Дюма Александр. Бастард де Молеон

   – Ах нет, я говорю так не потому, что мне это нравится, – пылко воскликнула Мария Падилья, – а потому, что она опозорила вас!
   – Нет, сеньора, – возразил дон Педро, – я не был опозорен, ибо не принадлежу к тем, кто ставит честь или бесчестье короля в зависимость от столь ненадежной опоры, как добродетель женщины. Все, что для других мужчин служит поводом для радости или горя, для нас, королей, лишь политическое средство, чтобы добиться совсем иной цели. Нет, я не был опозорен королевой Бланкой, хотя меня, против моей воли, насильно заставили жениться на ней. И я воспользовался той возможностью, что она и мой брат имели неосторожность мне предоставить. Я притворился, будто затаил в отношении их страшные подозрения. Я унизил, уничтожил ее, дочь первого королевского дома христианского мира. Поэтому, если вы меня любите, как вы утверждаете, вы должны молить Бога, чтобы со мной не случилось беды, ибо регент, а вернее, король Франции, – муж ее сестры. Это великий король, сеньора, у него сильная армия, которой командует первый полководец наших дней, мессир Бертран Дюгеклен.
   – Вот в чем дело, король! Ты боишься! – вскричала Мария Падилья, которая предпочитала королевский гнев той холодной невозмутимости, что превращала дона Педро, никогда не терявшего самообладания, в самого опасного монарха на земле.
   – Я боюсь вас, сеньора, да, боюсь, – ответил король. – Ведь до сих пор только вы были способны заставить меня совершить те ошибки, что я допустил.
   – Мне кажется, король, ищущий советников среди мавров, а ростовщиков среди евреев, должен бы винить в собственных ошибках кого угодно, но только не женщину, которую он любит.
   – Ах, вы тоже разделяете общее заблуждение, – недоуменно заметил дон Педро. – У меня, видите ли, в советниках мавры, а в кредиторах – евреи! Ну что ж, сеньора, я прислушиваюсь к советам умных людей, а средства беру у тех, у кого есть деньги. Если бы вы и все те, кто меня обвиняет, дали себе труд бросить взгляд на Европу, то вы увидели бы, что у мавров есть культура, а у евреев – богатства. Кто выстроил мечеть в Кордове, Альгамбру^[69] в Гранаде, все те алькасары, что украшают наши города, даже тот дворец, где мы с вами сейчас находимся? Кто сотворил все это? Мавры. А в чьих руках торговля? В чьих руках хозяйство? В чьих руках скапливается золото беспечных народов? В руках евреев! Что можно ждать от наших полудиких христиан? Никчемного размахивания копьями, великих битв, что обескровливают народы. Но кто стоит в стороне и взирает, как они безумствуют? Кто благоденствует, слагает песни, любит, наслаждается, в конце концов, жизнью, когда наши народы корчатся в судорогах? Мавры. Ну а кто обирает трупы мавров? Евреи. Надеюсь, вы понимаете, что мавры и евреи суть настоящие министры и истинные ростовщики короля, который желает быть свободным и не зависеть от своих державных соседей. Надеюсь, вам ясно, к чему я стремлюсь, чего добиваюсь уже шесть лет. Именно это и вызвало злобную всеобщую враждебность ко мне, возбудило клевету. Все, кто хотели быть моими министрами, все, кто хотели стать моими кредиторами, превратились в моих заклятых врагов. Объяснение тому простое: я ничего для них не сделал и ни о чем их не просил, я удалил их от себя. Но с вами, Мария, все обстоит наоборот: я отнял вас у вашей семьи, приблизил к трону, насколько это было в моих силах; я отдал вам ту частицу моего сердца, над которой властен король, наконец, я полюбил вас, хотя все упрекают меня в том, будто я никогда никому не дарил своей любви.
   – Ах нет, вы не любили меня, – возразила Мария со свойственным женщинам упрямством, которое всегда отвечает не на доводы какими опровергают их сумасбродные обвинения, а лишь на их собственные мысли. – Если бы вы любили меня, я не была бы обречена на слезы и позор за то, что предана моему королю. Если бы вы любили, то отомстили бы за меня.
