким о дани. Теперь от его прежнего пышного наряда осталась только шапка с лисьим хвостом, а одет он был в потертые кожаные штаны и засаленный халат, на поясе его висели нож в кожаных ножнах с костяными накладками, амулет и маленькое бронзовое зеркальце. Поклонившись Тоньюкуку, он отполз в сторону и сел на пол, как собака.
Тоньюкук знаком велел гостям продолжать. Боль ран не лишила его глаза остроты, а рассудка — ясности. Он видел, что между Яруном и его толмачом нет согласия, и хотел иметь под рукой своего толмача на всякий случай.
— Вот что мы хотим сказать тебе: почему твой славный отец не уведет орду под Киев? — снова заговорил Ярун. Всем видом он старался выразить усердную заботу о благополучии хана Родомана, его рода и его орды. — Киев намного богаче Белгорода, в нем множество серебра и золота, тканей, мехов, коней, доброго оружия и умелых ремесленников, которые его куют. В Киеве во много раз больше людей, чем в Белгороде, и там тоже нет воев.
— Ты лжешь! — презрительно бросил Тоньюкук. — В Киеве всегда много воев.
— Только не теперь! — поспешно заверил Ярун. — Князь Владимир увел всех воев из Киева с собой в поход. Белгородский воевода просил помощи у киевлян, и они сказали, что у них нет воев даже для своей защиты. Клянусь тебе в этом!
Ярун выразительно поднял глаза к небу и перекрестился. При виде гнева Тоньюкука он сильно забеспокоился, заговорил быстрее, так что Галченя едва успевал переводить и говорил лишь самое необходимое. И с каждым словом ему все яснее виделась подлость всей затеи и все более гадким казалось собственное участие в ней. Только сейчас Галченя запоздало сообразил, что купцы предлагают орде не просто уйти, но уйти под Киев. Хороша затея — спасаясь от волков, натравить их на соседа, на отца! Разве Киев не отец Белгороду? Разве не на часть получаемой Киевом дани строились его стены, кормятся его дружинники и их семьи? Разве мало среди белгородцев бывших киевлян? Галченя словно выплевывал самые необходимые, отрывистые слова, и ему было так противно, словно он жевал и глотал куски угля, — вот последний, все, больше не могу!
Тоньюкук внимательно посмотрел на Яруна.
— Поклянись, что в Киеве нет воев. — Он бросил купцу маленький кинжал с окованной серебром рукоятью. Тот удивленно и растерянно уставился на него, испугавшись вида ножа и не зная, что с ним делать. Для него главным в жизни были весы и обрезки серебра, он не знал священства оружия.
— Лизни, — с отвращением подсказал Галченя озадаченному купцу. — Они когда клянутся, ножи облизывают.
Наклонясь, Ярун осторожно лизнул плоскую сторону клинка.
— Если ты солгал, нож этот поразит тебя, — пригрозил Тоньюкук, и Галченя перевел его слова почти с удовольствием. Он знал, к своей печали, что купец не лжет и в Киеве в самом деле нет большой дружины, но верил, что Ярун не уйдет от наказания. Не печенежский, так русский клинок поразит его за подлый предательский замысел.
— Я не солгал! — снова заверил Тоньюкука Ярун. — А чтобы ты лучше верил в нашу дружбу, мы принесем тебе дар, который тебе будет по нраву!
— Что ты можешь мне дать? — пренебрежительно спросил Тоньюкук. — Откуда тебе знать, что мне придется по нраву? То, что мне нужно, я беру сам.
— Это то самое, что ты выбрал для себя. Мы отдадим тебе девушку с волосами как мед, которую ты видел на забороле.
Галченя застыл, пораженный, не веря своим ушам. Он знал, что купец хочет предложить ханскому сыну подарки, но мог ли он подумать, что в дар назначена Медвянка? Он не ждал, что низость купцов так глубока. В его голрве не укладывалось, как можно отдать на погибель любимицу всего города. Да какое право имеет Ярун распоряжаться ее судьбой — разве он ей муж, отец, брат? Да неужели ему не жаль погубить ее — такую юную, красивую, веселую? Галченя окаменел, не разжимая губ. Никакая сила не заставила бы его переводить эти слова.
