Дюма Александр. Дочь маркиза

   Мне указывают на пустые скамьи.
   — Они сидели здесь, — поясняют мне.
   — Почему «сидели»?..
   — Арестованы! В тюрьме! Сбежали!
   Я снова спускаюсь с трибуны в надежде расспросить кого-нибудь из депутатов, чья наружность покажется мне внушающей доверие.
   В коридоре мне навстречу идет какой-то депутат; в то мгновение, когда я поравнялась с ним, кто-то окликнул его:
   — Камилл! Он обернулся.
   — Гражданин, — сказала я. — Вас только что назвали Камилл.
   — Да, гражданка, это имя я получил при крещении.
   — Вы случайно не гражданин Камилл Демулен?
   — Буду очень рад, если смогу быть вам полезен.
   — Вы знакомы с депутатом Жаком Мере? — быстро спросила я.
   — Хотя мы и в разных партиях, это не мешает нам быть друзьями.
   — Вы можете мне сказать, где он сейчас?
   — А вы не знаете, арестован он или сбежал?
   — Десять минут назад я не знала даже, что он объявлен вне закона. Я приехала из Вены и сразу отправилась его искать. Я его невеста. Я его люблю!
   — Бедное дитя! Вы уже были у него дома?
   — Мы уже восемь месяцев не виделись и ничего не знаем друг о друге, я даже не знаю его адреса.
   — Адрес мне известен. Позвольте предложить вам руку, мы пойдем к нему в гостиницу; быть может, хозяин нам что-нибудь скажет: он, по крайней мере, знает, не был ли Жак Мере арестован прямо дома.
   — Ах, вы спасаете мне жизнь. Идемте же!
   Я оперлась на руку Камилла, мы перешли площадь Карусель, вошли в гостиницу «Нант».
   Мы спросили хозяина. Камилл Демулен назвался; нас проводили в маленький кабинет, и хозяин плотно притворил дверь.
   — Гражданин, — сказал ему Камилл, — у тебя здесь жил один депутат, он мой друг и жених вот этой гражданки.
   — Гражданин Жак Мере, — уточнила я.
   — Да, он жил на антресолях, но второго июня исчез.
   — Послушай, — сказал Демулен, — мы не из полиции, не из Коммуны, и мы не сторонники гражданина Марата, так что можешь нам доверять.
   — Я бы и рад вам помочь, — ответил хозяин гостиницы, — но я на самом деле не знаю, что стало с гражданином Мере. Вечером второго июня явился жандарм, чтобы его арестовать; не застав его дома, жандарм остался в его комнате и ждал его позавчера и вчера; но поняв, что это бесполезно, он ушел.
   — Когда вы видели Жака Мере в последний раз?
   — Утром второго июня. Он, как обычно, вышел из дому и отправился в Конвент.
   — Я видел его в этот же день, до четырех часов он сидел на своем обычном месте, — сказал Камилл.
   — И больше он не появлялся? — спросила я.
   — Больше я его не видел.
   — Получается, что он съехал, не заплатив за гостиницу, возможно ли это? — удивилась я.
   — Гражданин Жак Мере каждое утро платил за предыдущий день, очевидно, он знал, что может наступить момент, когда ему придется бежать не теряя ни минуты.
   — Раз человек принимает такие меры предосторожности, — заметил Камилл, — значит, он опасается, что его могут арестовать. Вероятно, он направился в Кан, как и его единомышленники.
   — Кто из жирондистов был его близким другом?
   — Верньо, — сказал хозяин гостиницы, — я видел, что он чаще других приходил к нему.
   — Верньо, скорее всего, арестован, — сказал Камилл. — Он слишком ленив, чтобы бежать.
   — Как узнать наверное, арестован он или нет?
   — Это очень просто, — сказал Камилл.
   — Как?
   — Жюли Кандей должна знать.
   — Кто такая Жюли Кандей?
   — Это прелестная актриса Французского театра, она вместе с Верньо сочинила «Прекрасную фермершу».
