Страница:
Александр Дюма
Дочь маркиза
I. ВОЛОНТЕРЫ ДЕВЯНОСТО ТРЕТЬЕГО ГОДА
Четвертого июня 1793 года к заставе Ла-Виллет подъехали две почтовые кареты; одна была запряжена четверкой лошадей, другая — парой.
Две почтовые кареты — необычайная роскошь по тем временам, поэтому, прежде чем выпустить их из Парижа, у путешественников спросили документы.
Из второй кареты — своего рода открытой коляски, указывавшей, впрочем, на то, что трое ее седоков нимало не опасались полиции, вышел человек лет сорока пяти-сорока шести, весь в черном. Наряд его поражал своей необычностью — короткие штаны и белый галстук, — поэтому солдаты с любопытством столпились вокруг этого человека, не обращая внимания на остальных двух путешественников, оставшихся сидеть в карете: один из них был в мундире сержанта волонтеров, другой — в обычном для простолюдина платье, то есть в куртке-карманьоле и в красном колпаке.
Но как только человек в черном показал свои бумаги, кольцо, которое почти успело сомкнуться вокруг него, расступилось, и солдаты, окинув первую карету взглядом и приподняв для порядка красную полость, накрывавшую поклажу, беспрепятственно пропустили путников.
Человек в черном оказался господином Парижским, каковой в сопровождении своего второго помощника г-на Легро и сына одного из своих друзей Леона Мильсана, сержанта волонтеров, направлялся в Шалон; они везли туда хорошенькую новенькую гильотину, затребованную сторонниками Марата из департамента Марна, и парижскому заплечных дел мастеру было поручено торжественно установить, а быть может, и обновить ее.
Его второй помощник, понаторевший в своем ремесле, должен был оставаться в Шалоне до тех пор, пока шалонский палач не научится самостоятельно управляться с гильотиной. Что касается сына его друга, сержанта волонтеров, то он направлялся в Саарлуи, гарнизон которого требовал подкрепления: наши неудачи в Бельгии грозили повлечь за собой новое вторжение в Шампань.
По пути он должен был встретить еще два десятка волонтеров, направлявшихся в Саарлуи с той же целью.
Все бумаги и все приказы были от имени Коммуны, в ту пору высшего органа власти, и под ними стояли подписи мэра Парижа Паша и генерала Анрио.
Господин Парижский накануне испросил разрешения лично доставить гильотину в Шалон; впрочем, его было кому заменить: он оставил вместо себя своего первого помощника, свое «второе я»; вдобавок просьба господина Парижского была столь патриотического свойства, что ни у кого не вызвала нареканий.
Кроме того, ему беспрепятственно выдали подорожную на имя гражданина Леона Мильсана, который отличился в кампании 1792 года, а когда боевые действия окончились, вернулся к родным пенатам, но по призыву родины снова поспешил на границу.
Все здесь было правдой, за исключением одного — личности Леона Мильсана. Как мои читатели уже догадались, под этим именем скрывался не кто иной, как Жак Мере.
Господин Парижский взялся не только вывезти беглеца из столицы, но довезти до Шалона, откуда, имея в руках подорожную и прекрасно зная окрестности, тот легко доберется до границы.
На следующий день около полудня обе кареты въезжали в Шалон.
Здесь всякие сношения между Жаком Мере и господином Парижским прекратились. Таково было условие господина Парижского; на прощание он дал совет Жаку Мере не мешкая отправиться в муниципалитет, чтобы узнать, есть ли в Шалоне и его окрестностях волонтеры, направляющиеся в Саарлуи.
В Шалоне их было одиннадцать, в окрестностях — семь-восемь, а по пути в Саарлуи к ним собирались присоединиться еще пять или шесть.
Жак Мере был настолько выше предрассудков и к тому же был стольким обязан господину Парижскому, что, прежде чем расстаться с ним, выразил ему самую пылкую и искреннюю благодарность.
Отъезд волонтеров был назначен на послезавтра, и всем, кто живет в окрестностях города, было приказано явиться в девять утра на центральную площадь. Разделив спартанскую трапезу с солдатами национальной гвардии и побратавшись с ними, наши восемнадцать или двадцать волонтеров должны были отправиться в путь.
Стоит ли говорить, что Жак Мере явился на место сбора первым? Впрочем, чин сержанта обязывал его быть точным.
Солдаты национальной гвардии — а их было около шести десятков — позаботились об угощении. На площади Свободы накрыли длинный стол, за который легко можно было усадить целую сотню человек. Дополнительные приборы предназначались для членов муниципалитета, собиравшихся почтить своим присутствием торжественный завтрак.
В десять часов все сели за стол.
Завтрак прошел шумно и весело. В Шалоне, столице Шампани, многолюдные сборища часто заканчиваются пальбой, но палят не из ружей, а из бутылок с силлери, аи, моэтом. Поэтому павшие на поле брани отделываются часом-двумя крепкого сна, после чего встают и идут по своим делам как ни в чем не бывало.
Среди залпов шампанского было произнесено множество здравиц, за которые все дружно пили, даже Леон Мильсан. Вначале под громкие возгласы одобрения пили за нацию, за Республику, за Конвент; потом — за Дантона, Робеспьера, Сен-Жюста.
Три последние здравицы были встречены овацией, даже наш сержант волонтеров рукоплескал со всеми вместе. Жак Мере был слишком умен, чтобы тень, которую политические страсти бросают на репутации, помешала ему разглядеть, какими великими личностями и истинными патриотами являются Робеспьер и Сен-Жюст.
Что касается Дантона, то, если бы о нем забыли, Жак Мере сам поднял бы за него бокал.
Какой-то восторженный почитатель Марата предложил выпить за его здоровье; аплодисменты были жидкие, но все встали.
Жак Мере поднялся вслед за другими, но ни с кем не чокнулся и пить не стал.
Какой-то фанатик заметил сдержанность сержанта; он поднял бокал и крикнул:
— Смерть жирондистам!
Все вздрогнули. Солдаты встали, но молча. Жак Мере остался сидеть.
— Вы что, сержант, прилипли к стулу? — вскричал фанатик, предложивший последний тост.
Жак Мере встал.
— Гражданин, — возразил он, — я пять лет отстаивал свободу с оружием в руках; мне кажется, я завоевал себе право не вставать со стула, когда мне не хочется.
— Но почему ты не встаешь? Почему не хочешь выпить за смерть предателей?
— Потому что я был в Париже и вдоволь нагляделся там на то, как граждане убивают друг друга; теперь я еду на границу и постараюсь убить как можно больше пруссаков. Я предлагаю другой тост: за жизнь и братство всех людей открытого сердца и доброй воли, за смерть всякого врага, который обращает оружие против Франции, будь то француз или иноземец!
