Джоанна Линдсей. Ганнибал

котором Хотмилк его никогда не видала, и приказал сардинцу, разинувшему
рот от удивления, стеречь дом, а сам побежал вслед за своей бедовой женой.
Хотя его пинали и обзывали обидными словами в уличной толчее, он не терял
ее из виду. Хотмилк шла быстро, слегка покачивая бедрами, лавируя в
сутолоке улицы. Намилим никогда прежде не замечал, что у нее такая
восхитительная походка; но при его нынешнем настроении ее походка служила
только лишним доказательством ее дурных наклонностей. После того как он
прошел за нею с полдюжины улиц, не сводя глаз с ее покачивающегося зада, у
него закружилась голова от странного ощущения, что этот зад его
гипнотизирует. Казалось, было по нескольку демонов в каждой части нежного
тела этой проклятой женщины. С неожиданной ловкостью он избежал
столкновения с подносом, уставленным дрянными позолоченными вещицами,
предназначавшимися для захоронения вместе с покойником в могилу в качестве
дара умершему, и вовремя успел заметить, что Хотмилк завернула за угол.
Она обернулась и поглядела назад, но он наклонился, и это спасло его от
разоблачения; кроме того, Хотмилк никогда я в голову не пришло бы, что он
мог надеть такой старый, залатанный плащ с прорехой на каждой стороне
капюшона как бы специально для того, чтобы продевать в эти дыры ослиные
уши.
Он поспешно обогнул угол, толкнув человека, несшего кипу войлока, и
успел заметить, как Хотмилк проскользнула в дверь какого-то дома в конце
узкой улочки. А она-то сказала, что пойдет навестить подружку в Какабе! Он
приблизился к дому, но тут вся его храбрость улетучилась. Кто знает, что
там? Лучше подождать, пока она выйдет, и как следует ее отчитать. А вдруг
она выйдет каким-нибудь другим путем? Он взглянул поверх низкой изгороди
сбоку дома. Недавно здесь был пожар, два дома сгорели, вернее, их снесли,
чтобы не дать распространиться огню. В развалинах кто-то жил: он слышал
пронзительный крик ребенка, хотя никого не было видно.
Намилим перелез через изгородь и стал пробираться к задней части дома,
в котором скрылась Хотмилк. Немного выше его головы было окно,
занавешенное циновкой. Он с трудом приволок большой камень. Став на
камень, он мог посмотреть в окно. Но он не хотел отодвигать циновку, а
единственная дыра в ней была примерно на локоть выше уровня его глаз. Он
соскочил, нашел другой камень, забрался на него и посмотрел через дыру.
Ему послышались какие-то непонятные звуки, вроде "о-о-о-о" или "о-у". Их
издавала женщина. Он увидел Хотмилк. Да, это была его жена, она стояла
совершенно голая и делала какие-то странные движения. Однако прежде, чем
он успел еще что-нибудь разглядеть, он услышал какое-то шуршание позади
себя, и в стену возле его головы ударился камешек.
Намилим соскочил с камня и увидел, что ватага мальчишек смеется над ним
и явно готовится обстрелять его камешками. Ему надо было куда-то скрыться,
пока Хотмилк и ее любовник не обнаружили его. Но он не мог уйти, и мысль о
его неизбежном разоблачении придала ему безрассудную смелость. Присутствие
мальчишек и успокоило и смутило его и побуждало действовать. Он подбежал к
задней двери дома, отворил ее, вскарабкался по нескольким полусгнившим
ступеням, стукнулся головой о перекладину, споткнулся, выругался, увидел
луч света в замочной скважине, распахнул дверь в комнату и застыл на
месте, уставившись на Хотмилк.
Хотмилк тоже вытаращила на него глаза. На ней действительно не было
никакой одежды; кроме нее в комнате находилась беззубая старуха, с явным
удовольствием хлеставшая Хотмилк пучком крапивы.
- Что тут происходит? - зло спросил Намилим.
