Страница:
– Тогда что же? – спросил король.
– Нетерпение от желания начать служить вам: я готов ехать сию минуту.
– Отлично! Вы отважный рыцарь, благородное сердце! – воскликнул король. – Уверяю вас, молодой человек, вы далеко пойдете, если без колебаний пожелаете связать вашу судьбу с моей.
– О, ваша милость, – ответил Молеон, – вы уже наградили меня больше, чем я того заслуживаю.
– Когда вы намерены ехать?
– Немедленно.
– Поезжайте. Вот три бриллианта, которые называют «тремя волшебниками»; евреи оценивают каждый из них в сто тысяч золотых экю, а в Испании полно евреев. И вот еще тысяча флоринов, но для кошелька вашего оруженосца.
– Ваша светлость, вы осыпаете меня дарами, – смутился Молеон.
– Когда вы вернетесь, – продолжал дон Энрике, – я пожалую вас в командиры отряда из ста копьеносцев, которых вооружу на собственный счет, и личным знаменем.
– О, ваша милость, умоляю вас, не говорите больше ни слова.
– Но обещайте мне не рассказывать коннетаблю об условиях, которые я ставлю моему брату.
– О, не беспокойтесь, государь, хотя он будет возражать против этих условий, я, как и вы, не хочу, чтобы он этому противился.
– Благодарю вас, шевалье, – сказал Энрике, – вы не только храбры, но и умны.
«Я влюблен, – пробормотал про себя Молеон, – а любовь, говорят, наделяет нас всеми теми достоинствами, которых у нас нет».
Король отправился назад к Дюгеклену.
Аженор разбудил своего оруженосца, и спустя два часа светлой лунной ночью хозяин и слуга уже ехали рысью по дороге на Сеговию.
XI. Как дон Педро тоже обратил внимание на носилки и обо всем, что за этим последовало
XII. Как Мотриль был назначен вождем маврских племен и министром короля дона Педро
– Нетерпение от желания начать служить вам: я готов ехать сию минуту.
– Отлично! Вы отважный рыцарь, благородное сердце! – воскликнул король. – Уверяю вас, молодой человек, вы далеко пойдете, если без колебаний пожелаете связать вашу судьбу с моей.
– О, ваша милость, – ответил Молеон, – вы уже наградили меня больше, чем я того заслуживаю.
– Когда вы намерены ехать?
– Немедленно.
– Поезжайте. Вот три бриллианта, которые называют «тремя волшебниками»; евреи оценивают каждый из них в сто тысяч золотых экю, а в Испании полно евреев. И вот еще тысяча флоринов, но для кошелька вашего оруженосца.
– Ваша светлость, вы осыпаете меня дарами, – смутился Молеон.
– Когда вы вернетесь, – продолжал дон Энрике, – я пожалую вас в командиры отряда из ста копьеносцев, которых вооружу на собственный счет, и личным знаменем.
– О, ваша милость, умоляю вас, не говорите больше ни слова.
– Но обещайте мне не рассказывать коннетаблю об условиях, которые я ставлю моему брату.
– О, не беспокойтесь, государь, хотя он будет возражать против этих условий, я, как и вы, не хочу, чтобы он этому противился.
– Благодарю вас, шевалье, – сказал Энрике, – вы не только храбры, но и умны.
«Я влюблен, – пробормотал про себя Молеон, – а любовь, говорят, наделяет нас всеми теми достоинствами, которых у нас нет».
Король отправился назад к Дюгеклену.
Аженор разбудил своего оруженосца, и спустя два часа светлой лунной ночью хозяин и слуга уже ехали рысью по дороге на Сеговию.
XI. Как дон Педро тоже обратил внимание на носилки и обо всем, что за этим последовало
Тем временем дон Педро достиг Сеговии, затаив в глубине души горькую боль.
Первые посягательства на его десятилетнее царствование оказались для него более ощутимыми, нежели последующие поражения в битвах и измены друзей. Ему, любителю ночных прогулок – обычно он, закутавшись в плащ, бродил по Севилье под охраной лишь собственного меча, – казалось позором красться по Испании, словно вор; он считал, что король погубит себя, если хоть однажды позволит посягнуть на неприкосновенность своей особы.
Но рядом с ним, подобный древнему демону, что вселял гнев в сердце Ахилла,[141] находился Мотриль – он скакал галопом, если дон Педро спешил, замедлял ход, если король ехал шагом, – этот истинный демон ненависти и бешеных страстей, который беспрестанно терзал душу короля горькими советами, подсовывая ему восхитительно-терпкие плоды мщения; Мотриль, всегда неистощимый на выдумки, когда надо было замыслить какое-либо злодейство или бежать от опасностей; Мотриль, чье неиссякаемое красноречие, черпаемое им из неведомых сокровищниц Востока, рисовало перед беглым королем такую захватывающую картину богатства, всесилия, могущества, о которых дон Педро не мечтал даже в свои самые счастливые дни.
Благодаря Мотрилю, пыльная и долгая дорога сокращалась, свертывалась, словно лента под руками прядильщицы. Человек пустыни, Мотриль умел в жаркий полдень отыскать ледяной источник, прячущийся под дубами или платанами. Когда они проезжали через города, Мотрилю удавалось устроить несколько радостных встреч, несколько проявлений преданности – этих последних отблесков угасающей королевской власти.
– Значит, люди еще любят меня, – говорил король, – или уже перестали бояться, что, наверное, к лучшему.
– Когда вы снова станете настоящим королем, тогда и узнаете, обожают вас или трепещут перед вами, – с еле уловимой иронией возражал Мотриль.
Но Мотриль с радостью обратил внимание на то, что дон Педро, терзаемый страхами и надеждами, охваченный мучительными раздумьями, ни единым словом не обмолвился о Марии Падилье. Находясь рядом с королем, эта обольстительница влияла на него так сильно, что ее власть приписывали волшебству; когда они были в разлуке, казалось, что дон Педро не только изгонял Марию из своего сердца, но и на-врочь о ней забывал. Мысли дона Педро, натуры с пылким воображением, капризного короля, южанина, то есть человека страстного в полном смысле этого слова, с первых минут его путешествия с Мотрилем занимало иное: носилки, шторы которых от Бордо до Витории ни разу не раскрылись; та женщина, которую Мотриль повсюду возил с собой и которая вместе с ними бежала через горы. Под капюшоном, когда его два-три раза развевал ветер, можно было мельком заметить восхитительную – бархатистые глаза, черные как смоль волосы, смуглое точеное личико – пери Востока; звуки гузлы, в сумерках издававшие нежные стоны любви, тогда как король томился тревогой, – все это постепенно отдаляло от дона Педро образ Марии Падильи, и разлука наносила далекой любовнице гораздо меньше вреда, чем это незнакомое, таинственное создание, которое король в своей красочной и буйной фантазии, похоже, готов был считать неким духом, покорным Мотрилю, но более могущественным, чем мавр.