Тост сержанта был встречен гулом одобрения. Жак Мере, видя всеобщее воодушевление, сделал знак, что хочет продолжать.
Все затихли.
— После тоста, который я произнес, — сказал он, — после того, как все вы его встретили, я могу предложить еще только один тост: за наше незамедлительное выступление и за нашу скорую победу над врагом. Бей, барабан!
Надо заметить, что во времена Революции, сколько бы ни собралось вооруженных или даже невооруженных людей, среди них обязательно оказывался барабанщик.
Был свой барабанщик и у наших волонтеров; он стал бить в барабан, волонтеры и солдаты национальной гвардии обнялись, и маленький отряд под звуки «Марсельезы» и под крики «Да здравствует народ!» выступил в поход.
Покидая Шалон, сержант Леон Мильсан увидел, что у окна маленького домика на отшибе стоит человек и смотрит вслед волонтерам. Исполненный признательности, Леон Мильсан на прощание помахал ему рукой.
Это был хозяин дома на улице Маре.
Поскольку волонтеры отправились в путь довольно поздно, в этот день они прошли всего пять льё, добравшись таким образом до Сом-Вель, ближайшего к Шалону населенного пункта.
Там товарищи стали от всей души поздравлять сержанта Мильсана с удачными тостами, которые он произнес за завтраком. Обыкновенно волонтеры не были ни фанатиками, ни одержимыми: это были истинные патриоты, проявлявшие любовь к родине не на словах, а на деле.
Леон Мильсан предстал перед ними как участник кампании 1792 года, поэтому новички попросили его сделать привал в таком месте, откуда хорошо видно поле боя при Вальми.
Лжесержант охотно обещал: это было ему более чем легко.
Настоящий поход начался в Пон-Сом-Вель: деревушка состояла всего из двух-трех домов, так что пришлось устроить бивак.
По счастью, солдаты национальной гвардии до отказа набили ранцы волонтеров всякого рода провизией. Одни вытащили курицу, другие — паштет, у кого-то оказалась бутылка вина, еще у кого-то — колбаса, так что обед был не менее сытным, чем завтрак.
Поскольку дело происходило 5 июня и погода стояла теплая, все спали под открытым небом, под раскидистыми деревьями, которые росли слева от дороги, ведущей в Сент-Мену.
Волонтеры из числа местных жителей рассказывали остальным, что, когда король бежал из Парижа в Варенн, именно здесь, в Пон-Сом-Вель, его постигло первое разочарование: его должны были ждать гусары, но крестьяне прогнали их, и короля никто не встретил.
Впрочем, все легендарные подробности пребывания Людовика XVI в Варение еще живы в тех краях.
Вечером мимо отряда проехал кучер из Сент-Мену: он возвращал лошадей с почтовой станции в Друэ.
Жак Мере остановил его, дал ему пятифранковый ассигнат и велел, чтобы, проезжая мимо трактира «Луна», он попросил хозяина положить в корзину хлеба, вина, побольше жареного мяса, навьючить корзину на осла и послать его навстречу волонтерам.
Кроме того, Жак Мере велел передать хозяину трактира, чтобы на следующий день к четырем часам он приготовил обед на двадцать человек.
Кучер уехал, обещав выполнить поручение.
Наутро в шесть часов раздался барабанный бой. Все вскочили на ноги, допили остатки водки из фляг и не без некоторого беспокойства отправились в путь.
От Пон-Сом-Вель до Сент-Мену было шесть льё, и никто не подозревал, что сержант Леон Мильсан уже позаботился о том, чтобы им было чем подкрепиться.
Первый час прошел довольно весело, однако, когда кончался второй час, половина наших волонтеров пала духом, но тут сержант Леон Мильсан заметил наверху у истока Эны крестьянского мальчика, который вел осла.
— Друзья мои, — сказал он, — если бы я был Моисеем, а вы не французами, а евреями и я вел бы вас не на бой с врагом, а в землю обетованную, я решил бы, что мне нужно чудо, чтобы поддержать вашу храбрость, и сказал бы вам, что это Яхве посылает нам осла и мальчика. Но я предпочитаю честно признаться, что их посылает хозяин трактира «Луна»: осел везет нам завтрак. Поэтому я позволю себе предложить вам сделать привал, тем более что места здесь дивные.
Никогда еще торжественная речь, какой бы она ни была красноречивой, не вызывала таких бурных изъявлений радости, и никогда еще вождь племени, будь он даже пророком, не получал в награду таких громких рукоплесканий, как лжесержант.
Сначала волонтерам не верилось во все это, но вот, поравнявшись с ними, крестьянский мальчик остановился и спросил:
— Это, часом, не вы просили, чтобы вам навстречу послали осла с провизией и чтобы в трактире накрыли стол на двадцать человек?
— Вот болван! — воскликнул Леон Мильсан. — Все испортил!
Затем обернулся к волонтерам:
— Друзья мои, вы оказали мне честь, избрав меня своим командиром, а командиру положено заботиться о том, чтобы солдаты были сыты.
— Ведь это вы, верно? — повторил мальчик.
— А кто же еще, дурень!
— Но, мой сержант, — сказал один из солдат, посовещавшись с товарищами, — у некоторых из нас совсем нет денег, ведь мы-то думали, что правительство избавит нас от дорожных расходов; уж лучше мы скажем вам об этом сразу, чтобы вы не обходились с нами как со знатными господами, когда мы сплошь бедняки.
— Пусть это вас не тревожит, дорогие мои друзья, — сказал Жак (по мере того как приближался момент, когда он должен был снова увидеть Еву, к нему возвращалась веселость), — раз я взял на себя заботу о пропитании отряда, значит, мне и платить за еду. Когда мы прибудем к месту назначения, вы получите жалованье и мы сочтемся. А пока прошу за стол!
Столом была прелестная зеленая лужайка, где все разлеглись, чтобы позавтракать на манер древних римлян.
Хозяин трактира послал только то, что нашлось под рукой, поэтому еды было не слишком много, но вполне достаточно.
Завтрак был неожиданным и поэтому особенно веселым; каждый почерпнул в нем силы, чтобы продолжать путь. Волонтер, который утром вывихнул ногу и хромал, сел на осла — словом, все шло чудесно.
Только мальчик чувствовал себя обиженным: он считал, что право ехать на осле принадлежит ему, но рюмка вина и ассигнат в десять су вернули ему доброе расположение духа.
К четырем часам пополудни волонтеры добрались до трактира «Луна», где их уже ждал накрытый стол. По совету Жака Мере его поставили в конце маленького сада; вся равнина Вальми была видна оттуда как на ладони.
