Дюма Александр. Бастард де Молеон

   – Ну-ну! – заметил Каверлэ, слегка смущенный такой дерзостью. – Никому не доверять, мой друг, означает быть мудрым. Да и, говоря откровенно, разве я могу приглянуться королю после воплей сожженных живьем монахов, рыданий изнасилованных женщин и жалоб обложенных выкупом горожан, о чем вы столь красноречиво распространялись только что!
   – Отлично, теперь я понимаю, что мне надо делать, – сказал Молеон.
   – Ну и что же вам надо делать? – спросил капитан Гуго де Каверлэ.
   – Мне остается сообщить послу короля, что его поручение не выполнено, ибо командир наемников не доверяет слову короля Карла Пятого.
   И Молеон направился к выходу из палатки, чтобы исполнить свою угрозу.
   – Эй, постойте! – крикнул Каверлэ. – Я ни слова не сказал о том, о чем вы думаете, и даже не думал о том, о чем вы говорите. Впрочем, отослать назад этого рыцаря мы всегда успеем. Наоборот, дорогой друг, вызовите его сюда, и он будет желанным гостем.
   – Король Франции не доверяет вам, мессир, – холодно возразил Молеон. – И он не разрешит одному из своих главных слуг приехать к вам в лагерь, если вы не дадите ему твердых гарантий.
   – Клянусь печенкой папы, вы меня оскорбляете, приятель! – закричал Каверлэ.
   – Нисколько, дорогой мой капитан, – ответил Молеон, – ведь вы сами подали пример недоверия.
   – Бес меня забери, разве мы не знаем, что посланца короля никто не смеет тронуть, даже мы, для кого закон не писан? Он что, особенный?
   – Может быть, – сказал Молеон.
   – Тогда из любопытства я хочу на него взглянуть.
   – В таком случае подпишите, как положено, охранную грамоту.
   – Это проще простого.
   – Конечно, но вы здесь не один, капитан, хотя я приехал именно к вам, ведь вы первый из всех, и у меня то преимущество, что я знаком с вами, но не знаю других командиров.
   – Значит, послание адресовано не только мне? – спросил Каверлэ.
   – Да, всем командирам наемных отрядов.
   – Выходит, добрый король Карл хочет обогатить не одного меня? – насмешливо спросил Каверлэ.
   – Король Карл достаточно могуч, чтобы обогатить, если пожелает, всех грабителей королевства, – отпарировал Молеон со смехом, который своей язвительностью превосходил насмешки капитана Каверлэ.
   Видимо, так и следовало разговаривать с главарем наемников: эта острота развеяла его дурное настроение.
   – Позовите моего письмоводителя, – приказал Каверлэ, – и пусть он составит охранную грамоту по всей форме.
   Вперед выступил высокий, худой, робкий человек, одетый в черное: это был учитель из соседней деревни, которого капитан Гуго де Каверлэ на время возвел в звание своего секретаря.
   Под присмотром Мюзарона он выправил самую точную и правильную охранную грамоту, которая когда-либо стекала на пергамент с пера сего ученого мужа. После этого капитан, поручив пажу призвать к нему собратьев, самых знаменитых бандитов, для начала приложил набалдашник своего кинжала (либо он не умел писать, либо по одному ему известной причине не хотел снимать свою железную перчатку) под текстом грамоты и попросил других командиров поставить под собственной монограммой свои кресты, печати, подписи; исполняя сию процедуру, командиры обменивались шутками, считая себя выше всех принцев на свете: ведь они выдавали охранную грамоту посланцам короля Франции.
   Когда пергамент был усеян всеми печатями и подписями, Каверлэ повернулся к Молеону.
   – И как же зовут посла?
   – Вы узнаете его имя, когда он приедет и если он соизволит вам его сообщить, – ответил Аженор.
   – Это какой-нибудь барон, – со смехом сказал Смельчак, – у которого мы сожгли замок и отняли жену, приезжает посмотреть, нет ли возможности выменять свою целомудренную супругу на своего коня и ловчих соколов.
   – Готовьте ваши лучшие доспехи, – с гордостью посоветовал Молеон, – прикажите вашим пажам, если они у вас есть, надеть самые богатые костюмы и молчите, когда тот, о ком я объявлю, войдет, если потом не хотите сожалеть о том, что совершили большую ошибку для людей, сведущих в воинском деле.
