Дюма Александр. Бастард де Молеон

   – В Аиссу! – воскликнул молодой человек.
   – Вы знакомы с ней?
   – Конечно.
   – Почему же тогда вам не известно, что этот гнусный басурман хочет уложить ее в постель к королю?
   – Замолчите, пожалуйста! – вскричал рыцарь, повернув к спутнице свое мертвенно-бледное лицо. – Умоляю, не говорите так об Аиссе, если вы не желаете, чтобы наша дружба умерла, еще не родившись.
   – Но почему вы требуете, сеньор, чтобы я говорила иначе, если это правда? Мавританка стала или станет признанной любовницей короля, ведь он появляется вместе с ней повсюду, не отходит от штор ее носилок, устраивает для нее серенады и праздники, приходит к ней вместе со свитой.
   – Вам точно это известно? – спросил Аженор, весь дрожа, потому что он вспомнил о том, о чем алькальд рассказывал Мюзарону. – Значит, это правда, что дон Педро путешествовал вместе с Аиссой?
   – Мне известно многое, господин рыцарь, – ответила прекрасная путешественница, – ибо мы, люди из королевского дома, быстро узнаем новости.
   – О, мадам, мадам, вы пронзаете мне сердце! – с грустью произнес Аженор, чья молодость вступила в пору расцвета, который слагается из двух тончайших материй души: доверчивости к чужим словам и наивности в словах собственных.
   – Я пронзаю вам сердце?! – с изумлением воскликнула незнакомка. – Вы, наверное, хорошо знаете эту женщину?
   – Увы, мадам, я влюблен в нее без памяти! – прошептал рыцарь, охваченный отчаянием.
   Молодая женщина сочувственно улыбнулась:
   – Но, значит, она вас больше не любит?
   – Она признавалась, что любит. О, наверное, коварный Мотриль силой или колдовством принудил ее к измене.
   – Это великий злодей, – холодно заметила молодая женщина, – который уже принес королю много зла. Но, по-вашему, какую цель он преследует?
   – Совсем простую – хочет устранить донью Марию Падилью.
   – Значит, вы тоже так думаете?
   – Конечно, мадам.
   – Но толкуют, будто донья Мария безумно влюблена в короля, – продолжала незнакомка. – Как вы полагаете, страдает ли она от того, что дон Педро столь недостойным образом бросает ее?
   – Она женщина, а значит, существо слабое, она погибнет, как погибла Бланка. Правда, смерть одной была убийством, а смерть другой станет искуплением.
   – Искуплением!.. По-вашему, выходит, что Мария Падилья должна искупить какую-то вину?
   – Это не я говорю, мадам, так люди говорят.
   – Следовательно, вы считаете, что Марию Падилью не будут оплакивать, как оплакивают Бланку Кастильскую?
   – Конечно, не будут, хотя, когда их обеих не будет на свете, любовницу, вероятно, признают столь же несчастной, как и супругу дона Педро.
   – А вам будет ее жалко?
   – Да, но я должен жалеть ее меньше, чем кого-либо.
   – Почему же? – спросила молодая женщина, в упор глядя на Аженора своими расширенными черными глазами.
   – Потому что говорят, будто она посоветовала королю убить дона Фадрике, а дон Фадрике был моим другом.
   – Вы случайно не тот франкский рыцарь, – спросила молодая женщина, – которому дон Фадрике назначал встречу?
   – Да, и это мне пес принес голову своего хозяина.
   – Шевалье! Шевалье! – вскричала молодая женщина, хватая Аженора за руку. – Выслушайте меня: клянусь душой своей, клянусь надеждой Марии Падильи попасть в рай, что не она подала этот совет, а Мотриль!
   – Но ведь она знала об убийстве и не помешала ему. Незнакомка ничего не ответила.
   – Довольно того, что ее накажет Бог или, вернее, сам дон Педро. Кто знает, не потому ли он сейчас меньше ее любит, что между ним и этой женщиной пролегла кровь его брата.
   – Может быть, вы правы, – громко ответила незнакомка, – но потерпите, не спешите!
   – Кажется, вы ненавидите Мотриля, мадам?
   – Смертельно.
   – Чем же он вам так досадил?
   – Тем же, чем всем испанцам: он разлучил короля со своим народом.
   – Из-за политических интриг женщины редко испытывают к мужчине такую ненависть, которую, мне кажется, вы питаете к Мотрилю.
   – Потому что мне тоже есть на что пожаловаться: целый месяц он мешает мне найти моего мужа.