- Убирайся отсюда! - взвизгнула старуха, наступая на него с крапивой. -
Это почтенная госпожа. Не суйся тут со своими гадостями.
- Это моя жена, - сказал Намилим не очень уверенно. - За кого ты меня
принимаешь? Что все это значит? Хотмилк, сейчас же оденься!
- Пусть сначала она мне заплатит! - крикнула старуха. - Самые высокие
особы нашего города оказывают честь моему бедному дому, и я не допущу,
чтобы меня провела какая-то мелкая сошка.
Хотмилк, плача, принялась быстро одеваться.
- Я только хотела, чтобы ты любил меня, - всхлипывала она.
Намилим стоял изумленный. Оттолкнув старуху, он подошел к Хотмилк.
- Что ты тут делала?
- Я думала, ты меня не любишь, потому что у меня нет детей, - говорила
Хотмилк, рыдая у него на груди. - Ты так странно глядел на меня, и я
решила, что нужно что-то сделать...
- Ну, ну, - успокаивал ее Намилим, сжимая в объятиях.
Он почувствовал к ней нежность. Он должен проявлять к ней больше
чуткости. Ему уже было совершенно безразлично, верна она ему или нет. Он
хотел вернуться в свою лавку, к святилищу, к политическим спорам, а также
перебрать наконец эту груду кунжутных семян. Весь пыл его растроганного
сердца принадлежал Ганнибалу.
- Моя дорогая женушка! - сказал он и поцеловал ее.

2

Дядя Герсаккона приехал погостить из своего имения в Тунете, и так как
у него не было собственного дома в Кар-Хадаште, племяннику пришлось
принять его к себе. Акборам был добродушный и любопытный человек, очень
любивший давать советы. Не прожив и двух дней в доме племянника, он в
отсутствие Герсаккона распорядился переставить всю мебель.
- Я хотел сделать тебе приятный сюрприз, - сказал он. - Теперь
обстановка выглядит несравненно лучше, чем раньше.
Герсаккону понадобилась целая неделя, чтобы почувствовать себя как дома
в собственных покоях; в любимой комнате, где он имел обыкновение читать,
писать и размышлять, он вскоре обнаружил работающих штукатуров.
- Я заметил, что ты особенно любишь эту комнату, - сказал Акборам,
хваля себя за проницательность, - и потому решил сделать ее действительно
уютной.
Счета, разумеется, оплачивал Герсаккон.
Акборам хотел принять участие в празднике Танит пнэ Баал и выведать всю
подноготную о Ганнибале.
- До меня дошли ужасные слухи. И я решил отправиться в Кар-Хадашт,
чтобы узнать все самому. Ты только изложи факты, мой дорогой Герсаккон.
Когда я узнаю факты, я сам сумею сложить два и два и получить из них пять,
а?
К счастью, он не был способен слушать кого-либо больше нескольких
минут. Да и Герсаккон ни с кем не желал обсуждать действия Ганнибала и
менее всего хотел это делать со своим дядюшкой. Однако Акборам начал
отпускать фривольные замечания насчет своей сестры, матери Терсаккона, и
это было уже чересчур.
- Она, разумеется, живет за городом. Это недалеко. Почти в Магаре.
Почему бы тебе не съездить к ней, если ты хочешь узнать новости?
- Как раз Это я и хочу сделать, мой дорогой мальчик. Через день-два.
После того, как я наведу у тебя порядок. Ты, право же, не обладаешь ни
малейшей способностью к созданию домашнего уюта. Между прочим, эта девушка
у тебя там, в бельевой, очень мила. Ну и хитер же ты, а?
- Кто? Что? - спросил Герсаккон, смутившись. - Ах, эта девушка. Это
жена привратника.
- Мы в самом деле слишком добры к нашим рабам, - сказал Акборам игриво.
- Возможно ли представить себе, чтобы варвары вроде римлян или такие
эгоисты, как греки, считали для себя обязательным признавать законность
брака своих рабов? Но мы, граждане Кар-Хадашта, мягкосердечные люди. Я
уверен, что римляне презирают нас за это.
