Дюма Александр. Дочь маркиза

   Все зрители вскрикнули от удивления, никто не ожидал увидеть прелестное полотно Мириса, которое являл собой мой балкон, увитый ветками ломоноса, жасмина и жимолости.
   Возглас изумления сменился общими рукоплесканиями, которые затихли только тогда, когда в моем окне зажегся свет и я появилась за оконным витражом.
   Впрочем, стоило Тальма раскрыть рот, и все затихли, чтобы слушать. Великий артист не только явился в чрезвычайно кокетливом костюме, он употребил всю чарующую силу своего бархатного голоса.
   Итак, он начал по-английски:
   Но тише!
   Что за свет блеснул в окне?
   О, там восток!
   Джульетта — это солнце.
   Встань, солнце ясное, убей луну -
   Завистницу: она и без того
   Совсем больна, бледна от огорченья,
   Что, ей служа, ты все ж ее прекрасней.
   Не будь служанкою луны ревнивой!
   Цвет девственных одежд зелено-бледный
   Одни шуты лишь носят: брось его.
   О, вот моя любовь, моя царица!
   Ах, знай она, что это так!
   Она заговорила? Нет, молчит.
   Взор говорит. Я на него отвечу!
   Я слишком дерзок: эта речь — не мне.
   Прекраснейшие в небе две звезды,
   Принуждены на время отлучиться,
   Глазам ее свое моленье шлют -
   Сиять за них, пока они вернутся.
   Но будь ее глаза на небесах,
   А звезды на ее лице останься, -
   Затмил бы звезды блеск ее ланит,
   Как свет дневной лампаду затмевает;
   Глаза ж ее с небес струили б в воздух
   Такие лучезарные потоки,
   Что птицы бы запели, в ночь не веря.
   Вот подперла рукой прекрасной щеку.
   О, если бы я был ее перчаткой,
   Чтобы коснуться мне ее щеки!
   Раздались рукоплескания, которые при моем появлении стали еще громче.
   Я ответила всего тремя словами:
   О, горе мне!
   Ромео
   Она сказала что-то.
   О, говори, мой светозарный ангел!
   Ты надо мной сияешь в мраке ночи,
   Как легкокрылый посланец небес
   Пред изумленными глазами смертных,
   Глядящих, головы закинув ввысь,
   Как в медленных парит он облаках
   И плавает по воздуху.
   Джульетта
   Ромео!
   Ромео, о зачем же ты Ромео!
   Покинь отца и отрекись навеки
   От имени родного, а не хочешь -
   Так поклянись, что любишь ты меня, -
   И больше я не буду Капулетга.
   Ромео
   Ждать мне еще иль сразу ей ответить?
   Джульетта
   Одно ведь имя лишь твое — мне враг,
   А ты — ведь это ты, а не Монтекки.
   Монтекки — что такое это значит?
   Ведь это не рука, и не нога,
   И не лицо твое, и не любая
   Часть тела.
   О, возьми другое имя!
   Что в имени?
   То, что зовем мы розой, -
   И под другим названьем сохраняло б
   Свой сладкий запах!
   Так, когда Ромео
   Не звался бы Ромео, он хранил бы
   Все милые достоинства свои
   Без имени.
   Так сбрось же это имя!
   Оно ведь даже и не часть тебя.
   Взамен его меня возьми ты всю!
   Ромео
   Ловлю тебя на слове: назови
   Меня любовью — вновь меня окрестишь,
   И с той поры не буду я Ромео.
   Джульетта
   Ах, кто же ты, что под покровом ночи
   Подслушал тайну сердца?
   Ромео
   Я не знаю,
   Как мне себя по имени назвать.
   Мне это имя стало ненавистно,
   Моя святыня: ведь оно — твой враг.
   Когда б его написанным я видел,
   Я б это слово тотчас разорвал.
   Джульетта
   Мой слух еще и сотни слов твоих
   Не уловил, а я узнала голос:
   Ведь ты Ромео? Правда?
   Ты Монтекки?
   Ромео
   Не то и не другое, о святая,
   Когда тебе не нравятся они.