   – Каким образом?
   – Он окружил короля дона Педро такой слежкой, что до того не может дойти ни одно письмо, ни один гонец не может пробраться ни к королю, ни к его людям. Я сама посылала к моему мужу двух тайных курьеров, которые не вернулись назад. Мне и сейчас неизвестно, сумею ли я попасть в Сорию и попадете ли туда вы…
   – Не беспокойтесь, я попаду, ибо еду в качестве посла. Молодая женщина иронически покачала головой.
   – Вы попадете в город, если того пожелает Мотриль, – сказала она приглушенным голосом, в котором чувствовалось сильное душевное волнение.
   Аженор протянул руку и показал перстень, который дал ему Энрике де Трастамаре.
   – Вот мой талисман, – пояснил он.
   Изумруд этого перстня крепился двумя скрещенными буквами «Э».
   – Ну тогда, – заметила молодая женщина, – вам, может быть, и удастся миновать охрану.
   – Если я преодолею охрану, то и вы преодолеете ее вместе со мной, потому что вы в моей свите и к вам должны отнестись с уважением.
   – Вы обещаете мне, что если вы проникните в город, то и я проникну вместе с вами?
   – Клянусь словом рыцаря!
   – Хорошо! В обмен на вашу клятву, заклинаю вас сказать мне, что вам сейчас доставило бы самое большое удовольствие?
   – Увы! Вы не можете даровать мне самого желанного.
   – Все равно скажите!
   – Я хотел бы встретиться с Аиссой и поговорить с ней.
   – Если я проникну в город, вы встретитесь с ней и поговорите.
   – Благодарю вас! Поверьте, я буду навеки вам признателен!
   – А я уверяю вас, что мне вы окажете еще большую услугу!
   – Однако это вы дарите мне жизнь.
   – А вы дарите мне нечто большее, чем жизнь, – загадочно улыбнувшись, возразила молодая женщина.
   Обменявшись этими клятвами и заключив союз, они тем временем въехали в деревню, где должны были расположиться на ночлег; прекрасная незнакомка проворно соскочила с коня Аженора, поскольку жители сочли бы странной эту компанию христиан и цыган, и было решено утром встретиться на дороге, примерно в льё от деревни.

XVIII. Паж

   Утром, поднявшись чуть свет, рыцарь уже нашел цыган в условленном накануне месте возле источника, где они завтракали. Как и вчера, все цыгане расположились на прежних местах, и маленький отряд в том же порядке отправился в дорогу.
   День прошел за разговорами, самое живое участие в котором приняли Мюзарон и мамка. Но, невзирая на увлекательность и пестроту содержания тех бесед, что вели между собой оба этих столь важных персонажа, мы воздержимся от их пересказа. Мюзарон, хотя и пустил в ход всю свою дипломатичность, сумел выведать у старухи лишь то, о чем вчера уже рассказала молодая женщина.
   Наконец они увидели Сорию.
   Этот жалкий провинциальный городок, как водилось в те времена, был обнесен крепостными стенами.
   – Вот мы и приехали, мадам, – сказал Аженор. – Если вы полагаете, что мавр за всем следит, как вы мне говорили, то не думайте, что он ограничивается проверкой городских ворот и бойниц; у него и за городом должны быть разведчики. Поэтому с этой минуты я прошу вас держать себя осмотрительнее.
   – Я уже подумала об этом, – ответила молодая женщина, озираясь по сторонам так, словно хотела получше разглядеть окружающую местность, – и если вы соблаговолите проехать чуть вперед, правда не отъезжая слишком далеко, то уже через четверть часа я буду готова ко всему.
   Аженор согласился с ней. Молодая женщина спешилась и увела свою мамку в густые кусты, тогда как мужчины остались наблюдать за дорогой.
   – Ну что вы, господин оруженосец, не ломайте себе шею и подражайте в скромности вашему хозяину, – посоветовала мамка Мюзарону, который напоминал тех дантовских грешников,^[154] чьи головы повернуты назад, хотя идут они вперед.
   Но, несмотря на этот совет, глядеть в другую сторону было выше сил Мюзарона, захваченного приступом неодолимого любопытства.
   Он же видел, что обе женщины скрылись в роще каштанов и каменных дубов.
   – Я, сударь, – обратился он к Аженору, когда окончательно убедился, что его взгляд бессилен пронзить завесу зелени, скрывшую женщин, – в самом деле очень опасаюсь, что наши спутницы окажутся простыми цыганками, а не знатными дамами, как мы с вами сперва предполагали.
