Ей представлялось невозможным показаться на глаза кому-нибудь из тех, кто видел, как она чуть ли не лезла в драку с киевским кметем. Как ее угораздило только? И сильнее всего ее смущала память о голубых, ясных, удивленно-радостных глазах Дуная. То и дело они сами собой вставали перед ее взором, и словно тихая молния пробивала ее насквозь, кровь приливала к щекам, ей хотелось закрыть лицо руками и спрятаться куда-нибудь от стыда. Ясноликая Лада, богиня-любовь, впервые заглянула ей в лицо своим жарким взором, и юная душа Сияны была в смятении. Но в этом она не хотела признаться ни матери, ни няньке, ни даже Медвянке. Ну, гложет быть, Медвянке, только не сейчас, потом.
Медвянка тоже была здесь, сидя вместе с отцом за столом белгородской знати. Отрок с воеводского двора, пришедший вчера звать Надежу на пир, передал, что и дочь его светлый князь будет рад видеть у себя в гостях. Надежа снова встревожился. Вспомнил-таки светлый князь! Не сказать ли Медвянку больной — подальше от беды? В отчаянии Надежа пошел посоветоваться с волхвом Обережей.
— Пусти ее, пусти! — уверенно посоветовал ему старик. — Залаз невелик — у князя теперь не забавы на уме. А побывать на пиру ей на пользу пойдет. Пусть поглядит твоя горлинка, что как она ни хороша, а и покраше ее найдутся на свете!
Волхву Надежа верил и принял его совет. Последние слова Обережи особенно ему понравились — своей дочери он только еще и желал, что поменьше гордости да доброго жениха!
Медвянка, услышав об отцовском решении, сначала возликовала, а потом смутилась. Собственные наряды казались ей недостаточно хороши для княжьего пира, и она упросила мать сходить к Сияне. Сияна одолжила ей одну из своих верхних рубах, из блестящего византийского шелка, золотисто-желтую, расшитую по оплечью и рукавам желтым янтарем с Варяжского моря. К волосам и лицу Медвянки этот наряд очень шел, она чувствовала себя красивой, но все же робела. Ведь на княжьем пиру будут такие именитые гости — как же не заробеть дочери старшины из порубежного города!
Попав за стол в палату, видя вокруг себя пестрое собрание Владимировых гостей, Медвянка совсем растерялась и сидела тихо. Поблизости от столь именитых людей она едва смела поднять глаза. И вид Явора, сидящего в таком почете за дружинным столом, да еще рядом с Дунаем, так смущал ее, что она лишь раз-другой посмела бросить беглый взгляд в их сторону. Никогда еще Надежа не видел свою дочь такой тихой, молчаливой, скромно опустившей глаза. Даже гриди и молодые боярские сыновья ее не занимали, весь ее игривый задор угас среди этого шума и великолепия. Женщины из семей посадников и воевод, из киевской знати, казались Медвянке дивными птицами, сверкающими радужно-шелковым опереньем и самоцветами уборов. Заметней всех была Путятина дочь Забава, прозванная Жар-Птицей. Ей было всего шестнадцать лет, но своей красотой она славилась на всю Русь и сейчас служила лучшим украшением гридницы, сияя золотой косой, белым румяным лицом, красным шелком одеяния, золотым самоцветным венцом с жемчужными подвесками, который Путята восемь лет назад привез из Корсуни. Разве равняться с нею Медвянке? Даже на княжичей, о которых столько думала раньше, она теперь едва глянула.
Епископ Никита благоразумно не явился на прощальный пир, и его присутствие не мешало княжеской дружине отметить начало нового похода по обычаю, установленному с древности. Воеводы поднимали кубки во славу небесных братьев-воинов, Яровита, Перуна и Трояна, среди которых каждый воин имел своего особого покровителя, и гридница дружно кричала славу им. Старшая Владимирова дружина была крещена вместе с ним самим почти десять лет назад, гриди младшей — при поступлении, но крест на шее не мог разом изменить привычные представления людей, выросших с именами богов-воителей в сердце.
