Дюма Александр. Бастард де Молеон

   – О, это был мой несчастный друг, благородный великий магистр! – воскликнул рыцарь. – Сеньор, вы похожи как две капли воды на его светлость дона Фадрике.
   – Неужели? – улыбнулся незнакомец. – Да, странное сходство… братское…
   – Быть этого не может! – прошептал Аженор, почти с ужасом вглядываясь в арагонца.
   – Отправляйтесь в ближайший город, господин рыцарь, – продолжал незнакомец, – продайте бриллианты еврею и передайте командиру испанского отряда, что дон Энрике де Трастамаре – пленник капитана Каверлэ… Спокойно, я вижу даже сквозь ваши латы, как вы дрожите. Не забывайте, что на нас смотрят.
   Аженор в самом деле дрожал от изумления. Он поклонился графу с большим, чем, наверное, следовало бы, почтением, и пошел к Каверлэ, который, наполовину сократив ему путь, двинулся навстречу ему.
   – Ну что? – спросил он, кладя руку на плечо Аженора. – Он наговорил тебе много красивых, золотых слов, а ты и уши развесил, мой мальчик!
   – Капитан, слова этого торговца поистине золотые, – ответил Аженор, – потому что он указал мне способ, как еще до вечера заплатить вам выкуп.
   – Десять тысяч экю золотом?
   – Десять тысяч.
   – Нет ничего проще, – подойдя к ним, сказал незнакомец. – Рыцарь доедет до места – он знает его, – где я поместил кое-какие деньги. Он привезет тебе эти деньги – десять мешочков, по тысяче экю золотом в каждом. Тебе дадут потрогать это золото, чтобы ты не сомневался, а когда ты убедишься, что золото останется в твоих сундуках, ты меня отпустишь. Разве я прошу многого? Ну, договорились?
   – Договорились. Черт побери, договорились, если ты это сделаешь! – воскликнул Каверлэ, которому казалось, что он видит сон. Потом, повернувшись к лейтенанту-немцу, сказал:
   – Этот малый дорого себя ценит. Посмотрим, заплатит ли он.
   Аженор взглянул на графа.
   – Господин де Молеон, – сказал тот, – на память о доброй услуге, которую вы мне оказываете, и в знак признательности, которую я питаю к вам, давайте обменяемся конями и мечами, согласно братскому обычаю рыцарей. Может быть, вы и потеряете при обмене, но позднее я вознагражу вас за это.
   Аженор поблагодарил. Каверлэ, услышав это, расхохотался.
   – Он же тебя грабит, – шепнул он молодому человеку. – Я видел его коня, он твоего не стоит. Дело ясное, он не рыцарь, не торговец, не еврей, он араб.
   Граф спокойно сел за стол, подав знак Мюзарону составить еще одну расписку, а когда та была готова, Аженор, который поручался за графа, поставил крест, как он раньше сделал на собственной расписке. Когда капитан Каверлэ со свойственной ему тщательностью рассмотрел ее, рыцарь отправился в Шалон, чьи башни виднелись на том берегу Соны.
   Все произошло так, как сказал граф. В седле Аженор нашел небольшой мешочек с бриллиантами. Он продал их на двадцать тысяч экю, потому что графу, до нитки обобранному Каверлэ, было необходимо снова наполнить свой кошелек; потом, на обратном пути разыскал капитана-испанца, о котором говорил ему дон Энрике де Трастамаре, рассказал обо всем, что случилось с графом, и тот со своими людьми проводил Аженора до маленького леска, что находился в четверти льё от лагеря Каверлэ; испанцы там остановились, Аженор поехал дальше.
   Все прошло гораздо честнее, чем на то надеялся рыцарь. Каверлэ считал и пересчитывал золотые экю, тяжело вздыхая, ибо лишь теперь ему пришла мысль, что с человека, который расплатился так быстро, он мог бы потребовать вдвое больше, чем запросил, и не получил бы отказа.
   Но надо было принимать решение и, поскольку рыцарь точно сдержал слово, не позорить себя.