— Он хочет привести к тебе Алый Цветок! — закричал печенег в шапке с лисьим хвостом и проворно, по-собачьи подполз ближе к Тоньюкуку. — Это я принес тебе эту радостную весть, я!
— Ал-Чечек? — спросил Тоньюкук, и лицо его смягчилось. Он тоже не ждал такого, но ему этот замысел пришелся по нраву.
— Правду ты сказал? — перевел теперь уже печенег в лисьей шапке. — Ты приведешь девушку — Алый Цветок?
— Приведу! — Ярун с готовностью поклонился. — Ты возьмешь ее как плату за твою рану и убедишь отца отвести орду к Киеву.
Тоньюкук молчал, раздумывая. А Галченю разрывало множество диких порывов: ему хотелось вскочить, заорать во всю мочь, убить Яруна, и Тоньюкука заодно. Сотня злых духов дергала его в разные стороны, мешая друг другу, и он оставался неподвижен, как каменный идол, но внутри весь бурлил, как котел над огнем.
В шатер снова вошел воин и что-то сказал Тоньюкуку, склонившись к его уху. Брови ханского сына на миг сдвинулись, но тут же его лоб разгладился, и он кивнул. Воин вышел. Вскоре полог у входа снова приподнялся и в шатер вошел молодой печенег с таким же широким серебряным поясом, какой был на Тоньюкуке в день поединка. По этому поясу Галченя узнал вошедшего — это был Тимерген, второй сын Родомана. Он казался ровесником Тоньюкука, а ростом был даже выше его и шире в плечах, — видно, разница между ними была меньше года. Матерью Тимергена была какая-то восточная красавица: в его круглом лице с выступающими скулами и покатым лбом почти ничего не напоминало старшего брата. Только глаза под широкими, сросшимися густыми бровями были такими же большими, темными. Они не так ярко блестели, но взгляд их был умным и внимательным.
Войдя в шатер, Тимерген почтительно поклонился Тоньюкуку.
— Здравствуй, брат! Как твоя рана?
— Я рад тебя видеть, брат! — Тоньюкук благосклонно кивнул ему и указал на подушку возле своего ложа. — Мне стало лучше после той вести, которую мне принесли эти люди. — Он показал глазами на Яруна и Галченю.
Тимерген сел и внимательно посмотрел на них.
— Я слышал, что к тебе пришли люди из города. Белый город хочет открыть ворота? Или… только эти двое хотят?
Его темные глаза пристально и недоверчиво изучали пленников. Он понял, что они — не послы от самого тысяцкого, но не знал еще, чего от них ждать.
— Нет, напротив. Они хотят, чтобы я уговорил отца увести орду под Киев. Они говорят, что там много богатств и совсем нет воев.
— Это ложь, — коротко сказал Тимерген. Взгляд его стал неприязненным. Ярун поежился, а Галченю неприязнь и настороженность младшего печенежского княжича, напротив, расположили к нему — Тимерген был честен и отнесся к пришельцам так, как они заслуживали.
— Нет, — возразил ему старший брат. — Коназ Владимир увел всех своих воинов в чужие земли. Ты сам видишь — Киев не прислал Белому городу помощи.
— Даже если так — ты хочешь согласиться? Голос Тимергена звучал спокойно, но в глазах было неодобрение. Однако Тоньюкук не хотел этого замечать.
— Ведь они правы. В Киеве мы возьмем больше добычи, чем можем взять здесь. Не стоит тратить времени на этот город.
— Прости мои мысли, брат, — заговорил Тимерген, почтительно опустив глаза и не глядя в лицо Тоньюкуку. — Мне кажется, они слишком легко тебя убедили. Может быть, они что-то пообещали тебе?
Тоньюкук коротко усмехнулся. Он знал ум и проницательность младшего брата и не пытался его обмануть.