За семнадцатилетнее киевское княжение Владимира Красна Солнышка о его дружине было сложено столько песен и слав, сколько иному князю не услыхать и за сорок лет. Желая подбодрить старых и новых соратников перед походом, князь побуждал своих бояр и воев вспоминать и рассказывать. Князь позвал гусляров, чтобы они старыми славами поддержали дух молодых воинов, и первый гусляр запел песню о походе князя Олега Вещего на Цареград.
И повелел Олег сделать колеса дубовые
И поднять на колеса ладьи свои.
И повеял Стрибог из поднебесья,
И воспряли ветрила шелковые,
Покачнулись по ветру легки ладьи
И ко граду пошли, будто по морю.
Яко по морю, по полю катятся,
И ветрила крылами вздымаются.
Греки чуду великому дивятся,
И дрожат греки в страхе неистовом,
И послали к Олегу, моля его:
«Не губите нас, русы удалые,
А возьмите себе злата-серебра
Сколько вашим воям только надобно!»
Никто из ныне живущих не мог помнить этого похода, и за давностью лет любое чудо казалось возможным. Как наяву гридям виделись ладьи со звериными мордами на носах, быстро катящиеся по полю на колесах, а над ними цветные крылья парусов, украшенные солнечными ликами и туго наполненные ветром. А потом дань — сверкающие монеты и украшения, кубки, чаши, резные ларцы, литые светильники, пестрые шелка, богато изукрашенное оружие, бочки с вином, добрые кони… И каждый из слушавших песню верил в это чудо и гордился мощью своего племени, способного сотворить небывалое.
Первого певца сменил другой, воспевавший князя Игоря Старого.
Игорь много воев для похода собрал,
Взял варягов и русь, взял полян и словен,
И пошел он ко грекам отмстить за себя,
На ладьях и конях — нету войску конца.
Как проведал то царь, в страх великий попал,
В Цареграде смятенье велико и плач.
И послал царь ко Игорю, молит его:
«Не ходи ты на нас, а возьми себе дань,
Сколько брал князь Олег, еще больше я дам,
Дам я злато тебе, дам шелка и вино…»
— Нам ли не быть с победою — наши боги нас укрепят! — выкрикнул Берковец, едва гусляр окончил. Герой хорватского похода был уже сильно хмелен, в одной руке он держал чашу с медом, а другой опирался на плечо товарища, но удали его хмель не убавил. — Как и предки наши — умрем мы, а назад не поворотимся! И ничего нас не страшит, потому как в руках мы Перуновых! Сам Яровит нас щитом укрывает, Перун копьем наши дороги прямит, Троян секирою наших ворогов крушит! Тебе, Солнышко наше, пью сию чашу, за честь и удачу твою на все времена!
Берковец одним махом выпил свою чашу и грохнул ее об пол. Все пили следом за ним, кричали, князь Владимир, довольный удалой речью, подарил Берковцу серебряную чашу с чеканкой.
Гости князя Владимира одобрительно кричали, стучали чашами, клялись не посрамить памяти князей-воинов и их дружины. Ведь сколько силы и славы в прошлом русской земли, любого ворога одолеет она и до скончания веков будет могуча и славна!
Только жена тысяцкого Вышени, боярыня Зорислава, вздохнула украдкой.
— Что невесела? — спросила ее соседка, жена Ратибора. — Твой-то сокол с тобою остается. Или добычи жалеешь?
— Чем еще за ту добычу платить придется? — ответила Зорислава. — Слыхала я от отца про Святославовы походы. Князь на греков ходил, а печенеги той порой — на Киев. А толку было что? Кости тех воев давно в земле, а где золото их — одни боги весть. Только духи их в Перуновом Ирье сими песнями тешатся. Теперь опять вот воевать наладились, а свой дом без обороны оставляют.