   — Но мадемуазель Жюли Кандей может испугаться за свою репутацию.
   — Бедняжка, она готова за него в огонь и в воду.
   — Тогда она будет бояться за Верньо.
   — Я просто спрошу ее, арестован он или нет. Пусть ответит мне только «да» или «нет», ведь это не может повредить Верньо.
   — Так едемте же к мадемуазель Кандей.
   Хозяин гостиницы подозвал фиакр, мы сели в него, и Камилл назвал адрес актрисы. Через пять минут мы остановились у дома номер 12 по улице Бурбон Вильнёв.
   — Вы хотите подняться со мной или подождете в карете? Предупреждаю вас, что, как бы я ни торопился, ожидание покажется вам долгим.
   — Я поднимусь с вами. А я не помешаю?
   — Можете подождать меня в прихожей, — сказал Камилл, — а если увидите, что я долго не возвращаюсь, отбросьте приличия и войдите.
   Мы быстро поднялись по красивой лестнице. Камилл позвонил. Дверь открыла горничная.
   Не успел Камилл рта раскрыть, как она сказала:
   — Мадемуазель никого не принимает. Она предупредила директора Французского театра, что не будет играть. Мадемуазель не может вас принять.
   — Милая Мартон, — сказал Камилл, нимало не обескураженный таким приемом, — скажите мадемуазель Кандей всего два слова: «гражданин Камилл».
   Горничная вышла, и почти тотчас послышались слова:
   — О, если это Камилл, то проси, немедленно проси! Камилл сделал мне знак рукой и прошел в комнату мадемуазель Кандей. Через пять минут позвали и меня.
   Мадемуазель Кандей лежала в постели с красными от слез глазами; но поскольку кокетство никогда не оставляет женщину, она была в прелестном пеньюаре.
   Мне никогда не доводилось видеть, чтобы кто-либо с таким вкусом и удобством проливал слезы.
   — Мадемуазель, — сказала мне красавица-актриса, — я узнала, что у нас с вами общие тревоги, что мы подруги по несчастью; но, несмотря на это, быть может, я могу что-нибудь для вас сделать? Это облегчило бы мои страдания.
   Она сделала мне знак подойти поближе. Я подошла и села на край ее постели. Она взяла меня за руки.
   — Теперь говорите, — сказала она.
   — Увы, я прошу вас только об одном, — сказала я. — Человек, которого я люблю, по слухам, дружен с человеком, которого любите вы. Арестованы ли они? Бежали ли они? Если вы что-то знаете об одном из них, может быть, вы что-нибудь знаете и о другом? Человека, которого я люблю, зовут Жак Мере.
   — Я знаю его, сударыня. Верньо представил мне его как одного из самых достойных людей среди своих единомышленников. Четыре дня назад, первого июня, он присутствовал на последнем заседании, где жирондисты решили поехать в провинцию и поднять департаменты на борьбу.
   — Вы думаете, Жак согласился с этим решением? Тогда я, кажется, знаю, где его искать.
   — Вряд ли, потому что в споре он выступал против. Он заявил, что не считает себя вправе становиться вне Франции союзником Австрии, а внутри Франции — союзником Вандеи. Верньо придерживался того же мнения.
   — И с тех пор от него нет никаких вестей?
   — Никаких. Я с минуты на минуту жду известия, что Верньо арестован.
   И мадемуазель Кандей поднесла к глазам, из которых катились непритворные слезы, вышитый и надушенный батистовый платок.
   — Судя по тому, что я слышу и вижу, самое лучшее, что вы можете сделать, — сказал Камилл Демулен, обращаясь ко мне, — это поселиться в каком-нибудь тихом месте, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания. Вы дочь эмигранта и невеста жирондиста, вам небезопасно оставаться в Париже: Революционный трибунал скоро расправится с теми, кого он подозревает, и в особенности с теми, кого он не подозревает. Пока вы будете отсиживаться в укромном уголке, я постараюсь что-нибудь разузнать и либо сам, либо моя жена Люсиль будем сообщать вам новости.