   Поэтому Каверлэ разрешил молодым людям ехать, но тем не менее напомнил Аженору, что тот остается его должником, обязан выплатить за себя тысячу турских ливров и прослужить в его отряде целую кампанию.
   – Я очень надеюсь, что вы никогда не вернетесь к этим бандитам, – заметил граф, когда они оказались на свободе.
   – Увы! – вздохнул Аженор. – И все-таки возвращаться придется.
   – Я заплачу сколько потребуется, чтобы вас выкупить.
   – Вы не сможете выкупить моего слова, ваша светлость, так как я его уже дал, – возразил Аженор.
   – Черт побери, я ведь не давал слова! – воскликнул граф. – И я повешу Каверлэ, это так же верно, как и то, что мы с вами еще живы. Лишь тогда я не буду жалеть, что мои золотые экю попали к нему.
   Тут они подъехали к лесу, где укрылся капитан-испанец со своими копейщиками, и Энрике, радуясь, что отделался так дешево, вновь оказался среди друзей.
   Таков был исход той переделки, в которую вместе попали граф и рыцарь; граф выпутался из нее благодаря данному рыцарем слову.
   С другой стороны, Аженор, который отправился в путь без денег и без друзей, теперь почти разбогател и приобрел покровительство графа.
   Насчет этого Мюзарон высказал множество соображений, одно глубокомысленнее другого, но все эти философические суждения хорошо известны еще с древних времен, чтобы мы их здесь пересказывали.
   Однако свои рассуждения Мюзарон заключил слишком важным вопросом, о котором мы умолчать не можем.
   – Сеньор, я не совсем понимаю, – обратился он к графу, – почему вы, имея в вашем распоряжении два десятка копейщиков, ехали с одним оруженосцем и двумя-тремя слугами.
   – Потому, милостивейший государь, – рассмеялся граф, – что мой брат, король дон Педро, разослал по всем дорогам, ведущим из Испании во Францию, лазутчиков и убийц. Блестящая свита выдала бы меня, а я желал сохранить инкогнито. Ночная тьма подходит мне больше, нежели яркий день. К тому же я хочу, чтобы потом говорили: «Энрике уехал из Испании с тремя слугами, а вернулся с целой армией. Дон Педро, наоборот, имел в Испании армию, а уехал из нее в одиночестве».
   – Братья! Они братья… – прошептал Аженор.
   – Дон Педро убил моего брата, – продолжал Энрике де Трастамаре, – и я отомщу за него.
   – Сеньор, – обратился к Молеону Мюзарон, улучив минутку, когда граф был занят разговором со своим лейтенантом, – это повод, чтобы его милость Энрике де Трастамаре не платили за себя еще раз десять тысяч экю золотом.
   – Как он похож на доблестного великого магистра. Ты заметил, Мюзарон?
   – Сеньор, дон Фадрике был белокурым, а этот рыжий, – ответил оруженосец, – у великого магистра глаза были черные, а у этого серые. У дона Фадрике был орлиный нос, а у дона Энрике – клюв стервятника; тот был гибкий, а этот – тощий; у дона Фадрике на щеках был румянец, а у его милости Энрике де Трастамаре проступает кровь: не на дона Фадрике он похож, а на дона Педро. Это два стервятника, мессир Аженор, два стервятника.
   «Это правда, – подумал Молеон, – и сцепились они над телом голубки».

XIV. Каким образом Бастард де Молеон вручил королю Карлу V перстень его свояченицы, королевы Бланки Кастильской

   В саду прекрасного, хотя во многих частях еще не достроенного дворца, что высился на улице Сен-Поль,^[90] прохаживался мужчина лет двадцати пяти-двадцати шести, одетый в длинную, с бархатными отворотами темную мантию, перепоясанную витым шнуром, кисточки которого свисали почти до земли. Вопреки обычаям той эпохи, у него не было ни шпаги, ни кинжала, не было ни одного отличительного знака благородного происхождения. Единственной драгоценной вещью, которую он носил, был своеобразный маленький венец из золотых лилий на острие бархатной шапки. Мужчина этот обладал всеми чертами чистейшей французской породы: у него были белокурые, коротко – признак знатного происхождения – подстриженные волосы, голубые глаза и каштановая бородка; лицо, хотя и выдавало указанный нами возраст, не было отмечено печатью страстей, а его серьезное, вдумчивое выражение обнаруживало человека глубоких мыслей, привыкшего к долгим размышлениям. Изредка он останавливался, склоняя голову на грудь и опуская руку, которую начинали лизать две крупные борзые, что в такт ему вышагивали рядом – они останавливались, когда он замедлял шаг, и сразу же двигались за ним, когда он шел дальше.