— Что делать, матушко! — Боярыня Явислава вдруг тоже вздохнула. — И мне мало радости в сем пиру. Мужа и сына, видишь, в поход провожаю, а внука встречать буду.
— Откуда же?
— Из рук Матери Макоши! Невестке моей к исходу травеня срок родить, а Ведислав-то когда еще воротится да узнает, кого ему боги дали, сынка ли, дочку ли…
— Ну, дай вам боги внуков здоровых! — пожелала ей Зорислава. — И им, чай, ратных дел достанется немало!
Гости были во хмелю, беседа уже не вязалась, гусляры сами сели угощаться, им на смену заиграли гудошники. Победитель ятвягов Светлояр Зови-Гром пошел плясать со своим побратимом Рагдаем древнюю воинскую пляску, которой еще деды дедов тешили богов перед началом похода и призывали удачу. Это был древний обряд, ритуальный танец-поединок, и движения его шли из битвы, только были яснее, красивее, слаженнее. Все в гриднице хлопали в лад, притопывали, молодые завидовали ловкости и удали двух прославленных витязей.
Забава недолго смогла усидеть за столом. Едва лишь побратимы кончили свой танец, она мигом выпорхнула в круг. Навстречу ей выскочил Дунай — вечный ее соратник и соперник в плясках, и все вокруг радостно загомонили, ожидая красивого и зажигательного зрелища. Теперь танец был не поединком, а предсвадебным обхаживанием невесты, но не серый селезень ходил возле уточки, а огненный сокол вился округ жар-птицы. Ловкость и красота их танца била в глаза, как острие копья, красно-золотые рукава Забавы летали, как жертвенное пламя. Белгородские женщины, наслушавшись всякого про Путятину дочку, во все глаза смотрели на нее, но не могли не признать, что едва ли ей сыщется равная на всей Киевщине.
Даже сам князь, веселый, с ярко-голубыми блестящими глазами на покрасневшем от выпитого лице, не удержался и вышел из-за стола. Теперь два сокола бились за жар-птицу, но Дунай очень скоро признал себя побежденным и вышел из круга, размашисто утирая лоб — ничуть, впрочем, не взмокший. Его со смехом хлопали по плечам, а он вовсе не был огорчен поражением — своему князю он без обиды уступил бы любую девицу не только в пляске, но и на самом деле. Яровит всегда ищет себе вождя, который укажет ему путь, вождя, за которого он с восторгом отдаст свою жизнь. Дунай нашел своего Перуна еще десять лет назад и на службе ему был стократ счастливее всех полновластных правителей.
А уж кто больше всего радовался исходу их поединка, так это сама Забава. Заря разлилась по щекам, глаза заблестели молниями. Как все молодые гриди восхищались ею, так Забава восхищалась князем; с детства она преклонялась перед ним, как перед самим солнцем, и его единственного из всех на свете мужчин считала достойным любви. Сейчас, когда за ней не следили скрытно-зоркие глаза княгини Анны, волна счастья и воодушевления несла Забаву на гребне; так искрились ее глаза, так плясала в ней каждая жилочка, что и самого Перуна она свела бы с ума.
А Медвянке не хотелось теперь плясать, веселая игра гудков, рожков и трещоток не радовала ее. Здесь-то ей не удастся встать в середину круга и заставить всех восхищаться собой. Медвянка смотрела на Забаву, невольно любуясь ею и остро, горестно сознавая ее превосходство. Как красива была Путятина дочь, как нарядна и ловка, как горда своей статью, родом и богатыми уборами! Кто перед ней Медвянка, дочка ремесленного старосты из сторожевого городка, — почти ничто. Медвянка не привыкла чувствовать себя хуже кого-то и оттого переживала унижение особенно тяжело. Она бросила взгляд в сторону Явора: а он что поделывает? Рядом с ним сидел теперь светловолосый витязь в синей шелковой рубахе, расшитой серебром, с красной вставкой на груди, — Ведислав Ратиборич. Он убеждающе говорил что-то Явору, положив руку ему на плечо.