Жак Мере и его волонтеры расположились точно на том месте, где в день битвы стояли прусский король, герцог Брауншвейгский и штаб.
На равнине раскинулись поля.
Тут и там виднелись холмики: они обозначали места братских могил, в которых хоронили прусских солдат.
На этих холмиках жито росло гуще, ибо почва там была плодородная, удобренная туком животного происхождения, и имя этому животному — человек; это единственное удобрение, которое может сравниться с птичьим пометом.
Скорбные вехи облегчали Жаку Мере объяснения.
Примерно в километре, в конце маленькой долины, имеющей отдаленное сходство с равниной Ватерлоо, холмики исчезали.
Пруссаки не подошли даже к подножию холма Вальми.
На этом холме стоял Келлерман со своими шестнадцатью тысячами солдат и артиллерийской батареей.
Позади него, на горе Ирон, Дюмурье развернул шеститысячное войско, чтобы заслонить соратника и помешать врагам окружить его.
Слева от холма Вальми находилась ветряная мельница; позади нее от снаряда загорелось несколько зарядных ящиков, что вызвало в рядах наших войск переполох, но все быстро успокоилось.
— А вы, — спросили волонтеры, — где были вы? Лжесержант вздохнул и махнул рукой куда-то между
Сент-Мену и Бро-Сент-Кюбьером.
— Значит, ты был с Дюмурье? — спросил один из волонтеров.
— Да, — ответил Жак Мере, — я из здешних мест и был его проводником в Аргоннском лесу.
Жак уронил голову на руки.
Не прошло и девяти месяцев после битвы при Вальми, этой чудесной зари Республики и свободы — и вот уже самое Республику раздирают противоречия и свобода снова под угрозой. Наконец, сам Жак Мере, он, который под аплодисменты Конвента, Парижа, всей Франции прибыл возвестить о двух великих победах, казавшихся спасением родины, должен теперь бежать, скрываясь от Конвента, уезжать из Парижа в обществе палача и его подручного, мчаться словно на казнь, на другой конец Франции, рядиться в чужое платье, проходить никем не узнанным изгнанником в мундире волонтера по тем же местам, где девять месяцев назад он шел с победой.
А Дюмурье…
Вот кто, наверно, по-настоящему несчастен.
Жертва революционного катаклизма, Жак Мере, быть может, в один прекрасный день возвратится во Францию с почетом и займет в ней достойное место. Но Дюмурье, предателю, матереубийце, никогда не вернуться.
При этих мыслях на глаза лжесержанта навернулись слезы.
— Ты плачешь, гражданин, — заметил один из волонтеров.
Жак слегка пожал плечами, широким жестом обвел поле битвы.
— Да, я плачу, — сказал он. — Я оплакиваю те дни, которые безвозвратно ушли в прошлое, так же как и дни юности!
Две почтовые кареты — необычайная роскошь по тем временам, поэтому, прежде чем выпустить их из Парижа, у путешественников спросили документы.
Из второй кареты — своего рода открытой коляски, указывавшей, впрочем, на то, что трое ее седоков нимало не опасались полиции, вышел человек лет сорока пяти-сорока шести, весь в черном. Наряд его поражал своей необычностью — короткие штаны и белый галстук, — поэтому солдаты с любопытством столпились вокруг этого человека, не обращая внимания на остальных двух путешественников, оставшихся сидеть в карете: один из них был в мундире сержанта волонтеров, другой — в обычном для простолюдина платье, то есть в куртке-карманьоле и в красном колпаке.
Но как только человек в черном показал свои бумаги, кольцо, которое почти успело сомкнуться вокруг него, расступилось, и солдаты, окинув первую карету взглядом и приподняв для порядка красную полость, накрывавшую поклажу, беспрепятственно пропустили путников.
Человек в черном оказался господином Парижским, каковой в сопровождении своего второго помощника г-на Легро и сына одного из своих друзей Леона Мильсана, сержанта волонтеров, направлялся в Шалон; они везли туда хорошенькую новенькую гильотину, затребованную сторонниками Марата из департамента Марна, и парижскому заплечных дел мастеру было поручено торжественно установить, а быть может, и обновить ее.
Его второй помощник, понаторевший в своем ремесле, должен был оставаться в Шалоне до тех пор, пока шалонский палач не научится самостоятельно управляться с гильотиной. Что касается сына его друга, сержанта волонтеров, то он направлялся в Саарлуи, гарнизон которого требовал подкрепления: наши неудачи в Бельгии грозили повлечь за собой новое вторжение в Шампань.
По пути он должен был встретить еще два десятка волонтеров, направлявшихся в Саарлуи с той же целью.
Все бумаги и все приказы были от имени Коммуны, в ту пору высшего органа власти, и под ними стояли подписи мэра Парижа Паша и генерала Анрио.
Господин Парижский накануне испросил разрешения лично доставить гильотину в Шалон; впрочем, его было кому заменить: он оставил вместо себя своего первого помощника, свое «второе я»; вдобавок просьба господина Парижского была столь патриотического свойства, что ни у кого не вызвала нареканий.
Кроме того, ему беспрепятственно выдали подорожную на имя гражданина Леона Мильсана, который отличился в кампании 1792 года, а когда боевые действия окончились, вернулся к родным пенатам, но по призыву родины снова поспешил на границу.
Все здесь было правдой, за исключением одного — личности Леона Мильсана. Как мои читатели уже догадались, под этим именем скрывался не кто иной, как Жак Мере.
Господин Парижский взялся не только вывезти беглеца из столицы, но довезти до Шалона, откуда, имея в руках подорожную и прекрасно зная окрестности, тот легко доберется до границы.
На следующий день около полудня обе кареты въезжали в Шалон.
Здесь всякие сношения между Жаком Мере и господином Парижским прекратились. Таково было условие господина Парижского; на прощание он дал совет Жаку Мере не мешкая отправиться в муниципалитет, чтобы узнать, есть ли в Шалоне и его окрестностях волонтеры, направляющиеся в Саарлуи.
В Шалоне их было одиннадцать, в окрестностях — семь-восемь, а по пути в Саарлуи к ним собирались присоединиться еще пять или шесть.
Жак Мере был настолько выше предрассудков и к тому же был стольким обязан господину Парижскому, что, прежде чем расстаться с ним, выразил ему самую пылкую и искреннюю благодарность.
Отъезд волонтеров был назначен на послезавтра, и всем, кто живет в окрестностях города, было приказано явиться в девять утра на центральную площадь. Разделив спартанскую трапезу с солдатами национальной гвардии и побратавшись с ними, наши восемнадцать или двадцать волонтеров должны были отправиться в путь.