Так добрались они до Сеговии, не встретив в пути никакой серьезной помехи. В городе ничего не изменилось. Король все нашел в прежнем виде; во дворце находился трон, в славном городе стояли лучники, а подданные, видя их, были преисполнены почтительности.
Наутро после приезда короля сообщили о появлении большого войска; это пришел Каверлэ со своими отрядами, что, не изменив клятве, принесенной ими своему суверену, и проявив преданность, всегда составлявшую силу Англии, присоединились к союзнику Черного принца, которого и ждал дон Педро.
Накануне, по пути в Сеговию, к англичанам примкнули части андалусцев, гренадцев и мавров, спешившие на помощь королю.
Вскоре прибыл тайный гонец принца Уэльского, этого вечного и неутомимого врага французов; с ним Иоанн и Карл V сталкивались всюду, где во времена их правления Франция терпела поражения. Гонец привез королю дону Педро отличные новости.
Черный принц набрал в Оше армию, и уже двенадцать дней она была в походе; из Наварры он послал эмиссара к дону Педро, чтобы сообщить ему о скором приходе.
Таким образом, трон дона Педро, пошатнувшийся было из-за коронования в Бургосе Энрике де Трастамаре, все больше укреплялся. И по мере того как он упрочивался, со всех сторон стекались те непоколебимые сторонники власти, добрые люди, которые уже было собрались идти в Бургос приветствовать дона Энрике, когда до них дошло, что еще не время трогаться в путь и они вполне могли бы, прибавив ходу, оставить незаконно свергнутого короля у себя в тылу.
К этим людям – их всегда немало – присоединилась не столь значительная, но более благородная группа преданных, чистых сердец, прозрачных и твердых как алмаз; для них возведенный на престол король остается королем до смерти, потому что они стали рабами своей присяги в тот день, когда поклялись ему в верности. Такие люди могут страдать, бояться и даже ненавидеть в государе человека, но они терпеливо и преданно ждут, пока Бог освободит их от данной клятвы, призвав на небеса своего избранника.
Этих преданных людей легко узнать во все времена и эпохи. Они лицемерят гораздо меньше других, рассуждают менее высокопарно; смиренно и почтительно поклонившись королю, вновь возведенному на престол, они отходят в сторону и, стоя во главе своих вассалов, ждут часа, когда смогут сложить головы за короля – этого живого олицетворения принципа монархии.
Некая холодность приема, оказанного дону Педро его верными слугами, объяснялась лишь присутствием мавров, которые приобрели большее, чем прежде, влияние на короля.
Воинственная порода сарацин роилась вокруг Мотриля, словно пчелы вокруг улья с маткой. Они чувствовали, что этот хитрый и дерзкий мавр связывает их с христианским королем, смелым и коварным; поэтому сарацины создали грозный вооруженный отряд и, понимая, что гражданская война им очень выгодна, присоединились к королю с восторгом и энергией, которыми, завидуя маврам, в немом бездействии восхищались его подданные-христиане.
Вместе с казной к дону Педро снова вернулось богатство, и он сразу же окружил себя блистательной роскошью; вид ее пленяет сердца, а выгода от нее смиряет честолюбие. Поскольку в Сеговию скоро должен был прибыть принц Уэльский, было решено, что состоятся великолепные – блеск их был призван затмить эфемерную пышность коронации дона Энрике – празднества, которые вернут доверие народа и заставят его признать, что настоящий король лишь тот, кто много имеет, но гораздо больше тратит.
Мотриль же продолжал осуществлять давно задуманный план, который заключался в том, чтобы покорить чувства дона Педро: ведь разум короля уже был под властью мавра. Каждую ночь слышалась гузла Аиссы, все песни которой, как у истинной дочери Востока, были песнями любви; звуки гузлы, доносимые легким ветерком, скрашивали одиночество короля и успокаивали его кровь, разгоряченную лихорадкой неистовых сладострастных видений, навевая короткий, как это свойственно неутомимым южным натурам, сон.
Каждый день Мотриль ждал, что дон Педро хоть словом выдаст ту тайную страсть, которая, как чувствовал мавр, сжигает короля, но этого единственного слова мавр ждал напрасно.
И вот однажды дон Педро резко, без всякого повода – казалось, ему пришлось сделать страшное усилие, чтобы разорвать узы, словно сковывавшие его уста, – сказал:
– Вот видишь, Мотриль, вестей из Севильи нет.
В этих словах раскрылись все тревоги дона Педро. Севилья означала память о Марии Падилье.
Мотриль вздрогнул: ведь утром он задержал на дороге из Толедо в Сеговию и бросил в тюрьму Адайю, раба-нубийца, который нес королю письмо от Марии Падильи.
– Вестей нет, сир, – сказал мавр.
Дон Педро погрузился в мрачную задумчивость. Потом он, словно отвечая самому себе, тихо проговорил:
– Значит, душу этой женщины покинула всепоглощающая страсть, ради которой я принес в жертву брата, жену, честь и корону, ибо ее хочет сорвать у меня с головы не только бастард Энрике, но и коннетабль.
И он сделал угрожающий жест, не обещавший ничего хорошего ни Дюгеклену, ни Энрике, если злосчастная судьба отдаст их когда-нибудь в его руки.
Мотриль не придал значения этой угрозе короля: его занимали совсем другие мысли.
– Донья Мария, – сказал он, – сильнее всего желала стать королевой, а в Севилье могли поверить, будто ваша светлость короны лишилась…
– Это ты мне уже говорил, Мотриль, но я тебе не верил.
– И снова повторяю, сир. Надеюсь, теперь поверите. Я вам говорил об этом тогда, когда вы приказали мне отправиться в Коимбру за несчастным доном Фадрике…
– Мотриль!