   И Молеон вышел из палатки, как человек, сознающий тяжесть удара, который ему предстоит нанести. Ропот сомнения и удивления послышался среди командиров.
   – Он сумасшедший, – прошептал кто-то.
   – О, вы его совсем не знаете, – возразил Каверлэ. – Да нет, он не сумасшедший, хотя от него можно ждать любых неожиданностей.
   Прошло полдня. Лагерь вновь обрел свой привычный вид. Одни солдаты купались в реке, другие под деревьями пили вино, третьи просто валялись на траве. Можно было видеть шайки мародеров, чье возвращение сопровождалось криками радости и воплями горя; вместе с ними появлялись растрепанные женщины, избитые мужчины, которых волокли, привязав к хвостам лошадей. Ревущую скотину, что рвалась из рук новых хозяев, затаскивали под навесы, забивали и тут же разделывали на ужин, тогда как командиры проверяли результаты вылазки и забирали свою долю добычи, правда, не без серьезных стычек с пьяными или голодными солдатами.
   Чуть поодаль обучали новобранцев. Это были крестьяне, вырванные из родных хижин и насильно взятые в отряд, которые через три-четыре года забудут о прошлой жизни и станут, подобно их новым товарищам, кровожадными грабителями; армии слуг, толпы каких-то оборванцев играли в карты или готовили пищу для хозяев. Разбитые бочки, украденные кровати, поломанная мебель, разодранные матрасы усеивали землю, а огромные бездомные псы, сбившись в стаи и рыская среди этих групп людей в поисках пропитания, обворовывали грабителей и вызывали плач испуганных детей, неизвестно каким образом оказавшихся здесь.
   У ворот лагеря, который мы пытались изобразить, внезапно громко зазвучали фанфары четырех трубачей; впереди везли белое знамя, усеянное бесчисленными лилиями, которые в ту эпоху еще были гербом Франции.^[107] Сильное оживление сразу же охватило лагерь наемников. Забили в барабаны, младшие офицеры кинулись собирать отставших солдат и занимать главные посты. Вскоре между плотными рядами удивленных, любопытных солдат медленно проследовал торжественный кортеж. Впереди ехали четыре трубача, чьи фанфары разбудили лагерь; потом герольд, который, высоко подняв его на руках, держал обнаженный меч коннетабля с широким, украшенным лилиями лезвием и золотой рукоятью; наконец, держась на несколько шагов впереди дюжины всадников – вернее, дюжины железных статуй, – ехал, опустив забрало, горделиво сидевший в седле рыцарь. Его могучий черный конь нетерпеливо грыз позолоченные удила; на боку у рыцаря висел длинный боевой меч, рукоять которого была отполирована до блеска от долгого употребления.
   Рядом с рыцарем, хотя чуть позади, шел Молеон. Он вел всю группу к главному шатру, где собрались на совет командиры наемников.
   Изумленный лагерь, который еще за минуту до этого громко шумел, застыл в ожидании.
   Тот, кто, казалось, был главой этого отряда, спешился, приказал поднять королевское знамя под звуки фанфар и вошел в шатер.
   При его появлении сидевшие командиры даже не привстали и с ухмылкой переглянулись.
   – Это знамя короля Франции, – тихим и проникновенным голосом сказал рыцарь, склоняясь перед ним.
   – Мы хорошо знаем это знамя, – ответил мессир Гуго де Каверлэ, вставая навстречу незнакомцу, – но ждем, когда посланец короля Франции назовет свое имя, чтобы мы могли поклониться ему, как он сам только что поклонился гербу своего властелина.
   – Я – Бертран Дюгеклен, коннетабль Франции, – скромно ответил рыцарь, открывая забрало шлема, – и послан славным королем Карлом Пятым к господам командирам наемных отрядов, да пошлет им Бог всяческую радость и благополучие.
   Едва он произнес эти слова, все головы обнажились, все мечи были выхвачены из ножен и с ликованием подняты вверх; уважение, или, вернее, восторг, выразился в громких криках; этот электрический разряд вспыхнул и быстро, словно горящий порох, воспламенил весь лагерь; вся армия, скрестив пики и мечи, кричала за порогом шатра:
   – Ура! Ура! Слава доброму коннетаблю!
   Бертран Дюгеклен с обычной скромностью поклонился и под гром рукоплесканий помахал всем рукой.

