Страница:
— Завтра вечером, если вам угодно.
— Я в вашем распоряжении. Завтра к вечеру я буду готова.
Жак послал заказать места в дилижансе. На следующий день он съездил в замок Шазле и в лесной домик, который был достроен и ожидал хозяев, а вечером выехал вместе с Евой в Париж.
В ту эпоху дорога от Аржантона до Парижа занимала два дня. Они приехали в семь часов вечера.
Была середина июня, то есть самая благодатная пора; в этот час на улицах было светло как днем. Жак подозвал фиакр, посадил в него Еву, сел сам и крикнул кучеру:
— Гостиница «Нант».
Ева вздрогнула; ее взгляд говорил: «Вы твердо решили не щадить меня».
Казалось, Жак не обратил внимания на этот взгляд: он сердечно пожал Еве руку и сказал:
— Ева, вы доброе создание; на ваше слово можно полагаться как на слово мужчины.
Как Ева ни пыталась совладать с собой, чем ближе они подъезжали к гостинице, тем сильнее она дрожала.
Жак спросил, свободны ли две комнаты, которые он занимал раньше. Они были свободны.
У подножия лестницы ноги у Евы подкосились. Жак, как уже однажды было, взял ее на руки и отнес на антресоли.
— Я была здесь так счастлива: я думала, что умираю, — сказала Ева, входя в свою комнату.
Она села на кровать, положив руки на колени и опустив голову, в глазах ее стояли слезы.
— Простите, но почему вы меня сюда привезли? — спросила она.
— Потому что я всегда останавливаюсь в этой гостинице, — ответил Жак, — я так привык.
— Только поэтому? Не для того, чтобы меня помучить?
— Почему вы так говорите, Ева? Это самые обычные комнаты, какое они имеют отношение к тому, что произошло?
— Вы правы, Жак, но вы не можете помешать мне вспоминать. В этом камине пылал яркий огонь, ковер был весь мокрый, повсюду валялась разорванная одежда; вы меня уже разлюбили, но хотя бы еще не ненавидели.
— Я никогда не ненавидел вас, Ева. Я вас жалел. Все упреки, которые я вам высказывал, прежде всего заслужил я сам. Я сам во многом виноват. Я чересчур заботился о совершенстве вашего тела; я мало пестовал вашу душу. Это моя ошибка, это моя большая ошибка. Но не будем об этом. Чем вы хотели бы заняться нынче вечером, Ева? Вы хотите куда-нибудь пойти или предпочитаете остаться здесь и смотреть в окно?
— Я хочу остаться здесь, — сказала Ева, — и заглянуть в свою душу. Не бойтесь, мне не будет скучно: в ней живут воспоминания, которых хватит на века. Но довольно об этом, Жак, я не хочу вам докучать, это разбивает мне сердце. У вас есть мерки для платьев, которые вы хотите заказать?
— Нет, но я постараюсь найти особу, которая одного роста с моей невестой.
— Если бы я имела счастье чем-либо походить на эту счастливицу, я бы сказала вам, Жак: возьмите меня с собой, быть вам полезной для меня величайшее счастье.
Жак взглянул на Еву, словно ему не приходила в голову такая мысль.
— Право, вы и самом деле точно такого же роста, и я уверен, что платье, сшитое по вашим меркам, придется ей впору.
— Я в вашем распоряжении, Жак; разве я не вещь, которая принадлежит вам и с которой вы можете делать все, что вам угодно?
— Хорошо, завтра я приглашу сюда закройщиц, портних, торговцев тканями и шалями.
Назавтра Жак ушел спозаранку, сказав Еве, чтобы к девяти часам она была готова. В половине девятого он вернулся; им принесли завтрак, и Жак весело и ласково говорил с Евой, а к десяти часам стали приходить торговцы, закройщицы и портнихи.
Тогда со сжавшимся сердцем, но с улыбкой на устах Ева стала выбирать ткани для платьев, фасоны шляпок, кашемировые шали, потом пришел черед пеньюаров, нижних юбок — всего этого мира женщины, как называет его Ювенал.
Затем она выбрала украшения: кольца, ожерелья, часы, гребни, после чего перешли к перчаткам — их купили несколько дюжин, к белью — Жак советовал Еве заказывать самое лучшее, и Ева, в скромном весеннем полотняном платьице, без единого украшения на руках и на шее, в мятом чепце, в каком женщины встают с постели, выбрала на десять тысяч франков украшений, на двадцать тысяч франков шалей, на двенадцать или пятнадцать тысяч франков белья, не обнаружив ни тени сожаления, ни тени ревности, что все эти сокровища достанутся не ей, а другой.
После обеда Ева продолжала выбирать и заказывать наряды и разные мелочи изящнейшего женского туалета: шелковые чулки, нижние юбки, кружева и многое другое. Она подбирала все это к цвету лица, к глазам, к оттенку волос. Жак подробно описывал ей все приметы своей невесты, и сердце Евы сжималось все сильнее и сильнее, ибо она видела, как верно он хранит в памяти облик своей избранницы, для которой предназначались все эти покупки.
Ева — это было заметно — торопилась поскорее покинуть Париж, но невозможно было получить все наряды раньше, чем через три-четыре дня.
Она не выходила из своей комнаты в гостинице.
На третий день все было готово. Жак заказал сундуки.
— Куда вы все это везете? — спросила Ева.
— В провинцию, — ответил Жак.
— Разве вы… женитесь не здесь? — робко спросила девушка.
— Нет, я женюсь в Аржантоне.
— И будете жить… в Аржантоне? — с усилием произнесла Ева.
— Время от времени, — ответил Жак. — Но у нас есть деревенский дом, где мы будем проводить лето, и городской дом в Париже, где мы будем жить зимой.
— Мне можно будет остаться в Аржантоне, ведь правда? — спросила Ева. — В моей комнатке в нашем доме.
При словах «в нашем доме» у нее невольно хлынули из глаз слезы.
— Вы будете жить где захотите, милая Ева, — ответил Жак.
— О, в полной безвестности, в полной тайне, в полном уединении, но подле вас.
— Будьте покойны, — заверил ее Жак.
Назавтра они уехали в Аржантон со свадебной корзиной, достойной принцессы.
XVII. ВОЗВРАЩЕННЫЙ РАЙ
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Комментарии
— Я в вашем распоряжении. Завтра к вечеру я буду готова.
Жак послал заказать места в дилижансе. На следующий день он съездил в замок Шазле и в лесной домик, который был достроен и ожидал хозяев, а вечером выехал вместе с Евой в Париж.
В ту эпоху дорога от Аржантона до Парижа занимала два дня. Они приехали в семь часов вечера.