   – О, Боже мой! – воскликнул дон Педро. – Потерпите, и вы будете отомщены, если это потребуется. Неужели вы думаете, что дон Фадрике дорог моему сердцу? Неужели вы полагаете, что я не был бы счастлив найти повод покончить с этим безродным отребьем? Ну что ж, если дон Фадрике действительно оскорбил вас, в чем я сомневаюсь…
   – А разве не оскорбление – посоветовать вам, как он это сделал, прогнать меня, вашу любовницу, и снова взять в жены королеву Бланку? – побледнев от гнева, спросила Мария.
   – А вы уверены, Мария, что это он дал мне подобный совет?
   – Конечно, уверена! Как в себе самой! – сделав угрожающий жест, ответила испанка.
   – Итак, дорогая моя Мария, если дон Фадрике посоветовал мне отказаться от ваших услуг любовницы и снова приблизить к себе королеву Бланку, то вы допускаете ошибку, обвиняя его в том, что он любовник королевы Бланки, – возразил дон Педро с тем хладнокровием, что привадит в отчаяние людей, дающих волю своему гневу. – Ведь поймите же, ревнивица вы моя, они были бы счастливы наслаждаться неограниченной свободой, которую получает брошенная женщина.
   – Для меня непонятно ваше красноречие, сир^[70] Педро, – ответила Мария и встала, не в силах более сдерживать ярость. – Я отдаю должное вашему величеству, но постараюсь сама отомстить за себя.
   Дон Педро молча проводил ее взглядом и, увидев, как она уходит, даже не попытался ее удержать, хотя Мария Падилья была единственной женщиной, к которой он в прошлом питал иное чувство, кроме чувства удовлетворенной плотской страсти. Но по этой же причине он боялся своей любовницы, словно врага. Поэтому он подавил слабое чувство жалости, шевельнувшееся в глубине сердца, и растянулся на подушках, на которых только что сидела Мария Падилья, устремив взор в сторону португальской дороги; с балкона, где отдыхал король, можно было видеть, как по равнине во все концы королевства разбегаются дороги, проложенные сквозь леса и через горы.
   – Как страшен удел королей! – бормотал дон Педро. – Я люблю эту женщину и, однако, не должен показывать это ни ей, ни другим, никому на свете, потому что если она будет уверена в моей любви, то станет злоупотреблять ею; потому что нельзя допускать, чтобы кто-либо мог помыслить, будто обладает таким влиянием на короля, что способен вырвать у него удовлетворение за оскорбления или получить какую-либо иную выгоду. Нельзя допускать, чтобы люди говорили: «Королева оскорбила короля, он знает об этом и не отомстил!» – продолжал говорить сам с собой дон Педро, на лице которого отражалось все, что происходило в его душе. – Но если я буду действовать слишком грубо, мое королевство может погибнуть из-за этой неосторожной расправы. Ведь дон Фадрике зависит только от меня, а король Франции не властен над его жизнью или смертью. Вот только приедет ли он? А если едет, то успел ли предупредить сообщницу?
   И тут король заметил на дороге, спускающейся со Сьерры-де-Арасена,^[71] облако пыли, которое быстро разрасталось. Вскоре сквозь слегка рассеявшуюся завесу пыли он разглядел белые накидки мавританских всадников; потом по высокому росту король узнал Мотриля, ехавшего рядом с позолоченными носилками.
   Отряд двигался резво.
   – Он один! – прошептал король.
   Когда он смог охватить взглядом всех людей – от первого до последнего – король пробормотал:
   – Его нет! Что случилось с великим магистром? Уж не отказался ли он ехать в Севилью или мне надо было бы самому отправиться за ним в Коимбру?
   Тем временем отряд приближался к городу.
   Через несколько минут он исчез в городских воротах. Король провожал его глазами и изредка замечал, как он вновь появляется, сверкая оружием, в извилистых улицах города; наконец дон Педро увидел, что всадники вступили в алькасар; склонившись над перилами, он следил, как они проезжают по двору дворца.
   Мавр имел право свободно входить к королю в любое время. Поэтому Мотриль очень скоро появился на террасе и нашел дона Педро на ногах; взгляд короля был устремлен, туда, откуда, как он знал, должен был войти мавр. Лицо короля было мрачным, но он и не пытался скрыть своей тревоги.
   Мавр скрестил руки на груди и, кланяясь, почти коснулся лбом пола. Но на его приветствие дон Педро ответил лишь нетерпеливым жестом.
   – Где великий магистр? – спросил он.
   – Государь, я был вынужден поспешно вернуться в Севилью, – ответил Мотриль. – Важные вещи, о которых я должен вам сообщить, надеюсь, склонят вашу светлость выслушать голос преданного слуги.