   Джульетта
   Как ты попал сюда?
   Скажи, зачем?
   Ведь стены высоки и неприступны.
   Смерть ждет тебя, когда хоть кто-нибудь
   Тебя здесь встретит из моих родных.
   Ромео
   Я перенесся на крылах любви:
   Ей не преграда — каменные стены.
   Любовь на все дерзает, что возможно,
   И не помеха мне твои родные.
   Джульетта
   Но, встретив здесь, они тебя убьют.
   Ромео
   В твоих глазах страшнее мне опасность,
   Чем в двадцати мечах. Взгляни лишь нежно -
   И перед их враждой я устою.
   Джульетта
   О, только бы тебя не увидали!
   Ромео
   Меня укроет ночь своим плащом.
   Но коль не любишь — пусть меня застанут.
   Мне легче жизнь от их вражды окончить,
   Чем смерть отсрочить без твоей любви.
   Джульетта
   Кто указал тебе сюда дорогу?
   Ромео
   Любовь!
   Она к расспросам понудила,
   Совет дала, а я ей дал глаза.
   Не кормчий я, но будь ты так далеко,
   Как самый дальний берег океана, -
   Я б за такой отважился добычей.
   Джульетта
   Мое лицо под маской ночи скрыто,
   Но все оно пылает от стыда
   За то, что ты подслушал нынче ночью.
   Хотела б я приличья соблюсти,
   От слов своих хотела б отказаться,
   Хотела бы… но нет, прочь лицемерье!
   Меня ты любишь?
   Знаю, скажешь: «Да».
   Тебе я верю.
   Но, хоть и поклявшись,
   Ты можешь обмануть: ведь сам Юпитер
   Над клятвами любовников смеется.
   О милый мой Ромео, если любишь -
   Скажи мне честно.
   Если ж ты находишь,
   Что слишком быстро победил меня, -
   Нахмурюсь я, скажу капризно: «Нет»,
   Чтоб ты молил.
   Иначе — ни за что!
   Да, мой Монтекки, да, я безрассудна,
   И ветреной меня ты вправе счесть.
   Но верь мне, друг, — и буду я верней
   Всех, кто себя вести хитро умеет.
   И я могла б казаться равнодушной,
   Когда б ты не застал меня врасплох
   И не подслушал бы моих признаний.
   Прости ж меня, прошу, и не считай
   За легкомыслие порыв мой страстный,
   Который ночи мрак тебе открыл.
   Ромео
   Клянусь тебе священною луной,
   Что серебрит цветущие деревья…
   Джульетта
   О, не клянись луной непостоянной,
   Луной, свой вид меняющей так часто,
   Чтоб и твоя любовь не изменилась.
   Ромео
   Так чем поклясться?
   Джульетта
   Вовсе не клянись;
   Иль, если хочешь, поклянись собою,
   Самим собой — души моей кумиром, -
   И я поверю.
   Ромео
   Если чувство сердца…
   Джульетта
   Нет, не клянись!
   Хоть радость ты моя,
   Но сговор наш ночной мне не на радость.
   Он слишком скор, внезапен, необдуман -
   Как молния, что исчезает раньше,
   Чем скажем мы: «Вот молния».
   О милый, Спокойной ночи!
   Пусть росток любви
   В дыханье теплом лета расцветает
   Цветком прекрасным в миг, когда мы снова
   Увидимся.
   Друг, доброй, доброй ночи!
   В своей душе покой и мир найди,
   Какой сейчас царит в моей груди.
   Ромео
   Ужель, не уплатив, меня покинешь?
   Джульетта
   Какой же платы хочешь ты сегодня?
   Ромео
   Любовной клятвы за мою в обмен.
   Джульетта
   Ее дала я раньше, чем просил ты,
   Но хорошо б ее обратно взять.
   Ромео
   Обратно взять! Зачем, любовь моя?
   Джульетта
   Чтоб искренне опять отдать тебе.
   Но я хочу того, чем я владею:
   Моя, как море, безгранична нежность
   И глубока любовь.