Он взял в руки танагрскую статуэтку танцовщицы и уронил ее на пол.
- О, гляди-ка, эта проклятая штука разбилась. Но таких ведь много,
правда? Почему ты не украсишь свой дом более ярким убранством? Позволь мне
достать для тебя несколько действительно очаровательных фарфоровых блюд и
александрийское цветное стекло. Знаешь, я никогда не прощу тебе, если ты
не посетишь меня в моем сельском уединении. Ты увидишь необыкновенно
оригинальную виллу, построенную египтянином. Сплошь башенки, балкончики,
выступы и всякая всячина, шесть флагштоков и позолоченный гусь. Люди
приходят из дальних мест, чтобы полюбоваться ею.
Герсаккона опечалила гибель статуэтки, которую он очень любил. Но он не
дал волю грусти и стал подсмеиваться над собой; надо научиться быть
свободным от всех внешних уз; надо постепенно отрывать нитку за ниткой. От
чего мне теперь прежде всего следует отказаться? - подумал он.
Разумеется, если бы он хотел изобрести для себя орудие самобичевания,
то не мог бы придумать ничего лучшего, чем своего дядю. На другое утро
дядя купил молодого лигурийского раба с каменным лицом, который слыл
хорошим волынщиком. Всю следующую неделю дом беспрестанно наполнялся
печальным, но лишенным какой-либо мелодичности писком. Вскоре Акбораму
самому надоел этот шум, и он отослал парня в Тунет.
- Он говорит, что может заставить козла делать всякие штуки, - сказал
дядя. - Как скучно ты живешь. Я сделаю все, чтобы внести немного веселья в
твой дом.
Он привел с собой пятерых приятелей-пропойц и компанию акробатов,
которые украли несколько ложек и светильников и вдобавок набезобразничали
под лестницей.
- В молодости я был такой же серьезный, как ты, - сказал дядя в
утешение Герсаккону. - Точно такой же. Но не унывай! Я это преодолел, так
что и для тебя есть надежда.
Он похлопал Герсаккона по спине и вдруг начал икать, вышел, зовя своего
слугу, упал и загремел вниз по лестнице. Его подняли мертвым.
Это был венец всему. Герсаккон смотрел на труп со странно изогнутой
шеей и выпученными глазами и не мог отвязаться от мысли, что дядя сделал
это умышленно. Врач-египтянин, белополотняный, бритоголовый, велеречивый,
объявил его жизнь угасшей и с достоинством назвал сумму гонорара. Два
раба, которых Акборам привез с собой, лежали на полу и вопили об утрате
снисходительного хозяина. В конце концов Герсаккону пришлось отправить их
в чулан над кухней, откуда их крики были менее слышны и где, как позднее
обнаружилось, они утешились, съев два окорока и несколько плохо
просоленных рыб.
Герсаккон некоторое время ходил ошеломленный несчастьем. Потом он
послал извещения нескольким людям, которые, как он знал, были друзьями
покойного (по крайней мере, Акборам говорил о них в последние дни).
Наконец он написал короткую записку матери - он едва ли мог этого
избежать.
Вскоре явились пятеро друзей. Первый был дородный человек, который,
казалось, прилагал все усилия, чтобы не заснуть, а когда бодрствовал, его
явно мучили подозрения, что здесь дело не чисто; он потребовал, чтобы
измерили ступеньки лестницы, а затем удалился в сад для размышлений.
Второй дядин приятель лишь воскликнул: "Я не могу этому поверить! Ведь я
только вчера его видел!" Даже оказавшись лицом к лицу с очевидностью,
глядя на выпученные глаза трупа и скрюченную шею, он, по-видимому, все еще
был склонен думать, что произошла какая-то ошибка. Напротив, третий,
сильно надушенный человек, пролепетал только: "Это так похоже на милого,
безрассудного Акборама" - и нежно поглядел на труп, с шутливой укоризной
погрозив ему указательным пальцем. Четвертый попросил вина и часом позже
во всеуслышание стал делать весьма воинственным тоном такого рода
замечания:
- Ну-с, мы все когда-нибудь умрем, не так ли?