– Вам известно, что я без особой спешки, скажу даже, не без отвращения, исполнил ваш приказ.
– Замолчи, Мотриль! Молчи! – воскликнул дон Педро.
– Тем не менее, государь, ваша честь была сильно задета.
– Да, несомненно, хотя приписывать Марии Падилье эти преступления нельзя; во всем виноваты эти гнусные люди.
– Возможно. Но без Марии Падилье вы ничего не узнали бы, потому что я молчал, хотя и знал обо всем.
– Значит, она меня любила, раз ревновала!
– Вы король, а после смерти несчастной Бланки она рассчитывала стать королевой. Кстати, можно ревновать, не любя. Вы же ревновали донью Бланку, государь, но разве вы ее любили?
И вдруг, как будто сказанные Мотрилем слова оказались условным сигналом, послышались звуки гузлы; песня Аиссы звучала слишком далеко, чтобы можно было разобрать слова, но ласкала слух дона Педро, словно нежный шепот.
– Аисса? – пробормотал король. – Это поет Аисса?
– По-моему, сеньор, да, – ответил Мотриль.
– Это твоя дочь или любимая рабыня? – рассеянно спросил дон Педро. Мотриль с улыбкой отрицательно покачал головой.
– О нет, – сказал он. – Перед дочерью не встают на колени, сир, перед купленной за золото рабыней мудрый, старый человек не станет в мольбе заламывать руки.
– Кто же она такая? – вскричал дон Педро, чьи мысли, мгновенно устремившись к загадочной девушке, словно прорвали сдерживающие их плотины. – Ты что, смеешься надо мной, проклятый мавр, или просто прижигаешь меня каленым железом ради удовольствия видеть, как я корчусь, словно бык?
Мотриль отпрянул почти в испуге, таким грубым и резким был выкрик короля.
– Отвечай же! – вскричал дон Педро, охваченный одним из тех приступов ярости, что превращали человека в дикого зверя, а короля – в безумца.
– Сир, я не смею вам этого сказать.
– Тогда приведи ко мне эту женщину, – воскликнул дон Педро, – чтобы я сам ее спросил.
– Помилуйте, сеньор! – взмолился Мотриль, словно испугавшись подобного повеления.
– Здесь повелеваю я, и такова моя воля!
– Сеньор, будьте милосердны!
– Пусть она немедленно явится сюда, или я сам выволоку девушку из ее покоев.
– Сеньор, – обратился к королю Мотриль; он выпрямился, спокойный и торжественно-серьезный, – Аисса слишком благородной крови, чтобы люди смели прикасаться к ней грешными руками. Не оскорбляйте Аиссу, король дон Педро!
– Но чем же может оскорбить мавританку моя любовь? – спросил король дон Педро. – Мои жены были королевскими дочерьми, но мои любовницы часто были не ниже моих жен.
– Сеньор, – объяснил Мотриль, – будь Аисса моей дочерью, как считаешь ты, я сказал бы: «Король дон Педро, пощади мое дитя, не позорь своего слугу». И, наверное, вняв голосу столь многих и настойчивых просьб, ты пощадил бы мое дитя. Но в жилах Аиссы течет кровь более благородная, нежели кровь твоих жен и любовниц; Аисса знатнее любой принцессы, она дочь султана Мухаммеда, потомка великого пророка Магомета.[142] Как видишь, Аисса больше чем принцесса, больше чем королева, и я велю тебе, король дон Педро, чтить Аиссу».
Дон Педро замолчал, подавленный гордой властностью мавра.
– Дочь Мухаммеда, султана Гранады! – прошептал он.
– Да, дочь Мухаммеда, султана Гранады, убитого тобой. Я служил этому великому государю, как тебе известно, девять лет назад; когда твои солдаты грабили его дворец, какой-то раб тащил ее, завернув в плащ, чтобы продать, я спас Аиссу. Тогда ей не было и семи лет; ты прослышал, что я был преданным советником, и призвал меня ко двору. Ты мой повелитель, величайший из великих, и я повиновался. Но ко двору нового повелителя вместе со мной последовала и дочь моего прежнего господина; она считает меня отцом; несчастное, воспитанное в гареме дитя так никогда и не видела величественный лик султана, которого больше нет на свете! Теперь ты знаешь мою тайну, ее вырвала у меня твоя грубость. Но помни, король дон Педро, что я, раб, исполняющий твои малейшие прихоти, все вижу и брошусь на тебя, как змея, защищая единственное, что мне дороже всего на свете.
– Но я люблю Аиссу! – в бешенстве воскликнул дон Педро.
– Ты можешь ее любить, король дон Педро, у тебя есть на это право, потому что Аисса тоже королевской крови; ты можешь ее любить, но сам добейся любви Аиссы, – продолжал мавр, – я мешать тебе не буду. Ты молод, красив, могуществен. Почему бы этой юной девственнице не полюбить тебя и по любви не отдать тебе то, чего ты хочешь добиться силой?
Выпустив, словно парфянскую стрелу,[143] эти слова, которые пронзили сердце дона Педро, Мотриль попятился к двери и приподнял служивший портьерой гобелен.
– Но она будет меня ненавидеть, она должна меня возненавидеть, если узнает, что я убил ее отца.
– Я никогда не говорю дурного о господине, которому служу, – сказал Мотриль, придерживая поднятый гобелен. – Аиссе известно только, что ты добрый король и великий султан.
Мотриль опустил гобелен, а дон Педро несколько минут прислушивался, как гулко стучат по плитам пола размеренные и степенные шаги Мотриля, который шел к Аиссе.
Первые посягательства на его десятилетнее царствование оказались для него более ощутимыми, нежели последующие поражения в битвах и измены друзей. Ему, любителю ночных прогулок – обычно он, закутавшись в плащ, бродил по Севилье под охраной лишь собственного меча, – казалось позором красться по Испании, словно вор; он считал, что король погубит себя, если хоть однажды позволит посягнуть на неприкосновенность своей особы.
Но рядом с ним, подобный древнему демону, что вселял гнев в сердце Ахилла,[141] находился Мотриль – он скакал галопом, если дон Педро спешил, замедлял ход, если король ехал шагом, – этот истинный демон ненависти и бешеных страстей, который беспрестанно терзал душу короля горькими советами, подсовывая ему восхитительно-терпкие плоды мщения; Мотриль, всегда неистощимый на выдумки, когда надо было замыслить какое-либо злодейство или бежать от опасностей; Мотриль, чье неиссякаемое красноречие, черпаемое им из неведомых сокровищниц Востока, рисовало перед беглым королем такую захватывающую картину богатства, всесилия, могущества, о которых дон Педро не мечтал даже в свои самые счастливые дни.