   Дон Педро, несмотря на всю свою проницательность, в эту минуту был полностью поглощен терзавшими его страстями мести и злобы, чтобы заметить в словах мавра хитрую, намеренную осторожность.
   – Где великий магистр? – топнув ногой, повторил король.
   – Сеньор, он приедет, – ответил Мотриль.
   – Почему вы оставили его? Почему, если он невиновен, он сам не явился сюда, а если виновен, почему его не привезли сюда насильно?
   – Сеньор, успокойтесь, великий магистр виновен, но тем не менее он приедет; может быть, он и хотел бы бежать, но его охраняют мои люди; они везут его сюда, а не просто сопровождают. Я опередил их, чтобы поговорить с королем не о том, что уже сделано, а о том, что еще предстоит ему сделать.
   – Так, значит, он едет… Ты уверен? – повторил дон Педро.
   – Завтра вечером он будет у ворот Севильи. А я, как видите, уже здесь.
   – Кто-нибудь знает о его поездке?
   – Никто.
   – Вам понятна важность моего вопроса и серьезность вашего ответа?
   – Да, государь.
   – Хорошо! Ну что еще нового? – сокрушенно спросил дон Педро, ничем не выдав своей мучительной тревоги, потому что на лице его появилось равнодушное выражение.
   – Королю известно, как ревниво я дорожу его честью, – сказал мавр.
   – Да, но вам, Мотриль, тоже известно, – нахмурил брови дон Педро, – что клеветнические намеки на сей счет хороши для Марии Падильи, ревнивой женщины, которая может высказывать их мне, своему слишком, наверное, терпеливому любовнику. Однако вам, министру, не позволено, да будет вам известно, в присутствии короля дона Педро ни единым словом порочить безупречное поведение королевы Бланки, и если вы об этом забыли, то напоминаю вам.
   – Государь дон Педро, у вас, столь могущественного и счастливого, любимого и любящего короля, в сердце не может быть места ни для зависти, ни для ревности, – возразил мавр. – Я понимаю, повелитель мой, как велико ваше счастье, но нельзя допускать, чтобы оно ослепляло вас.
   – Значит тебе что-то известно! – вскричал дон Педро, сверля мавра своим тяжелым взглядом.
   – Сеньор, ваше величество, вероятно, не раз размышляли о тех кознях, что ему строят, – холодно ответил Мотриль. – И в мудрости своей спрашивали себя: что станет с монархией Кастилии, поскольку наследников у короля нет.
   – Почему же нет наследников? – переспросил дон Педро.
   – По крайней мере, нет законных наследников, – пояснил мавр. – И если с вами случится несчастье, то королевство станет принадлежать самому дерзкому или самому удачливому из всех бастардов – дону Энрике, дону Фадрике или дону Тельо.
   – К чему весь этот разговор, Мотриль? – спросил дон Педро. – Уж не хочешь ли ты, случайно, посоветовать мне жениться в третий раз? Оба первых брака не принесли мне счастья, так что я вряд ли последую твоему совету. Учти это, Мотриль.
   Когда мавр услышал эти слова, которые сильное горе вырвало из глубины сердца короля, глаза его заблестели.
   В признании короля раскрылись те муки, что терзали его смятенную душу; Мотриль знал лишь половину того, что он хотел узнать; несколько этих слов поведали ему об остальном.
   – Сеньор, почему третьей женой не может быть женщина, характер которой уже известен, а плодовитость испытана? – спросил мавр. – Возьмите в жены, к примеру, донью Марию Падилью, поскольку вы так сильно ее любите, что не в силах с ней расстаться; она ведь происходит из весьма достойной семьи и может стать королевой. Тем самым ваши сыновья будут узаконены и никто не будет иметь права оспаривать у них трон Кастилии.
   Мотриль напряг все силы своего ума, чтобы предугадать, какие последствия будет иметь этот его выпад. И тут, с наслаждением, что неведомо простым смертным, а знакомо лишь честолюбцам большого полета, которые играют судьбами королевств, Мотриль заметил, что на челе его суверена промелькнуло легкое облачко разочарования.
   – Я уже безуспешно разорвал один брак, связавший меня с королем Франции, – объяснил дон Педро. – Теперь я не могу порвать другой брак, что связывает меня с семьей Кастро…
   «Отлично! – подумал Мотриль. – Если в его сердце нет настоящей любви, то нечего бояться чьего-либо влияния; остается лишь занять место, если не на троне, то хотя бы в постели короля Кастилии».