— О чем это они? — невольно вслух спросила пораженная Медвянка.
— Кто? — Вереха услышал ее возглас и проследил за взглядом девушки. — Да Явор с Ратиборичем побратимы, я так слыхал, они с отроческих лет дружатся.
Медвянка отвернулась со стыдом и досадой. Побратим Ратиборова сына — вот уж чего она не ждала! И это Явор, которого она чуть ли не трусом назвала! Медвянка уже жалела, что пошла на этот пир, — он принес ей больше смущения и огорчения, чем радости. Теперь ей хотелось только, чтобы князь с дружиной скорее ушел и в Белгороде все стало по-прежнему.
Дотемна бояре, гриди и отроки плясали в палате, а народ во дворе и на площади детинца перед княжескими воротами. На весь Белгород разносились звуки рожков и трещоток, песни, смех, плесканье ладоней, удалые и веселые крики. Веселье, как огонь, гонит прочь беды и напасти — в это твердо верили славяне, оттого так много песен и плясок провожает славянина во всем земном пути от колыбели до могилы. Чем горячее веселье, тем удачнее будет предстоящее дело, — и в теплый свежий вечер месяца травеня белгородцы сделали все, что могли, желая князю удачного похода.
Через день на самой заре большая княжеская дружина выступала в поход. Рассвело рано, прохладный утренний ветерок тянул из близкой степи свежие запахи растущих и расцветающих трав. Старик Обережа сам вывел из конюшни светло-серого, почти белого, княжеского жеребца под нарядным красным седлом и с золочеными звоночками и бляшками на сбруе. Сотни глаз на широком дворе следили, не заденет ли конь порога, — это было бы дурным знаком перед ратной дорогой. Но конь вышел легко, и сотни радостных криков разорвали тишину: боги благословляют новый поход. Отроки приняли повод из рук старика и повели коня к крыльцу, где ждал его светлый князь. Детские кинулись выводить своих коней, в мелькании их красных плащей двор казался охваченным пламенем.
Привычным ровным порядком ближняя княжеская дружина выезжала из детинца. Весь Белгород наполнился топотом сотен ног и копыт, конским ржаньем, звоном оружия.
Мирное население Белгорода тоже поднялось спозаранку и вышло проводить князя с дружиной. Наряженные, как на праздник, ремесленники Окольного города с семьями, жены и дети уходящих гридей, растревоженные сборами в поход и прощаньем, толпились на улицах, у ворот и на стене крепости, приветственно кричали, махали руками и шапками, тянулись, стараясь еще хоть раз увидеть своих среди дружинных рядов. Кто-то надеялся на будущую добычу, но больше семьи уходящих желали снова увидеть своих родичей живыми.
«Свете мой светлый, соколе мой ясный, куда ты от меня отлетаешь, на кого меня и малых наших детушек покидаешь? » — то там, то здесь принимались причитать женщины.
А дети шумными стайками бежали следом за полками, стараясь разглядеть своих отцов и убедиться, что отец — среди всех первый!
Лучше всех, конечно, выглядели гриди-детские. До битв было еще далеко, но для проводов князь велел им надеть шеломы и кольчуги. Дорогие и прочные доспехи сверкали на солнце стальной чешуей, и ближняя дружина Владимира казалась волшебным полком морских витязей, которых премудрый князь-чародей умел вызывать из моря для обороны своего города. И каждый из бегущих следом и сидящих на тынах мальчишек, даже те, которым по малолетству еще не полагалось и штанов, с восторгом и завистью разглядывал их коней и оружие. И каждый отчаянно мечтал скорее вырасти, стать таким же сильным, уйти в Киев и наняться на службу к прославленному князю Владимиру-Солнышку, ходить с ним в походы за добычей и славой!