   Я вопросительно посмотрела на мадемуазель Кандей.
   — И правда, по-моему, это самое разумное; если я увижу Верньо, хотя я вряд ли его увижу — дело не в том, что я не знаю, где он находится, но полиция наверняка следит за каждым моим шагом, поэтому мне надо быть очень осторожной, — так вот, если я увижу Верньо, я спрошу его о Жаке Мере и, если что-нибудь узнаю, немедленно сообщу вам, милый Камилл. Положитесь на меня, я сделаю все, что в моих силах, моя юная подруга, — добавила она, обернувшись ко мне. — У нас общее горе. Надеюсь, слезы только укрепят нашу дружбу.
   И обняв меня в последний раз, она с неизъяснимой грацией откинулась на подушки.
   — Что вы решили? — спросил Камилл, когда мы вновь сели в фиакр.
   — Я последую вашему совету, — ответила я.
   — Ну что ж! Не будем терять времени. Я знаю маленькую квартирку на улице Гре; по-моему, она вам подойдет во всех отношениях; давайте заедем за вашими вещами и отправимся прямо туда.
   — А если она мне не подойдет?
   — Мы поищем другую и не выйдем из фиакра, пока не подыщем вам жилье. Слава Богу, сейчас в Париже много пустующих домов.
   Квартирка на улице Гре мне очень понравилась: это были две чистенькие комнатки и кабинет; я не стала раздумывать и сразу же вселилась.
   Два часа спустя ко мне пришла Люсиль Демулен и спросила, чем она может мне помочь.
   Единственное, о чем я ее попросила, — подыскать мне горничную, на которую можно положиться. Она в тот же вечер прислала ко мне девушку — крестьянку из Арси-сюр-Об: ее мать была молочной сестрой Дантона; это он посоветовал девушке приехать в Париж, но сам он находился в Севре и был всецело поглощен новой любовью. Гладиатор набирался сил для будущей борьбы.
   Камилл помог его землячке и порекомендовал ее мне.
   Девушку звали Мария Ле Руа, поэтому перед поездкой в Париж она из предосторожности сменила имя; теперь она звалась Гиацинта Помье.
   Ее прежние имя и фамилия в силу обстоятельств могли показаться подозрительными, новые же были совершенно безопасны.
   Гиацинта была славная девушка, и я не могла ею нахвалиться.
   Несколько дней спустя ко мне зашел Камилл; он получил известия из Кана. Ему сообщили, что Гюаде, Жансонне, Петион, Барбару и еще два или три изгнанника нашли приют в этом городе. Но Жака Мере среди них не было.
   Несколько дней спустя Гиацинта доложила, что меня спрашивает Дантон. Он наконец-то вернулся в Париж. Я знала, что Дантон — твой лучший друг; Камилл Демулен рассказал мне, что он даже предлагал тебе спрятаться у него, но ты отказался.
   Я подбежала к двери; мне захотелось самой встретить его и распахнуть перед ним дверь своей комнаты; хотя я была наслышана об уродстве львиного лица Дантона, увидев его, я невольно отшатнулась.
   — Ну вот, — сказал он со смехом, — опять мое лицо меня подвело.
   Я хотела извиниться, но он остановил меня:
   — Не волнуйтесь, я привык.
   Я пригласила его сесть, и он заговорил:
   — Знаете, что сделало меня атеистом? Мое уродство. Я подумал: если Бог хоть как-то причастен, пусть даже просто советом, к созданию рода человеческого, то слишком несправедливо, что вы такая красавица, а я такой урод. Нет, я предпочитаю считать, что всему виной случай, то есть неразумная материя, которая творит не будучи творцом. И подумать только, ведь есть еще более безобразный человек, чем я, — это Марат; вы знаете Марата?
   — Нет, гражданин; я никогда его не видела.
   — Поглядите на него, и я ручаюсь вам, что после этого моя наружность покажется вам самой обычной.
   — Но клянусь вам, гражданин… — начала я, краснея.