XVI. Как командиры наемных отрядов обещали мессиру Бертрану Дюгеклену пойти за ним на край света, если он пожелает их вести

   Первый порыв восторга вскоре уступил место вниманию, такому напряженному, что слова коннетабля, произнесенные со спокойной силой, пронзили плотную толпу и ясно, отчетливо донеслись в дальние концы лагеря, где им жадно внимали солдаты.
   – Сеньоры капитаны, король Франции прислал меня к вам для того, чтобы я вместе с вами свершил одно деяние, которое, наверное, достойно лишь столь храбрых воинов, как вы, – начал Бертран с той почти заискивающей вежливостью, что завоевывала ему сердца всех, кто имел с ним дело.
   Вступление было лестным, хотя – основное свойство ума господ командиров наемных отрядов составляла недоверчивость – итогом его стало то, что незнание цели, к которой стремился коннетабль, охладило энтузиазм слушателей; Дюгеклен понял, что надо говорить дальше и, воспользовавшись первым впечатлением, вызванным им, продолжал:
   – Каждому из вас хватает славы, чтобы он желал прославиться еще больше; но никто не владеет таким богатством, чтобы сказать себе: хватит, я вполне богат. Кстати, каждый из вас должен переживать такие минуты, когда он жаждет примирить воинскую славу с выгодой, которую она обязана приносить. Так вот, благородные капитаны, представьте себе, что вы стоите во главе похода на богатого и сильного государя, и добыча, доставшаяся вам по праву законной войны, будет вашими столь же славными, сколь и выгодными трофеями. Я, как и вы, тоже наемник, как и вы, я тоже искатель удачи. Но, сеньоры, разве вы не устали, подобно мне, от того гнета, которому все мы подвергаем врагов, что слабее нас? Неужели у вас нет желания вместо стонов детей и криков женщин, которые я слышал, проезжая через ваш лагерь, услышать зов труб, возвещающих настоящую битву, и рык врага, с которым надо сразиться, чтобы его одолеть! Храбрые рыцари всех народов, каждый из вас должен блюсти честь своей родины; разве кроме славы и богатства, которые я вам обещал, вам не принесет счастье объединение ради дела, что прославит человечество? Ибо, в конце концов, какую жизнь ведем мы, солдаты? Ни один избранный Богом государь не позволяет нам грабить и бесчинствовать. Та кровь, что мы проливаем, иногда требует отмщения, ее глас вопиет не только к Небу, но и невольно терзает нашу душу, огрубевшую в ужасах войны. Разве после жизни, подчиненной превратностям и причудам судьбы, мы, став солдатами великого короля, защитниками Бога, наконец, богатыми и сильными людьми, не увидим, как сбудется истинное предназначение каждого мужчины, который посвящает себя суровому ремеслу рыцарства?
   На этот раз долгий шепот одобрения пробежал по рядам командиров, ибо на них очень сильно действовал голос этого самого мощного сокрушителя копий, самого крепкого борца в поединках того времени. В дни битвы все они видели Бертрана в деле, многие испытали на себе остроту его меча или тяжесть его палицы, поэтому командирам казалось достойным присоединиться к мнению столь славного воина.
   – Сеньоры, вот план, исполнение которого мне поручил наш славный король Карл Пятый, – продолжал Дюгеклен, очень довольный эффектом, что произвела первая часть его речи. – Мавры и сарацины^[108] вернулись в Испанию еще более наглыми и жестокими, чем прежде. В Кастилии король еще более дерзкий и жестокий, нежели сарацины и мавры; этот человек, господа, убил своего брата; этот рыцарь, носящий цепь и золотые шпоры, умертвил собственную жену, сестру нашего короля Карла; наконец, этот наглец своим преступлением бросил вызов законам рыцарства всего мира, ибо, если подобное преступление останется безнаказанным, то это будет означать, что на земле больше нет рыцарей.