Впереди детских ехал сам светлый князь Владимир Святославич со своими старшими сыновьями и ближними воеводами. Багряный плащ за плечами овевал его цветом священного живого пламени, золоченые узорные бляшки на груди горели под солнцем так, что было больно смотреть. Казалось, сам он разливает вокруг себя золотые лучи, как красное солнце, идущее по небосклону. Глядя на него, женщины утирали слезы со щек, веря, что всем известная удача князя-Солнышка убережет в походе их близких, поднимали повыше маленьких детей, чтобы они посмотрели на него, чтобы хоть случайный взгляд любимого богами князя послужил им защитой от бед.
Княжеское войско постепенно выходило из ворот крепости. Белгородская знать смотрела с заборола, как по берегу уходит прочь от города конная дружина, как багряным листком клена трепещет на ветру впереди плащ Владимира Красна Солнышка. Стоял на забороле и Обережа — в длинной белой рубахе, вышитой волшебными узорами, со множеством оберегов и длинным ножом на поясе, с ожерельем из медвежьих зубов на шее, с высоким посохом в руках, на верхушке которого была вырезана медвежья голова. Опираясь на посох, Обережа смотрел вслед дружинам. Он был уже очень стар — семи десятков прожитых им лет хватило бы на две жизни.
Он пережил нескольких князей, сменявших друг друга в Киеве, видел новое святилище древних богов, которое молодой князь устроил в Киеве семнадцать лет назад. Видел он и то, как двенадцать кметей волокли потом Перунов идол вниз по Боричеву току, колотя его палками, как лиходея. Казалось, попран Мировой Закон, разорвана связь потомков и предков, Земля-Мать не стерпит подобного оскорбления! Но Земля устояла, и Небо не рухнуло, и Мировой Закон сохранил свою силу. И Обережа, хоть и был уже стар, научился новой истине. Можно сбросить в Днепр идол Перуна — идол ведь только дубовая колода, не в ней же пребывает сам Небесный Воин, это знают и малые дети. Можно побить на куски каменные идолы Макоши и Дажьбога — они простят, солнце будет светить и трава вырастет по весне, как и тысячи лет назад. Можно засыпать землей очаг жертвенника — труд на полях, гибель в сражениях, ежегодные и ежедневные, тоже жертвы, и их не отвергают боги. Но никакому князю не по плечу переделать мир и изменить Мировой Закон. Все пройдет, но останется родная земля, древняя и прекрасная земля русская. Можно по-разному мыслить ее благо, но тот, кто честно желает блага ей, не будет ею отвергнут и забыт потомками. И сейчас Обережа просил у богов счастья и удачи князю Владимиру, все силы отдававшего трудам и битвам за благо этой земли.
Но вот дружина ушла, в Белгороде разом стало пусто и непривычно тихо. Многодневный шумный праздник кончился, будничные заботы по-хозяйски шагнули на порог. За прошедшие недели белгородцы позабыли, что такое будни, и теперь на сердце у всех сделалось серо и скучно. Но ничего не поделаешь: потехе — краткий час, делу — долгое время. Князю свои заботы, дельному люду свои. Вспоминая каждый о своих делах, белгородцы постепенно потянулись к надворотной башне, где была лестница вниз. По пути они почтительно кланялись и епископу, и волхву. Почитать волхвов каждый был приучен с детства, а почтения к епископу требовал князь. Простые люди делали и то и другое, чтобы не разгневать никого, кто обладает властью над землей и небом.
Вслед за всеми пошел и старшина городников Надежа со своим семейством. За прошедшие недели он привык к Гостемиру, и теперь ему было грустновато, словно он проводил в поход родича. Лелея, напротив, была довольна, что избавилась от постояльцев и чужие люди больше не будут путаться у нее под ногами на собственном дворе. Зайка то и дело дергала за руки родителей: «А вы видали? А почему так? А это кто был? » Ярких воспоминаний этих дней ей еще надолго хватит для игр и разговоров.