   – Ладно, хватит об этом, – сказал дон Педро. – Ты говорил, что хочешь сообщить мне нечто очень важное.
   – Ну да! Просто мне осталось сообщить вам одну новость, которая освобождает вас от необходимости выказывать уважение к Франции.
   – Что за новость? Говори!
   – Сеньор, позвольте мне сперва сойти вниз, чтобы отдать кое-какие распоряжения людям, охраняющим во дворе носилки, – попросил Мотриль. – Я беспокоюсь, ибо оставил в одиночестве особу, которая мне очень дорога.
   Дон Педро с удивлением посмотрел на мавра.
   – Ступай и возвращайся скорее, – сказал он.
   Мавр спустился по лестнице и приказал занести носилки в ближний двор.
   С высокой террасы дон Педро рассеянно наблюдал за действиями своего министра. Через несколько минут Мотриль вернулся.
   – Надеюсь, ваше величество и на сей раз, как обычно, соизволит предоставить мне комнаты в алькасаре, – спросил он.
   – Да, разумеется.
   – Позвольте мне тогда ввести во дворец особу, которая находится в носилках.
   – Это женщина? – спросил дон Педро.
   – Да, сеньор.
   – Рабыня, которую ты любишь?
   – Моя дочь, государь.
   – Я и не знал, что у тебя есть дочь, Мотриль.
   Мавр промолчал; сомнение и любопытство закрались в душу короля, чего Мотриль и добивался.
   – Теперь расскажи мне, что тебе известно о королеве Бланке, – велел дон Педро, вынужденный из-за важности этого дела снова спрашивать о том, что ему хотелось узнать.

VIII. Как мавр рассказал королю дону Педро о том, что произошло

   Мавр подошел к королю и, придав лицу выражение глубокого сочувствия (проявление этого чувства со стороны подначального больно ранило дона Педро), сказал:
   – Прежде чем начать этот рассказ, государь, необходимо, чтобы ваше величество вспомнило те приказы, которые мне были даны.
   – Рассказывай, я никогда не забываю то, что однажды приказал, – заметил дон Педро.
   – Король повелел мне ехать в Коимбру, и я туда отправился; король повелел мне передать великому магистру, что ожидает его, и я сообщил ему об этом; король повелел мне ускорить отъезд великого магистра, и в день нашего приезда мы – я отдыхал всего час – двинулись в путь…
   – Хорошо, хорошо, – перебил дон Педро, – я знаю, Мотриль, что ты верный слуга.
   – Ваша светлость также сказал: «Ты должен будешь следить за тем, чтобы во время пути великий магистр никому не сообщил о своем отъезде». Так вот! Утром в день отъезда, великий магистр… Но я, право, не знаю, должен ли я, несмотря на повеления вашего величества, рассказывать вам о том, что произошло.
   – Говори! Утром в день вашего отъезда…
   – …великий магистр написал письмо…
   – Кому?
   – Той самой особе, которой, как и опасалось ваше величество, он мог бы написать.
   – Королеве Бланке! – побледнев, вскричал дон Педро.
   – Королеве Бланке, государь.
   – Мавр! – сказал дон Педро. – Подумай о серьезности подобного обвинения.
   – Я думаю лишь о службе моему королю.
   – Берегись, если я достану это письмо! – угрожающе вскричал дон Педро.
   – Оно у меня, – бесстрастно ответил мавр.
   Дон Педро сделал шаг в его сторону, вздрогнул и отпрянул назад.
   – Оно, действительно, у тебя? – спросил он.
   – Да.
   – Это письмо написал дон Фадрике?
   – Да.
   – Бланке Бурбонской?
   – Да.
   – Ну и где же оно?
   – Я отдам его вашей милости, когда вы умерите свой гнев.
   – Я? Разве я в гневе? – нервно усмехнулся дон Педро. – Я никогда не был более спокойным.
   – Нет, государь, вы встревожены, глаза ваши горят возмущением, губы ваши бледны, а рука дрожит и гладит рукоятку кинжала. Почему вы должны скрывать свою тревогу, государь? Она совершенно естественна, а месть в таком случае законна. Вот почему, догадываясь, что месть вашей светлости будет страшна, я заранее пытаюсь смягчить ее.
   – Дайте мне это письмо, Мотриль, – вскричал король.