   Эта часть речи Дюгеклена почти не произвела впечатления на наемников. Убийства брата и жены короля, хотя и казались им несколько незаконными поступками, не представлялись им теми преступлениями, ради отмщения которых надо было беспокоить двадцать пять тысяч честных солдат. Дюгеклен заметил, что интерес к его делу слабеет, но ничуть не пал духом:
   – Подумайте, сеньоры, был ли хоть однажды крестовый поход столь же славным, а главное – столь же выгодным. Вы знаете Испанию, кое-кто из вас облазил ее вдоль и поперек, все вы слышали о ней. Испания – страна серебряных рудников! Испания – страна дворцов, набитых сокровищами арабов! Мавры и сарацины спрятали в Испании богатства, награбленные ими на половине земли! В Испании женщины так прекрасны, что ради одной из них король Родриго погубил свое королевство! Так вот, туда я и приведу вас, сеньоры, если вы соблаговолите пойти за мной, потому что именно в Испанию я и направляюсь с некоторыми из моих добрых друзей, выбранных среди лучших копий Франции; именно в Испанию я и направляюсь, чтобы убедиться, столь же трусливы рыцари дона Педро, как их властелин, и чтобы испытать, равна ли закалка их мечей закалке наших боевых топоров. Предстоит прекрасная поездка, сеньоры капитаны, согласны ли вы принять в ней участие?
   Коннетабль закончил речь одним из тех своих откровенных жестов, которые почти всегда склоняли на его сторону любое общество. Гуго де Каверлэ (во время торжественного обращения коннетабля он, казалось, едва мог усидеть на месте, словно бес войны пришпоривал под ним боевого коня) обошел круг командиров, спрашивая мнение каждого, и вскоре все стали подходить к нему, спеша высказаться; потом Каверлэ вернулся к Бертрану Дюгеклену, который, опершись на длинный меч, спокойно, не обращая внимания на то, что все солдаты пожирают его глазами, беседовал с Аженором и Энрике де Трастамаре, чье сердце сильно билось с самого начала этой сцены: ведь для него, совершенно неизвестного этой толпе, результатом этой речи оказывались трон или безвестность, то есть жизнь или смерть. Человеку подобного склада сердце заменяет честолюбие, для которого любая рана смертельна.
   Обсуждение заняло всего несколько минут; затем воцарилась глубокая тишина, и к коннетаблю подошел Гуго де Каверлэ.
   – Многоуважаемый сеньор Бертран Дюгеклен, – начал он, – славный воин, брат и боевой товарищ, вы, кто сегодня служит зерцалом рыцарства, можете быть уверены, что мы, зная вашу храбрость и вашу честность, готовы служить вам. Вы будете нашим предводителем, а не нашим союзником, будете нашим полководцем, а не просто одним из нас. Во всех невзгодах и боях мы будем с вами, мы пойдем за вами на край света. Будь это мавры, сарацины или испанцы, скажите только слово, и мы пойдем на них. Правда, среди нас много английских рыцарей, которые верны королю Эдуарду III,^[109] и его сыну, принцу Уэльскому^[110] поэтому они будут сражаться против всех, кроме своих сюзеренов. Устраивает ли это вас, славный воин?
   Коннетабль поклонился, выказывая командирам все знаки глубокой признательности, и сказал еще несколько слов, чтобы поблагодарить за честь, которую столь доблестные воины пожелали ему оказать, и при этом Бертран нисколько не кривил душой. Подобное почтение, оказанное его высокой должности, льстило мужчине четырнадцатого века, вся жизнь которого была жизнью солдата.
   Новость о решении командиров вызвала в лагере неописуемый восторг. Ведь наемники, действительно, вели изнурительную жизнь, отбиваясь от объединившихся против них крестьян, воюя против изгородей и оврагов, голодая среди изобилия, испытывая тоску от своих побед. Жить в другой, почти неведомой стране, на почти нетронутой земле, под ласковым небом, сменить вина и женщин, захватить у испанцев, мавров и сарацинов богатую добычу – такова была их мечта, которая прекрасно согласовывалась с той действительностью, что предводителем у них будет зерцало европейского рыцарства, как назвал коннетабля мессир Гуго де Каверлэ.
   Поэтому Бертран Дюгеклен был принят с неистовым восторгом, и в палатку, приготовленную ему на самом видном и высоком месте лагеря, он прошел под сводом из копий, скрещенных над его головой наемниками, которые склонились не перед знаменем Франции, но перед человеком, принесшим это знамя.
   – Сеньор, вы должны быть довольны, самое трудное дело позади, – сказал Бертран Энрике де Трастамаре, когда они вошли в палатку (в это время Гуго де Каверлэ и Смельчак поздравляли Аженора с возвращением, особенно с теми обстоятельствами, какими оно сопровождалось). – Мы все тоже довольны. Эти наемники, словно жаждущие крови мухи, облепят мавров, сарацинов, испанцев и будут больно их жалить. Устраивая свои дела, они устроят и ваши; обогащаясь, они посадят вас на трон. Чтобы уничтожить половину этих бандитов, я рассчитываю на андалусскую лихорадку, горные пропасти, переправы через реки, чье стремительное течение уносит лошадей и всадников, на их пьянство и разврат. Другая половина, я надеюсь, погибнет под ударами сарацинов, мавров и испанцев, которые послужат добрыми молотами для этих наковален. Поэтому в любом случае победителями окажемся мы. Я посажу вас на трон Кастилии и, к великому удовольствию доброго короля Карла, вернусь во Францию вместе с моими солдатами, которых сохраню, принеся в жертву этих знаменитых негодяев.