Была середина июня, то есть самая благодатная пора; в этот час на улицах было светло как днем. Жак подозвал фиакр, посадил в него Еву, сел сам и крикнул кучеру:
— Гостиница «Нант».
Ева вздрогнула; ее взгляд говорил: «Вы твердо решили не щадить меня».
Казалось, Жак не обратил внимания на этот взгляд: он сердечно пожал Еве руку и сказал:
— Ева, вы доброе создание; на ваше слово можно полагаться как на слово мужчины.
Как Ева ни пыталась совладать с собой, чем ближе они подъезжали к гостинице, тем сильнее она дрожала.
Жак спросил, свободны ли две комнаты, которые он занимал раньше. Они были свободны.
У подножия лестницы ноги у Евы подкосились. Жак, как уже однажды было, взял ее на руки и отнес на антресоли.
— Я была здесь так счастлива: я думала, что умираю, — сказала Ева, входя в свою комнату.
Она села на кровать, положив руки на колени и опустив голову, в глазах ее стояли слезы.
— Простите, но почему вы меня сюда привезли? — спросила она.
— Потому что я всегда останавливаюсь в этой гостинице, — ответил Жак, — я так привык.
— Только поэтому? Не для того, чтобы меня помучить?
— Почему вы так говорите, Ева? Это самые обычные комнаты, какое они имеют отношение к тому, что произошло?
— Вы правы, Жак, но вы не можете помешать мне вспоминать. В этом камине пылал яркий огонь, ковер был весь мокрый, повсюду валялась разорванная одежда; вы меня уже разлюбили, но хотя бы еще не ненавидели.
— Я никогда не ненавидел вас, Ева. Я вас жалел. Все упреки, которые я вам высказывал, прежде всего заслужил я сам. Я сам во многом виноват. Я чересчур заботился о совершенстве вашего тела; я мало пестовал вашу душу. Это моя ошибка, это моя большая ошибка. Но не будем об этом. Чем вы хотели бы заняться нынче вечером, Ева? Вы хотите куда-нибудь пойти или предпочитаете остаться здесь и смотреть в окно?
— Я хочу остаться здесь, — сказала Ева, — и заглянуть в свою душу. Не бойтесь, мне не будет скучно: в ней живут воспоминания, которых хватит на века. Но довольно об этом, Жак, я не хочу вам докучать, это разбивает мне сердце. У вас есть мерки для платьев, которые вы хотите заказать?
— Нет, но я постараюсь найти особу, которая одного роста с моей невестой.
— Если бы я имела счастье чем-либо походить на эту счастливицу, я бы сказала вам, Жак: возьмите меня с собой, быть вам полезной для меня величайшее счастье.
Жак взглянул на Еву, словно ему не приходила в голову такая мысль.
— Право, вы и самом деле точно такого же роста, и я уверен, что платье, сшитое по вашим меркам, придется ей впору.
— Я в вашем распоряжении, Жак; разве я не вещь, которая принадлежит вам и с которой вы можете делать все, что вам угодно?
— Хорошо, завтра я приглашу сюда закройщиц, портних, торговцев тканями и шалями.
Назавтра Жак ушел спозаранку, сказав Еве, чтобы к девяти часам она была готова. В половине девятого он вернулся; им принесли завтрак, и Жак весело и ласково говорил с Евой, а к десяти часам стали приходить торговцы, закройщицы и портнихи.
Тогда со сжавшимся сердцем, но с улыбкой на устах Ева стала выбирать ткани для платьев, фасоны шляпок, кашемировые шали, потом пришел черед пеньюаров, нижних юбок — всего этого мира женщины, как называет его Ювенал.
Затем она выбрала украшения: кольца, ожерелья, часы, гребни, после чего перешли к перчаткам — их купили несколько дюжин, к белью — Жак советовал Еве заказывать самое лучшее, и Ева, в скромном весеннем полотняном платьице, без единого украшения на руках и на шее, в мятом чепце, в каком женщины встают с постели, выбрала на десять тысяч франков украшений, на двадцать тысяч франков шалей, на двенадцать или пятнадцать тысяч франков белья, не обнаружив ни тени сожаления, ни тени ревности, что все эти сокровища достанутся не ей, а другой.
После обеда Ева продолжала выбирать и заказывать наряды и разные мелочи изящнейшего женского туалета: шелковые чулки, нижние юбки, кружева и многое другое. Она подбирала все это к цвету лица, к глазам, к оттенку волос. Жак подробно описывал ей все приметы своей невесты, и сердце Евы сжималось все сильнее и сильнее, ибо она видела, как верно он хранит в памяти облик своей избранницы, для которой предназначались все эти покупки.
Ева — это было заметно — торопилась поскорее покинуть Париж, но невозможно было получить все наряды раньше, чем через три-четыре дня.
Она не выходила из своей комнаты в гостинице.
На третий день все было готово. Жак заказал сундуки.
— Куда вы все это везете? — спросила Ева.
— В провинцию, — ответил Жак.
— Разве вы… женитесь не здесь? — робко спросила девушка.
— Нет, я женюсь в Аржантоне.
— И будете жить… в Аржантоне? — с усилием произнесла Ева.
— Время от времени, — ответил Жак. — Но у нас есть деревенский дом, где мы будем проводить лето, и городской дом в Париже, где мы будем жить зимой.
— Мне можно будет остаться в Аржантоне, ведь правда? — спросила Ева. — В моей комнатке в нашем доме.
При словах «в нашем доме» у нее невольно хлынули из глаз слезы.
— Вы будете жить где захотите, милая Ева, — ответил Жак.
— О, в полной безвестности, в полной тайне, в полном уединении, но подле вас.
— Будьте покойны, — заверил ее Жак.
Назавтра они уехали в Аржантон со свадебной корзиной, достойной принцессы.
XVII. ВОЗВРАЩЕННЫЙ РАЙ
Жак вернулся в Аржантон довольный, что Ева помогла ему сделать удачные покупки, а Ева огорченная, что так сильно похожа на избранницу Жака: по ее меркам шили наряды его невесте.
Пока до свадьбы было еще далеко. Ева смотрела на события философски, но чем ближе становился этот день, тем больше страданий причиняла ей мысль о том, что другая женщина поселится в доме и завладеет человеком, которого она любила больше жизни и из-за которого дважды пыталась умереть. Умиротворенность, основа ее характера, постепенно уступила место нервной чувствительности, что не давала ей ни минуты покоя.
Она совершенно неожиданно для себя и для других срывалась с места, начинала бегать взад-вперед по гостиной, прижималась лбом то к холодному мрамору, то к оконному стеклу, ломала руки, вскрикивала, выбегала в сад и часами просиживала под яблоней или в беседке, погруженная в свою скорбь.