Благодаря Мотрилю, пыльная и долгая дорога сокращалась, свертывалась, словно лента под руками прядильщицы. Человек пустыни, Мотриль умел в жаркий полдень отыскать ледяной источник, прячущийся под дубами или платанами. Когда они проезжали через города, Мотрилю удавалось устроить несколько радостных встреч, несколько проявлений преданности – этих последних отблесков угасающей королевской власти.
– Значит, люди еще любят меня, – говорил король, – или уже перестали бояться, что, наверное, к лучшему.
– Когда вы снова станете настоящим королем, тогда и узнаете, обожают вас или трепещут перед вами, – с еле уловимой иронией возражал Мотриль.
Но Мотриль с радостью обратил внимание на то, что дон Педро, терзаемый страхами и надеждами, охваченный мучительными раздумьями, ни единым словом не обмолвился о Марии Падилье. Находясь рядом с королем, эта обольстительница влияла на него так сильно, что ее власть приписывали волшебству; когда они были в разлуке, казалось, что дон Педро не только изгонял Марию из своего сердца, но и на-врочь о ней забывал. Мысли дона Педро, натуры с пылким воображением, капризного короля, южанина, то есть человека страстного в полном смысле этого слова, с первых минут его путешествия с Мотрилем занимало иное: носилки, шторы которых от Бордо до Витории ни разу не раскрылись; та женщина, которую Мотриль повсюду возил с собой и которая вместе с ними бежала через горы. Под капюшоном, когда его два-три раза развевал ветер, можно было мельком заметить восхитительную – бархатистые глаза, черные как смоль волосы, смуглое точеное личико – пери Востока; звуки гузлы, в сумерках издававшие нежные стоны любви, тогда как король томился тревогой, – все это постепенно отдаляло от дона Педро образ Марии Падильи, и разлука наносила далекой любовнице гораздо меньше вреда, чем это незнакомое, таинственное создание, которое король в своей красочной и буйной фантазии, похоже, готов был считать неким духом, покорным Мотрилю, но более могущественным, чем мавр.
Так добрались они до Сеговии, не встретив в пути никакой серьезной помехи. В городе ничего не изменилось. Король все нашел в прежнем виде; во дворце находился трон, в славном городе стояли лучники, а подданные, видя их, были преисполнены почтительности.
Наутро после приезда короля сообщили о появлении большого войска; это пришел Каверлэ со своими отрядами, что, не изменив клятве, принесенной ими своему суверену, и проявив преданность, всегда составлявшую силу Англии, присоединились к союзнику Черного принца, которого и ждал дон Педро.
Накануне, по пути в Сеговию, к англичанам примкнули части андалусцев, гренадцев и мавров, спешившие на помощь королю.
Вскоре прибыл тайный гонец принца Уэльского, этого вечного и неутомимого врага французов; с ним Иоанн и Карл V сталкивались всюду, где во времена их правления Франция терпела поражения. Гонец привез королю дону Педро отличные новости.
Черный принц набрал в Оше армию, и уже двенадцать дней она была в походе; из Наварры он послал эмиссара к дону Педро, чтобы сообщить ему о скором приходе.
Таким образом, трон дона Педро, пошатнувшийся было из-за коронования в Бургосе Энрике де Трастамаре, все больше укреплялся. И по мере того как он упрочивался, со всех сторон стекались те непоколебимые сторонники власти, добрые люди, которые уже было собрались идти в Бургос приветствовать дона Энрике, когда до них дошло, что еще не время трогаться в путь и они вполне могли бы, прибавив ходу, оставить незаконно свергнутого короля у себя в тылу.
К этим людям – их всегда немало – присоединилась не столь значительная, но более благородная группа преданных, чистых сердец, прозрачных и твердых как алмаз; для них возведенный на престол король остается королем до смерти, потому что они стали рабами своей присяги в тот день, когда поклялись ему в верности. Такие люди могут страдать, бояться и даже ненавидеть в государе человека, но они терпеливо и преданно ждут, пока Бог освободит их от данной клятвы, призвав на небеса своего избранника.
Этих преданных людей легко узнать во все времена и эпохи. Они лицемерят гораздо меньше других, рассуждают менее высокопарно; смиренно и почтительно поклонившись королю, вновь возведенному на престол, они отходят в сторону и, стоя во главе своих вассалов, ждут часа, когда смогут сложить головы за короля – этого живого олицетворения принципа монархии.
Некая холодность приема, оказанного дону Педро его верными слугами, объяснялась лишь присутствием мавров, которые приобрели большее, чем прежде, влияние на короля.
Воинственная порода сарацин роилась вокруг Мотриля, словно пчелы вокруг улья с маткой. Они чувствовали, что этот хитрый и дерзкий мавр связывает их с христианским королем, смелым и коварным; поэтому сарацины создали грозный вооруженный отряд и, понимая, что гражданская война им очень выгодна, присоединились к королю с восторгом и энергией, которыми, завидуя маврам, в немом бездействии восхищались его подданные-христиане.
Вместе с казной к дону Педро снова вернулось богатство, и он сразу же окружил себя блистательной роскошью; вид ее пленяет сердца, а выгода от нее смиряет честолюбие. Поскольку в Сеговию скоро должен был прибыть принц Уэльский, было решено, что состоятся великолепные – блеск их был призван затмить эфемерную пышность коронации дона Энрике – празднества, которые вернут доверие народа и заставят его признать, что настоящий король лишь тот, кто много имеет, но гораздо больше тратит.
Мотриль же продолжал осуществлять давно задуманный план, который заключался в том, чтобы покорить чувства дона Педро: ведь разум короля уже был под властью мавра. Каждую ночь слышалась гузла Аиссы, все песни которой, как у истинной дочери Востока, были песнями любви; звуки гузлы, доносимые легким ветерком, скрашивали одиночество короля и успокаивали его кровь, разгоряченную лихорадкой неистовых сладострастных видений, навевая короткий, как это свойственно неутомимым южным натурам, сон.