   – Разумеется, мессир, – заметил глубоко задумавшийся Энрике де Трастамаре. – Но не опасаетесь ли вы какого-нибудь неожиданного решения короля дона Педро? Это умелый полководец и изобретательный ум.
   – Я так далеко не заглядываю, сеньор, – ответил Дюгеклен. – Чем труднее нам будет, тем больше мы добудем славы, а также оставим побольше всяких каверлэ и смельчаков в славной кастильской земле. Меня тревожит только вступление в Испанию: ведь это означает войну с королем доном Педро, с его сарацинами и маврами. Но нельзя вести войну с объединенными провинциями Испании: пятисот наемных отрядов для этого не хватит, и прокормить армию в Испании куда труднее, чем во Франции.
   – Поэтому я поеду вперед и предупрежу моего друга короля Арагона, который из любви ко мне и из ненависти к королю дону Педро позволит вам беспрепятственно пройти через свои владения, оказав помощь пропитанием, людьми и деньгами, – предложил Энрике. – Так что, если нас вдруг разобьют в Кастилии, мы будем иметь надежный путь к отступлению.
   – Сразу видно, сеньор, что вы были вскормлены и воспитаны у доброго короля Карла, который одаряет мудростью всех, кто его окружает, – обрадовался коннетабль. – Ваш совет исполнен осмотрительности. Поезжайте, но остерегайтесь попасть в плен, не то война закончится, так и не начавшись, ибо, если я не ошибаюсь, мы сражаемся за то, чтобы свергнуть одного короля, а не за что-либо еще.
   – Ах, мессир, – сказал Энрике, уязвленный проницательностью человека, которого он считал неотесанным воякой, – разве вы, когда король дон Педро будет свергнут, не будете счастливы заменить его верным другом Франции?
   – Поверьте мне, ваша милость, король дон Педро был бы верным другом Франции, если бы Франция хоть чуть-чуть хотела быть другом короля дона Педро. Но суть спора не в этом, и вопрос решен в вашу пользу. Этот нечестивый убийца, этот христианский король, который позорит христианство, должен быть наказан, и вы, так же как и любой другой, годитесь на то, чтобы сыграть роль Божьего суда. А теперь, ваша милость, раз между нами все договорено и решено, немедленно поезжайте, потому что мне не терпится вместе с наемными отрядами быть в Испании раньше, чем король дон Педро успеет развязать свой кошелек и, как вы изволили заметить, выкинет какую-либо штуку, на что он большой мастак.
   Энрике промолчал, чувствуя себя до глубины души оскорбленным этим покровительством, которое ему было необходимо сносить от простого дворянина из-за страха потерпеть неудачу в своей затее завладеть троном. Но корона, которая мерещилась ему в честолюбивых мечтах о будущем, служила утешением за мимолетное унижение.
   Поэтому, когда Бертран повез главных командиров наемных отрядов в Париж, где король, осыпая их почестями и щедрыми подарками, склонял к тому, чтобы они с готовностью гибли за него на королевской службе, Энрике вместе с Аженором – с ним был его верный Мюзарон – отправились назад в Испанию, избегая двигаться по дороге, по какой они ехали во Францию, из-за опасений, что их опознают люди, которые могли бы доставить им неприятности, хотя у них были надежные охранные грамоты, выданные капитаном Гуго де Каверлэ и мессиром Бертраном Дюгекленом.
   Они свернули вправо, что, кстати было самым коротким путем в Беарн, откуда можно было проехать в Арагон. Следовательно, они обогнули Овернь, проследовали берегом реки Везер и в Кастийоне переправились через Дордонь.