   Чем больше я
   Тебе даю, тем больше остается:
   Ведь обе — бесконечны.
   Кормилица зовет за сценой.
   В доме шум!
   Прости, мой друг. -
   Кормилица, иду! -
   Прекрасный мой Монтекки, будь мне верен.
   Но подожди немного, — я вернусь.
   Уходит.
   Ромео
   Счастливая, счастливейшая ночь!
   Но, если ночь — боюсь, не сон ли это?
   Сон, слишком для действительности сладкий!
   Входит снова Джульетта.
   Джульетта
   Три слова, мой Ромео, и тогда уж
   Простимся. Если искренне ты любишь
   И думаешь о браке — завтра утром
   Ты с посланной моею дай мне знать,
   Где и когда обряд свершить ты хочешь, -
   И я сложу всю жизнь к твоим ногам
   И за тобой пойду на край вселенной.
   Голос Кормилицы за сценой: «Синьора!»
   Сейчас иду! -
   Но если ты замыслил
   Дурное, то молю…
   Голос Кормилицы за сценой: «Синьора!»
   Иду, иду! -
   Тогда, молю, оставь свои исканья
   И предоставь меня моей тоске.
   Так завтра я пришлю.
   Ромео
   Души спасеньем…
   Джульетта
   Желаю доброй ночи сотню раз.
   Уходит.
   Ромео
   Ночь не добра без света милых глаз.
   Как школьники от книг, спешим мы к мшюй;
   Как в школу, от нее бредем уныло.
   Делает несколько шагов, чтобы уйти.
   Джульетта
   (Выходит снова на балкон.)
   Ромео, тсс… Ромео!..
   Если бы мне
   Сокольничего голос, чтобы снова
   Мне сокола-красавца приманить!
   Неволя громко говорить не смеет, -
   Не то б я потрясла пещеру
   Эхо,
   И сделался б ее воздушный голос
   Слабее моего от повторенья
   Возлюбленного имени Ромео.
   Ромео
   Любимая опять меня зовет!
   Речь милой серебром звучит в ночи,
   Нежнейшею гармонией для слуха.
   Джульетта
   Ромео!
   Ромео
   Милая!
   Джульетта
   Когда мне завтра
   Прислать к тебе с утра?
   Ромео
   Пришли в девятом.
   Джульетта
   Пришлю я.
   Двадцать лет до той минуты!
   Забыла я, зачем тебя звала…
   Ромео
   Позволь остаться мне, пока не вспомнишь.
   Джульетта
   Не стану вспоминать, чтоб ты остался;
   Лишь буду помнить, как с тобой мне сладко.
   Ромео
   А я останусь, чтоб ты все забыла,
   И сам я все забуду, что не здесь.
   Джульетта
   Светает.
   Я б хотела, чтоб ушел ты
   Не дальше птицы, что порой шалуны
   На ниточке спускает полетать,
   Как пленницу, закованную в цепи,
   И вновь к себе за шелковинку тянет,
   Ее к свободе от любви ревнуя.
   Ромео
   Хотел бы я твоею птицей быть.
   Джульетта
   И я, мой милый, этого б хотела;
   Но заласкала б до смерти тебя.
   Прости, прости.
   Прощанье в час разлуки
   Несет с собою столько сладкой муки,
   Что до утра могла б прощаться я.
   Ромео
   Спокойный сон очам твоим, мир — сердцу.
   О, будь я сном и миром, чтобы тут
   Найти подобный сладостный приют.¹²
   На этих словах занавес задернули, и сразу раздались аплодисменты и крики: «Джульетта и Ромео!» Нас снова и снова вызывали на «сцену», как знаменитых актеров: публика хотела еще раз взглянуть на тех, кто сумел так глубоко ее растрогать.
   Я была в упоении; я была уже не Ева, не мадемуазель де Шазле, я была Джульетта; стихи Шекспира, торжество любви — от всего этого у меня кружилась голова.
   Все мужчины спешили поцеловать мне руку, все женщины спешили меня обнять.