Каждый день Мотриль ждал, что дон Педро хоть словом выдаст ту тайную страсть, которая, как чувствовал мавр, сжигает короля, но этого единственного слова мавр ждал напрасно.
И вот однажды дон Педро резко, без всякого повода – казалось, ему пришлось сделать страшное усилие, чтобы разорвать узы, словно сковывавшие его уста, – сказал:
– Вот видишь, Мотриль, вестей из Севильи нет.
В этих словах раскрылись все тревоги дона Педро. Севилья означала память о Марии Падилье.
Мотриль вздрогнул: ведь утром он задержал на дороге из Толедо в Сеговию и бросил в тюрьму Адайю, раба-нубийца, который нес королю письмо от Марии Падильи.
– Вестей нет, сир, – сказал мавр.
Дон Педро погрузился в мрачную задумчивость. Потом он, словно отвечая самому себе, тихо проговорил:
– Значит, душу этой женщины покинула всепоглощающая страсть, ради которой я принес в жертву брата, жену, честь и корону, ибо ее хочет сорвать у меня с головы не только бастард Энрике, но и коннетабль.
И он сделал угрожающий жест, не обещавший ничего хорошего ни Дюгеклену, ни Энрике, если злосчастная судьба отдаст их когда-нибудь в его руки.
Мотриль не придал значения этой угрозе короля: его занимали совсем другие мысли.
– Донья Мария, – сказал он, – сильнее всего желала стать королевой, а в Севилье могли поверить, будто ваша светлость короны лишилась…
– Это ты мне уже говорил, Мотриль, но я тебе не верил.
– И снова повторяю, сир. Надеюсь, теперь поверите. Я вам говорил об этом тогда, когда вы приказали мне отправиться в Коимбру за несчастным доном Фадрике…
– Мотриль!
– Вам известно, что я без особой спешки, скажу даже, не без отвращения, исполнил ваш приказ.
– Замолчи, Мотриль! Молчи! – воскликнул дон Педро.
– Тем не менее, государь, ваша честь была сильно задета.
– Да, несомненно, хотя приписывать Марии Падилье эти преступления нельзя; во всем виноваты эти гнусные люди.
– Возможно. Но без Марии Падилье вы ничего не узнали бы, потому что я молчал, хотя и знал обо всем.
– Значит, она меня любила, раз ревновала!
– Вы король, а после смерти несчастной Бланки она рассчитывала стать королевой. Кстати, можно ревновать, не любя. Вы же ревновали донью Бланку, государь, но разве вы ее любили?
И вдруг, как будто сказанные Мотрилем слова оказались условным сигналом, послышались звуки гузлы; песня Аиссы звучала слишком далеко, чтобы можно было разобрать слова, но ласкала слух дона Педро, словно нежный шепот.
– Аисса? – пробормотал король. – Это поет Аисса?
– По-моему, сеньор, да, – ответил Мотриль.
– Это твоя дочь или любимая рабыня? – рассеянно спросил дон Педро. Мотриль с улыбкой отрицательно покачал головой.
– О нет, – сказал он. – Перед дочерью не встают на колени, сир, перед купленной за золото рабыней мудрый, старый человек не станет в мольбе заламывать руки.
– Кто же она такая? – вскричал дон Педро, чьи мысли, мгновенно устремившись к загадочной девушке, словно прорвали сдерживающие их плотины. – Ты что, смеешься надо мной, проклятый мавр, или просто прижигаешь меня каленым железом ради удовольствия видеть, как я корчусь, словно бык?
Мотриль отпрянул почти в испуге, таким грубым и резким был выкрик короля.
– Отвечай же! – вскричал дон Педро, охваченный одним из тех приступов ярости, что превращали человека в дикого зверя, а короля – в безумца.
– Сир, я не смею вам этого сказать.
– Тогда приведи ко мне эту женщину, – воскликнул дон Педро, – чтобы я сам ее спросил.
– Помилуйте, сеньор! – взмолился Мотриль, словно испугавшись подобного повеления.
– Здесь повелеваю я, и такова моя воля!
– Сеньор, будьте милосердны!
– Пусть она немедленно явится сюда, или я сам выволоку девушку из ее покоев.
– Сеньор, – обратился к королю Мотриль; он выпрямился, спокойный и торжественно-серьезный, – Аисса слишком благородной крови, чтобы люди смели прикасаться к ней грешными руками. Не оскорбляйте Аиссу, король дон Педро!
– Но чем же может оскорбить мавританку моя любовь? – спросил король дон Педро. – Мои жены были королевскими дочерьми, но мои любовницы часто были не ниже моих жен.
– Сеньор, – объяснил Мотриль, – будь Аисса моей дочерью, как считаешь ты, я сказал бы: «Король дон Педро, пощади мое дитя, не позорь своего слугу». И, наверное, вняв голосу столь многих и настойчивых просьб, ты пощадил бы мое дитя. Но в жилах Аиссы течет кровь более благородная, нежели кровь твоих жен и любовниц; Аисса знатнее любой принцессы, она дочь султана Мухаммеда, потомка великого пророка Магомета.[142] Как видишь, Аисса больше чем принцесса, больше чем королева, и я велю тебе, король дон Педро, чтить Аиссу».
Дон Педро замолчал, подавленный гордой властностью мавра.
– Дочь Мухаммеда, султана Гранады! – прошептал он.
– Да, дочь Мухаммеда, султана Гранады, убитого тобой. Я служил этому великому государю, как тебе известно, девять лет назад; когда твои солдаты грабили его дворец, какой-то раб тащил ее, завернув в плащ, чтобы продать, я спас Аиссу. Тогда ей не было и семи лет; ты прослышал, что я был преданным советником, и призвал меня ко двору. Ты мой повелитель, величайший из великих, и я повиновался. Но ко двору нового повелителя вместе со мной последовала и дочь моего прежнего господина; она считает меня отцом; несчастное, воспитанное в гареме дитя так никогда и не видела величественный лик султана, которого больше нет на свете! Теперь ты знаешь мою тайну, ее вырвала у меня твоя грубость. Но помни, король дон Педро, что я, раб, исполняющий твои малейшие прихоти, все вижу и брошусь на тебя, как змея, защищая единственное, что мне дороже всего на свете.
– Но я люблю Аиссу! – в бешенстве воскликнул дон Педро.