   — Довольно об этом, поговорим лучше о Жаке Мере.
   — У вас есть новости? — воскликнула я, схватив его за руки.
   — Ну вот, я сразу похорошел! — рассмеялся Дантон.
   — Умоляю вас, гражданин, расскажите мне все, что вы о нем знаете.
   — Я ничего о нем не знаю, кроме того, что он вас безумно любит, и он совершенно прав, ибо единственная радость в жизни — это любовь. Я при всем моем уродстве влюблен, влюблен в свою молодую жену. Она сущий ангел, как и вы, она, может быть, не такая красавица, но зато достойна вместе с вами нести край плаща Пресвятой Девы. Вы знаете, перед свадьбой я все это признал: Деву Марию, Святого Духа, Бога Отца, Святую Троицу и все прочее. Я обратился в истинную веру с головы до пят. Если бы Марат об этом узнал, он бы перерезал мне глотку; но вы ведь не расскажете ему об этом, не правда ли? А я за это скажу вам, что сейчас Жак Мере, если ему удалось пересечь границу, находится в Вене и переворачивает весь город вверх ногами, чтобы вас найти.
   — Но кто ему сказал, что я в Вене?
   — Я. Йозефплац, дом одиннадцать. Разве не так?
   — О, Боже мой, все верно!
   — Так вот, если бы у вас хватило терпения дождаться его, весьма вероятно, что в это мгновение он прижимал бы вас к сердцу.
   — Во имя Неба, гражданин Дантон, — взмолилась я, — расскажите все по порядку, а не то вы сведете меня с ума!
   — Ну да, только этого мне не хватало; вы знаете, какое несчастье произошло тридцать первого мая.
   — Вы говорите о проскрипциях жирондистов?
   — В действительности это произошло второго июня, не так ли?
   — Да.
   — Ну что ж! Жак давно рассказал мне о своей любви к вам и просил разыскать вас. Мне нет нужды говорить вам, каким образом я раздобыл ваш адрес; я получил его тридцатого мая; когда я второго июня предлагал ему спрятаться в моем доме, он отказался, сказав, что у него есть более надежное убежище; я думаю, на самом деле он просто не хотел компрометировать меня; расставаясь, я вручил ему записку с адресом: Вена, Йозефплац, дом одиннадцать.
   — И он уехал?
   — Я думаю, уехал.
   — Значит, он спасся?
   — Не торопитесь радоваться; Провидение — штука добрая, но капризная; во всяком случае, у нас нет никаких известий. Вы знаете пословицу: «Отсутствие новостей — хорошая новость».
   — Нельзя ли… — робко начала я.
   — Говорите, — приказал Дантон.
   — Можно ли таким же путем, каким вы узнали адрес, узнавать новости?
   — Надеюсь.
   — Что мне надо для этого делать?
   — То же, что вы делали, пока вы были там, а он — здесь: ждать.
   — Слишком долго придется ждать.
   — Сколько вам лет?
   — Скоро семнадцать.
   — Вы можете подождать годик-другой и даже третий, и все же не успеете состариться до его возвращения.
   — Вы думаете, через два-три года все кончится?
   — Еще бы! Когда некого будет гильотинировать, это должно будет кончиться, а мы так рьяно взялись за дело, что это время не за горами.
   — Но он…
   — Да, я понимаю, вы тревожитесь прежде всего о нем.
   — Вы думаете, ему удалось добраться до границы?
   — Сегодня двадцатое июня; если бы его арестовали, мы бы об этом знали; если бы его убили, об этом бы тоже стало известно; самоубийством влюбленные не кончают. Так что, судя по всему, он добрался до границы. Я дам приказ полиции разыскать его и, как только узнаю что-нибудь новое, снова приду к вам, разве что…
   Он рассмеялся.
   — Господин Дантон, — сказала я, — позвольте мне поцеловать вас в благодарность за добрые вести.
   — Меня? — спросил он удивленно.
   — Да, вас.