С наступлением лета прилетел соловей. По вечерам Ева выходила из комнаты, где Жак изучал какой-то план дома, и как безумная устремлялась в беседку, садилась там; вдруг среди самых нежных трелей, словно устав слушать этот гимн счастью, она вставала, вспугивая соловья, и возвращалась в слезах.
На вопрос о том, когда приедет его невеста, Жак ответил, что ждет ее к 1 июля, это давало Еве еще восемь или десять дней отсрочки.
Каждое утро, вставая, она брала в руки перо и перечеркивала начавшийся день. До роковой даты оставалось еще три или четыре дня, когда аббат Дидье привел в домик доктора хорошенькую девушку, которая хотела быть сестрой милосердия в больнице.
Девушка была сирота, ей исполнилось шестнадцать лет, сердце ее не ведало страстей и билось ровно; довольная жизнью, которую она вела до сих пор, она желала и впредь вести покойное, безмятежное существование.
Пока аббат Дидье с девушкой были в лаборатории Жака, Ева приоткрыла дверь и сделала аббату Дидье знак, что хочет с ним поговорить.
Аббат Дидье взглядом спросил разрешения у Жака; тот кивнул, и аббат пошел с Евой в ее комнату.
Потом он привел к ней юную сестру, которую Жак принял в больницу.
В некоторых городах эти милые и безобидные конгрегации были упразднены вслед за другими религиозными орденами; но в Берри, области, населенной столь набожными людьми, они продолжали существовать, и нежные белые руки по-прежнему облегчали телесные мучения, а нежные молодые голоса давали духовное утешение страждущим.
Из четырех сестер, которым предстояло ходить за больными в Шазле, три уже были найдены; девушка, которую доктор обещал принять в больницу Шазле, как раз была третьей.
Весь остаток дня Ева казалась более спокойной. Она, против обыкновения, не избегала присутствия Жака, но, наоборот, искала его общества; она, видно, хотела что-то ему сказать, о чем-то попросить, но не решалась.
Жак, со своей стороны, вероятно, решил не обращаться к ней с вопросами; он не избегал объяснения, но и не торопил его.
Так прошел весь день, а за ним и вечер. В десять часов Ева, бледная, с прерывающимся дыханием, встала и направилась прямо к Жаку с твердым намерением объясниться, но у нее не хватило решимости, поэтому она просто протянула ему руку, пожелала покойной ночи и торопливо вышла; но она не могла сдержать душившие ее слезы и, как только дверь за ней закрылась, горько разрыдалась.
Жак услышал ее рыдания.
Он видел, как она страдает в последние дни, и страдал вместе с ней; но он хотел, чтобы она заговорила сама, без просьб и без принуждения.
Он не двигался с места, глядя на дверь и прислушиваясь к тому, что происходит в коридоре. Он понял, что она остановилась — плач не удалялся по направлению к ее комнате, а доносился с лестничной площадки.
— Ева, — спросил Жак через дверь, — почему вы сегодня так горько плачете?
Ева снова открыла дверь, вошла, пошатываясь, и рухнула к его ногам.
— Я плачу так горько оттого, что чувствую, как трудно мне сдержать до конца слово, которое я вам дала. Я хотела оставаться подле вас, что бы ни случилось, но я не хочу вам докучать, мой милый Жак. Какая женщина, будь она даже святая, согласилась бы терпеть меня рядом, видя, как глаза мои ищут вас, как руки мои ищут ваши руки? Я знаю, вы добры к вашей бедной подруге, вы не прогоните ее, но ваша жена, если она любит вас, станет ревновать и мучить вас своей ревностью.
— В этом отношении вам нечего бояться, — возразил Жак, — я все ей рассказал; но я ни в чем не винил никого, кроме себя. Не сомневайтесь, она никогда не выскажет вам ни слова упрека.
— Вы ручаетесь за нее, Жак, и я вам верю, но сама-то я не смогу вынести зрелища, которое все время будет у меня перед глазами. Я ошибалась, я лгала вам и самой себе, когда говорила, что могу жить рядом с ней, под одной с ней крышей, быть ее компаньонкой, подругой и, если понадобится, — рабыней. Если бы такое самоотречение было возможно, я пошла бы на это; но раз этого не могу даже я, значит, не сможет никто. Не надо прогонять меня, я уйду сама. Бедный мой маленький домик! Бедное мое гнездышко, такое уютное для моего истерзанной души! Прощайте, дорогие моему сердцу предметы, которые я привыкла видеть и никогда больше не увижу, прощайте навсегда: завтра я уеду, потому что послезавтра приезжает она.
Ева поцеловала пол, затем, протянув руки, прижалась лбом к ножкам письменного стола, потом шагнула к фортепьяно и поцеловала его клавиши.
Жак подбежал к ней, схватил ее за руку и привлек к себе; она снова упала на колени, держась за ручку его кресла.
— Но раз вы так говорите, — сказал он, — значит, у вас уже есть какой-то план. Что вы намерены делать?
— Послушайте, — сказала Ева, — увидев девушку, которая приходила сегодня с аббатом Дидье, я поняла, что мне нужно сделать. Я хотела бы по ее примеру облачиться в святое одеяние монахини; я хотела бы по ее примеру быть сестрой милосердия в больнице, разместившейся в замке Шазле, где я родилась. Не требуйте от меня невозможного, или возьмите мою жизнь, смиритесь с тем, что я откупаюсь, ибо у меня не хватает мужества искупить свою вину.
— Вы об этом говорили сегодня с аббатом Дидье?
— Да.
— И что сказал вам святой отец?
— Он сказал мне, что — это вдохновение, посланное свыше, что он поддержит и ободрит меня на пути к спасению. Кроме того, он сказал мне, и это побудило меня просить вас избавить меня от епитимьи, которую я не в силах вынести, — так вот, он сказал мне, что вы раз в неделю будете навещать больных и я смогу вас видеть.
— Но вы знаете, Ева, что у достойных сестер-монахинь не должно быть имущества, а вы богаты — у вас еще осталось больше миллиона.
— Как мне избавиться от этих денег, Жак? Ведь у вас есть доверенность на распоряжение всем моим имуществом. Подарите или продайте все, делайте, что хотите. Как бы вы ни поступили, я буду рада, что смогу тихо посвятить себя бедным, Богу и вам.
— Подумайте хорошенько, Ева; если вы наденете монашеское платье, а потом пожалеете, будет уже поздно.
— Я не раздумаю, будьте покойны. На сей раз я уверена в себе.
— Подумайте до завтра. Завтра в пять часов мы сядем в карету и я отвезу вас в замок Шазле; там вы в последний раз спросите совета у аббата Дидье, после чего я сделаю все, что вы хотите.
— Благодарю вас, Жак, благодарю, — сказала она, схватив руку Жака и лихорадочно целуя ее.