   Но тут двери распахнулись, и дворецкий объявил:
   — Кушать подано!
   Я оперлась на руку Тальма — это была самая скромная дань признательности великому артисту за единственное мгновение совершенного счастья, которое я испытала с тех пор, как потеряла тебя, и мы прошли в столовую.
   Справа от меня сидел Баррас, слева — Тальма. Баррас, который знал все симпатии и антипатии, рассадил гостей таким образом, что все остались довольны.
   Я никогда не слышала в обществе таких умных, таких чувствительных речей. Это был настоящий фейерверк истинно французского остроумия.
   Кроме того, надо сказать, что в ночной час, когда каждый забывает о дневных заботах, сердце бьется сильнее, воображение разыгрывается, слова льются свободнее, чем в дневные часы.
   Я не принимала никакого участия в этом словесном пиршестве и излиянии нежных чувств. Я снова погрузилась в себя; память моя, подобно певчей птице, услаждала меня музыкой похвал, столь лестных для моего тщеславия; поэтому я не сразу заметила, что внимание ко мне Барраса не укрылось от глаз присутствующих.
   Баррас также заметил это и подумал, что начинающиеся толки могут огорчить меня; когда все стали восхищаться изысканным угощением, он сказал:
   — Господа, вы должны знать нашу хозяйку; я хочу рассказать вам о необыкновенной жизни особы, которая подарила нам нынче такое наслаждение высоким искусством и вдобавок пожелала угостить таким превосходным ужином.
   Я даже не подозревала, что ему столько обо мне известно; это он узнал от г-жи Кабаррюс, которой я обо всем рассказала в тюрьме.
   Баррас был красноречивым оратором и прекрасным собеседником в гостиной. Он был непревзойденным рассказчиком: обаятельным, тактичным. Я была слегка уязвлена, заметив, что наши отношения выглядят слишком близкими, и хвалебные речи, лившиеся из уст Барраса, приятно освежали меня, словно мелкий летний дождик.
   Двадцать раз я закрывала лицо руками, чувствуя, как его заливает краска или слезы. Гости не знали о моем участии в событиях 9 термидора.
   Баррас был страшен, когда рассказывал, как отчаяние толкнуло меня добровольно сесть в повозку смертников.
   Он был восхитителен, когда рассказывал о моей первой встрече в кармелитском монастыре с Терезой и Жозефиной.
   Он был драматичен, когда повествовал о том, как я выполняла поручение Терезы и передавала кинжал Тальену.
   Госпожа Тальен, со своей стороны, словно поклялась погасить в моем мозгу последние проблески разума: она поддерживала Барраса, расцвечивая его рассказ подробностями, вызывавшими особенное сочувствие слушателей.
   Они раскрыли перед этим собранием поэтов, художников, романистов, историков все самые сокровенные страницы моей жизни. Представляешь себе, что я испытывала во время этого рассказа? В заключение Баррас перечислил все мое имущество, возвращения которого он добился, и в объяснение окружающей роскоши не только не преуменьшил, но преувеличил мое состояние.
   Затем он стал превозносить мои таланты, о которых никто и не подозревал, он рассказал о моем даре импровизировать музыку, которая словно рождается под моими пальцами из неведомых нот, которых никто никогда не слышал.
   Я вся трепетала; он взял мою руку, поцеловал ее и сказал:
   — О, моя юная прекрасная подруга, если вы будете лишаться чувств каждый раз, как вас хвалят, то это будет случаться часто, ибо всякий, кто вас видит и знает, не может не обожать вас.
   Все силы, которые я собрала, чтобы встать, выскочить из-за стола и убежать от этих расслабляющих славословий, вылились во вздохи и слезы; я снова упала на стул и не отняла свою руку.
   О, никогда не оставляйте свою руку в руке того, кто вас любит, если вы его не любите! В этой мужской силе есть магнетизм, который ослабляет ваше сопротивление.
   Через десять минут после того, как моя рука оказалась в руке Барраса, я уже не видела ничего вокруг.
   Ужин закончился; Баррас проводил меня в гостиную, и я сама не заметила, как очутилась за роялем.