   Он приблизил ко мне свое страшное лицо, и я расцеловала обе его щеки.
   — Ах, право! Вы, верно, очень его любите! И он со смехом вышел.
   О да, я люблю тебя, и ради того, чтобы вновь увидеться с тобой, я готова не только поцеловать Дантона, но пойти на любую жертву.
   Через несколько дней Дантон снова пришел.
   Лицо его было грустным.
   — Бедное дитя, — сказал он. — Сегодня вы не стали бы меня целовать.
   Я застыла, бледная, не в силах произнести ни слова.
   — Боже мой! Неужели он умер? — воскликнула я, когда вновь обрела дар речи.
   — Нет. Но он сел в Штеттине на корабль и покинул Европу.
   — Куда он поплыл?
   — В Америку.
   — Значит, он вне опасности?
   — Если не считать опасности быть избранным президентом Соединенных Штатов.
   Я глубоко вздохнула и протянула руку Дантону.
   — Раз его жизни ничто не угрожает, значит, все в порядке, — сказала я. — Сегодня я не стану вас целовать, но вы можете поцеловать меня.
   На глаза его навернулись слезы.
   Ах, мой любимый Жак, какое сердце бьется под этой грубой оболочкой!

5

   О мой любимый Жак, я только что видела ужасную картину; она еще долго будет стоять у меня перед глазами.
   Я уже говорила тебе, что поселилась в маленькой квартирке на улице Гре.
   Улица Гре ведет к улице Фоссе-Месье-ле-Пренс, а та в свой черед выходит на улицу Медицинской школы.
   Нынче вечером, когда Гиацинта накрыла на стол и подала мне ужин, я услышала за окном громкий топот; до меня донеслись крики разъяренной толпы:
   — Жирондисты, это жирондисты!
   Мне было известно, что Верньо и Валазе арестованы. Я решила, что арестовали кого-то еще, и, несмотря на утешительные новости, которые сообщил мне Дантон, испугалась за тебя: представила себе, как ты находишься в руках жандармов, как они тащат, избивают тебя, как народ хочет растерзать тебя. Я как безумная выбежала из дому и бросилась вслед за людским потоком.
   Перед домом номер 20² по улице Медицинской школы, большим унылым зданием с башенкой на углу, собралась огромная толпа.
   Раздавались злобные выкрики, кровавые угрозы; в воздухе звенели слова «убийство», «смерть». Все взоры были устремлены на первый этаж, но занавеси на окнах были плотно задернуты, и любопытные ничего не могли разглядеть.
   Вдруг одно окно распахнулось, и бледная, растрепанная, окровавленная, разъяренная женщина высунулась из окна с воплем:
   — Все кончено, он умер! Друг народа умер! Марат умер!.. Отмщение, отмщение!
   — Это Катрин Эврар, это госпожа Марат! — завопила толпа.
   Народ хотел ворваться в дверь, которую охраняли двое часовых.
   Сквозь рев толпы я услышала бой часов, они пробили семь раз.
   Толпа смела бы часовых, но тут прибыл комиссар с шестью полицейскими ближайшего поста.
   Рядом с несчастным созданием, которое продолжало вопить, ломая руки, появился цирюльник.
   — Смотрите, — сказал он, размахивая окровавленным ножом, — смотрите, вот нож, которым она его убила!
   — Это все жирондисты! — закричала женщина. — Она приехала из Кана! Несчастная! Это они подослали ее, чтобы убить его!
   Через открытое окно люди пытались рассмотреть, что происходит в доме; послышались возгласы:
   — Я вижу его!
   — Где?
   — В ванне.
   — Он мертв?
   — Да, руки бессильно свесились, он весь в крови! Потом послышался гул разъяренных голосов:
   — Смерть жирондистам! Смерть предателям! Смерть друзьям Дюмурье!
   Толпа была такой плотной, что я испугалась, как бы меня не задавили; видя, что тебя здесь нет, я стала думать, как бы мне отсюда выбраться, но вдруг почувствовала чью-то руку на своем плече.