   К несчастью для Мюзарона, его господин теперь думал иначе.
   – Вы болтун, обнаглевший от моей снисходительности, – резко оборвал его Аженор. – Молчите!
   Мюзарон умолк.
   Через несколько минут езды таким тихим шагом, что они едва проехали метров триста, до них донеслись громкие и долгие крики: это их звала мамка.
   Они обернулись и увидели, что к ним идет молодой человек, одетый по испанской моде; он был в коротком пажеском плаще, с застежкой на левом плече и махал шляпой, прося их подождать его.
   Совсем скоро он подошел к ним.
   – Вот и я, сеньор, – сказал он Аженору, который с немалым изумлением узнал свою попутчицу; ее черные волосы были забраны под белокурый парик, подложенные плечи делали ее похожей на молодого, крепкого парня; походка была размашистой, и даже цвет лица стал смуглее оттого, что изменился цвет волос.
   – Как видите, я приняла свои меры предосторожности, – продолжал «молодой человек», – и, по-моему, ваш паж без труда сможет вместе с вами попасть в город.
   И «паж» с легкостью, уже знакомой Аженору, вскочил на круп его лошади.
   – А где же ваша мамка? – спросил он.
   – Вместе с двумя моими конюшими она останется в соседней деревне до тех пор, пока я их не вызову.
   – Тогда все в порядке… Вперед, в город!
   И Аженор направился прямо к главным воротам Сории, что были видны в конце аллеи, обсаженной старыми деревьями.
   Но не успели они проехать и две трети аллеи, как их окружил отряд мавров, который выслали навстречу дозорные, заметившие их с крепостной стены.
   Аженора расспросили о цели его приезда. Как только он заявил, что его целью являются переговоры с доном Педро, мавры взяли их под охрану и отвели к начальнику стражи городских ворот, офицеру, поставленному на этот пост самим Мотрилем.
   – Я прибыл от коннетабля Бертрана Дюгеклена с поручением провести переговоры с доном Педро, – ответил Аженор, которого начальник стражи снова спросил о цели приезда.
   Услышав это имя, уважать которое научилась вся Испания, офицер забеспокоился.
   – Кто едет вместе с вами? – осведомился он.
   – Как вы видите, мой оруженосец и мой паж.
   – Хорошо, ждите здесь, я передам вашу просьбу сеньору Мотрилю.
   – Поступайте как вам угодно, – возразил Аженор, – но учтите, что разговаривать я буду только с королем доном Педро, а не сеньором Мотрилем или с какой-либо другой особой. И прошу вас быть поучтивее и не затягивать этот допрос, который меня оскорбляет.
   Офицер поклонился.
   – Вы рыцарь, – ответил он, – вам должно быть известно, что приказ командира для меня закон, и поэтому я обязан исполнять все, что мне предписано.
   Потом он обернулся и сказал солдатам:
   – Ступайте и передайте его светлости первому министру, что иностранец от имени коннетабля Дюгеклена просит у короля аудиенции.
   Аженор посмотрел на своего пажа, который показался ему сильно побледневшим и взволнованным. Мюзарон, привыкший к разным передрягам, не волновался из-за таких мелочей.
   – Приятель, – обратился он к молодой женщине, – ваши меры предосторожности приведут к тому, что вас, несмотря на весь этот маскарад, опознают, а нас повесят как ваших соучастников. Но это пустяки, лишь бы мой хозяин остался доволен!
   Незнакомка улыбнулась; всего мгновенье понадобилось пажу, чтобы снова воспрянуть духом: молодая женщина, видимо, не раз смотрела в лицо опасностям.
   Она уселась в двух шагах от Аженора и прикинулась совершенно безразличной ко всему происходящему.
   Наши путники, пройдя несколько комнат, набитых стражниками и солдатами, в эту минуту находились в кордегардии,^[155] расположенной в башне, куда вел только один вход.
   Все глаза были устремлены на эту дверь, в которую, как ожидалось, вот-вот должен был войти Мотриль.
   Аженор продолжал беседовать с офицером; Мюзарон завел разговор с несколькими испанцами, которые расспрашивали его о коннетабле и своих друзьях, служивших у дона Энрике де Трастамаре.
   Пажа тут же окружили пажи начальника стражи городских ворот, сновавшие взад-вперед, и обошлись с ним как с безобидным ребенком.
   По-настоящему охраняли только Молеона, хотя он своей учтивостью совершенно успокоил офицера. Впрочем, что мог сделать один против двухсот!