   – Но, ваша милость…
   – Немедленно дайте письмо, сию же секунду, я требую! Мавр медленно достал из-под красного плаща охотничью сумку несчастного Фернана.
   – Мой первый долг – повиноваться моему господину, что бы ни случилось потом, – заметил он.
   Король осмотрел охотничью сумку, достал из нее вышитый жемчугом мешочек, развязал его и быстро схватил письмо. Печать с этого письма явно была сорвана; когда дон Педро увидел это, новая судорога исказила его черты; однако, ничего не сказав, он прочел:
   «Госпожа, королева моя, король вызывает меня в Севилью. Я обещал писать Вам о важных событиях в моей жизни: это мне кажется решающим.
   Что бы ни случилось, благородная дама и возлюбленная сестра, меня не устрашит месть доньи Падильи, которая, вероятно, и вызывает меня, если я буду знать, что Вы, столь любезная душе моей, находитесь вне ее посягательств. Мне неведомо, что меня ждет: наверно, тюрьма, возможно, смерть. Будучи в заточении, я не смогу больше Вас защитить, но если мне суждено умереть, то я пользуюсь той минутой, пока руки мои свободны, чтобы написать Вам, что и рука моя, покуда она не в оковах, и сердце, до последнего моего вздоха, будут принадлежать Вам.
   Это, может быть, прощальное мое письмо, доставит Вам Фернан. Может быть, моя нежная королева и подруга, мы встретимся еще в этом мире, но на небесах мы наверняка будем вместе.
   Дон Фадрике».
   – Кто такой Фернан? Где он? – закричал дон Педро, мертвенно побледнев; смотреть на него было страшно.
   – Фернан, сеньор, был пажом великого магистра, – абсолютно невозмутимым тоном ответил Мотриль. – Он ехал с нами; вечером, накануне нашего отъезда, он получил это письмо. Случаю было угодно, что той же ночью, переправляясь через Зезири, он утонул, и я нашел это послание на его мертвом теле.
   Дон Педро не нуждался в объяснениях, чтобы понять Мотриля.
   – Ах, вот оно что, вы нашли труп.
   – Да.
   – И все это видели?
   – Конечно.
   – Значит, никто не знает, о чем это письмо?
   – Сеньор, простите мою дерзость, – ответил Мотриль. – Интересы моего короля взяли верх над скромностью, которую мне надлежало проявлять. Я вскрыл охотничью сумку и прочитал письмо.
   – Его прочли только вы? Выходит, будто его не читал никто.
   – Конечно, сеньор, раз оно попало в мои руки.
   – Ну, а раньше?
   – О сеньор, за то, что было раньше, я ручаться не могу, тем более, паж был не один со своим господином: с ними находился еще проклятый гяур… пес… какой-то христианин… Простите, государь.
   – Кто этот христианин?
   – Рыцарь из Франции, кого великий магистр называет своим братом.
   – Вот как! – усмехнулся дон Педро. – По-моему, великий магистр мог бы иначе именовать своих друзей.
   – Больше того! У него нет секретов от этого христианина, и не будет ничего удивительного, если рыцарь окажется посвященным в тайны пажа, и в таком случае о преступлении узнают все.
   – Значит, великий магистр приезжает? – спросил дон Педро.
   – Он едет следом за мной, сеньор.
   Нахмурив брови, дон Педро какое-то время расхаживал по террасе, скрестив на груди руки и опустив голову, и было легко догадаться, какая страшная буря бушует в его сердце.
   – Итак, надо начинать с него, – сказал он наконец мрачным голосом. – Кстати, это единственный способ действий, который мне может простить Франция. Когда король Карл V увидит, что я не пощадил родного брата, он не станет сомневаться в его виновности и простит меня за то, что я не пощадил и его свояченицу.
   – Но разве, сеньор, вы не опасаетесь, что месть никого не обманет и все станут говорить, будто вы убили великого магистра не потому, что он любовник королевы Бланки, а потому, что он брат Энрике де Трастамаре, вашего соперника в борьбе за трон? – спросил Мотриль.
   – Я оглашу это письмо, – заявил король, – и кровь смоет пятно позора. Ступайте, вы сослужили мне верную службу.
   – Что теперь повелевает мой король?
   – Приготовить покои великому магистру.