— Они пообещали отдать мне то, что и так по праву принадлежит мне. Они хотят отдать мне Алый Цветок.
Тимерген поднял на него глаза, его лоб разгладился — теперь ему все стало понятно. Он знал, насколько глубоко пленила взор и помыслы брата стройная румяная девушка с медовыми волосами, понимал, как сильно влечет его возможность получить ее.
— Но она и так будет твоя! — все же попытался Тимерген убедить брата. — Раз в Киеве нет князя и воинов, Белому городу никто не поможет и он скоро сам откроет ворота.
— Если бы скоро! Русы упрямы! — с досадой заговорил Тоньюкук. — Они откроют ворота, только когда там останется больше трупов, чем живых! Она может умереть до тех пор! А если она будет жива, ее возьмет Тансык! Он наследник отца, будущий хан, лучшая добыча — ему! Ты сам слышал, что он визжал на совете, и видел, как его слушали! А она — моя, я заплатил за нее кровью! Ты слышал, как этот дохлый шакал вопил, что я не смог биться достойно, что я опозорил… — Голос Тоньюкука прервался от гнева и негодования.
Во время этой горячей речи глаза его сверкали, лицо побледнело сильнее, а через полотняную повязку на плече проступило пятно свежей крови.
— Но пусть Тансык подавится обломком моего копья против того руса — он сам не продержался бы и трех ударов! — хрипло и злобно продолжал Тоньюкук. — Я заслужил свою добычу честно! И она будет моя, возьмем мы город или нет!
Видя его волнение и проступившую кровь, старуха-шаманка в испуге трясла головой и. бормотала что-то. Тимерген слушал брата молча, зная, что его не переубедить. Ярун, не понимавший разговора ханских сыновей, втянул голову в плечи, словно они обсуждали, какой казни его предать. А Галченя слушал и убеждался, что и в жизни печенежской орды тоже все непросто и даже этот доблестный батыр, любимый сын хана, не так уж и счастлив. Кто этот Тансык, его непримиримый противник? От матери Галченя знал, что по печенежскому обычаю наследником хана становится не сын, а племянник; должно быть, Тансык и есть племянник Родомана, двоюродный брат Тоньюкука и Тимергена. И вражда, кипящая между ними, немногим уступает давней вражде Владимира Святославича и его старшего брата Ярополка.
— Вот как! — помолчав, сказал Тимерген. — Теперь я понимаю, почему ты согласился. Но подумай. Эти люди думают, что хан решает все один. А как ты уговоришь совет? Всех этих стариков, у которых в роду сотня голодных детей и десяток паршивых овец на всех?
— После Киева у них будет десять хороших овец на каждого из детей. И ты поможешь мне убедить их. А чтобы ты не счел себя обиженным, эти русы приведут подарок и тебе. Ты хочешь получить Серебряный Цветок?
— Кумыш-Чечек? — спросил Тимерген, переводя взгляд на русов.
Галченя молчал, и перевел снова печенег в лисьей шапке.
— Вы приведете еще Серебряный Цветок — она стояла на стене рядом с Алый Цветок? У нее светлый коса и глаза как небо.
Ярун помедлил, соображая. Галченя раньше догадался, что печенеги говорят о дочери тысяцкого, о Сияне. Отдать воеводскую дочь казалось и вовсе немыслимо, и даже Ярун замялся, догадавшись.
— Сия дева — дорогая, — нерешительно забормотал он. — Она дочка самого тысяцкого. За нею смотрят. Как я ее достану?
— Это твоя забота, — небрежно ответил Тонью-кук. — Если будут две девы, ты можешь быть спокоен. И помни, то, чего ты у меня просишь, тоже нелегко сделать.
— Я приведу! — Ярун опять поклонился. — Приведу обеих.