Однако пятый, человек с холодными глазами, торговец подержанными
вещами, деловито потянув носом, сразу перешел к практическим вопросам:
- Я был свидетелем при составлении его завещания. Оно сдано на хранение
в храм Ваал-Хаммона. - Затем он еще раз торжественно и почтительно
поклонился Герсаккону.
Терсаккон не возражал против того, чтобы этот человек взял на себя все
дела по похоронам, в которых он, конечно, лучше разбирался. Жрец, ведающий
архивом, услышав, кто такой Герсаккон, тоже был весьма почтителен, и все
формальности, связанные с вскрытием завещания в присутствии законных
свидетелей, были быстро улажены.
- Он единственный наследник, - сказал жрецу всезнающий дядин приятель,
кивнув на Герсаккона. - Почти без ограничения какими-либо условиями.
Старик был чудовищно скуп и оставил кругленькую сумму, будьте покойны. Он
был мне должен десять шекелей, но я не взял с него расписки, так что мне
остается только молчать.
Герсаккон немедленно вызвался уплатить эти деньги, хотя прекрасно
видел, что тот лжет. Он хотел только, чтобы его освободили от хлопот по
устройству похорон. Он не знал даже, следует ли похоронить тело в
Кар-Хадаште или отправить его в Тунет. Но Мелькартмашал, торговец
подержанными вещами, не хотел и слышать о Тунете.
- Он все же был гражданином нашего города, и здесь он составил свое
завещание. Его дух будет преследовать тебя, если ты не похоронишь его
вместе с другими членами семьи. Послушай-ка, не было ли у него при себе
денег наличными или других ценностей? Это все пропадет. О чем мы думали,
оставляя всех этих стервятников возле тела? - И он во всю прыть помчался к
дому, таща за собою Герсаккона.
Они застали сонливого друга Акборама за неожиданным занятием: он
устроил перекрестный допрос слугам, выясняя, что ел Акборам за завтраком.
- Я никого не обвиняю, - сказал он с жестким, хитрым взглядом. - Я
только спрашиваю.
- Мы и тебя кое о чем спросим, Цибдбаст, - произнес Мелькартмашал,
подмигнув Герсаккону. - Что это у тебя под плащом? - И он ловко вытащил
из-под плаща Цибдбаста серебряный кубок.
- Это улика! - заорал Цибдбаст. - Отдай!
Он попытался схватить кубок, но Мелькартмашал ударил его по пальцам,
отдал кубок Герсаккону и принялся выталкивать Цибдбаста из дома. Герсаккон
разглядывал кубок, но не мог вспомнить, чтобы видел его когда-либо.
- Не думаю, что кубок мой, - сказал он в тревоге, когда вернулся
Мелькартмашал.
- Как бы то ни было, он его стащил, - возразил Мелькартмашал. - Может
быть, он украл его в покоях твоего дяди, а может быть, твой дядя взял его
еще у кого-нибудь.
- Но Акборам не был вором, - сказал Герсаккон, начиная злиться.
- Я и не говорил, что он вор, - ответил Мелькартмашал с невозмутимым
видом. - Но он имел обыкновение надоедать человеку до тех пор, пока тот не
отдаст понравившуюся ему вещь. У каждого свой метод, мой добрый господин.