   Я обернулась и узнала Дантона.
   — Что вы здесь делаете, вы хотите, чтобы вас задавили? — спросил он.
   — Нет, — ответила я тихо, — но я услышала крики «Смерть жирондистам!», испугалась и прибежала.
   — Он в самом деле мертв? — спросил он.
   — Похоже, что да. Эта женщина распахнула окно и объявила, что он умер.
   — Его смерть — важное событие, — сказал Дантон. — Теперь снова польется кровь.
   — Мне кажется, наоборот: это Марат жаждал крови.
   — Нет, он начал уставать. Ему на смену придут другие; они поднимут его опустевшую чашу и захотят утолить жажду. Видите ли, дитя мое, смерть Марата означает нашу смерть.
   — Вашу смерть! — воскликнула я.
   — Особенно мою. Этот человек стоял между мной и Робеспьером. Робеспьер обрушивался на него, когда не решался обрушиться на меня. Я поступал так же. Теперь, когда Марата нет, мы окажемся с Неподкупным лицом к лицу: больше некому принимать на себя удары. Теперь — или Робеспьер, или я, и, кто бы из нас ни пал в этой борьбе — Республике конец. Вы встретитесь с Жаком Мере раньше, чем я думал, дитя мое! А пока хотите увидеть Марата?
   — Великий Боже! Что вы!
   — Напрасно, это прелюбопытное зрелище, вы никогда больше такого не увидите. Говорят, его убила девушка ваших лет, такая же красавица, как вы.
   — Девушка! — поразилась я. — Не может быть!
   — Вы разве не верите, что в наше время могут быть Юдифи и Иаили?
   — Девушка! Что могло толкнуть ее на такой поступок?
   — Любовь к родине; она увидела, что Франция бездействует, и сделала за нее то, что нужно. Идемте, говорю вам, ручаюсь, что вы не пожалеете.
   — Но как вы туда войдете?
   — Так же, как сейчас входят Друэ, Шабо и Лежандр; я войду как депутат.
   — А я как войду?
   — А вы войдете об руку со мной. О, прежде чем один из нас — я или Робеспьер — падет, нам обоим еще нужно возвыситься.
   Дантон потянул меня за собой. Я вздрогнула всем телом:
   — Нет, ни за что!
   — А я хочу, — продолжал он, — чтобы вы рассказали об этом зрелище вашему, вернее, нашему другу, когда нас с Робеспьером уже не будет.
   Я покорно пошла за ним: меня вдруг охватило непреодолимое любопытство.
   И все же в дверях я попыталась ускользнуть от Дантона.
   — Ладно, — сказал он со смехом, — я просто хочу, чтобы вы убедились, что есть на свете мужчины — вернее, были, — еще более безобразные, чем я.
   Я послушно шла за ним. Я знала, что увижу жуткую картину; но ужасное имеет свою притягательную силу, и оно неудержимо влекло меня к себе.
   Поднявшись на семнадцать ступенек по наполовину деревянной, наполовину кирпичной лестнице с толстыми квадратными перилами, мы оказались на лестничной площадке.
   Два солдата стояли у двери в квартиру. Мы прошли через первую комнату, куда проникло несколько любопытных, в мрачное, с окнами во двор, помещение, где набирали и фальцевали газету.
   — Прямо, прямо, — сказал Дантон, — здесь владения начальника типографии и рабочих.
   Оттуда мы прошли в маленькую гостиную, не только очень чистенькую, но очень уютную, что нас весьма удивило в жилище Марата. Правда, эта гостиная была не ж и — л ищем Марата, ведь у Марата не было ничего своего, — эта гостиная принадлежала бедному созданию, которое приютило его. Этот черный, кровожадный человек, этот мрачный буревестник, который только и делал, что драл глотку, на все лады призывая смерть на головы врагов, — так вот, Бог столь милостив и природа столь щедра, что этот человек нашел женщину, которая его полюбила.
   Это она распахнула окно и стала выкрикивать проклятия его убийце.