   Уже известно, в какое магнетическое возбуждение я впадала, стоило мне дотронуться до клавиш. При первом же, пусть самом слабом, прикосновении к клавишам по всем моим жилам пробежала лихорадочная дрожь. В воображении моем возникла сцена, где Ромео спускается с балкона после свидания с Джульеттой, и по канве этого текста, который нанизывался на первую сцену на балконе, я стала вышивать симфонию неведомых чувств — ведь в моей жизни не было ночи, подобной этой ночи любви.
   Я сама не знаю, что я играла; я не могла бы восстановить ни одной ноты из этой импровизации. Ведь, как в античности, где Вулкан, куя молнии, сплавил воедино гром, пламя и дождь, я сплавила наслажденье, блаженство и слезы.
   Мне столько раз говорили об этой импровизации, что, верно, это и в самом деле было нечто необыкновенное.
   После нее я, как всегда, была в изнеможении.
   Но г-жа Тальен и Баррас, которые уже два или три раза видели такое воздействие на меня музыкальных импровизаций, не встревожились, они сказали, что мне просто нужно побыть одной, что горничная позаботится обо мне и назавтра я проснусь еще более свежей и красивой.
   Я услышала шум: гости разбирали свои шали и шляпы. Какие-то дамы целовали меня в лоб. Слышались прощальные возгласы; Баррас также откланялся, пожав мне на прощанье руку; наверно, я ответила ему тем же.
   Я слышала шум уезжавших карет, потом голос моей горничной, которая спрашивала, не хочу ли я лечь.
   Голова у меня кружилась, дыхание прерывалось; я оперлась на ее руку и с трудом добралась до спальни.
   Цветов в ней уже не было, но воздух был напоен благоуханием. Это была смесь возбуждающих запахов: розы, жасмина, жимолости. Горничная помогла мне снять костюм Джульетты и уложила меня в постель.
   Даже моя кровать пропиталась опьяняющими ароматами. Я продолжала грезить в полудреме, взгляд мой упал на окно, у которого Джульетта ждала Ромео.
   Неожиданно окно открылось: я узнала Барраса.
   Я протянула руку к звонку, я хотела позвать на помощь, но его рука остановила мою руку, пылающие губы заглушили мой крик.
   Потеряв голову, я бессильно упала на кровать.
   И я, которая каждое утро повторяла: «О, Господи! Сделай так, чтобы мы встретились!» — на следующее утро со слезами молила:
   «О, Господи, сделай так, чтобы мы никогда не встретились!»
   Конец рукописи Евы

X. ВОЗВРАЩЕНИЕ ЕВЫ

   Мы видели, при каких обстоятельствах темным ненастным вечером Ева вернулась домой. Старая Марта вначале узнала ее по голосу, потом наконец открыла дверь, и две женщины бросились друг другу в объятия.
   Если бы Ева приехала днем и стояла хорошая погода, то она сразу побежала бы в сад, чтобы увидеть воочию все то, что в последние три года жило лишь в ее воспоминаниях.
   Древо познания добра и зла, ручеек, который бежал между его корней, грот фей, беседка…
   Но в эту темную ночь под этим холодным моросящим дождем выйти в сад было невозможно.
   Ева поднялась прямо к себе в спаленку, белую и чистую, словно хозяйка только вчера ее покинула и собиралась вернуться с часу на час. Марта засыпала ее вопросами. Старуха любила Жака Мере по-своему, не так, как Ева, но ее любовь была не менее глубокой и почти такой же горячей.
   Однако она заметила, что Ева падает с ног от усталости и очень хочет спать, и оставила ее в покое.
   Марта хотела раздеть ее и уложить в постель, как в былые дни.
   Ева, которая только о том и мечтала, чтобы вернуться к своим старым привычкам, охотно позволила ей это, но только попросила не гасить свечу, выходя из комнаты. Девушка не могла наглядеться на привычную ей с детства обстановку и хотела спокойно рассмотреть каждую вещицу в тиши и одиночестве.