Печенег в шапке с хвостом торопливо переводил, захлебываясь словами, надеясь теперь уже на две награды за радостные вести. Тимерген помолчал, а потом медленно наклонил голову. Раз уж ему не удалось переубедить брата, то он решил помочь ему. Тоньюкук удачлив, может быть, и на сей раз удача ему не изменит. Тимерген лишь мельком видел издали Сияну на забороле, но успел разглядеть, что у нее шелковистые светлые волосы, что она стройна, нежна и не старше пятнадцати лет. Пожалуй, она и была бы самой дорогой добычей, и хорошо, что Тоньюкуку приглянулась другая.
— Хорошо! — сказал Тоньюкук, обращаясь к ру-сам. — Мы примем ваш дар и выполним вашу просьбу.
— А если… — начал осторожный Ярун.
— А если орда не захочет идти на Киев, то мы обещаем, что никто не тронет вас и ваше добро, когда мы будем в Белом городе, — сразу поняв его, великодушно пообещал Тоньюкук.
Довольный Ярун снова ткнулся лбом в ковер, — себя и свой товар он обезопасил во всяком случае.
— Мы приведем их завтра ночью. Ждите, завтра вы получите их! — заверил он ханских сыновей.
— Выведите их из стана и отпустите на том месте, где нашли! — велел Тоньюкук воину у входа.
Знаком велев русам подняться, тот вывел их наружу. Они вышли на воздух, под темное небо, полное ярких весенних звезд. Печенеги снова окружили их, но уже без шума и огня, и повели прочь от шатра. Вдали от света костров Ярун споткнулся обо что-то в траве — это лежала сломанная им ветка. Печенеги разомкнули кольцо и знаками показали, что русы могут идти, а сами вернулись к кострам.
Не оглядываясь, Ярун побежал к ближайшему оврагу, бросился на землю и долго лежал, прислушиваясь, не следят ли за ними. Движения его были ловкими, бесшумными, как у зверя. Галченя следовал за купцом, не открывая рта: ему не хотелось ни разговаривать с Яруном, ни даже смотреть в его сторону. Низость его сердца, готовность купить безопасность себе и своему товару ценой свободы и даже жизни двух девушек так поразили его, что рыжебородый купец с колючими глазами стал казаться ему не человеком, а каким-то оборотнем. Ярун тоже не оглядывался на него — дело было сделано, Галченя был ему больше не нужен.
Все было тихо, и они осторожно двинулись к оврагу с дубами и орешником, где открывался подземный ход. Было так темно, что Галченя побаивался, найдут ли они лаз. Долго шарили они под кустами орешника, пока не наткнулись наконец на свою нору. Ярун тут же по-звериному юркнул в нее. Галченя пролез за ним, но задержался, стараясь получше загородить травой и дерном дыру позади себя. Когда он повернулся и пополз в глубину норы, Яруна впереди уже не было и слышно: словно навь, он растаял в темноте подземелья.
Ползком Галченя добрался до начала деревянного сруба. В колодце не виднелось даже отблеска света: то ли купец не зажег свечку, то ли уже ушел далеко вперед. Но Галчене сейчас было приятнее остаться совсем одному, чем быть рядом с купцом-оборотнем. Сначала он был так возмущен, что даже теснота, духота и тьма подземного хода не пугали, он их просто не замечал. Но чем глубже заходил он под землю, тем теснее смыкался вокруг него душный мрак. Осторожно Галченя двигался вдоль стены сруба, задевая головой низкий потолок. Взор его терялся в темноте, ему казалось, что он ослеп.
Никогда еще он не бывал в такой полной темноте, без малейших проблесков света. Он шатал медленно, стараясь собраться с духом, но здесь не было ни времени, ни пространства, словно он вовсе умер. Постепенно возмущение его сменилось растерянностью, жутко было в этой темной пустоте. Галченя не мог уже думать ни о спасении девушек, ни о наказании купцов, а хотел только снова оказаться на просторе, вдыхать воздух и видеть над собой небо. Он старался идти быстрее, но ноги не шли. Это напоминало страшный сон, и ходу этому, казалось, никогда не будет конца.