Медвянка отстала от родичей и все постреливала глазами по сторонам, словно украдкой искала кого-то. Для нее это утро было радостным втройне. Она наслаждалась блестящим зрелищем уходящих дружин, радуясь и тому, что с их уходом к ней возвращается прежняя воля и привычное положение первой красавицы Белгорода. Шумная и пестрая толпа киевлян и прочих гостей схлынула, Забава Путятична уехала восвояси в Киев, все взоры снова были обращены к одной Медвянке, и она ликовала, как княгиня, сумевшая отбить нашествие и вернуть себе свой золотой престол. Только одно омрачало ее радость — мысль о Яворе. Украдкой Медвянка высматривала его все утро, но не увидела ни разу и уже готова была испугаться — не передумал ли тысяцкий, не отпустил ли его в чудской поход?
Одумавшись, Медвянка жалела, что так обидела его. Знала она и о том, что Сияна не побоялась заступиться за Явора, защитить его от напрасного бесчестья. Этот поступок подруги пробудил в душе Медвянки неясные угрызения совести — ведь она не хуже Сияны знала смелый нрав и заслуги Явора. Теперь она побаивалась, что сам Явор тоже оценит заступничество боярышни, втайне ревновала к Сияне, и ей не терпелось увидеть Явора и убедиться, что он по-прежнему ее любит. Но слово не воробей, — не идти же к нему теперь просить прощения! Обидеть и прогнать намного легче, чем позвать назад и повиниться; у Медвянки не хватило бы прямодушия и силы на такой поступок. Однако она не возражала бы, если б Явор вернулся сам, и в душе надеялась на это.
Возле Обережи девушка задержалась.
— Дедушко! — негромко, почтительно окликнула Медвянка волхва. Волхв обернулся к ней. — Дедушко, а как по-твоему, долго князь в походе пробудет? — спросила она. На самом деле поход и княжеская дружина уже мало ее занимали, но ей не хотелось уходить со стены так скоро.
— Не короче часа, да не дольше времени, — размеренно, словно сам хозяин луны Числобог, ответил старик. — Да лучше бы ему сперва свою землю оборонить, а после уж чужой искать. А, Яворе? — неожиданно спросил он, подняв глаза выше лица Медвянки.
— На то и пошел чужую искать, чтобы свою оборонять лучше, — раздался позади нее голос Явора. Незаметно подойдя, он оказался за спиной Медвянки. — Кривичи и словены не хотят давать воев, чтобы нижние земли от степи оберегать, вот князь за боями и пошел. Нам же здесь спокойнее будет!
При одном его имени лицо Медвянки разом прояснилось. Быстро обернувшись, девушка блестящими глазами глянула ему в лицо. И он показался ей не таким, как обычно, — он был скован и тайно раздосадован и старался не смотреть на нее. А Медвянка была сейчас хороша: веселая и задорная, в белой рубахе, обшитой золотыми ленточками, она была похожа на огонек, на красный цветок папоротника, дразнящий взор, но не дающийся в руки. И так же, как раньше Явор искал ее взгляда, она была полна решимости заставить его снова смотреть на нее.
Явор не мог пройти мимо нее и остановился, хотя дал себе слово, что не будет разговаривать со строптивой девицей, — хватит делать из себя посмешище. «Да плюнь ты и забудь! — убеждал его побратим Ведислав, которому одному он и мог рассказать свою печаль. — Не одна звезда на небе, не одна и девка красная на белом свете! Вот ворочусь из похода, сам тебе в Киеве невесту найду, да не посадскую, а из боярышень! И с приданым найдем, и красивую найдем, не плоше той. Да и что красота — сердце было бы живое да горячее, там и счастье». Соглашаясь с побратимом, Явор старался гнать прочь мысли о Медвянке, уверял сам себя, что больше на нее и не взглянет… Но те несколько дней, что он ее не видел, показались ему целым месяцем, притом месяцем груденем — темным, хмурым и холодным.