Потом она ушла в свою комнату, долго молилась и уснула лишь под утро. Когда утром Ева спросила, где Жак, ей сказали, что он уехал спозаранку и обещал вернуться за ней в пять часов пополудни.
И правда, в пять часов карета уже стояла у подъезда маленького дома. Ева весь день прощалась с дорогими ее сердцу предметами. Она увозила с собой по листику каждого дерева, по цветку каждого растения; она перецеловала всю мебель в своей комнате и в лаборатории Жака. Поначалу она собиралась попросить позволения увезти свою комнату всю целиком. Но аббат Дидье ответил, что это невозможно, ибо это установило бы различие между ею и остальными сестрами. Она не стала настаивать и из всего, что находилось в комнате, взяла с собой лишь слоновой кости фигурку Христа — подарок Жака.
Прощание было мучительным; Ева не могла вырваться из объятий доброй Марты, которая горько плакала. Наконец, прижимая платок к глазам, Ева села в карету, и лошади понеслись.
Она не была в замке Шазле с той поры, как вместе с теткой уехала в Бурж, так что замок пробуждал у нее лишь грустные воспоминания, и ей не жаль было, что округа лишилась одной из своих достопримечательностей.
На пороге ее ждали два человека, словно нарочно вышедшие ей навстречу: один был Жан Мюнье, которому она ласково протянула руку, другой — браконьер Жозеф, которому она протянула обе руки и смиренно сказала:
— Поцелуйте меня, отец, — ведь вы были мне настоящим отцом.
— А он? — спросил Жозеф, указывая на Жака Мере.
— Он! — сказала Ева, целуя ему руку. — Он был больше чем отцом, он был Богом!
Жак, выйдя из кареты, подал руку Еве; она вышла вслед за ним.
— Не желаете ли посмотреть больницу, которую вы основали, дорогая Ева? — спросил Жак.
— Охотно, — ответила она, опираясь на его руку, ибо сердце ее было переполнено, голова кружилась и ноги подкашивались.
В больнице уже было пятнадцать или двадцать больных, а в приюте, который занимал второй этаж, — десяток вдов с детьми. Больные и несчастные знали, что их собирается навестить бывшая владелица замка, превратившая его в обитель милосердия и отказавшаяся от мирских благ.
Все больные, кроме лежачих, окружили ее, пошли следом за ней, осыпая ее благословениями. Ева осмотрела все занятые комнаты и в первом и во втором этажах. Она расспрашивала вдов об их несчастьях, больных — об их страданиях.
Ева встретила молодую сестру, которая накануне приходила с отцом Дидье, узнала ее и поцеловала. Отойдя от нее, она посмотрела долгим взглядом на ее живописное и одновременно печальное одеяние.
Увидев здание, в котором горел свет, она спросила, что в нем находится.
Ей ответили, что это больничная церковь.
— Давайте войдем туда, — попросила она.
Тем временем ребятишки разбежались по саду и стали рвать цветы, а матери ломали ветки, чтобы украсить церковь; дети усыпали цветами путь от входа до самого алтаря; взрослые сплели из веток арку, и Ева с Жаком прошли под ней.
Аббат Дидье в ризе стоял перед алтарем; у его ног лежала подушечка.
Ева не сомневалась, что он ждет ее только для того, чтобы прочесть ей речь об обязанностях, которые накладывает на нее ее новое положение; она отодвинула подушечку и встала на колени прямо на каменный пол.
К великому удивлению Евы, Жак опустился на колени рядом с ней.
— Отец мой, — сказал он, — я привел к вам не просто святую, но мученицу. Я люблю ее и прошу вас перед лицом всех этих людей, которым она подарила отдых и покой, соединить нас священными узами брака.
Ева испустила крик, больше похожий на крик боли, нежели на крик радости, потом вскочила и схватилась за голову.
— Не схожу ли я с ума? — сказала она. — Этот человек на самом деле сказал, что любит меня?
— Да, Ева, я люблю вас, — повторил Жак, — не так, как вы того заслуживаете, но так, как мужчина может любить женщину.
— О Боже мой! Боже! — воскликнула Ева и, побледнев, лишилась чувств. Очнувшись, она увидела, что находится в ризнице. Жак Мере стоял перед ней на коленях и прижимал ее к груди, а в воздухе звенели крики:
— Да здравствует доктор Мере! Да здравствует мадемуазель де Шазле!
Пока до свадьбы было еще далеко. Ева смотрела на события философски, но чем ближе становился этот день, тем больше страданий причиняла ей мысль о том, что другая женщина поселится в доме и завладеет человеком, которого она любила больше жизни и из-за которого дважды пыталась умереть. Умиротворенность, основа ее характера, постепенно уступила место нервной чувствительности, что не давала ей ни минуты покоя.
Она совершенно неожиданно для себя и для других срывалась с места, начинала бегать взад-вперед по гостиной, прижималась лбом то к холодному мрамору, то к оконному стеклу, ломала руки, вскрикивала, выбегала в сад и часами просиживала под яблоней или в беседке, погруженная в свою скорбь.
С наступлением лета прилетел соловей. По вечерам Ева выходила из комнаты, где Жак изучал какой-то план дома, и как безумная устремлялась в беседку, садилась там; вдруг среди самых нежных трелей, словно устав слушать этот гимн счастью, она вставала, вспугивая соловья, и возвращалась в слезах.
На вопрос о том, когда приедет его невеста, Жак ответил, что ждет ее к 1 июля, это давало Еве еще восемь или десять дней отсрочки.
Каждое утро, вставая, она брала в руки перо и перечеркивала начавшийся день. До роковой даты оставалось еще три или четыре дня, когда аббат Дидье привел в домик доктора хорошенькую девушку, которая хотела быть сестрой милосердия в больнице.
Девушка была сирота, ей исполнилось шестнадцать лет, сердце ее не ведало страстей и билось ровно; довольная жизнью, которую она вела до сих пор, она желала и впредь вести покойное, безмятежное существование.
Пока аббат Дидье с девушкой были в лаборатории Жака, Ева приоткрыла дверь и сделала аббату Дидье знак, что хочет с ним поговорить.
Аббат Дидье взглядом спросил разрешения у Жака; тот кивнул, и аббат пошел с Евой в ее комнату.
Потом он привел к ней юную сестру, которую Жак принял в больницу.
В некоторых городах эти милые и безобидные конгрегации были упразднены вслед за другими религиозными орденами; но в Берри, области, населенной столь набожными людьми, они продолжали существовать, и нежные белые руки по-прежнему облегчали телесные мучения, а нежные молодые голоса давали духовное утешение страждущим.
Из четырех сестер, которым предстояло ходить за больными в Шазле, три уже были найдены; девушка, которую доктор обещал принять в больницу Шазле, как раз была третьей.