– Ты можешь ее любить, король дон Педро, у тебя есть на это право, потому что Аисса тоже королевской крови; ты можешь ее любить, но сам добейся любви Аиссы, – продолжал мавр, – я мешать тебе не буду. Ты молод, красив, могуществен. Почему бы этой юной девственнице не полюбить тебя и по любви не отдать тебе то, чего ты хочешь добиться силой?
Выпустив, словно парфянскую стрелу,[143] эти слова, которые пронзили сердце дона Педро, Мотриль попятился к двери и приподнял служивший портьерой гобелен.
– Но она будет меня ненавидеть, она должна меня возненавидеть, если узнает, что я убил ее отца.
– Я никогда не говорю дурного о господине, которому служу, – сказал Мотриль, придерживая поднятый гобелен. – Аиссе известно только, что ты добрый король и великий султан.
Мотриль опустил гобелен, а дон Педро несколько минут прислушивался, как гулко стучат по плитам пола размеренные и степенные шаги Мотриля, который шел к Аиссе.
XII. Как Мотриль был назначен вождем маврских племен и министром короля дона Педро
Мы уже сказали, что, выйдя от короля, Мотриль направился в комнату Аиссы. Запертая в своих покоях, лишенная свободы, девушка – она находилась под охраной решеток, за ней следил отец – очень хотела вырваться на волю.
В отличие от женщин нашей эпохи, Аисса была лишена возможности узнавать новости, которые заменяли бы переписку; не видеть больше Аженора для нее означало просто не жить; не разговаривать больше с ним для нее означало не слышать звуков этого мира.
Но она была глубоко уверена, что внушила любовь, равную ее любви; она знала, что если Аженор жив, то он, трижды находивший способ пробраться к ней, отыщет возможность встретиться с ней в четвертый раз, и, по молодости доверяясь будущему, считала немыслимым, что Аженор может погибнуть.
Поэтому Аиссе оставалось лишь ждать и надеяться.
Женщины Востока живут в вечных грезах; к решительным действиям они способны лишь тогда, когда пробуждаются от своих сладострастных снов. Конечно, если бы наша несчастная затворница могла что-то предпринять, чтобы снова встретиться с Молеоном, она не стала бы сидеть сложа руки; однако, словно цветок Востока, который она напоминала своей благоуханной свежестью, неопытная в жизни, Аисса могла только тянуться к любви – солнцу ее жизни. Но ехать куда-то, доставать золото, расспрашивать людей, бежать от Мотриля – о подобных вещах она и помыслить не смела, считая их совершенно недопустимыми.
Кстати, где находился Аженор и находилась она сама, Аисса не знала. Вероятно, в Сеговии, хотя Сеговия для нее была лишь названием города, не больше. Где располагается этот город, в какой провинции Испании, она не знала; Аисса даже не могла бы перечислить провинции Испании; она, проделав пятьсот льё, так и не узнала, какие края она проезжала, запомнив лишь те три места, где встречалась с Аженором.
Три этих места были у нее перед глазами, подобно картинам в рамах! Словно наяву, Аисса видела реку Зезири, эту сестру Тахо, а на берегу – рощицу диких олив, где стояли ее носилки, видела обрывистые берега, темные, рокочущие и рыдающие волны, из глубин которых, казалось, все еще доносятся до нее первое признание Аженора в любви и последний вздох несчастного пажа. Как отчетливо она видела свою комнату в алькасаре, решетчатое, увитое жимолостью окно, смотревшее на огромный цветник, в центре которого из мраморных чаш взлетали вверх сверкающие струи фонтанов! Как зримо, наконец, видела она сады в Бордо, темно-зеленые купы высоких деревьев, что отделяли дом от моря света, которое пролила с небес луна!
Мысленным взором Аисса видела во всех этих разных пейзажах каждый оттенок, каждую мелочь, каждый листик.
Но ответить, где – на востоке или на западе, на юге или на севере – находились эти места, которые в ее однообразной жизни казались Аиссе столь яркими, не могла необразованная девушка, познавшая лишь то, что познается в гареме – наслаждения бани и томные грезы безделья.
Мотрилю прекрасно было об этом известно, иначе он не чувствовал бы себя таким уверенным.
Он вошел к девушке.
– Аисса, – сказал он, по своему обыкновению низко ей поклонившись, – смею ли я надеяться, что вы благосклонно выслушаете меня.
– Вам я обязана всем и дорожу вами, – ответила девушка, так пристально глядя на Мотриля, будто хотела, чтобы он прочел в ее глазах подтверждение этих слов.
– Довольны ли вы своей жизнью? – спросил Мотриль.
– Что вы имеете в виду? – сказала Аисса, пытаясь, по-видимому, понять, какую цель преследует этот вопрос.
– Я хочу знать, нравится ли вам уединенная жизнь?
– О нет, не нравится! – живо ответила Аисса.
– Вам хотелось бы жить иначе?
– Очень.
– И какой же образ жизни вы предпочитали бы вести? Аисса молчала. У нее было лишь одно желание, но признаться в этом она не смела.
– Почему вы молчите? – спросил Мотриль.
– Я не знаю, что ответить.
– Неужели вам не хотелось бы, – продолжал мавр, – под звуки музыки мчаться на породистом испанском скакуне в окружении дам, рыцарей, собак?
– Это не самое сильное мое желание, – ответила девушка. – Но мне, наверное, понравилась бы охота, если бы…
– Если бы, что? – с любопытством перебил Мотриль. Она замолчала.
– Неважно, – ответила гордая девушка. – Это пустяки. Несмотря на ее сдержанность, Мотриль отлично понял, что означает это «если бы…».
– Пока вы живете вместе со мной, Аисса, – продолжал Мотриль, – пока я, кого считают вашим отцом, хотя мне и не выпало сей величайшей чести, несу ответственность за ваше счастье и ваш покой, ничего не изменится и ваше самое сильное желание не осуществится.
– Но когда же все изменится? – с наивным нетерпением спросила девушка.
– Когда вашим господином станет муж…
– Муж никогда не будет моим господином, – твердо возразила она.
– Вы перебиваете меня, сеньора, – строго заметил Мотриль, – хотя я сказал это ради вашего же счастья.
Аисса внимательно посмотрела на мавра.
– Я сказал, – продолжал он, – что муж может принести вам свободу.
– Свободу? – повторила Аисса.