   Мотриль ушел; дон Педро остался один, и мысли его стали гораздо мрачнее; он представил себе, как станут глумиться над ним, и под маской царственной невозмутимости в нем вновь ожил ревнивый и гордый мужчина, которому уже чудилось, будто слух о любви Бланки и великого магистра – со всеми преувеличениями, какими обрастают грехи королей, – распространяется среди народов. И поскольку он не сводил глаз с покоев доньи Падильи, ему показалось, что она стоит у окна, за занавеской, и он улавливает на ее лице улыбку удовлетворенной гордыни.
   «Не Мария Падилья вынуждает меня совершить задуманное, – размышлял он, – но тем не менее все скажут, что это ее влияние, и даже сама она поверит в это».
   Слегка раздосадованный, он отвернулся и рассеянно осмотрелся: по террасе, расположенной ниже королевской, прошли два раба-мавра, неся курильницы, из которых струился голубоватый благовонный дым. Веющий с гор ветерок донес до короля этот опьяняющий аромат.
   За рабами шла, склонив покрытую голову, высокая, стройная женщина с гибким станом. Лицо ее скрывала чадра, сквозь узкую щель которой сверкали глаза. Мотриль почтительно следовал за ней; когда они подошли к двери комнаты, куда должна была войти чужестранка, мавр низко ей поклонился.
   Эти ароматы, этот томный взор чужестранки, эта почтительность мавра составляли столь сильный контраст со страстями, которые терзали сердце дона Педро, что король на мгновение почувствовал себя бодрым, как бы заново родившимся; это видение словно вдохнуло в него молодость и жажду наслаждения, поэтому он с нетерпением ждал наступления темноты. Когда совсем стемнело, король вышел из своих покоев и под покровом ночи садами – бывать в них имел право только он – пробрался к маленькому домику, где остановился Мотриль; осторожно раздвинув густые гирлянды плюща и ветви огромного олеандра, которые лучше любого ковра скрывали от нескромных взоров комнату, он увидел на широком, расшитом серебром шелковом покрывале Аиссу; длинное прозрачное платье едва прикрывало ее тело, босые ноги по восточной моде были украшены кольцами и браслетами; лицо ее было спокойно; устремив вдаль мечтательные глаза, она улыбалась, приоткрыв алые губы и обнажив ряд мелких, белых и ровных, словно жемчужины, зубов.
   Мотриль и рассчитывал на любопытство короля; вслушиваясь и вглядываясь в темноту, он различил шорох раздвигаемых веток; в прохладной ночной тишине он уловил жаркое дыхание дона Педро, но и виду не подал, будто заметил, что его суверен стоит совсем рядом.
   Лишь когда беспечная девушка по рассеянности выронила из рук коралловые четки, он их поспешно поднял и протянул Аиссе, почти стоя перед ней на коленях. Аисса улыбнулась.
   – Почему в последние дни вы оказываете мне подобные почести? – спросила она. – Отец должен проявлять к своему ребенку только нежность, это ребенок обязан чтить отца.
   – Мотриль делает то, что повелевает ему долг, – ответил мавр.
   – Но почему же, отец, вы относитесь ко мне с большим почтением, чем к самому себе?
   – Потому, что вам надлежит оказывать больше почтения, нежели мне, – сказал Мотриль, – ибо скоро настанет день, когда вам все откроется, и, когда день этот придет, вы, донья Аисса, может быть, больше не соизволите называть меня отцом.
   Эти загадочные слова и на девушку, и на короля произвели странное, непонятное впечатление; но, несмотря на настойчивые просьбы Аиссы, Мотриль не пожелал больше ни о чем говорить и удалился.
   После него в комнату вошли служанки Аиссы с большими опахалами из страусовых перьев, чтобы овевать прохладой софу своей госпожи; и хотя не было видно ни инструментов, ни музыкантов, слышалась нежная музыка, которая струилась в воздухе, словно неуловимый аромат. Аисса смежила свои большие глаза, горящие каким-то потаенным пламенем.
   «О чем она грезит?» – спросил себя король, заметив, что легкая тень какого-то видения скользнула по лицу девушки.
   Аисса грезила о прекрасном французском рыцаре.
   К окнам подошли служанки, чтобы опустить портьеры.
   «Странно, – думал король, вынужденный прервать это неосторожное рассматривание, – мне показалось, будто она произнесла чье-то имя».
   Король не ошибся: Аисса прошептала имя Аженора.
   Хотя портьеры опустились, дон Педро был не в том настроении, чтобы возвращаться к себе в покои.