   Марата еще не перенесли в гостиную.
   В гостиной собрались друзья дома, мастера-типографы: наборщики, фальцовщицы — рабочие, жившие за счет этого труженика, еще более бедного, чем они.
   Наконец мы вошли в маленькую темную комнатку; ее освещали только две свечи да слабый свет уходящего дня, просачивающийся в окно.
   Едва мы появились на пороге — Дантон, чья могучая фигура возвышалась надо всем вокруг, и я, опирающаяся на его руку, — старуха бросилась к нам, растопырив пальцы, словно хотела расцарапать мне лицо.
   — Женщина, снова женщина! — завопила она. — Вдобавок молодая и хорошенькая! Вон отсюда, вам здесь не место, дура набитая!
   Я хотела убежать, но Дантон удержал меня.
   Потом он отстранил эту фурию, которая, уже давно предчувствовала, что смерть подкарауливает Марата, и никак не хотела впускать Шарлотту Корде, и сказал:
   — Я Дантон.
   — А, вы Дантон, — сказала Катрин, — и вы пришли посмотреть, не так ли? Понимаю, понимаю, труп врага всегда хорошо пахнет.
   Она отошла и с сокрушенным видом села в углу.
   И тут моим глазам открылось ужасное зрелище.
   За маленьким столиком, стоявшим слева у изголовья ванны, сидел секретарь суда и под диктовку полицейского комиссара писал протокол допроса.
 

   В изголовье ванны стояла красивая девушка лет двадцати четырех-двадцати пяти, с прекрасными волосами, стянутыми зеленой лентой, в чепце, который носят жительницы Кальвадоса; несмотря на страшную жару, несмотря на борьбу, которую она только что выдержала, она была в плотном шелковом платке, концы которого скрещивались на груди и были крепко завязаны сзади на талии; на белом платье ее алела струйка крови. Два солдата держали ее за руки, вполголоса осыпая оскорблениями и угрозами; она слушала их спокойно, на щеках ее играл румянец, на губах застыла довольная улыбка; она выглядела счастливой женщиной, а никак не великомученицей.
   Это и была убийца — Шарлотта Корде.
   У ее ног, в ванне, лежал отвратительный труп.
   Вода в ванне стала кроваво-красного цвета; Марат, полуприкрытый грязной простыней, с запрокинутой головой, повязанной засаленным полотенцем, с искривленным больше обычного ртом, лежал, свесив руку за край ванны; тщедушный, с желтой кожей, он казался одним из безымянных чудовищ, которых показывают фокусники на ярмарках.
   — Ну как? — шепотом спросил меня Дантон.
   — Тише! — ответила я. — Слушайте. Секретарь суда спрашивал девушку:
   — Вы признаете себя виновной в смерти Жана Поля Марата?
   — Да, — отвечала девушка твердым, звонким, почти детским голосом.
   — Кто внушил вам ненависть, которая толкнула вас на страшное злодеяние?
   — Никто. Мне не нужна была чужая ненависть, у меня было довольно своей.
   — Вас, наверно, кто-то надоумил?
   Шарлотта спокойно покачала головой и с улыбкой сказала:
   — Человек плохо исполняет то, что не сам задумал.
   — За что вы ненавидели гражданина Марата?
   — За его преступления.
   — Что вы называете его преступлениями?
   — Раны Франции.
   — На что вы надеялись, убивая его?
   — Вернуть мир и покой моей родине.
   — Вы думаете, что убили всех Маратов?
   — Раз этот мертв, может быть, другие испугаются.
   — Когда вы решили убить Марата?
   — Тридцать первого мая.
   — Расскажите нам об обстоятельствах, которые предшествовали убийству.
   — Сегодня, проходя через Пале-Рояль, я увидела ножовщика и купила новый нож с рукояткой из черного дерева.
   — Сколько вы за него заплатили?
   — Два франка.
   — Что вы сделали потом?
   — Я спрятала его на груди, села в карету на улице Богоматери Побед и приехала сюда.