Весь остаток дня Ева казалась более спокойной. Она, против обыкновения, не избегала присутствия Жака, но, наоборот, искала его общества; она, видно, хотела что-то ему сказать, о чем-то попросить, но не решалась.
Жак, со своей стороны, вероятно, решил не обращаться к ней с вопросами; он не избегал объяснения, но и не торопил его.
Так прошел весь день, а за ним и вечер. В десять часов Ева, бледная, с прерывающимся дыханием, встала и направилась прямо к Жаку с твердым намерением объясниться, но у нее не хватило решимости, поэтому она просто протянула ему руку, пожелала покойной ночи и торопливо вышла; но она не могла сдержать душившие ее слезы и, как только дверь за ней закрылась, горько разрыдалась.
Жак услышал ее рыдания.
Он видел, как она страдает в последние дни, и страдал вместе с ней; но он хотел, чтобы она заговорила сама, без просьб и без принуждения.
Он не двигался с места, глядя на дверь и прислушиваясь к тому, что происходит в коридоре. Он понял, что она остановилась — плач не удалялся по направлению к ее комнате, а доносился с лестничной площадки.
— Ева, — спросил Жак через дверь, — почему вы сегодня так горько плачете?
Ева снова открыла дверь, вошла, пошатываясь, и рухнула к его ногам.
— Я плачу так горько оттого, что чувствую, как трудно мне сдержать до конца слово, которое я вам дала. Я хотела оставаться подле вас, что бы ни случилось, но я не хочу вам докучать, мой милый Жак. Какая женщина, будь она даже святая, согласилась бы терпеть меня рядом, видя, как глаза мои ищут вас, как руки мои ищут ваши руки? Я знаю, вы добры к вашей бедной подруге, вы не прогоните ее, но ваша жена, если она любит вас, станет ревновать и мучить вас своей ревностью.
— В этом отношении вам нечего бояться, — возразил Жак, — я все ей рассказал; но я ни в чем не винил никого, кроме себя. Не сомневайтесь, она никогда не выскажет вам ни слова упрека.
— Вы ручаетесь за нее, Жак, и я вам верю, но сама-то я не смогу вынести зрелища, которое все время будет у меня перед глазами. Я ошибалась, я лгала вам и самой себе, когда говорила, что могу жить рядом с ней, под одной с ней крышей, быть ее компаньонкой, подругой и, если понадобится, — рабыней. Если бы такое самоотречение было возможно, я пошла бы на это; но раз этого не могу даже я, значит, не сможет никто. Не надо прогонять меня, я уйду сама. Бедный мой маленький домик! Бедное мое гнездышко, такое уютное для моего истерзанной души! Прощайте, дорогие моему сердцу предметы, которые я привыкла видеть и никогда больше не увижу, прощайте навсегда: завтра я уеду, потому что послезавтра приезжает она.
Ева поцеловала пол, затем, протянув руки, прижалась лбом к ножкам письменного стола, потом шагнула к фортепьяно и поцеловала его клавиши.
Жак подбежал к ней, схватил ее за руку и привлек к себе; она снова упала на колени, держась за ручку его кресла.
— Но раз вы так говорите, — сказал он, — значит, у вас уже есть какой-то план. Что вы намерены делать?
— Послушайте, — сказала Ева, — увидев девушку, которая приходила сегодня с аббатом Дидье, я поняла, что мне нужно сделать. Я хотела бы по ее примеру облачиться в святое одеяние монахини; я хотела бы по ее примеру быть сестрой милосердия в больнице, разместившейся в замке Шазле, где я родилась. Не требуйте от меня невозможного, или возьмите мою жизнь, смиритесь с тем, что я откупаюсь, ибо у меня не хватает мужества искупить свою вину.
— Вы об этом говорили сегодня с аббатом Дидье?
— Да.
— И что сказал вам святой отец?
— Он сказал мне, что — это вдохновение, посланное свыше, что он поддержит и ободрит меня на пути к спасению. Кроме того, он сказал мне, и это побудило меня просить вас избавить меня от епитимьи, которую я не в силах вынести, — так вот, он сказал мне, что вы раз в неделю будете навещать больных и я смогу вас видеть.
— Но вы знаете, Ева, что у достойных сестер-монахинь не должно быть имущества, а вы богаты — у вас еще осталось больше миллиона.
— Как мне избавиться от этих денег, Жак? Ведь у вас есть доверенность на распоряжение всем моим имуществом. Подарите или продайте все, делайте, что хотите. Как бы вы ни поступили, я буду рада, что смогу тихо посвятить себя бедным, Богу и вам.
— Подумайте хорошенько, Ева; если вы наденете монашеское платье, а потом пожалеете, будет уже поздно.
— Я не раздумаю, будьте покойны. На сей раз я уверена в себе.
— Подумайте до завтра. Завтра в пять часов мы сядем в карету и я отвезу вас в замок Шазле; там вы в последний раз спросите совета у аббата Дидье, после чего я сделаю все, что вы хотите.
— Благодарю вас, Жак, благодарю, — сказала она, схватив руку Жака и лихорадочно целуя ее.
Потом она ушла в свою комнату, долго молилась и уснула лишь под утро. Когда утром Ева спросила, где Жак, ей сказали, что он уехал спозаранку и обещал вернуться за ней в пять часов пополудни.
И правда, в пять часов карета уже стояла у подъезда маленького дома. Ева весь день прощалась с дорогими ее сердцу предметами. Она увозила с собой по листику каждого дерева, по цветку каждого растения; она перецеловала всю мебель в своей комнате и в лаборатории Жака. Поначалу она собиралась попросить позволения увезти свою комнату всю целиком. Но аббат Дидье ответил, что это невозможно, ибо это установило бы различие между ею и остальными сестрами. Она не стала настаивать и из всего, что находилось в комнате, взяла с собой лишь слоновой кости фигурку Христа — подарок Жака.
Прощание было мучительным; Ева не могла вырваться из объятий доброй Марты, которая горько плакала. Наконец, прижимая платок к глазам, Ева села в карету, и лошади понеслись.
Она не была в замке Шазле с той поры, как вместе с теткой уехала в Бурж, так что замок пробуждал у нее лишь грустные воспоминания, и ей не жаль было, что округа лишилась одной из своих достопримечательностей.
На пороге ее ждали два человека, словно нарочно вышедшие ей навстречу: один был Жан Мюнье, которому она ласково протянула руку, другой — браконьер Жозеф, которому она протянула обе руки и смиренно сказала:
— Поцелуйте меня, отец, — ведь вы были мне настоящим отцом.
— А он? — спросил Жозеф, указывая на Жака Мере.