Гордость дала бы Явору сил идти прочь, не глядя на Медвянку, но она, словно задавшись целью рушить все его замыслы, вдруг сама обратилась к нему.
— Да уж куда спокойнее, с таким-то воином! — воскликнула она, бросив на Явора блестящий, вызывающий взгляд. — Ты же, Яворе, воевода знатный — только печенеги тебя увидят, так со страху с коней попадают, только и останется их в вязанки вязать да с воза на торгу продавать!
— Да ладно тебе, не смейся! — нахмурясь, неохотно ответил Явор, досадуя на себя и избегая смотреть ей в глаза. — Сама знаешь, я в княжескую дружину просился, да тысяцкий меня не отпустил.
— Нельзя, нельзя тебе отсюда уходить! — воскликнула Медвянка в преувеличенном испуге. — Князь ушел — еще полбеды, а вот ежели прознают печенеги, что Явора-десятника в Белгороде нет, — вот тут и жди набега!
— Помолчи, беды накличешь! — прервал ее Явор. — В прошлое лето не видала ты печенегов близко, а то бы не смеялась.
И до размолвки Явор не позволил бы Медвянке смеяться над этим — слишком хорошо знал, каким трудом и какой кровью достается мир для русских городов. Он нарочно говорил с девушкой резко: надеялся, что она смутится, пусть даже рассердится, только бы отвела свои блестящие, смеющиеся глаза.
— А я и не над ними смеюсь! — быстро ответила Медвянка, игриво поводя глазами. Она была довольна, что вызвала-таки Явора на разговор, но лукавый русалочий дух толкал ее и теперь все делать ему наперекор. Раньше Явор искал ее взгляда — она отворачивалась. Теперь он отворачивался, а она заглядывала ему в глаза, наслаждаясь замешательством этого сильного, гордого и такого уважаемого, как оказалось, человека. Она уже убедилась, что не утратила власти над ним, и совсем повеселела. Пусть она и не так хороша, как Забава Путятична, но свое у нее не отнимется!
— А над кем же? — Явор наконец глянул ей в глаза — так сурово, словно хотел отбросить ее этим взглядом, — решительно положил руки на пояс и подвинулся к ней. Своего он достиг — Медвянка живо отскочила в сторону.
— Пошел молодец на войну с топором,
Разбил молодец кисель с молоком!
А кашу-горюшу в полон захватил,
Пироги-вороги все сказнил! —
задорно пропела она, приплясывая на месте.
— Медвянко! — закричал от башни старший городник. — Куда опять запропала?
Не оглянувшись больше на Явора, Медвянка убежала на зов. Явор вздохнул, с тоской провожая ее глазами. Любовь и гордость боролись в его сердце; он не робел перед врагами, но кареглазая девушка с медово-золотистой косой лишала его сил. Сияющие и вечно смеющиеся глаза Медвянки заворожили, заморочили его, а против ворожбы бессилен меч, бесполезна кольчуга. Медвянка была как ясно солнышко, то жгущее, то ласкающее своими лучами, и нельзя было не любить ее. Она была его несчастьем, его проклятьем, и Явор настойчиво искал в своем прошлом какой-нибудь нарушенный зарок, вину перед богами, за которую они послали ему эту проклятую любовь.
Не чисто поле меня сгубило,
Не буйны ветры занесли на чужую добычу,
Не каленой стрелой доставал я белых лебедей,
Не мечом-кладенцом хотел я бить ворогов,
А сгубила молодца краса красной девицы, —
вспомнились ему слова старой песни. Огоньком пляшущая впереди фигура Медвянки тянула его к себе, как цветок папоротника в темном лесу. Явору было стыдно и перед собой, и перед людьми вокруг, но он ничего не мог с собой поделать.