   Недалеко от мужчины стоял, прислонившись к дереву, молодой, беззаботный паж, державший на рукавице в колпачке сокола и подразнивающий хищную птицу, которую по золотым бубенчикам можно было признать за его любимицу.
   Издали, из всех укромных уголков сада, слышалось веселое щебетанье птиц, вступивших во владение цветами и рощами нового королевского жилища. Этот мужчина с задумчивым лицом был не кто иной, как регент Карл V, который управлял французским королевством (король Иоанн, его отец, раб своего слова, находился в плену в Англии) и строил этот новый, прекрасный дворец, чтобы заменить Луврский замок,^[91] и дворец в Сите^[92] где трудолюбивый монарх – единственный из наших королей, кого потомки нарекут Мудрым, – не обретал достаточно уединения и покоя.
   В аллеях сновали взад-вперед многочисленные слуги, а нетерпеливый клекот сокола, отдаленное щебетанье птиц и голоса слуг иногда, словно раскат грома, перекрывало рычание огромных, выписанных королем Иоанном из Африки львов, которых держали взаперти в глубоких ямах.
   Король Карл V прогуливался по аллее сада; дойдя до определенного места, он возвращался назад, чтобы не терять из виду парадный вход дворца, шесть внешних ступеней которого вели на террасу, куда выводила эта аллея.
   Время от времени он останавливался, устремляя глаза на эту дверь: казалось, он ждал, что из нее кто-то выйдет, хотя он явно поджидал кого-то с нетерпением; всякий раз, когда надежда его не оправдывалась, на его лице не обнаруживалось ни малейшего признака недовольства, и он продолжал прогуливаться тем же размеренным шагом и с той же грустной невозмутимостью.
   Наконец на верхней ступени появился одетый в черное человек, который держал в руках табличку из черного дерева и пергаменты. Он окинул взглядом сад, куда собирался сойти, и, завидев короля, направился прямо к нему.
   – Вот вы и пришли, доктор, я ждал вас, – сказал Карл, направляясь навстречу ему. – Вы из Лувра?
   – Да, сир.
   – Прекрасно! Вернулся ли хоть один гонец от моих посольств?
   – Ни одного. Правда, два рыцаря, которые, похоже, проделали долгий путь, прибыли только что и настоятельно просят чести быть представленными вашему величеству; по их словам, они должны сообщить сведения первостепенной важности.
   – И что вы решили?
   – Я привел их сюда, и они ждут решения короля в зале дворца.
   – Есть новости от его святейшества папы Урбана Пятого?
   – Нет, сир.
   – Есть ли известия от Дюгеклена, которого я к нему послал?
   – Пока нет, но совсем скоро мы сможем принять его здесь, ведь десять дней назад он писал вашему величеству, что выезжает из Авиньона.^[93]
   Несколько минут король оставался задумчивым и почти озабоченным; потом, словно что-то решив для себя, сказал:
   – Хорошо, доктор, давайте посмотрим почту.
   И король, дрожа от волнения, как будто каждое письмо должно было принести ему весть о новом несчастье, устроился в увитой жимолостью беседке, куда сквозь листву пробивались мягкие лучи августовского солнца.
   Тот, кого король называл доктором, раскрыл папку, которую держал под мышкой, и достал несколько больших писем. Он наугад вскрыл одно из них.
   – Ну что? – спросил король.
   – Послание из Нормандии, – ответил доктор. – Англичане сожгли один город и два селения.
   – Несмотря на перемирие и договор в Бретиньи,^[94] который обходится так дорого! – прошептал король.
   – Что вы сделаете, сир?
   – Я пошлю денег, – ответил король.