Стоит ли говорить, что Жак Мере явился на место сбора первым? Впрочем, чин сержанта обязывал его быть точным.
Солдаты национальной гвардии — а их было около шести десятков — позаботились об угощении. На площади Свободы накрыли длинный стол, за который легко можно было усадить целую сотню человек. Дополнительные приборы предназначались для членов муниципалитета, собиравшихся почтить своим присутствием торжественный завтрак.
В десять часов все сели за стол.
Завтрак прошел шумно и весело. В Шалоне, столице Шампани, многолюдные сборища часто заканчиваются пальбой, но палят не из ружей, а из бутылок с силлери, аи, моэтом. Поэтому павшие на поле брани отделываются часом-двумя крепкого сна, после чего встают и идут по своим делам как ни в чем не бывало.
Среди залпов шампанского было произнесено множество здравиц, за которые все дружно пили, даже Леон Мильсан. Вначале под громкие возгласы одобрения пили за нацию, за Республику, за Конвент; потом — за Дантона, Робеспьера, Сен-Жюста.
Три последние здравицы были встречены овацией, даже наш сержант волонтеров рукоплескал со всеми вместе. Жак Мере был слишком умен, чтобы тень, которую политические страсти бросают на репутации, помешала ему разглядеть, какими великими личностями и истинными патриотами являются Робеспьер и Сен-Жюст.
Что касается Дантона, то, если бы о нем забыли, Жак Мере сам поднял бы за него бокал.
Какой-то восторженный почитатель Марата предложил выпить за его здоровье; аплодисменты были жидкие, но все встали.
Жак Мере поднялся вслед за другими, но ни с кем не чокнулся и пить не стал.
Какой-то фанатик заметил сдержанность сержанта; он поднял бокал и крикнул:
— Смерть жирондистам!
Все вздрогнули. Солдаты встали, но молча. Жак Мере остался сидеть.
— Вы что, сержант, прилипли к стулу? — вскричал фанатик, предложивший последний тост.
Жак Мере встал.
— Гражданин, — возразил он, — я пять лет отстаивал свободу с оружием в руках; мне кажется, я завоевал себе право не вставать со стула, когда мне не хочется.
— Но почему ты не встаешь? Почему не хочешь выпить за смерть предателей?
— Потому что я был в Париже и вдоволь нагляделся там на то, как граждане убивают друг друга; теперь я еду на границу и постараюсь убить как можно больше пруссаков. Я предлагаю другой тост: за жизнь и братство всех людей открытого сердца и доброй воли, за смерть всякого врага, который обращает оружие против Франции, будь то француз или иноземец!
Тост сержанта был встречен гулом одобрения. Жак Мере, видя всеобщее воодушевление, сделал знак, что хочет продолжать.
Все затихли.
— После тоста, который я произнес, — сказал он, — после того, как все вы его встретили, я могу предложить еще только один тост: за наше незамедлительное выступление и за нашу скорую победу над врагом. Бей, барабан!
Надо заметить, что во времена Революции, сколько бы ни собралось вооруженных или даже невооруженных людей, среди них обязательно оказывался барабанщик.
Был свой барабанщик и у наших волонтеров; он стал бить в барабан, волонтеры и солдаты национальной гвардии обнялись, и маленький отряд под звуки «Марсельезы» и под крики «Да здравствует народ!» выступил в поход.
Покидая Шалон, сержант Леон Мильсан увидел, что у окна маленького домика на отшибе стоит человек и смотрит вслед волонтерам. Исполненный признательности, Леон Мильсан на прощание помахал ему рукой.
Это был хозяин дома на улице Маре.
Поскольку волонтеры отправились в путь довольно поздно, в этот день они прошли всего пять льё, добравшись таким образом до Сом-Вель, ближайшего к Шалону населенного пункта.
Там товарищи стали от всей души поздравлять сержанта Мильсана с удачными тостами, которые он произнес за завтраком. Обыкновенно волонтеры не были ни фанатиками, ни одержимыми: это были истинные патриоты, проявлявшие любовь к родине не на словах, а на деле.
Леон Мильсан предстал перед ними как участник кампании 1792 года, поэтому новички попросили его сделать привал в таком месте, откуда хорошо видно поле боя при Вальми.
Лжесержант охотно обещал: это было ему более чем легко.
Настоящий поход начался в Пон-Сом-Вель: деревушка состояла всего из двух-трех домов, так что пришлось устроить бивак.
По счастью, солдаты национальной гвардии до отказа набили ранцы волонтеров всякого рода провизией. Одни вытащили курицу, другие — паштет, у кого-то оказалась бутылка вина, еще у кого-то — колбаса, так что обед был не менее сытным, чем завтрак.
Поскольку дело происходило 5 июня и погода стояла теплая, все спали под открытым небом, под раскидистыми деревьями, которые росли слева от дороги, ведущей в Сент-Мену.
Волонтеры из числа местных жителей рассказывали остальным, что, когда король бежал из Парижа в Варенн, именно здесь, в Пон-Сом-Вель, его постигло первое разочарование: его должны были ждать гусары, но крестьяне прогнали их, и короля никто не встретил.
Впрочем, все легендарные подробности пребывания Людовика XVI в Варение еще живы в тех краях.
Вечером мимо отряда проехал кучер из Сент-Мену: он возвращал лошадей с почтовой станции в Друэ.
Жак Мере остановил его, дал ему пятифранковый ассигнат и велел, чтобы, проезжая мимо трактира «Луна», он попросил хозяина положить в корзину хлеба, вина, побольше жареного мяса, навьючить корзину на осла и послать его навстречу волонтерам.
Кроме того, Жак Мере велел передать хозяину трактира, чтобы на следующий день к четырем часам он приготовил обед на двадцать человек.
Кучер уехал, обещав выполнить поручение.
Наутро в шесть часов раздался барабанный бой. Все вскочили на ноги, допили остатки водки из фляг и не без некоторого беспокойства отправились в путь.
От Пон-Сом-Вель до Сент-Мену было шесть льё, и никто не подозревал, что сержант Леон Мильсан уже позаботился о том, чтобы им было чем подкрепиться.
Первый час прошел довольно весело, однако, когда кончался второй час, половина наших волонтеров пала духом, но тут сержант Леон Мильсан заметил наверху у истока Эны крестьянского мальчика, который вел осла.