   Испанский офицер предложил французскому рыцарю фрукты и вино; чтобы их принести, слугам начальника стражи надо было пробраться через шеренгу охранников.
   – Мой господин привык все брать только из моих рук, – сказал юный паж Аженора и пошел вместе со слугами в жилые комнаты.
   В этот момент все услышали, как часовой подал команду «Смирно!», и крики «Мотриль! Мотриль!» были слышны даже в кордегардии.
   Все встали.
   Аженор почувствовал дрожь, пробежавшую по жилам, опустил забрало и сквозь железную решетку поискал глазами юного пажа, чтобы его успокоить, но того не было.
   – А где же наша попутчица? – шепотом спросил он у Мюзарона.
   Тот с величайшим спокойствием ответил по-французски:
   – Сеньор, она сердечно благодарит вас за ту услугу, которую вы ей оказали, проведя в город Сория, и просила меня передать вам, что она вам бесконечно признательна и совсем скоро вы убедитесь в этом.
   – Что ты мелешь! – с удивлением воскликнул Аженор.
   – То, что она велела мне сказать вам перед уходом.
   – Уходом?!
   – Ну да, клянусь честью! Угорь не так ловко выскальзывает из сети, как она проскользнула между часовыми. Я видел, как в тени промелькнуло белое перо ее берета, а поскольку с тех пор я его не видел, то пришел к выводу, что она сбежала.
   – Слава Богу! – прошептал Аженор. – Но ты помалкивай! В соседних комнатах загремели шаги множества людей. Стремительно вошел Мотриль.
   – Кто этот человек? – спросил мавр, бросив острый, пронизывающий взгляд на Молеона.
   – Этот рыцарь, присланный мессиром Бертраном Дюгекленом, коннетаблем Франции, желает говорить с королем доном Педро.
   Мотриль приблизился к Аженору, который, опустив забрало, являл собой этакую железную статую.
   – Вот, смотрите, – сказал Аженор, сняв железную перчатку и показывая изумрудный перстень, который дал ему король Энрике де Трастамаре в качестве опознавательного знака.
   – Что это? – спросил Мотриль.
   – Изумрудный перстень доньи Элеоноры, матери дона Педро.
   Мотриль поклонился.
   – И чего же вы хотите?
   – Я скажу это королю.
   – Вы желаете видеть его светлость?
   – Да, желаю.
   – Вы говорите дерзко, шевалье.
   – Я говорю от имени моего властелина короля дона Энрике де Трастамаре.
   – Тогда вам придется подождать здесь, в крепости.
   – Подожду. Но предупреждаю вас, что долго ждать я не намерен.
   Мотриль иронически улыбнулся.
   – Хорошо, господин рыцарь, ждите, – сказал он. И вышел, поклонившись Аженору, чьи глаза сквозь железную решетку шлема казались раскаленными углями.
   – Стерегите крепко, – шепнул Мотриль офицеру, – это важные пленники, за которых вы мне отвечаете головой.
   – Как прикажете с ними поступать?
   – Об этом я скажу вам завтра. До тех пор никого к нему не допускать, вы меня поняли?
   Офицер отдал честь.
   – Дело ясное, – с полнейшим спокойствием сказал Мюзарон, – по-моему, нам крышка, а эта каменная коробка станет нашим гробом.
   – Я упустил великолепную возможность задушить этого нехристя! – воскликнул Аженор. – О, если бы я не был послом… – прошептал он.
   – Величие тоже имеет свои неудобства, – философически заметил Мюзарон.

XIX. Ветка апельсинного дерева

   В этой тюрьме, куда их на время заперли, Аженор и его оруженосец провели весьма тревожную ночь; офицер, исполняя приказ Мотриля, больше не появлялся.
   Утром Мотриль собирался наведаться в тюрьму; предупрежденный о приезде Аженора в последнюю минуту – он уже был готов отправиться с королем доном Педро на бой быков, – мавр имел в распоряжении ночь, чтобы поразмыслить, как ему следует действовать; он еще ничего не придумал, судьбу посла и его оруженосца должен был решить второй допрос.
   Еще можно было рассчитывать, что Мотриль разрешит посланцу коннетабля предстать перед доном Педро, но лишь в том случае, если мавру каким-либо образом удалось бы разгадать цель миссии Аженора.
   Великая тайна импровизаторов в политике всегда заключается в том, что им заранее известны те материи, по поводу которых приходится импровизировать.