   – Послание из Фореза.
   – Читайте.
   – Отряды наемников бесчинствуют на берегах Соны. Разграблено три города, скошены хлеба, разорены виноградники, угнан скот. Наемники продали сто женщин.
   Король закрыл лицо руками.
   – Но разве Жак де Бурбон^[95] не в тех краях? – спросил он. – Он обещал избавить меня от этих бандитов!
   – Подождите, – попросил доктор, вскрывая третье письмо. – Вот письмо, где говорится о нем. Он встретил наемные отрады в Бринье, дал бой, но…
   – Но?! – повторил король, беря у него из рук письмо. – Что там еще случилось?
   – Прочтите сами, сир.
   – Разбит и погиб! – пробормотал король. – Принц из королевского дома Франции убит, прикончен этими бандитами. И наш святой отец молчит. А ведь от Авиньона до Парижа не так далеко.
   – Что прикажете, сир? – спросил доктор.
   – Ничего! Вы хотите, чтобы я приказывал в отсутствие Дюгеклена? А нет ли среди писем послания от моего брата, короля Венгрии?^[96]
   – Нет, сир, – робко ответил доктор, видя, как постепенно накапливается груз бед, обрушивающихся на несчастного короля.
   – Что в Бретани?
   – Война по-прежнему в разгаре, граф де Монфор^[97] добился превосходства. Карл V воздел к небу не столько печальный, сколько мечтательный взгляд.
   – Великий Боже! – прошептал он. – Неужели оставишь ты Францию? Мой отец был добрым королем, но слишком воинственным; я же, Господи, благоговейно принял испытания, что ты мне ниспослал; я всегда стремился сберечь кровь твоих созданий, считая тех, над кем ты меня поставил, людьми, за которых я должен держать ответ перед тобой, а не рабами, чью кровь я могу проливать по своей прихоти. И все-таки никто не отблагодарил меня за мою человечность, даже ты, Господи! Я хочу воздвигнуть преграду варварству, что отбрасывает мир в хаос. Намерение это благое, я уверен, но ведь никто не помогает мне, никто меня не понимает!
   И король в задумчивости опустил на руку голову.
   В эту секунду послышался громкий звон фанфар и до рассеянного слуха короля донеслись приветственные крики с улицы. Паж перестал дразнить сокола и вопрошающе посмотрел на доктора.
   – Ступайте и посмотрите, что происходит, – сказал ему доктор. – Сир, вы слышите фанфары? – повернувшись к королю, спросил он.
   – Государь, это мессир Бертран Дюгеклен, возвращающийся из Авиньона, входит в город, – сообщил прибежавший назад паж.
   «Пусть приходит с миром, – подумал король, – хотя возвращается он с большей, чем мне хотелось бы, помпой».
   И он живо поднялся, спеша навстречу Д юге клену; но не успел он дойти до конца аллеи, как под сводом листвы появилась большая колонна людей, хлынувших в садовые ворота; то были ликующие горожане, стражники и рыцари; они окружали крупноголового и широкоплечего человека среднего роста, у которого были кривые ноги из-за постоянной езды верхом.
   Это был мессир Бертран Дюгеклен; лицо у него было простое, но доброе, глаза светились умом; он улыбался и приветствовал горожан, стражников и рыцарей, осыпавших его благословениями.
   В этот момент на другом конце аллеи показался король; все склонились в поклоне, а Бертран Дюгеклен быстро сбежал по лестнице, спеша изъявить почтение государю.
   «Они падают передо мной ниц, – шептал про себя Карл, – но улыбаются Дюгеклену, они уважают меня, но не любят. Он ведь олицетворяет ту ложную славу, которая неотразимо действует на их пошлые души, я для них олицетворяю мир, который для этих недальновидных людей означает позор и покорность. Эти люди принадлежат своему времени, а я – другому, и я скорее сведу их всех в могилу, чем стану навязывать им перемены, не соответствующие ни их вкусам, ни их привычкам. Однако, если Бог даст мне силы, я им не уступлю».