   Поэтому не успела Марта выйти, как Ева снова раскрыла глаза и с восхищением увидела ветку букса, которую Базиль освятил в церкви в Вербное воскресенье, фигурку Христа из слоновой кости, лежавшую на ветке как в яслях.
   Ева думала о том, как чиста была ее душа, когда ее вдруг увезли из этой благословенной комнаты, и обо всем, что она повидала, испытала, выстрадала с тех пор, как ее покинула.
   Ничто в этой комнате не пробуждало в ней ни единого неприятного или печального воспоминания, это была светлая, радостная часть ее жизни. За порогом этой комнаты начиналась жизнь, полная скорби, грусти и раскаяния.
 

   Ева встала, взяла свечу и стала разглядывать все эти предметы, которые часто не имели даже имени и были ее миром, стала целовать их, здороваться с ними, как после долгой разлуки, встала на колени перед своим Христом; она не знала обычных молитв, она умела только изливать самоотверженному человеку, скорбящему Богу, переполняющие ее чувства.
   Она хотела открыть окно в сад, но ворвался ветер и погасил свечу; из-за ливня и полного безлуния ничего не было видно, словно путь в прошлое, куда она так стремилась, был ей заказан.
   Ева закрыла окно, ощупью добралась до кровати; промокшая и продрогшая, она легла и накрыла голову простыней как саваном.
   Она лежала так, словно в преддверии могилы, и предметы начинали расплываться и меркнуть в ее сознании. Ею овладело то же леденящее чувство, которое она испытала, когда ее несли воды Сены и она думала, что вот-вот умрет; ею овладевало бесчувствие, и ей казалось, что она быстро скользит по склону, ведущему от жизни к смерти.
   В какое-то мгновение она ничего уже не ощущала, кроме боли в сердце, которая постепенно утихла и исчезла без следа.
   Ей казалось, что она умерла: она спала.
   Ева не закрыла ставни на окнах, и утром ласковый солнечный луч заиграл у нее на лице и разбудил ее. Мартовское солнце, тусклое и бледное, дотянулось до нее сквозь голые ветки деревьев, еще не проснувшихся после зимней спячки. Она была похожа на эти деревья; несмотря на воспоминания о прошлом, она никак не могла пробудиться к жизни.
   Но все же это солнце при всей своей бледности было лучом надежды, оно вселяло уверенность в то, что она еще существует. Ева растворила окно: дождь прекратился, стоял один из туманных весенних дней, когда в воздухе столько паров, что трудно дышать и слишком тяжелая атмосфера давит на грудь.
   В саду ничто не переменилось, только все было запущено и буйно разрослось, как грусть в сердце; трава была высокая и мокрая, разбухший от воды ручей разлился; на древе познания добра и зла не было ни листьев, ни плодов, оно качало на ветру своими голыми ветвями; беседка превратилась в высохшие виноградные ветки, казалась опустевшей колыбелью, где с проволочной сетки свисали увядшие и полуувядшие побеги виноградной лозы.
   Не было слышно ни одной птицы; ее дивный соловей и дюжина славок еще не вернулись и, может быть, не вернутся никогда или возвратятся грустные и молчаливые, как она сама.
   Из всех дней, проведенных в любимом доме, Ева вспоминала лишь погожие весенние, жаркие летние и поэтические осенние дни; она забыла о грустных зимних днях, когда сад не давал ей ни солнца, ни тени и она уже не оживляла его радостными криками и детскими забавами. Ей пришлось закрыть окно и снова лечь в постель; вскоре она услышала шаги: старая Марта, которой не терпелось увидеть ее, спешила узнать, не проснулась ли она. Ева крикнула Марте:
   — Можешь войти!
   Старуха вошла, подошла к Еве, поцеловала ее и собралась, как обычно, развести огонь.
   Увы! Для нее между прежде и теперь ничто не переменилось, их соединяла вереница дней, до того похожих один на другой, что она путала летние дни с зимними, вернее, они слились для нее в постоянные сумерки, наступившие после того, как Жак и Ева покинули ее, и продолжавшиеся до того дня, когда она вновь увидела Еву и узнала, что скоро вернется и Жак.