   Покинув пленников, Мотриль направился в амфитеатр, где король дон Педро устраивал для своего двора бой быков. Этот праздник, который короли обычно давали днем, на сей раз проходил ночью, что придавало ему больше великолепия; арену освещали три тысячи факелов из благовонного воска.
   Сидящая в окружении придворных, которые с благоговением взирали на это новое светило, озаренное милостью короля, Аисса смотрела, ничего не замечая, и слушала, не вникая в слова.
   Король, мрачный и озабоченный, пристально вглядывался в лицо девушки, пытаясь прочесть ту надежду, что беспрестанно внушали ему неизменная бледность ее такого чистого лобика и унылая пристальность ее задумчивых глаз.
   Человек необузданного сердца и неукротимого темперамента, дон Педро напоминал удерживаемого на месте скакуна; его нетерпение выражалось в нервных подрагиваниях, причину которых тщетно пытались разгадать собравшиеся гости.
   Неожиданно чело короля совсем помрачнело.
   Глядя на холодную как лед девушку, король подумал о своей пылкой любовнице, оставшейся в Севилье, вспомнил Марию Падилью – Мотриль говорил ему, что она неверна и изменчива, как фортуна, – молчание которой подтверждало предположения мавра; он страдал вдвойне – от холодности присутствовавшей здесь Аиссы и от любви к далекой донье Марии.
   И когда дон Педро вспоминал эту женщину – он обожал ее так безудержно, что его страсть приписывали колдовству, – из груди его вырывался горький вздох, который, словно порыв бури, заставлял всех придворных, не сводящих глаз с короля, пригибать головы.
   В один из таких моментов в королевскую ложу зашел Мотриль и, окинув присутствующих острым взглядом, сразу понял, в каком подавленном настроении они находятся.
   Он сообразил, что за буря бушует в сердце дона Педро, угадав, что ее причина кроется в холодности Аиссы, и бросил на девушку – та сидела невозмутимо-спокойно, хотя отлично все понимала, – взгляд, исполненный угрозы и ненависти.
   – А, это ты, Мотриль, – сказал король. – Ты пришел не вовремя, я скучаю.
   – У меня есть новости для вашей светлости, – сказал Мотриль.
   – Важные?
   – Разумеется. Разве я посмел бы беспокоить моего короля по пустякам?
   – Ну ладно, говори.
   Министр склонился к уху дона Педро и прошептал:
   – Прибыло посольство, которое к вам прислали французы.
   – Смотрите, Мотриль, – ответил король, не расслышав, казалось, того, что сказал ему мавр, – видите, как скучно Аиссе при дворе. Мне в самом деле кажется, что вам лучше бы отослать эту молодую женщину назад в Африку, по которой она так сильно тоскует.
   – Ваша светлость ошибается, – возразил Мотриль. – Аисса родилась в Гранаде и, не зная своей родины, где никогда не была, не может тосковать по ней.
   – Может, она тоскует о чем-то ином? – спросил, побледнев, король.
   – Я так не думаю.
   – Но тогда, если нет причины для тоски, ведут себя совсем по-другому. В шестнадцать лет весело болтают, смеются, живут, а эта девушка – настоящая покойница.
   – Вы же знаете, государь, что никто не может сравниться в серьезности, целомудрии и сдержанности с восточной девушкой, потому что, как я вам уже говорил, Аисса, хотя и родилась в Гранаде, по крови происходит от самого Пророка. Аисса носит на челе тяжелый венец, венец страдания, поэтому у нее и не может быть свободной улыбки и болтливой веселости испанских женщин; никогда не слышавшая ни болтовни, ни смеха, она не способна вести себя как испанки, то есть, словно эхо, откликаться на суету, что ей чужда.
   Дон Педро закусил губы и влюбленно посмотрел на Аиссу.
   – За один день женщина не переменится, – продолжал Мотриль, – а те из женщин, что долго сохраняют свою честь, долго хранят и свою любовь. Донья Мария сама почти навязалась вам, а поэтому и забыла о вас.
   В эту минуту, когда Мотриль произносил эти слова, ветка апельсинного дерева, брошенная с верхних ярусов, опустилась на колени дона Педро с точностью пущенной в цель стрелы.
   Придворных возмутила подобная дерзость; многие из них повскакали с мест, чтобы посмотреть, откуда бросили ветку.
   Дон Педро взял ветку, к которой была прикреплена записка. Мотриль подался вперед, чтобы взять ее, но дон Педро остановил его взмахом руки.