Рука Галчени, ползущая по стене сруба, вдруг сорвалась в пустоту. Сначала он испугался, а потом бурно обрадовался, сообразив, что это кончился положенный на бок колодец. Но почему наверху не видно света, почему не поднята крышка — ведь Ярун уже давно должен был дойти до места и его должны ждать? Помня, что здесь начинаются ступеньки вверх, Галченя выбрался из лежачего сруба и стал шарить по стенам. И вдруг тяжелый удар обрушился сверху на его голову, и сознание пугливо отскочило назад, в темноту.
На другое утро Иоанн рано утром зашел навестить Явора. Тот уже не лежал, а сидел на своей лавке, а Медвянка бережно расчесывала ему волосы своим красивым резным гребнем. На вошедшего Иоанна она посмотрела с неудовольствием, боясь вреда от его темных глаз.
— Добрый день вам! — приветливо сказал священник. — Как здоровье твое, Яворе?
— Спасибо Макоши, крепнет он не по дням, а по часам, — ответила за Явора Медвянка. Рана на его лице почти зажила, и ему уже не было больно говорить, но Медвянка и теперь, всякий раз как могла, старалась отвечать за него, чтобы избавить его от лишних усилий. Не удержавшись, она добавила: — А все Обережа — ему богами великая мудрость дана. Коли придется, так он и мертвого поднимет.
— Это Бог наш милостивый о Яворе заботится, — спокойно возразил священник. Он не удивлялся и не досадовал на ее слова, зная по опыту, что дорога к праведной вере нелегка. — Я же вам толковал — пострадал Явор за свой город и за правую веру. За это Бог жизнь ему сохранил и здоровье возвращает. А что делается сие руками волхва-невежды, так и в этом великая Божия милость является…
— А почему же тогда твой бог Явора от раны не уберег? — спросила Медвянка, обидевшись за Обе-режу и за своего жениха.
— Бог посылает нам испытания в земном пути. И орда эта — кара вам за слабость веры.
— Какой он злой, твой бог! Силой хочет заставить ему кланяться! — воскликнула Медвянка. Такая жестокость греческого бога казалась ей совсем непонятной. Боги должны защищать те племена, которые им поклоняются, а бог Иоанна сам вредит и насылает беды. И ладно бы, если бы он требовал жертв, — но он ничего не требует, и непонятно, каким образом можно его ублаготворить.
— Как умный отец наказывает дитя для его же пользы, — терпеливо разъяснял Иоанн.
Но Медвянка отвернулась, не желая слушать.
В гридницу вошла Сияна и сразу устремилась к Медвянке и Явору. Иоанн остался сидеть один. Он был задумчив и хмур. Ночь он почти не спал, провожая посланцев в печенежский стан и поджидая их обратно. Но купец вернулся один, объяснив, что парень передумал возвращаться и остается в орде, среди соплеменников. Мол, сам Родоманов сын звал его в свою дружину, сулит серебряный пояс, почет и жену в придачу. В пересказе Яруна все выглядело очень убедительно, и на душе у Иоанна было смутно от мысли, что он невольно помог совершиться предательству.
Занятый этими раздумьями, Иоанн не сразу заметил, что к нему обращается боярышня.
— Ты о чем так задумался? — спрашивала его Сияна, осторожно трогая за рукав черного одеяния. — Молишься? Вот что, я еще прежде тебя попросить хотела: обучи меня такой молитве, чтобы Явор поскорее выздоровел!
— Изволь. — Иоанн прогнал тревожные мысли и обернулся к ней. — «Владыко-Вседержителю, Свя-тый Царю, молимся тебе, Боже наш, раба твоего Явора… » Нет, каким именем его крестили-то?
— Откуда же мне знать? Его все Явором зовут, как Ратибор нарек. А теперь у него другое еще имя есть — Межамир.
Не знал этого и сам Явор.
— У Ведислава бы спросить, — сказал он. — Нас с ним вместе крестили, одному святому мужу посвятили, и имя у нас одно. Он-то, верно, помнит.