— Он! — сказала Ева, целуя ему руку. — Он был больше чем отцом, он был Богом!
Жак, выйдя из кареты, подал руку Еве; она вышла вслед за ним.
— Не желаете ли посмотреть больницу, которую вы основали, дорогая Ева? — спросил Жак.
— Охотно, — ответила она, опираясь на его руку, ибо сердце ее было переполнено, голова кружилась и ноги подкашивались.
В больнице уже было пятнадцать или двадцать больных, а в приюте, который занимал второй этаж, — десяток вдов с детьми. Больные и несчастные знали, что их собирается навестить бывшая владелица замка, превратившая его в обитель милосердия и отказавшаяся от мирских благ.
Все больные, кроме лежачих, окружили ее, пошли следом за ней, осыпая ее благословениями. Ева осмотрела все занятые комнаты и в первом и во втором этажах. Она расспрашивала вдов об их несчастьях, больных — об их страданиях.
Ева встретила молодую сестру, которая накануне приходила с отцом Дидье, узнала ее и поцеловала. Отойдя от нее, она посмотрела долгим взглядом на ее живописное и одновременно печальное одеяние.
Увидев здание, в котором горел свет, она спросила, что в нем находится.
Ей ответили, что это больничная церковь.
— Давайте войдем туда, — попросила она.
Тем временем ребятишки разбежались по саду и стали рвать цветы, а матери ломали ветки, чтобы украсить церковь; дети усыпали цветами путь от входа до самого алтаря; взрослые сплели из веток арку, и Ева с Жаком прошли под ней.
Аббат Дидье в ризе стоял перед алтарем; у его ног лежала подушечка.
Ева не сомневалась, что он ждет ее только для того, чтобы прочесть ей речь об обязанностях, которые накладывает на нее ее новое положение; она отодвинула подушечку и встала на колени прямо на каменный пол.
К великому удивлению Евы, Жак опустился на колени рядом с ней.
— Отец мой, — сказал он, — я привел к вам не просто святую, но мученицу. Я люблю ее и прошу вас перед лицом всех этих людей, которым она подарила отдых и покой, соединить нас священными узами брака.
Ева испустила крик, больше похожий на крик боли, нежели на крик радости, потом вскочила и схватилась за голову.
— Не схожу ли я с ума? — сказала она. — Этот человек на самом деле сказал, что любит меня?
— Да, Ева, я люблю вас, — повторил Жак, — не так, как вы того заслуживаете, но так, как мужчина может любить женщину.
— О Боже мой! Боже! — воскликнула Ева и, побледнев, лишилась чувств. Очнувшись, она увидела, что находится в ризнице. Жак Мере стоял перед ней на коленях и прижимал ее к груди, а в воздухе звенели крики:
— Да здравствует доктор Мере! Да здравствует мадемуазель де Шазле!
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Что бы там ни говорили, обмороки от радости не бывают ни долгими, ни опасными.
Десять минут спустя Ева полностью пришла в себя, если не считать ее сомнения в том, что все это ей не приснилось.
У дверей церкви их ждала карета. Но Ева была так слаба, что Жаку пришлось внести ее туда на руках. Кучер уже знал, куда он должен ехать; он ни о чем не спросил и под крики «Да здравствует Жак Мере!», «Да здравствует мадемуазель де Шазле!» карета умчалась, и все вновь погрузилось во тьму и в тишину.
Ева оглянулась вокруг и увидела, что они с Жаком одни; она испустила крик радости, бросилась к нему в объятия и залилась слезами.
После искусственного дыхания во время удушья, этого вдувания, которое окончилось поцелуем, Жак не подарил Еве ни единой любовной ласки.
Итак, они упали друг другу в объятия, и Ева просила у Бога лишь одного: если это сон, то пусть он не кончается.
Вдруг дверца кареты открылась, яркий свет хлынул Еве в глаза, и она увидела, что карету обступили слуги с факелами.
Жак помог Еве выйти; она никак не могла понять, где она находится.
По ее расчетам карета не ехала и пяти минут, а оказалась у незнакомого дома; Ева никогда не видела его в окрестностях замка Шазле.
Она поднялась на убранное цветами крыльцо и вошла в вестибюль, украшенный канделябрами и китайскими вазами; в них было что-то знакомое, хотя она и не помнила, где могла их видеть, кроме как во сне.
Оттуда она прошла в гостиную, уставленную мебелью эпохи Людовика XV, которая также была ей знакома; из гостиной две двери вели в спальни.
Одна была обита гранатовым шелком; единственным ее украшением был, как мы уже говорили, большой портрет женщины, под ним стояла молитвенная скамеечка.
Увидев этот портрет, Ева воскликнула:
— Моя мать!
И бросилась на колени.
Жак не мешал ей молиться, потом обнял ее, помог ей подняться и сказал, обращаясь к даме на портрете:
— Матушка, я беру вашу дочь в жены и обещаю сделать ее счастливой.
— Но где мы? — спросила Ева, оглядываясь вокруг и видя, что за окнами мерцают далекие огни Аржантона.
— Мы в лесном домике, или в твоей вилле «Сципион», как тебе больше нравится. Твоя спальня, а ты догадываешься по портрету твоей матушки, что это именно твоя спальня, находится точно на том месте, где стояла хижина браконьера Жозефа, — теперь он твой главный лесник.
— Ах! — воскликнула Ева и бросилась Жаку на шею. — Ты ничего не забыл, ты увековечил память обо всех счастливых событиях в нашей жизни.
Известно, что две спальни соединялись между собой коридором. Мере проводил Еву из ее спальни в свою.
Ева никогда ничего подобного не видела: это были настоящие Помпеи. Она задержалась здесь, разглядывая стенные росписи, потом пошла дальше, Жак показал ей два будуара, которые казались братьями-близнецами — так они были похожи, различаясь лишь картинами: в одном картины были ломбардской школы, в другом — флорентийской.
Дальше шла галерея, увешанная картинами всех школ.
Знакомство с домом закончилось посещением двух столовых. Поскольку погода стояла прекрасная, им накрыли стол на двоих в летней, где окна были открыты и откуда можно было видеть цветы, листву деревьев и звезды.
Жак усадил Еву за стол, поцеловал ей руку и сел напротив.
Обессилевшая после переживаний этого дня, Ева ужинала машинально, не думая о еде. Ничто так не пробуждает аппетит, как слезы. Пока люди несчастны, они этого не сознают, но как только их невзгодам приходит конец, они начинают это понимать.
Жак Мере ввел Еву в курс их дел. Больница построена и открыта; вилла «Сципион», или домик в лесу Жозефа, полностью закончен; к октябрю их будет ждать особняк в Париже; состояние Евы, вместе с состоянием Жака, также весьма значительным, будет приносить сто тысяч ливров ренты.