А в конечном счете все преследуют одну и ту же цель. Зато мои метод - это
прямота и честность. Если я облюбовал вещь, то спрашиваю цену и кладу
деньги на бочку. Никаких долгов. Такова моя система. В прошлом году я
продал свой дом, чтобы иметь наличные для большого дела, в котором имел
преимущественные права на покупку при условии внесения задатка. Я мог бы
покупать в кредит, но не захотел. Нет. Я продал свой дом и все, что в нем
было, и велел жене переехать в наемные комнаты и взять с собой только
корзину с одеждой. Ей это не понравилось, но она сделала, как я хотел. Вот
какой я человек. А результат? Полгода спустя я купил дом вдвое лучше
прежнего. И купил своей жене ожерелье из карбункулов, такое тяжелое, что
она сгибается чуть ли не до земли, когда его надевает. Вот какой я
человек. Послушай, Шатофбал, - обратился он к надушенному бездельнику. -
Ты получишь приглашение на похороны. Незачем тебе здесь околачиваться. А
кто это там в саду? Ах, да, этот идиот! Вели слугам дать ему графин самого
плохого из твоих вин и не впускать его, если он снова появится со своими
бреднями. У твоего дяди были довольно сомнительные знакомства, не так ли?
И все же он мог бы преуспеть, будь он трудолюбив. Как я сказал, у него был
особый талант тратить чужие деньги. Ты слышал, что твой дядя уговорил
одного человека построить виллу на клочке земли, который он сдал в аренду
этому человеку, и ввернул в договор пункт, позволивший ему три года спустя
потребовать назад и землю и дом?
Как бы то ни было, устройство похорон было в умелых руках.


Мелькартмашал оказался прав. Все свое имущество Акборам оставил
Герсаккону при условии, что Герсаккон поставит памятник на его могиле и
наймет сторожа, который ухаживал бы за ней. Кроме того, в могилу должно
было быть положено несколько бутылей с вином и статуэтки обнаженных
танцовщиц. На выполнении этого пункта Акборам особенно настаивал; он явно
боялся вечности без тепла. Герсаккон возложил все заботы на
Мелькартмашала, а сам отправился заказывать надгробие.
Недалеко от его дома была мастерская скульптора; Герсаккон зашел туда и
спросил мастера. Сооружение памятника займет некоторое время; он должен
быть весьма массивным, пирамидальной формы. До того как он будет готов,
можно положить на могилу обыкновенную стелу. Ваятель повел Герсаккона в
мастерскую и показал ему готовые стелы разных видов. На каждой плите было
выдолблено углубление, в котором стояла грубо вылепленная мужская или
женская фигура; правая рука поднята в молитвенном жесте, в левой - баночка
с фимиамом или флакон с благовониями. На более дорого стоящих камнях
фигуры были в архитектурном обрамлении; все без исключения модели были
малохудожественными копиями с греческих оригиналов. Герсаккон пришел сюда,
намереваясь приобрести что-нибудь художественно ценное, чтобы увековечить
память о дяде, и был разочарован, увидев скучные ряды надгробий, такие же,
как во всех других мастерских могильных памятников в Кар-Хадаште. Он
вспомнил самодовольное равнодушие дяди, когда тот разбил танагрскую
статуэтку, этот маленький шедевр глубоко впечатляющего ритма. Его сердце
ожесточилось, и он потерял всякий интерес к тому, зачем сюда пришел.
- Хорошо, это подойдет, - сказал он, указывая на стелу с затейливым
бордюром и банально-вычурным барельефом.
- Ты выбрал самое лучшее, - заметил мастер, очевидно сам веря в это.
- Посмотрим статуи, - сказал Герсаккон.
С возрастающим почтением зодчий повел его по мастерской, где рабы
стучали молотками и работали резцами, отделывая свои копии; их лица и
волосы покрывала серая известковая пыль. Мастер показал ему ряд статуй,
стоявших под длинным навесом, высеченных большей частью из серого
известняка, - творения самой унылой посредственности, совершенно
бесталанные. Герсаккон двигался вдоль ряда, выискивая самую скучную статую
там, где все казались одинаково скучными. Не было никакой необходимости
подбирать статую, похожую на покойного, - об этом никто и не думал. Все
статуи были сделаны заранее и не притязали на сходство с усопшими
мужчинами и женщинами, память о которых они должны были увековечить.
Однако в дальнем конце двора стояло несколько статуй не так уж плохих.