– Должно быть, вам не слишком хорошо известно, что значит быть свободной, – сказал Мотриль. – Я вам расскажу, что это значит; свобода – это право ходить по улицам, не закрывая лица и не прячась за шторами носилок; это право, как у французов, принимать гостей, выезжать на охоту, праздники и вместе с рыцарями присутствовать на пышных пирах.
По мере того как Мотриль говорил, легкий румянец покрывал матовые щеки Аиссы.
– Но я, наоборот, слышала, – нерешительно ответила девушка, – что муж не дает этого права, а отнимает его.
– Когда он становится мужем, так иногда бывает. Но, будучи женихом, он, особенно если занимает видное положение, позволяет невесте вести ту жизнь, о которой я вам рассказал. В Испании и Франции, например, даже дочери христианских королей выслушивают любовные речи, и это не навлекает на них бесчестья. Тот, кому предстоит взять их в жены, перед женитьбой позволяет им предаваться той свободной и роскошной жизни, которая их ожидает. И приведу вам пример… Вы помните Марию Падилью?
– Помню, – ответила девушка.
– Да будет вам известно, что Мария Падилья, хотя и не была королевой, оставалась полновластной хозяйкой празднеств в алькасаре, в Севилье, в провинции и во всей Испании! Неужели вы забыли, как смотрели на нее сквозь решетчатые ставни окна, когда она целыми днями, изводя своего прекрасного арабского скакуна, гарцевала во дворах дворца, окруженная толпой всадников, которые ей нравились? А вы в одиночестве сидели взаперти, боясь выйти за порог вашей комнаты, видя лишь своих служанок и не смея ни с кем поделиться тем, что мучило вашу душу и ваше сердце.
– Но донья Мария Падилья любила дона Педро, – возразила Аисса, – а в этой стране, если человек любит, он, по-моему, волен открыто признаться в любви своему избраннику. Он выбирает вас, а не покупает, как в Африке. Я уверена, что донья Мария любила дона Педро, а я не стану любить того, кто вздумает на мне жениться.
– Разве вам, сеньора, что-либо известно о нем?
– Ну и кто же он? – живо спросила девушка.
– Вы слишком торопитесь, – заметил Мотриль.
– А вы слишком медлите с ответом, – возразила Аисса.
– Да нет. Просто я хотел напомнить вам, что донья Мария была свободной.
– Нет, не свободной, она же любила.
– Можно быть свободным и в любви.
– Каким образом?
– Разлюбить, и все.
Аисса вздрогнула, как будто услышала нечто совершенно небывалое.
– Донья Мария снова свободна, повторяю я, потому что дон Педро больше ее не любит, а она разлюбила его.
Аисса изумленно посмотрела на него.
– Теперь вы сами понимаете, Аисса, – продолжал мавр, – что они не были в браке, но все-таки наслаждались своей знатностью и богатством, которое приносят высокое положение и связи со знатными особами.
– Так к чему же вы клоните? – вскричала Аисса, внезапно все поняв.
– К тому, что вы уже и без меня поняли, – сказал Мотриль.
– Нет, говорите.
– Один знатный сеньор…
– Уж не король ли?
– Сам король, сеньора, – поклонившись, ответил Мотриль.
– Думает предложить мне место, которое освободила Мария Падилья?
– И свою корону.
– Как Марии Падилье?
– Донья Мария добилась лишь того, что ей пообещали корону. Но более молодая и красивая, более умная женщина смогла бы эту корону получить.
– А что же будет с доньей Марией, которую король разлюбил? – задумчиво спросила девушка, перестав быстро перебирать тонкими пальцами оправленные в золото бусинки четок из дерева сабур.[144]
– Ничего, она нашла новое счастье, – ответил Мотриль, притворившись, будто это ему безразлично. – Одни говорят, что она испугалась войн, в которые ввязался король; другие утверждают, что более вероятно, будто, полюбив другого, она выйдет за него замуж.
В отличие от женщин нашей эпохи, Аисса была лишена возможности узнавать новости, которые заменяли бы переписку; не видеть больше Аженора для нее означало просто не жить; не разговаривать больше с ним для нее означало не слышать звуков этого мира.
Но она была глубоко уверена, что внушила любовь, равную ее любви; она знала, что если Аженор жив, то он, трижды находивший способ пробраться к ней, отыщет возможность встретиться с ней в четвертый раз, и, по молодости доверяясь будущему, считала немыслимым, что Аженор может погибнуть.
Поэтому Аиссе оставалось лишь ждать и надеяться.
Женщины Востока живут в вечных грезах; к решительным действиям они способны лишь тогда, когда пробуждаются от своих сладострастных снов. Конечно, если бы наша несчастная затворница могла что-то предпринять, чтобы снова встретиться с Молеоном, она не стала бы сидеть сложа руки; однако, словно цветок Востока, который она напоминала своей благоуханной свежестью, неопытная в жизни, Аисса могла только тянуться к любви – солнцу ее жизни. Но ехать куда-то, доставать золото, расспрашивать людей, бежать от Мотриля – о подобных вещах она и помыслить не смела, считая их совершенно недопустимыми.
Кстати, где находился Аженор и находилась она сама, Аисса не знала. Вероятно, в Сеговии, хотя Сеговия для нее была лишь названием города, не больше. Где располагается этот город, в какой провинции Испании, она не знала; Аисса даже не могла бы перечислить провинции Испании; она, проделав пятьсот льё, так и не узнала, какие края она проезжала, запомнив лишь те три места, где встречалась с Аженором.
Три этих места были у нее перед глазами, подобно картинам в рамах! Словно наяву, Аисса видела реку Зезири, эту сестру Тахо, а на берегу – рощицу диких олив, где стояли ее носилки, видела обрывистые берега, темные, рокочущие и рыдающие волны, из глубин которых, казалось, все еще доносятся до нее первое признание Аженора в любви и последний вздох несчастного пажа. Как отчетливо она видела свою комнату в алькасаре, решетчатое, увитое жимолостью окно, смотревшее на огромный цветник, в центре которого из мраморных чаш взлетали вверх сверкающие струи фонтанов! Как зримо, наконец, видела она сады в Бордо, темно-зеленые купы высоких деревьев, что отделяли дом от моря света, которое пролила с небес луна!
Мысленным взором Аисса видела во всех этих разных пейзажах каждый оттенок, каждую мелочь, каждый листик.