   – Это послано мне, а не вам.
   Увидев почерк, король радостно вскрикнул, а когда прочел первые строки, лицо его просветлело.
   Мотриль с тревогой следил за тем, какое действие оказывает на короля содержание записки.
   Вдруг дон Педро встал.
   Поднялись и придворные, готовые следовать за ним.
   – Оставайтесь, – сказал дон Педро, – праздник еще не кончился, я желаю, чтобы вы остались.
   Мотриль, не зная, как оценить это неожиданное событие, тоже хотел последовать за королем.
   – Останьтесь! – приказал король. – Такова моя воля. Мотриль, вернувшись в ложу, вместе с придворными терялся в догадках насчет сего странного происшествия.
   Он приказал повсюду искать виновника столь дерзкой выходки, но поиски оказались напрасны.
   Сотни женщин держали в руках апельсинные ветки и цветы, поэтому никто не смог сказать Мотрилю, кто послал записку.
   Возвратившись во дворец, Мотриль расспросил юную мавританку, но Аисса ничего не видела, ничего не заметила.
   Он попытался проникнуть к дону Педро; к королю никого не допускали.
   Мавр провел жуткую ночь: впервые столь важное событие ускользнуло от его бдительности; он не мог подтвердить свои опасения чем-либо конкретным, но предчувствия подсказывали, что его влиянию нанесен тяжелый удар.
   Мотриль еще не ложился, когда его вызвал дон Педро; мавра провели в самые отдаленные покои дворца.
   Дон Педро вышел из своей комнаты навстречу министру и, выходя, тщательно задернул портьеру.
   Король выглядел бледнее обычного, но эту видимую усталость придавало ему отнюдь не горе; наоборот, на его губах блуждала довольная, умиротворенная улыбка, а его взгляд был мягче и радостнее, чем всегда.
   Он сел, дружески кивнув Мотрилю, но мавру все-таки показалось, что он заметил на лице короля выражение твердости, которую тот не проявлял в отношениях с ним.
   – Мотриль, – начал он, – вчера вы сказали мне о посольстве, присланном французами.
   – Да, ваша милость, – ответил мавр, – но, так как вы мне не ответили, я не счел своим долгом продолжать.
   – Кстати, вы не сочли нужным сообщить мне, – продолжал дон Педро, – что на ночь заперли их в башне у Нижних ворот!
   Мотриль вздрогнул.
   – Как вы об этом узнали, сеньор? – пробормотал он.
   – Узнал, и все! Узнал нечто очень важное. Кто эти иностранцы?
   – Полагаю, что французы.
   – Но почему же вы их заперли, если они назвались послами?
   – Именно «назвались», слово верное, – ответил Мотриль, которому хватило нескольких мгновений, чтобы вновь обрести хладнокровие.
   – А вы утверждаете обратное, не так ли?
   – Не совсем так, государь, ибо мне неизвестно, являются ли они…
   – Если вы сомневались, то вам не следовало их арестовывать.
   – Значит ли это, что ваша светлость приказывает?
   – Сию же минуту доставить их ко мне. Мавр отпрянул и сказал:
   – Но это невозможно…
   – Черт возьми! Неужели с ними что-то случилось? – вскричал дон Педро.
   – Ничего не случилось, сеньор.
   – Тогда поспешите искупить вашу вину, потому что вы нарушаете обычай. Мотриль улыбнулся. Ему было хорошо известно, с каким пренебрежением, если он кого-либо ненавидел, король дон Педро относился к этому обычаю, на который теперь ссылался.
   – Я не допущу, – сказал Мотриль, – чтобы мой король остался беззащитен перед угрожающей ему опасностью.
   – За меня не беспокойтесь, Мотриль! – воскликнул дон Педро, топнув ногой. – Бойтесь за себя!
   – Мне бояться нечего, ведь мне не в чем себя упрекнуть, – возразил мавр.
   – Неужто вам не в чем себя упрекнуть, Мотриль? Поройтесь-ка хорошенько в своих воспоминаниях.
   – На что вы намекаете, ваша светлость?
   – Я хочу сказать, вы не очень жалуете послов, и тех, что приезжают с Запада, и тех, что прибывают с Востока.
   Мотриля начала охватывать смутная тревога; постепенно этот допрос принимал угрожающий оборот, но поскольку Мотриль еще не понял, с какой стороны грянет гром, то он замолчал и выжидал.
   – Мотриль, вы в первый раз арестовываете послов, которых посылают ко мне? – спросил король.