   Энрике, почти уверенный в том, что никто его не узнает в скромных доспехах и под видом никому не ведомого рыцаря, хотел лично убедиться, как относятся к нему англичане, и попытаться, если возможно, привлечь на свою сторону принца Уэльского. Ему казалось, что этого вполне можно было добиться, если учесть, с какой охотой капитаны последовали за Бертраном Дюгекленом, хотя их поспешность указывала, что принц Уэльский еще не принял решения, к кому ему примкнуть. Иметь союзником сына Эдуарда III (еще ребенком принц Уэльский заработал себе шпоры в битве при Креси, молодым человеком разбил короля Иоанна при Пуатье) означало не только удвоить моральную силу дела дона Энрике, но и бросить на Кастилию еще пять-шесть тысяч копий, ибо столько солдат мог выставить принц Уэльский, не ослабляя своих гарнизонов в Гиени.
   Принц Уэльский держал свой лагерь, или, вернее, двор, в Бордо. Поэтому, поскольку с Францией мир не был заключен, а было установлено перемирие, оба рыцаря без труда проникли в город; правда, был вечер праздничного дня, и по причине суматохи на них не обратили внимания.
   Аженор предложил графу Энрике де Трастамаре остановиться вместе с ним у своего опекуна, мессира Эрнотона де Сент-Коломба, имевшего в городе дом; но, опасаясь, что Молеон недостаточно твердо будет хранить его инкогнито, граф сначала отверг это предложение; они даже условились: для большей безопасности Молеон проедет Бордо, не повидавшись с опекуном, что Молеон и обещал, хотя ему трудно далось быть совсем рядом с благородным покровителем, заменившим ему отца, и не обнять его. Но, после того как они объездили весь город, обивая пороги постоялых дворов, и убедились, что устроиться в них невозможно ввиду большого наплыва гостей, граф был вынужден вернуться к предложению, сделанному Аженором; поэтому они отправились к жилищу мессира Эрнотона в пригороде Бордо и торжественно поклялись друг другу, что имя графа названо не будет: представят его как простого рыцаря, друга и боевого товарища Аженора.
   Впрочем, случай чудесным образом помог нашим путникам. Мессир Эрнотон де Сент-Коломб в это время уехал в Молеон, где имел замок и кое-какие угодья. В Бордо оставалось лишь трое слуг, которые встретили молодого человека так, словно он был не воспитанником, а сыном старого рыцаря.
   Путников радушно принял старый верный слуга, на глазах которого родился Аженор. Кстати, за те четыре года, что Молеон не был в Бордо, дом сильно изменился. Огромный сад, который представлял собой убежище, куда не могли проникнуть солнечные лучи и людские взоры, теперь отделяла от дома высокая стена; казалось, что сад превратился в отдельное жилище.
   Аженор расспросил старого слугу и узнал, что сад, где он под сенью ясеней и платанов провел свое беспечное детство, продан опекуном принцу Уэльскому, который выстроил там роскошный дом; в нем он селил тех гостей, кого не мог или не хотел открыто принимать в своем дворце. Ведь к сыну Эдуарда III приезжали придворные из всех стран и посланцы всех королей, потому что он, не потерпев ни единого поражения, у всех пользовался репутацией победителя.
   Граф попросил Аженора повторить ему во всех деталях рассказ слуги, поскольку, напомним, он приехал в Бордо с намерением встретиться с Черным принцем и в надежде стать его другом; однако было уже поздно, день был трудным, путники устали, граф приказал своим слугам приготовить ему комнату и сразу после ужина удалился к себе. Аженор последовал его примеру и пошел в свою расположенную на втором этаже комнату, окнами выходившую в прекрасный сад; для него было праздником отправиться в этот сад и срывать там, словно цветы прошлого, чудесные воспоминания своей юности.
   Поэтому, вместо того чтобы лечь спать, как это сделал граф, он сел у окна и, глядя со всей нежностью своих двадцати лет на дивные деревья, сквозь кроны которых едва пробивался свет луны, устремился вверх по берегам реки жизни, что обычно покрыты цветами тем больше, чем ближе мы к детству. Небо было чистым, воздух ласковым и тихим; вдалеке, словно серебряная чешуя огромной змеи, поблескивала река; но, благодаря то ли капризу воображения, то ли схожести пейзажей, то ли ароматам апельсинных деревьев Гиени, что сильно напоминают ароматы Португалии и Андалусии, – его мысль на крыльях воображения перенеслась через горы и опустилась к подножью Серра – Да-Эштрела, на берег маленькой речушки, что впадает в Тахо; на другом берегу этой реки он, привлеченный звуками гузлы, впервые сказал о своей любви прекрасной мавританке.