— Друзья мои, — сказал он, — если бы я был Моисеем, а вы не французами, а евреями и я вел бы вас не на бой с врагом, а в землю обетованную, я решил бы, что мне нужно чудо, чтобы поддержать вашу храбрость, и сказал бы вам, что это Яхве посылает нам осла и мальчика. Но я предпочитаю честно признаться, что их посылает хозяин трактира «Луна»: осел везет нам завтрак. Поэтому я позволю себе предложить вам сделать привал, тем более что места здесь дивные.
Никогда еще торжественная речь, какой бы она ни была красноречивой, не вызывала таких бурных изъявлений радости, и никогда еще вождь племени, будь он даже пророком, не получал в награду таких громких рукоплесканий, как лжесержант.
Сначала волонтерам не верилось во все это, но вот, поравнявшись с ними, крестьянский мальчик остановился и спросил:
— Это, часом, не вы просили, чтобы вам навстречу послали осла с провизией и чтобы в трактире накрыли стол на двадцать человек?
— Вот болван! — воскликнул Леон Мильсан. — Все испортил!
Затем обернулся к волонтерам:
— Друзья мои, вы оказали мне честь, избрав меня своим командиром, а командиру положено заботиться о том, чтобы солдаты были сыты.
— Ведь это вы, верно? — повторил мальчик.
— А кто же еще, дурень!
— Но, мой сержант, — сказал один из солдат, посовещавшись с товарищами, — у некоторых из нас совсем нет денег, ведь мы-то думали, что правительство избавит нас от дорожных расходов; уж лучше мы скажем вам об этом сразу, чтобы вы не обходились с нами как со знатными господами, когда мы сплошь бедняки.
— Пусть это вас не тревожит, дорогие мои друзья, — сказал Жак (по мере того как приближался момент, когда он должен был снова увидеть Еву, к нему возвращалась веселость), — раз я взял на себя заботу о пропитании отряда, значит, мне и платить за еду. Когда мы прибудем к месту назначения, вы получите жалованье и мы сочтемся. А пока прошу за стол!
Столом была прелестная зеленая лужайка, где все разлеглись, чтобы позавтракать на манер древних римлян.
Хозяин трактира послал только то, что нашлось под рукой, поэтому еды было не слишком много, но вполне достаточно.
Завтрак был неожиданным и поэтому особенно веселым; каждый почерпнул в нем силы, чтобы продолжать путь. Волонтер, который утром вывихнул ногу и хромал, сел на осла — словом, все шло чудесно.
Только мальчик чувствовал себя обиженным: он считал, что право ехать на осле принадлежит ему, но рюмка вина и ассигнат в десять су вернули ему доброе расположение духа.
К четырем часам пополудни волонтеры добрались до трактира «Луна», где их уже ждал накрытый стол. По совету Жака Мере его поставили в конце маленького сада; вся равнина Вальми была видна оттуда как на ладони.
Жак Мере и его волонтеры расположились точно на том месте, где в день битвы стояли прусский король, герцог Брауншвейгский и штаб.
На равнине раскинулись поля.
Тут и там виднелись холмики: они обозначали места братских могил, в которых хоронили прусских солдат.
На этих холмиках жито росло гуще, ибо почва там была плодородная, удобренная туком животного происхождения, и имя этому животному — человек; это единственное удобрение, которое может сравниться с птичьим пометом.
Скорбные вехи облегчали Жаку Мере объяснения.
Примерно в километре, в конце маленькой долины, имеющей отдаленное сходство с равниной Ватерлоо, холмики исчезали.
Пруссаки не подошли даже к подножию холма Вальми.
На этом холме стоял Келлерман со своими шестнадцатью тысячами солдат и артиллерийской батареей.
Позади него, на горе Ирон, Дюмурье развернул шеститысячное войско, чтобы заслонить соратника и помешать врагам окружить его.
Слева от холма Вальми находилась ветряная мельница; позади нее от снаряда загорелось несколько зарядных ящиков, что вызвало в рядах наших войск переполох, но все быстро успокоилось.
— А вы, — спросили волонтеры, — где были вы? Лжесержант вздохнул и махнул рукой куда-то между
Сент-Мену и Бро-Сент-Кюбьером.
— Значит, ты был с Дюмурье? — спросил один из волонтеров.
— Да, — ответил Жак Мере, — я из здешних мест и был его проводником в Аргоннском лесу.
Жак уронил голову на руки.
Не прошло и девяти месяцев после битвы при Вальми, этой чудесной зари Республики и свободы — и вот уже самое Республику раздирают противоречия и свобода снова под угрозой. Наконец, сам Жак Мере, он, который под аплодисменты Конвента, Парижа, всей Франции прибыл возвестить о двух великих победах, казавшихся спасением родины, должен теперь бежать, скрываясь от Конвента, уезжать из Парижа в обществе палача и его подручного, мчаться словно на казнь, на другой конец Франции, рядиться в чужое платье, проходить никем не узнанным изгнанником в мундире волонтера по тем же местам, где девять месяцев назад он шел с победой.
А Дюмурье…
Вот кто, наверно, по-настоящему несчастен.
Жертва революционного катаклизма, Жак Мере, быть может, в один прекрасный день возвратится во Францию с почетом и займет в ней достойное место. Но Дюмурье, предателю, матереубийце, никогда не вернуться.
При этих мыслях на глаза лжесержанта навернулись слезы.
— Ты плачешь, гражданин, — заметил один из волонтеров.
Жак слегка пожал плечами, широким жестом обвел поле битвы.
— Да, я плачу, — сказал он. — Я оплакиваю те дни, которые безвозвратно ушли в прошлое, так же как и дни юности!
II. СЕМЕЙСТВО РИВЕРС
Когда обед закончился, было еще довольно рано, до темноты оставалось часа два, поэтому все решили не идти в Сент-Мену по тракту, а сделать крюк и совершить паломничество в Вальми.
Не имеет значения, что из-за этого они чуть позже придут в Сент-Мену: волонтеры плотно пообедали, отдохнули и единодушно восхищались сержантом, который мало того что удовлетворил их телесные потребности, но воспоминаниями своими удовлетворил еще и потребности духовные.
Волонтеры готовы были идти за ним на край света и отдать за него жизнь. Сам же он, как ни спешил увидеть солнце своей жизни, звезду своего сердца, нареченную им Евой, понимал, что ему необходимо добраться до границы потихоньку, и, стиснув зубы, замедлял шаг.
Он шел по родной земле, которую ему через три-четыре дня предстоит покинуть, и, быть может, навсегда.
Время от времени у него возникало желание броситься на землю ничком и целовать эту всеобщую праматерь, как две тысячи шестьсот лет назад ее целовал Брут.
Все здесь казалось ему прекрасным, все казалось бесценным. Он останавливался, чтобы сорвать цветок, чтобы послушать, как поют птицы, чтобы полюбоваться, как бежит ручеек.