   Марта развела огонь, обернулась и посмотрела на кровать, Ева грустно улыбнулась ей в ответ.
   — Дорогая барышня, вы переменились с тех пор, как уехали отсюда, — сказала Марта, качая головой, — вы несчастливы; но почему? Ведь наш дорогой и любимый хозяин жив, вы его все еще любите и он, вероятно, тоже вас любит?
   — Бедная моя Марта, — сказала Ева, — сейчас другое время.
   — Да, — сказала старая Марта, — до нас дошла весть, что вы лишились отца, а потом и тетушки; что после этих двух несчастий ваше состояние было конфисковано, ведь вы, бедное дитя, так долго не умевшее ни говорить, ни думать, были — кто бы мог подумать? — одной из самых богатых наследниц в округе. Потом рассказывали, что благодаря покровительству одного из теперешних влиятельных людей вам вернули ваше имущество и ваше состояние.
   — О, не говори мне об этом, никогда не говори мне об этом, дорогая Марта. Я никогда не была такой бедной, такой несчастной, такой обездоленной, как теперь.
   — А Сципион? Я уж боюсь вас спрашивать. Бедное животное, он все бросил и пошел за вами. Ах, если бы наш хозяин мог поступить как ваш верный пес! Ведь он и это бедное животное больше всех на свете любили вас, я уж потом.
   — Сципион умер, Марта, и, стыдно сказать, но из всех смертей, которые на меня обрушились, его смерть была для меня одним из самых тяжелых ударов.
   — Но наш хозяин, наш дорогой хозяин, ведь он по-прежнему вас любит? — сказала Марта, которая никак не могла взять в толк, что произошло.
   Ева зарыдала.
   — Ах, никогда не говори мне о его любви, — воскликнула она. — Разве я плакала бы, если бы он любил меня? Разве есть на свете что-нибудь, кроме его любви, из-за чего стоило бы грустить или радоваться, улыбаться или плакать? О, если бы он все еще любил меня, если бы я надеялась, что он вновь полюбит меня, — я стояла бы на пороге, поджидая его, — ведь он скоро вернется!
   Марта опустила голову; было видно, что бедная старуха силится уразуметь это непонятное: он жив, но он ее разлюбил!
   Марта, которая видела своего хозяина насквозь, не понимала, как его сердце, которое жило одной лишь любовью, может продолжать жить без любви; но она всегда была бедной и, как все создания, подчиняющиеся чужой воле, кроткой. Это было не первое несчастье, которое на ее глазах ни с того ни с сего обрушивалось на людей. Она склонила голову и пробормотала себе под нос:
   — Раз так случилось, значит, такова судьба.
   И, как всегда, когда несчастье случалось в ее собственной жизни, она еще ниже склонила голову и смирилась.
   Марта поглядела на Еву: та вытирала платком глаза и так глубоко вздыхала, что простыня, которой она была укрыта, колыхалась на ее груди; потом, чтобы не растравлять своей печалью ее рану, неслышно вышла на цыпочках и плотно притворила за собой дверь.
   Но ни одно из этих чувств, при всей их деликатности, не ускользнуло от Евы. Горе обостряет чувства, и Ева поняла все мысли Марты не хуже, чем если бы старуха высказала их вслух.
   Ева не двигалась, боль постепенно притупилась; вопросы Марты разбередили рану, но слезы как кровь: когда они иссякли, нужен новый источник, чтобы они полились вновь. Ева услышала, как на башенных часах в церкви пробило девять часов.
   Прежде Марта с последним ударом часов всегда входила к ней в спальню и говорила:
   — Дорогая барышня, завтрак ждет.
   Не успел затихнуть последний удар, как Ева услышала шаги Марты, дверь ее спальни растворилась и старуха сказала ей, быть может, чуть более грустным голосом, все ту же привычную фразу:
   — Дорогая барышня, завтрак ждет.
   — Хорошо, Марта, я иду, — отозвалась Ева.