   Потом, спокойно и благожелательно посмотрев на воина, преклонившего перед ним колено, король громко сказал:
   – Добро пожаловать, – и протянул Дюгеклену руку с тем изяществом, которое, словно нежный аромат, исходило от него.
   Дюгеклен припал к королевской руке.
   – Славный король, вот я и приехал, – поднимаясь с колен, сказал рыцарь. – Я, как изволите видеть, поспешил и привез новости.
   – Добрые? – спросил король.
   – Да, сир, очень добрые. Я собрал три тысячи копейщиков.
   Народ, узнав о подкреплении, которое привел им храбрый полководец, встретил эту новость одобрительными возгласами.
   – Это весьма кстати, – ответил Карл, не желая смущать радость, которую слова Дюгеклена вызвали среди восхищенных людей.
   Потом он тихо шепнул Дюгеклену:
   – Увы, мессир, не было нужды набирать еще три тысячи копейщиков, лучше бы сократить их количество на шесть тысяч. Нам всегда будет хватать солдат, если мы будем знать, как их использовать.
   И, взяв под руку славного рыцаря, очарованного подобной честью, король поднялся с ним по лестнице, прошел сквозь толпу горожан, придворных, стражников, рыцарей и женщин, которые, видя доброе согласие, установившееся между королем и полководцем – все возлагали на это согласие свои надежды, – кричали «ура» так громко, что потолки дрожали.
   Карл V, приветствуя всех взмахом руки и улыбкой, провел бретонского рыцаря в большую галерею (она предназначалась для аудиенций), примыкавшую к его покоям. Толпа провожала их криками, которые были слышны даже тогда, когда король закрыл за собой дверь.
   – Сир, с помощью Неба и любви этих славных людей, – начал Бертран, светясь радостью, – вы вернете себе все свое наследство, и я твердо уверен, что через два года удачной войны…
   – Но чтобы вести войну, Бертран, нужна армия, необходимо много денег, а у нас их нет.
   – Пустяки, сир! – воскликнул Бертран. – Обложив небольшой податью села…
   – У нас больше их не осталось, мой друг, англичанин опустошил все, а наши славные союзники, отряды наемников, подобрали все, что пощадил англичанин.
   – Сир, вы наложите подушную подать в один франк на духовенство, будете брать себе десятую часть церковной десятины: ведь церковь давно собирает с нас эту десятину.
   – Для этого я и посылал вас к нашему святому отцу, папе Урбану Пятому, – ответил король. – Дает ли он нам разрешение на сбор этой мзды?
   – О, совсем наоборот, он сетует на бедность духовенства и просит денег! – воскликнул Бертран.
   – Вы прекрасно понимаете, мой друг, – с грустной улыбкой заметил король, – что здесь мы бессильны что-либо сделать.
   – Да, сир, но он оказывает вам великую милость.
   – Всякая милость, которая дорого обходится, Бертран, – заметил Карл V, – это не благодеяние для короля, чьи сундуки пусты.
   – Сир, папа бесплатно дарует ее вам.
   – Тогда говорите скорее, Бертран, что эта за милость.
   – Сир, сейчас наемные отряды превратились в бич Франции, не правда ли?
   – Ну, разумеется. А что, папа нашел способ избавиться от них?
   – Нет, сир, это не в его власти. Но он отлучил наемников от церкви.
   – Ах, какая жалость! Это окончательно нас доконает! – в отчаянии воскликнул король, тогда как Бертран, с торжествующим видом сообщивший эту новость, растерялся. – Из воров они превратятся в убийц, из волков станут тиграми; среди них, наверное, еще оставалось несколько человек, которые боялись Бога и сдерживали остальных. Теперь им нечего больше терять, и они не пощадят никого. Мы погибли, мой бедный Бертран!
   Достойный рыцарь знал глубокую мудрость и проницательный ум короля. Дюгеклен обладал ценным качеством для человека, занимающего подчиненное положение: он уважал суждения, превосходящие его разумение; поэтому он задумался, и природный здравый смысл подсказал ему, что король все понял правильно.
   – Верно, – согласился он, – они славно посмеются, узнав, что наш святой отец обошелся с ними как с христианами. Но зато с нами они станут обходиться как с магометанами^[98] и евреями.