Все это вызывало у него вздох сожаления.
Он расплатился с хозяином трактира, потом повел свой отряд по меже, разделявшей два поля — ячменное и ржаное; она была такая узенькая, что идти приходилось гуськом; тропинка эта вела в Вальми.
Жители деревни завидели их издалека и подумали, что волонтеры, как это часто бывало в ту эпоху, присланы на постой.
Крестьяне вышли им навстречу.
Но узнав, что волонтеры пришли просто из любопытства, все пожелали быть проводниками: таким образом, волонтеры были у местных чичероне нарасхват.
Жак Мере отошел в сторону и сел на каменную скамью у ворот мельницы, а когда один из подмастерьев мельника услужливо предложил рассказать ему о битве, ответил:
— Не стоит, друг мой, я сам там был!
— Ты из тех, что были здесь? — спросил мельник.
— Нет, — ответил Жак и улыбнулся, указывая на лагерь Дюмурье, — я из тех, что были там.
Волонтеры снова пустились в путь и по другой тропинке, идущей вдоль небольшой речушки, пошли к спуску в Сент-Мену, туда, где 23 июня 1791 года был убит г-н де Дампьер.
Странная вещь, которая тем не менее сплошь и рядом случается во время гражданских войн — дядя умирал на спуске в Сент-Мену с криком «Да здравствует король!», а племянник умирал в лесу Викуань с криком «Да здравствует Республика!»
В Сент-Мену пришли затемно. В муниципалитете волонтеров определили на постой. Жак Мере предпочел остановиться на постоялом дворе.
Прежде чем пожелать своим товарищам доброй ночи, Жак Мере предложил им сделать завтра большой переход, целых девять льё, чтобы заночевать в Вердене.
Для этого надо было к обеду дойти до Клермона.
И поскольку некоторые из волонтеров боялись такого долгого пути, Жак Мере раздобыл повозку, запряженную парой лошадей, велел устлать ее соломой и погрузить в нее сначала обед, потом ружья, потом ранцы и в заключение тех, кому станет невмоготу идти.
С помощью всех этих мер предосторожности Жак Мере надеялся к восьми вечера добраться до Вердена.
Лжесержант боялся, что в Вердене его опознают; он хотел прийти туда затемно и уйти до рассвета.
Обед и привал на четыре-пять часов — словом, на столько, на сколько захочется, — можно устроить под раскидистыми деревьями на берегу Эры.
А по пути можно перекусить и выпить глоток вина в Лез-Илет — маленькой деревушке в самом сердце Аргоннского леса.
На заре путники покинули Сент-Мену; они поднялись на вершину горы, за которой начинается лес, в тот утренний час, когда над верхушками деревьев плывет голубая прозрачная дымка. Внезапно земля словно уходит из-под ног и перед взором расстилается море зелени; дорога ныряет в это море, море расступается, и кроны деревьев, словно волны, смыкаются над головой путника.
Укрепления батареи Диллона стояли нетронутыми, будто пушки убрали оттуда только что.
Диллон, как вы помните, держался до последнего, и именно к нему отступил Дюмурье.
На привале было весело: начало пути, когда каждый чувствует себя бодрым и отдохнувшим, всегда радостно.
День шел как намечалось: волонтеры пообедали на берегу Эры, отдохнули, поиграли в карты, улеглись на траву и поспали четыре или пять часов.
В восемь вечера они вошли в Верден.
Верден жестоко поплатился за свое малодушие. Все причастные к сдаче города были арестованы. Девушки, которые вышли с цветами и конфетами встречать прусского короля, предстали перед судом.
Остаток пути ничем не был примечателен. Продвижение прусской армии по территории Франции встретило сопротивление уже за Аргоннами.
Волонтеры останавливались на ночлег в Брие, потом в Тьонвиле.
До места назначения оставался всего один переход. Жак Мере сказал спутникам, что хочет навестить родню в маленькой деревушке неподалеку, и договорился встретиться с ними послезавтра в Саарлуи.
Прежде чем расстаться с волонтерами, бравый сержант Леон Мильсан, который так по-отечески заботился о них все время, подумал о тех, кому в эти два дня, когда его не будет с ними, могла бы понадобиться его помощь.
Сотни франков ассигнатами хватит, чтобы заплатить за еду для самых нуждающихся, пока в Саарлуи им не выплатят жалованье. Конвент платил своим волонтерам огромную сумму — сорок су в день.
Волонтеры поблагодарили сержанта Леона Мильсана за заботу и пошли своей дорогой. Было решено, что, когда Леон Мильсан прибудет в Саарлуи, они устроят праздник.
Волонтеры ждали своего сержанта на второй день, ждали на третий, но напрасно: он не появлялся. А поскольку он не сказал, куда именно направляется, все расспросы ни к чему не привели.
Однако волонтеры по-прежнему надеялись и ждали. Но прошла одна неделя, другая, прошел месяц, а о нем так ничего и не было слышно.
Что же с ним сталось?
Жак Мере, который счел, и не без оснований, что теперь ему нечего бояться, нанял в Тьонвиле небольшую коляску, хозяин которой за шесть ливров ассигнатами взялся довезти его до «Трех дубов», одной из самых красивых ферм, расположенных на правом берегу Мозеля, в полутора льё от границы.
В десять часов утра Жак Мере, так и не сняв мундир сержанта волонтеров, подкатил к воротам фермы и, будучи уверен в том, что его радушно встретят под сенью трех дубов, давших ферме название, расплатился с возчиком и отпустил коляску.
Потом он с любопытством оглядел постройки, словно пытаясь что-то припомнить.
К нему с лаем подбежал пес, но Жак простер руку, и пес успокоился.
На лай собаки выбежал ребенок — прелестный мальчик с волосами светлыми, как солнечный луч.
— Осторожно, сударь, Тор злой, — предупредил он.
— Только не со мной, — возразил волонтер. — Ты видишь?
Он подозвал Тора, и пес стал ластиться к нему.
— Ты кто? — спросил мальчик.
— А я вот не спрашиваю, кто ты, я знаю: ты внук Ганса Риверса.
— Верно.
— А где твой дедушка?
— В доме.
— Проводи меня к нему.
— Пожалуйста.
Жак Мере взял мальчика за руку и вместе с ним пошел к крыльцу; навстречу ему вышел старик лет шестидесяти.
— Дедушка! — закричал мальчик и побежал к старику. — Этот господин нас знает.
Старик поздоровался, сняв шерстяной колпак, и вопросительно взглянул на Жака Мере.