Но ответить, где – на востоке или на западе, на юге или на севере – находились эти места, которые в ее однообразной жизни казались Аиссе столь яркими, не могла необразованная девушка, познавшая лишь то, что познается в гареме – наслаждения бани и томные грезы безделья.
Мотрилю прекрасно было об этом известно, иначе он не чувствовал бы себя таким уверенным.
Он вошел к девушке.
– Аисса, – сказал он, по своему обыкновению низко ей поклонившись, – смею ли я надеяться, что вы благосклонно выслушаете меня.
– Вам я обязана всем и дорожу вами, – ответила девушка, так пристально глядя на Мотриля, будто хотела, чтобы он прочел в ее глазах подтверждение этих слов.
– Довольны ли вы своей жизнью? – спросил Мотриль.
– Что вы имеете в виду? – сказала Аисса, пытаясь, по-видимому, понять, какую цель преследует этот вопрос.
– Я хочу знать, нравится ли вам уединенная жизнь?
– О нет, не нравится! – живо ответила Аисса.
– Вам хотелось бы жить иначе?
– Очень.
– И какой же образ жизни вы предпочитали бы вести? Аисса молчала. У нее было лишь одно желание, но признаться в этом она не смела.
– Почему вы молчите? – спросил Мотриль.
– Я не знаю, что ответить.
– Неужели вам не хотелось бы, – продолжал мавр, – под звуки музыки мчаться на породистом испанском скакуне в окружении дам, рыцарей, собак?
– Это не самое сильное мое желание, – ответила девушка. – Но мне, наверное, понравилась бы охота, если бы…
– Если бы, что? – с любопытством перебил Мотриль. Она замолчала.
– Неважно, – ответила гордая девушка. – Это пустяки. Несмотря на ее сдержанность, Мотриль отлично понял, что означает это «если бы…».
– Пока вы живете вместе со мной, Аисса, – продолжал Мотриль, – пока я, кого считают вашим отцом, хотя мне и не выпало сей величайшей чести, несу ответственность за ваше счастье и ваш покой, ничего не изменится и ваше самое сильное желание не осуществится.
– Но когда же все изменится? – с наивным нетерпением спросила девушка.
– Когда вашим господином станет муж…
– Муж никогда не будет моим господином, – твердо возразила она.
– Вы перебиваете меня, сеньора, – строго заметил Мотриль, – хотя я сказал это ради вашего же счастья.
Аисса внимательно посмотрела на мавра.
– Я сказал, – продолжал он, – что муж может принести вам свободу.
– Свободу? – повторила Аисса.
– Должно быть, вам не слишком хорошо известно, что значит быть свободной, – сказал Мотриль. – Я вам расскажу, что это значит; свобода – это право ходить по улицам, не закрывая лица и не прячась за шторами носилок; это право, как у французов, принимать гостей, выезжать на охоту, праздники и вместе с рыцарями присутствовать на пышных пирах.
По мере того как Мотриль говорил, легкий румянец покрывал матовые щеки Аиссы.
– Но я, наоборот, слышала, – нерешительно ответила девушка, – что муж не дает этого права, а отнимает его.
– Когда он становится мужем, так иногда бывает. Но, будучи женихом, он, особенно если занимает видное положение, позволяет невесте вести ту жизнь, о которой я вам рассказал. В Испании и Франции, например, даже дочери христианских королей выслушивают любовные речи, и это не навлекает на них бесчестья. Тот, кому предстоит взять их в жены, перед женитьбой позволяет им предаваться той свободной и роскошной жизни, которая их ожидает. И приведу вам пример… Вы помните Марию Падилью?
– Помню, – ответила девушка.
– Да будет вам известно, что Мария Падилья, хотя и не была королевой, оставалась полновластной хозяйкой празднеств в алькасаре, в Севилье, в провинции и во всей Испании! Неужели вы забыли, как смотрели на нее сквозь решетчатые ставни окна, когда она целыми днями, изводя своего прекрасного арабского скакуна, гарцевала во дворах дворца, окруженная толпой всадников, которые ей нравились? А вы в одиночестве сидели взаперти, боясь выйти за порог вашей комнаты, видя лишь своих служанок и не смея ни с кем поделиться тем, что мучило вашу душу и ваше сердце.
– Но донья Мария Падилья любила дона Педро, – возразила Аисса, – а в этой стране, если человек любит, он, по-моему, волен открыто признаться в любви своему избраннику. Он выбирает вас, а не покупает, как в Африке. Я уверена, что донья Мария любила дона Педро, а я не стану любить того, кто вздумает на мне жениться.
– Разве вам, сеньора, что-либо известно о нем?
– Ну и кто же он? – живо спросила девушка.
– Вы слишком торопитесь, – заметил Мотриль.
– А вы слишком медлите с ответом, – возразила Аисса.
– Да нет. Просто я хотел напомнить вам, что донья Мария была свободной.
– Нет, не свободной, она же любила.
– Можно быть свободным и в любви.
– Каким образом?
– Разлюбить, и все.
Аисса вздрогнула, как будто услышала нечто совершенно небывалое.
– Донья Мария снова свободна, повторяю я, потому что дон Педро больше ее не любит, а она разлюбила его.
Аисса изумленно посмотрела на него.
– Теперь вы сами понимаете, Аисса, – продолжал мавр, – что они не были в браке, но все-таки наслаждались своей знатностью и богатством, которое приносят высокое положение и связи со знатными особами.
– Так к чему же вы клоните? – вскричала Аисса, внезапно все поняв.
– К тому, что вы уже и без меня поняли, – сказал Мотриль.
– Нет, говорите.
– Один знатный сеньор…
– Уж не король ли?
– Сам король, сеньора, – поклонившись, ответил Мотриль.
– Думает предложить мне место, которое освободила Мария Падилья?
– И свою корону.
– Как Марии Падилье?
– Донья Мария добилась лишь того, что ей пообещали корону. Но более молодая и красивая, более умная женщина смогла бы эту корону получить.
– А что же будет с доньей Марией, которую король разлюбил? – задумчиво спросила девушка, перестав быстро перебирать тонкими пальцами оправленные в золото бусинки четок из дерева сабур.[144]
– Ничего, она нашла новое счастье, – ответил Мотриль, притворившись, будто это ему безразлично. – Одни говорят, что она испугалась войн, в которые ввязался король; другие утверждают, что более вероятно, будто, полюбив другого, она выйдет за него замуж.