   – Ты прекрасно понимаешь, мой дорогой Бертран, в какое неприятное положение мы попали, – сказал король.
   – Я, действительно, не подумал об этом, – признался рыцарь, – а еще полагал, будто сообщил вам добрую весть. Не угодно ли вам, чтобы я вернулся к папе и посоветовал ему не спешить?
   – Спасибо, Бертран, – поблагодарил король.
   – Простите меня, сир, – сказал Бертран. – Признаться, посол из меня плохой. Мое дело – вскочить в седло и мчаться в бой, когда вы приказываете мне: «На коня, Геклен, и вперед!» Но, сир, право слово, во всех вопросах, которые решаются не ударами меча, а росчерками пера, я плохой политик.
   – И все-таки, если ты хочешь мне помочь, дорогой мой Бертран, еще ничего не потеряно, – успокоил его король.
   – Почему, сир, вы спрашиваете, хочу ли я вам помочь?! – воскликнул Дюгеклен. – Я твердо знаю, что хочу. И отдаю вам все – мою руку, мой меч, всего себя!
   – Но ты не сможешь меня понять, – вздохнул король.
   – Ах, сир, видимо, это и так, – ответил рыцарь, – ибо голова у меня слегка твердовата, в чем, кстати, мне сильно повезло, ведь меня много раз по ней били, и, не сотвори ее природа такой прочной, не сидеть бы ей сегодня на моих плечах.
   – Я не прав, говоря, что ты не сможешь меня понять, мой дорогой Бертран, мне следовало бы сказать, что ты не захочешь этого.
   – Как это я не захочу? – удивился Бертран. – Разве я могу не захотеть того, чего желает мой король?
   – Не горячись, мой дорогой Бертран. Ведь мы вообще хотим лишь того, что отвечает нашей природе, нашим привычкам и нашим склонностям, а то, о чем я хочу тебя просить, сначала покажется тебе необычным и даже странным.
   – Говорите, сир, – попросил Дюгеклен.
   – Бертран, ты ведь знаешь французскую историю? – спросил король.
   – Не слишком хорошо, сир, – ответил Дюгеклен. – Знаю немного историю Бретани, потому что это моя родина.
   – Но, надеюсь, ты слышал о тех великих поражениях, которые множество раз ставили французское королевство на край гибели.
   – Конечно слышал, сир. Ваше величество хочет, вероятно, сказать, к примеру, о битве при Куртре,^[99] в которой погиб граф д'Артуа, о битве при Креси,^[100] откуда бежал король Филипп де Валуа, и, наконец, о битве при Пуатье, когда попал в плен король Иоанн.
   – Так вот, Бертран, ты когда-нибудь задумывался, какие причины привели к поражению в этих сражениях? – спросил король.
   – Нет, сир, я стараюсь думать как можно меньше, меня это утомляет.
   – Да, я понимаю тебя. А я задумался и нашел их причину.
   – Правда?
   – Да, и сейчас открою ее тебе.
   – Слушаю вас, сир.
   – Ты обращал внимание, что, едва французы вступают в сражение, они – в отличие от фламандцев, которые прикрываются копьями, или англичан, которые прячутся за кольями, – вместо того чтобы использовать свое преимущество, когда наступает благоприятный для них момент, кучей, наперегонки бросаются в атаку, забывая о позиции? У всех лишь одна забота – первым домчаться до врага и нанести ему самый эффектный удар. Этим объясняется отсутствие единства, ведь никто никому не подчиняется, каждый действует как ему вздумается, слушает лишь тот голос, что кричит: «Вперед!» По этой причине фламандцы и англичане, люди серьезные и дисциплинированные, которые подчиняются приказам одного командующего, наносят удар своевременно и почти всегда разбивают нас.
   – Правильно, так все и происходит, – согласился Дюгеклен. – Но разве есть способ помешать французам атаковать, если они видят перед собой врага?
   – Именно этот способ и надо найти, мой славный Дюгеклен, – сказал Карл.
   – Это можно было бы сделать, если бы нас вел король, – заметил рыцарь. – Наверное, его голос услышали бы.