— Сударь, — сказал волонтер, — я был таким же мальчишкой, как ваш внук, когда приходил к вам, правда, это было всего один раз. Я был с отцом, его звали Даниель Мере. Вы заключили с ним договор об аренде, который я возобновил с вами года три назад.
— Боже милостивый! — воскликнул Ганс. — Да вы никак наш хозяин Жак Мере?
Жак рассмеялся.
— Ничей я не хозяин, — сказал он, — ибо считаю, что человек сам себе хозяин. Просто я владелец этой земли.
— Жанна, Мария, Тибо, бегите все сюда! — закричал старик. — У нас сегодня праздник! Скорее, скорее сюда!
Все домашние сбежались на зов и окружили старика.
— Поглядите хорошенько на этого господина, — сказал он, — вы все, и вы, — добавил он, обращаясь к двум помощникам-пахарям, пастуху и птичнице, — ему мы обязаны всем, это наш благодетель Жак Мере.
Раздались радостные возгласы, все сняли шапки.
— Проходите, это ваш дом. Теперь, как только вы ступили на порог, мы всего лишь ваши слуги.
Все посторонились. Жак Мере вошел.
— Сходите за Бернаром — он на пашне, и за Розиной — она в коровнике… Сегодня праздник, никто не работает, — распорядился хозяин.
Бернар, его сын, и Розина, его невестка, были родителями белокурого мальчугана.
Через час сели обедать. Был полдень.
За столом собралась вся семья: Ганс — дед, Жанна — бабка, Бернар — старший сын, Розина — его жена, Тибо — второй сын, двадцатидвухлетний молодой человек, Мария — восемнадцатилетняя девушка, Ришар — светловолосый десятилетний мальчик, сын Бернара и Розины.
Старейшина уступил свое место Жаку, и тот сел во главе стола.
В конце обеда Жак спросил:
— Ганс Риверс, как давно вы арендуете ферму у нашей семьи?
— Да уже — постойте-ка, господин Жак, — это было, когда Тибо родился, а Мария еще нет, — значит, уже двадцать один год.
— Сколько лет вы платили за нее?
— Все время, пока был жив ваш почтенный отец, господин Даниель, то есть пятнадцать лет.
— Значит, вы уже седьмой год мне ничего не платите?
— Да, господин Жак, но вы сами так распорядились.
— Я сказал вам: вы люди честные, оставьте все себе, купите всякого добра: чем богаче вы, тем богаче и я.
— Именно так вы нам сказали, господин Жак, слово в слово, и с той поры мы живем в достатке.
— А когда стали распродавать имущество эмигрантов, то есть тех людей, которые борются против Франции, я сказал вам: «У вас, наверно, скоплены деньги, мои или ваши, не важно, купите земли эмигрантов, это хорошие земли, они будут продаваться не дороже двухсот-трехсот франков за арпан, хотя они нисколько не хуже тех, что можно купить за шестьсот или восемьсот франков».
Не имеет значения, что из-за этого они чуть позже придут в Сент-Мену: волонтеры плотно пообедали, отдохнули и единодушно восхищались сержантом, который мало того что удовлетворил их телесные потребности, но воспоминаниями своими удовлетворил еще и потребности духовные.
Волонтеры готовы были идти за ним на край света и отдать за него жизнь. Сам же он, как ни спешил увидеть солнце своей жизни, звезду своего сердца, нареченную им Евой, понимал, что ему необходимо добраться до границы потихоньку, и, стиснув зубы, замедлял шаг.
Он шел по родной земле, которую ему через три-четыре дня предстоит покинуть, и, быть может, навсегда.
Время от времени у него возникало желание броситься на землю ничком и целовать эту всеобщую праматерь, как две тысячи шестьсот лет назад ее целовал Брут.
Все здесь казалось ему прекрасным, все казалось бесценным. Он останавливался, чтобы сорвать цветок, чтобы послушать, как поют птицы, чтобы полюбоваться, как бежит ручеек.
Все это вызывало у него вздох сожаления.
Он расплатился с хозяином трактира, потом повел свой отряд по меже, разделявшей два поля — ячменное и ржаное; она была такая узенькая, что идти приходилось гуськом; тропинка эта вела в Вальми.
Жители деревни завидели их издалека и подумали, что волонтеры, как это часто бывало в ту эпоху, присланы на постой.
Крестьяне вышли им навстречу.
Но узнав, что волонтеры пришли просто из любопытства, все пожелали быть проводниками: таким образом, волонтеры были у местных чичероне нарасхват.
Жак Мере отошел в сторону и сел на каменную скамью у ворот мельницы, а когда один из подмастерьев мельника услужливо предложил рассказать ему о битве, ответил:
— Не стоит, друг мой, я сам там был!
— Ты из тех, что были здесь? — спросил мельник.
— Нет, — ответил Жак и улыбнулся, указывая на лагерь Дюмурье, — я из тех, что были там.
Волонтеры снова пустились в путь и по другой тропинке, идущей вдоль небольшой речушки, пошли к спуску в Сент-Мену, туда, где 23 июня 1791 года был убит г-н де Дампьер.
Странная вещь, которая тем не менее сплошь и рядом случается во время гражданских войн — дядя умирал на спуске в Сент-Мену с криком «Да здравствует король!», а племянник умирал в лесу Викуань с криком «Да здравствует Республика!»
В Сент-Мену пришли затемно. В муниципалитете волонтеров определили на постой. Жак Мере предпочел остановиться на постоялом дворе.
Прежде чем пожелать своим товарищам доброй ночи, Жак Мере предложил им сделать завтра большой переход, целых девять льё, чтобы заночевать в Вердене.
Для этого надо было к обеду дойти до Клермона.
И поскольку некоторые из волонтеров боялись такого долгого пути, Жак Мере раздобыл повозку, запряженную парой лошадей, велел устлать ее соломой и погрузить в нее сначала обед, потом ружья, потом ранцы и в заключение тех, кому станет невмоготу идти.
С помощью всех этих мер предосторожности Жак Мере надеялся к восьми вечера добраться до Вердена.
Лжесержант боялся, что в Вердене его опознают; он хотел прийти туда затемно и уйти до рассвета.
Обед и привал на четыре-пять часов — словом, на столько, на сколько захочется, — можно устроить под раскидистыми деревьями на берегу Эры.
А по пути можно перекусить и выпить глоток вина в Лез-Илет — маленькой деревушке в самом сердце Аргоннского леса.
На заре путники покинули Сент-Мену; они поднялись на вершину горы, за которой начинается лес, в тот утренний час, когда над верхушками деревьев плывет голубая прозрачная дымка. Внезапно земля словно уходит из-под ног и перед взором расстилается море зелени; дорога ныряет в это море, море расступается, и кроны деревьев, словно волны, смыкаются над головой путника.