Слушая все эти подсчеты, Ева хотела закрыть уши, но Жак непременно хотел, чтобы она все знала.
После ужина Жак проводил Еву в ее спальню.
— Здесь вы у себя дома, — сказал он. — Двери запираются только изнутри. Если вы оставляете их открытыми, значит, вы позволяете мне войти.
Она с нежностью посмотрела на него.
— Жак, у меня к тебе последняя просьба, — сказала она. — Вернемся нынче вечером в Аржантон.
— Почему, дорогая? — спросил Жак.
— Потому что мне кажется, было бы черной неблагодарностью провести самую счастливую ночь в нашей жизни вдали от дома, где ты меня заново сотворил и где я искупила свою вину.
Жак обнял Еву и сказал:
— Ты ничего не забываешь. Едем в Аржантон сейчас же.
Они сели в карету, и час спустя дверь маленького домика затворилась за двумя самыми счастливыми людьми на земле.
Десять минут спустя Ева полностью пришла в себя, если не считать ее сомнения в том, что все это ей не приснилось.
У дверей церкви их ждала карета. Но Ева была так слаба, что Жаку пришлось внести ее туда на руках. Кучер уже знал, куда он должен ехать; он ни о чем не спросил и под крики «Да здравствует Жак Мере!», «Да здравствует мадемуазель де Шазле!» карета умчалась, и все вновь погрузилось во тьму и в тишину.
Ева оглянулась вокруг и увидела, что они с Жаком одни; она испустила крик радости, бросилась к нему в объятия и залилась слезами.
Итак, они упали друг другу в объятия, и Ева просила у Бога лишь одного: если это сон, то пусть он не кончается.
Вдруг дверца кареты открылась, яркий свет хлынул Еве в глаза, и она увидела, что карету обступили слуги с факелами.
Жак помог Еве выйти; она никак не могла понять, где она находится.
По ее расчетам карета не ехала и пяти минут, а оказалась у незнакомого дома; Ева никогда не видела его в окрестностях замка Шазле.
Она поднялась на убранное цветами крыльцо и вошла в вестибюль, украшенный канделябрами и китайскими вазами; в них было что-то знакомое, хотя она и не помнила, где могла их видеть, кроме как во сне.
Оттуда она прошла в гостиную, уставленную мебелью эпохи Людовика XV, которая также была ей знакома; из гостиной две двери вели в спальни.
Одна была обита гранатовым шелком; единственным ее украшением был, как мы уже говорили, большой портрет женщины, под ним стояла молитвенная скамеечка.
Увидев этот портрет, Ева воскликнула:
— Моя мать!
И бросилась на колени.
Жак не мешал ей молиться, потом обнял ее, помог ей подняться и сказал, обращаясь к даме на портрете:
— Матушка, я беру вашу дочь в жены и обещаю сделать ее счастливой.
— Но где мы? — спросила Ева, оглядываясь вокруг и видя, что за окнами мерцают далекие огни Аржантона.
— Мы в лесном домике, или в твоей вилле «Сципион», как тебе больше нравится. Твоя спальня, а ты догадываешься по портрету твоей матушки, что это именно твоя спальня, находится точно на том месте, где стояла хижина браконьера Жозефа, — теперь он твой главный лесник.
— Ах! — воскликнула Ева и бросилась Жаку на шею. — Ты ничего не забыл, ты увековечил память обо всех счастливых событиях в нашей жизни.
Известно, что две спальни соединялись между собой коридором. Мере проводил Еву из ее спальни в свою.
Ева никогда ничего подобного не видела: это были настоящие Помпеи. Она задержалась здесь, разглядывая стенные росписи, потом пошла дальше, Жак показал ей два будуара, которые казались братьями-близнецами — так они были похожи, различаясь лишь картинами: в одном картины были ломбардской школы, в другом — флорентийской.
Дальше шла галерея, увешанная картинами всех школ.
Знакомство с домом закончилось посещением двух столовых. Поскольку погода стояла прекрасная, им накрыли стол на двоих в летней, где окна были открыты и откуда можно было видеть цветы, листву деревьев и звезды.
Жак усадил Еву за стол, поцеловал ей руку и сел напротив.
Обессилевшая после переживаний этого дня, Ева ужинала машинально, не думая о еде. Ничто так не пробуждает аппетит, как слезы. Пока люди несчастны, они этого не сознают, но как только их невзгодам приходит конец, они начинают это понимать.
Жак Мере ввел Еву в курс их дел. Больница построена и открыта; вилла «Сципион», или домик в лесу Жозефа, полностью закончен; к октябрю их будет ждать особняк в Париже; состояние Евы, вместе с состоянием Жака, также весьма значительным, будет приносить сто тысяч ливров ренты.
Слушая все эти подсчеты, Ева хотела закрыть уши, но Жак непременно хотел, чтобы она все знала.
После ужина Жак проводил Еву в ее спальню.
— Здесь вы у себя дома, — сказал он. — Двери запираются только изнутри. Если вы оставляете их открытыми, значит, вы позволяете мне войти.
Она с нежностью посмотрела на него.
— Жак, у меня к тебе последняя просьба, — сказала она. — Вернемся нынче вечером в Аржантон.
— Почему, дорогая? — спросил Жак.
— Потому что мне кажется, было бы черной неблагодарностью провести самую счастливую ночь в нашей жизни вдали от дома, где ты меня заново сотворил и где я искупила свою вину.
Жак обнял Еву и сказал:
— Ты ничего не забываешь. Едем в Аржантон сейчас же.
Они сели в карету, и час спустя дверь маленького домика затворилась за двумя самыми счастливыми людьми на земле.
Комментарии
Дилогия «Сотворение и искупление» («Creation et Redemption»), состоящая из двух романов — «Таинственный доктор» («Le docteur mysteiieux») и «Дочь маркиза» («La fille du marquis»), — последнее крупное прозаическое произведение А.Дюма.
Действие ее развертывается с 12.07.1785 г. по 21.01.1793 г. и с 04.06.1793 г. по июль 1796 г. главным образом на фоне событий Великой Французской революции.
Дилогия впервые публиковалась в газете «Le Siecle» («Век») с 29.12.1869 г. по 22.05.1870 г.
Первое отдельное французское издание: Paris, Michel-Levy Freres, 4 v., 12 mo., 1872.
Перевод романов «Таинственный доктор» и «Дочь маркиза», выполненный по изданию Calmann-Levy, Paris, сверен с оригиналом Г. Адлером. На русском языке дилогия публикуется впервые.
Берри — историческая провинция в центральной части Франции.