Укрепления батареи Диллона стояли нетронутыми, будто пушки убрали оттуда только что.
Диллон, как вы помните, держался до последнего, и именно к нему отступил Дюмурье.
На привале было весело: начало пути, когда каждый чувствует себя бодрым и отдохнувшим, всегда радостно.
День шел как намечалось: волонтеры пообедали на берегу Эры, отдохнули, поиграли в карты, улеглись на траву и поспали четыре или пять часов.
В восемь вечера они вошли в Верден.
Верден жестоко поплатился за свое малодушие. Все причастные к сдаче города были арестованы. Девушки, которые вышли с цветами и конфетами встречать прусского короля, предстали перед судом.
Остаток пути ничем не был примечателен. Продвижение прусской армии по территории Франции встретило сопротивление уже за Аргоннами.
Волонтеры останавливались на ночлег в Брие, потом в Тьонвиле.
До места назначения оставался всего один переход. Жак Мере сказал спутникам, что хочет навестить родню в маленькой деревушке неподалеку, и договорился встретиться с ними послезавтра в Саарлуи.
Прежде чем расстаться с волонтерами, бравый сержант Леон Мильсан, который так по-отечески заботился о них все время, подумал о тех, кому в эти два дня, когда его не будет с ними, могла бы понадобиться его помощь.
Сотни франков ассигнатами хватит, чтобы заплатить за еду для самых нуждающихся, пока в Саарлуи им не выплатят жалованье. Конвент платил своим волонтерам огромную сумму — сорок су в день.
Волонтеры поблагодарили сержанта Леона Мильсана за заботу и пошли своей дорогой. Было решено, что, когда Леон Мильсан прибудет в Саарлуи, они устроят праздник.
Волонтеры ждали своего сержанта на второй день, ждали на третий, но напрасно: он не появлялся. А поскольку он не сказал, куда именно направляется, все расспросы ни к чему не привели.
Однако волонтеры по-прежнему надеялись и ждали. Но прошла одна неделя, другая, прошел месяц, а о нем так ничего и не было слышно.
Что же с ним сталось?
Жак Мере, который счел, и не без оснований, что теперь ему нечего бояться, нанял в Тьонвиле небольшую коляску, хозяин которой за шесть ливров ассигнатами взялся довезти его до «Трех дубов», одной из самых красивых ферм, расположенных на правом берегу Мозеля, в полутора льё от границы.
В десять часов утра Жак Мере, так и не сняв мундир сержанта волонтеров, подкатил к воротам фермы и, будучи уверен в том, что его радушно встретят под сенью трех дубов, давших ферме название, расплатился с возчиком и отпустил коляску.
Потом он с любопытством оглядел постройки, словно пытаясь что-то припомнить.
К нему с лаем подбежал пес, но Жак простер руку, и пес успокоился.
На лай собаки выбежал ребенок — прелестный мальчик с волосами светлыми, как солнечный луч.
— Осторожно, сударь, Тор злой, — предупредил он.
— Только не со мной, — возразил волонтер. — Ты видишь?
Он подозвал Тора, и пес стал ластиться к нему.
— Ты кто? — спросил мальчик.
— А я вот не спрашиваю, кто ты, я знаю: ты внук Ганса Риверса.
— Верно.
— А где твой дедушка?
— В доме.
— Проводи меня к нему.
— Пожалуйста.
Жак Мере взял мальчика за руку и вместе с ним пошел к крыльцу; навстречу ему вышел старик лет шестидесяти.
— Дедушка! — закричал мальчик и побежал к старику. — Этот господин нас знает.
Старик поздоровался, сняв шерстяной колпак, и вопросительно взглянул на Жака Мере.
— Сударь, — сказал волонтер, — я был таким же мальчишкой, как ваш внук, когда приходил к вам, правда, это было всего один раз. Я был с отцом, его звали Даниель Мере. Вы заключили с ним договор об аренде, который я возобновил с вами года три назад.
— Боже милостивый! — воскликнул Ганс. — Да вы никак наш хозяин Жак Мере?
Жак рассмеялся.
— Ничей я не хозяин, — сказал он, — ибо считаю, что человек сам себе хозяин. Просто я владелец этой земли.
— Жанна, Мария, Тибо, бегите все сюда! — закричал старик. — У нас сегодня праздник! Скорее, скорее сюда!
Все домашние сбежались на зов и окружили старика.
— Поглядите хорошенько на этого господина, — сказал он, — вы все, и вы, — добавил он, обращаясь к двум помощникам-пахарям, пастуху и птичнице, — ему мы обязаны всем, это наш благодетель Жак Мере.
Раздались радостные возгласы, все сняли шапки.
— Проходите, это ваш дом. Теперь, как только вы ступили на порог, мы всего лишь ваши слуги.
Все посторонились. Жак Мере вошел.
— Сходите за Бернаром — он на пашне, и за Розиной — она в коровнике… Сегодня праздник, никто не работает, — распорядился хозяин.
Бернар, его сын, и Розина, его невестка, были родителями белокурого мальчугана.
Через час сели обедать. Был полдень.
За столом собралась вся семья: Ганс — дед, Жанна — бабка, Бернар — старший сын, Розина — его жена, Тибо — второй сын, двадцатидвухлетний молодой человек, Мария — восемнадцатилетняя девушка, Ришар — светловолосый десятилетний мальчик, сын Бернара и Розины.
Старейшина уступил свое место Жаку, и тот сел во главе стола.
В конце обеда Жак спросил:
— Ганс Риверс, как давно вы арендуете ферму у нашей семьи?
— Да уже — постойте-ка, господин Жак, — это было, когда Тибо родился, а Мария еще нет, — значит, уже двадцать один год.
— Сколько лет вы платили за нее?
— Все время, пока был жив ваш почтенный отец, господин Даниель, то есть пятнадцать лет.
— Значит, вы уже седьмой год мне ничего не платите?
— Да, господин Жак, но вы сами так распорядились.
— Я сказал вам: вы люди честные, оставьте все себе, купите всякого добра: чем богаче вы, тем богаче и я.
— Именно так вы нам сказали, господин Жак, слово в слово, и с той поры мы живем в достатке.
— А когда стали распродавать имущество эмигрантов, то есть тех людей, которые борются против Франции, я сказал вам: «У вас, наверно, скоплены деньги, мои или ваши, не важно, купите земли эмигрантов, это хорошие земли, они будут продаваться не дороже двухсот-трехсот франков за арпан, хотя они нисколько не хуже тех, что можно купить за шестьсот или восемьсот франков».