… страшные войны времен Лиги… — т. е. гражданские войны между католиками и гугенотами (протестантами) во второй половине XVI в. Под названием Лиги в истории Франции известны две организации фанатичных католиков — Католическая лига (основана в 1576 г.) и ее последовательница Парижская лига (основана 1585 г.). Обе они возглавлялись герцогом Генрихом Гизом, стремившимся к захвату королевской власти. После убийства Гиза в 1588 г. и перехода в католичество вождя гугенотов Генриха Наваррского, ставшего в 1589 г. королем Франции Генрихом IV, деятельность Лиги постепенно прекратилась.
Ришелье, Арман Жан дю Плесси, герцог де (1585 — 1642) — кардинал; французский государственный деятель, с 1624 г. — первый министр Людовика XIII, фактический правитель государства; проводил политику упрочения королевской власти, жестоко подавлял своеволие феодальной аристократии; герой романа «Три мушкетера».
… название которой — Крез — говорит само за себя. — По-французски название реки Крёз (Creuse) означает «глубокая».
… гибельное дуновение последних революций… — По-видимому, Дюма имеет в виду Июльскую революцию 1830 г., когда с престола была окончательно свергнута династия Бурбонов, правившая во Франции в 1589-1792, 1814-1815 и 1815-1830 гг., и установился режим буржуазной монархии короля Луи Филиппа Орлеанского, а также революцию 1848 г., в результате которой во Франции до 1851 г. (формально до 1852 г.) была установлена республика.
«Angelus» («Ангел Божий») — название почитаемой во Франции католической молитвы, обращенной к Пресвятой Богородице; ее время возвещается колокольным звоном в 6 и 12 часов утра и в 6 часов вечера.
Людовик XV (1710-1774) — король Франции в 1715-1774 г.; герой романов «Шевалье д'Арманталь» и «Джузеппе Бальзамо».
Людовик XVI (1754-1793) — король Франции в 1774-1792 гг.; казнен во время Великой Французской революции; герой романов «Джузеппе Бальзамо», «Ожерелье королевы», «Анж Питу» и «Графиня де Шарни».
Бальи — в северной части дореволюционной Франции королевский чиновник — глава судебно-административного округа.
Кюре — приходский католический священник.
… когда Тальма сыграл роль Тита. — Тальма, Франсуа Жозеф (1763 — 1826) — знаменитый французский драматический актер, реформатор театрального костюма и грима.
Тит — вероятно, имеется в ввиду Тит Флавий Веспасиан (39 — 81 н. э.) — римский император в 79 — 81 гг.
В списке персонажей, сыгранных Тальма, роль Тита не значится. Однако Тальма участвовал 1 апреля 1789 г. в представлении пьесы «Брут» французского писателя и философа-просветителя Вольтера (настоящее имя — Мари Франсуа Аруэ; 1694 — 1778). Это выступление, несмотря на то, что Тальма играл второстепенную роль, благодаря новаторской манере исполнения, произвело большой эффект. Так как пьеса выводила на сцену героев сочинений римского историка Тита Ливия (59 до н.э. — 17 н.э.), Тальма получил после спектакля прозвище «Тит».
Действие ее развертывается с 12.07.1785 г. по 21.01.1793 г. и с 04.06.1793 г. по июль 1796 г. главным образом на фоне событий Великой Французской революции.
Дилогия впервые публиковалась в газете «Le Siecle» («Век») с 29.12.1869 г. по 22.05.1870 г.
Первое отдельное французское издание: Paris, Michel-Levy Freres, 4 v., 12 mo., 1872.
Перевод романов «Таинственный доктор» и «Дочь маркиза», выполненный по изданию Calmann-Levy, Paris, сверен с оригиналом Г. Адлером. На русском языке дилогия публикуется впервые.
Берри — историческая провинция в центральной части Франции.
… страшные войны времен Лиги… — т. е. гражданские войны между католиками и гугенотами (протестантами) во второй половине XVI в. Под названием Лиги в истории Франции известны две организации фанатичных католиков — Католическая лига (основана в 1576 г.) и ее последовательница Парижская лига (основана 1585 г.). Обе они возглавлялись герцогом Генрихом Гизом, стремившимся к захвату королевской власти. После убийства Гиза в 1588 г. и перехода в католичество вождя гугенотов Генриха Наваррского, ставшего в 1589 г. королем Франции Генрихом IV, деятельность Лиги постепенно прекратилась.
Ришелье, Арман Жан дю Плесси, герцог де (1585 — 1642) — кардинал; французский государственный деятель, с 1624 г. — первый министр Людовика XIII, фактический правитель государства; проводил политику упрочения королевской власти, жестоко подавлял своеволие феодальной аристократии; герой романа «Три мушкетера».
… название которой — Крез — говорит само за себя. — По-французски название реки Крёз (Creuse) означает «глубокая».
… гибельное дуновение последних революций… — По-видимому, Дюма имеет в виду Июльскую революцию 1830 г., когда с престола была окончательно свергнута династия Бурбонов, правившая во Франции в 1589-1792, 1814-1815 и 1815-1830 гг., и установился режим буржуазной монархии короля Луи Филиппа Орлеанского, а также революцию 1848 г., в результате которой во Франции до 1851 г. (формально до 1852 г.) была установлена республика.
«Angelus» («Ангел Божий») — название почитаемой во Франции католической молитвы, обращенной к Пресвятой Богородице; ее время возвещается колокольным звоном в 6 и 12 часов утра и в 6 часов вечера.
Людовик XV (1710-1774) — король Франции в 1715-1774 г.; герой романов «Шевалье д'Арманталь» и «Джузеппе Бальзамо».
Людовик XVI (1754-1793) — король Франции в 1774-1792 гг.; казнен во время Великой Французской революции; герой романов «Джузеппе Бальзамо», «Ожерелье королевы», «Анж Питу» и «Графиня де Шарни».
Бальи — в северной части дореволюционной Франции королевский чиновник — глава судебно-административного округа.
Кюре — приходский католический священник.
… когда Тальма сыграл роль Тита. — Тальма, Франсуа Жозеф (1763 — 1826) — знаменитый французский драматический актер, реформатор театрального костюма и грима.
Тит — вероятно, имеется в ввиду Тит Флавий Веспасиан (39 — 81 н. э.) — римский император в 79 — 81 гг.
В списке персонажей, сыгранных Тальма, роль Тита не значится. Однако Тальма участвовал 1 апреля 1789 г. в представлении пьесы «Брут» французского писателя и философа-просветителя Вольтера (настоящее имя — Мари Франсуа Аруэ; 1694 — 1778). Это выступление, несмотря на то, что Тальма играл второстепенную роль, благодаря новаторской манере исполнения, произвело большой эффект. Так как пьеса выводила на сцену героев сочинений римского историка Тита Ливия (59 до н.э. — 17 н.э.), Тальма получил после спектакля прозвище «Тит».