Подойдя ближе, Герсаккон нашел, что они даже довольно привлекательны, во
всяком случае по сравнению со всеми другими. Несомненно, все они были
творением одного мастера. Их создатель, конечно раб, не мог удержаться,
чтобы не придать своим скульптурам индивидуальные черты - легкий намек на
архаическое эллинское искусство. Эти статуи были более строги, чем
остальные, выполненные по рецептам вялого реализма. В сущности, они не
были очень хороши; просто их выгодно отличала от других какая-то
структурность. Герсаккон, несмотря на свою решимость подобрать дяде
памятник в возможно более отвратительном вкусе, не мог не выбрать одну из
этих статуй. У него было такое чувство, что он обманет ожидания раба,
вложившего проблеск индивидуальности в свою работу, если не выберет
какое-нибудь его творение; что он обманет самую жизнь, ее причудливые
чередования света и мрака, ее отклики на песни птиц, раздающиеся из
полного одиночества.
- Я возьму эту, - сказал он, зная, что сразу упал в глазах мастера.
- Что ж, разумеется, если тебе угодно эту... Но у вас имеется еще
несколько статуй на той стороне двора, которые мы очень высоко ценим, -
работы лучшего нашего ваятеля... Впрочем, как тебе будет угодно...
Герсаккон был непреклонен. Мастер сдержал свою досаду и снова стал
подобострастен. Герсаккон старался вспомнить, в каком углу обширнейшего
кладбища Кар-Хадашта ему пришлось видеть действительно прекрасный
памятник, одну из немногих сохранившихся еще скульптур, которым было
четыреста или пятьсот лет; статуя почти в египетском стиле, но отмеченная
ярким своеобразием. Он решил поговорить об этом с Карталоном.
- Ты упомянул о пирамиде, господин, - сказал мастер с благоговением. -
Разрешишь мне показать тебе модель? Смею ли я также предположить, что
потребуется утварь для могилы? Мы сами не поставляем ее, но я могу
порекомендовать господину почтенного поставщика, который исполнит все к
твоему полному удовольствию. Назови только наше имя, и они приложат особые
усилия...
Вернувшись домой, Герсаккон убедился, что Мелькартмашал уже закончил
все приготовления. Он был особенно доволен покупкой непристойных
статуэток.
- Имея их у себя под боком, наш старый друг будет чувствовать себя
отлично, - сказал он.
Статуэтки были необычным добавлением к принятому у пунийцев убранству
могил; возможно, что Акборам позаимствовал эту идею из Египта. Как
правило, в могилу клали плохонький набор туалетных принадлежностей,
глиняные фиалы, раковины, наполненные самыми дешевыми мазями, дрянные
светильники, конические кувшины, гротескные терракотовые маски, побитые
страусовые яйца, бабки, кучу дешевых амулетов и несколько фальшивых
драгоценностей - грубо позолоченный свинец со стразом вместо драгоценных
камней. Туда клали также несколько фигурок божеств из тех, что кое-как
отливались в грубых формах или лепились из самой простой глины. Уже много
веков назад пунийцы усвоили весьма трезвый взгляд на смерть и отказались
от обычая хоронить с покойником что-либо действительно ценное.
- Не знаю, быть может, ты предпочел бы бальзамирование, - сказал
Мелькартмашал. - Это совсем недорого, если будет сделано экономно: вынуть
внутренности, положить тело на ложе из смолы кедра и терпентинного дерева,
прибавить индийской смолы, листьев чебреца и мяты, чтобы был приятный
запах. Но, на мой взгляд, это ни к чему. Поэтому я все приготовил для
сжигания. Все-таки лишь тогда чувствуешь по-настоящему, что человек умер,
когда ты его сжег. Особенно если ты наследник, а?
Герсаккону хотелось, чтобы со всем было покончено по возможности
скорее, а потому похороны были назначены на следующее утро. От матери
никаких известий не было; она, наверно, была слишком пьяна и не поняла,
что случилось. Не приехала она и с наступлением ночи; Герсаккон заставил
себя не думать об этом и действительно забыл о ней в суматохе похорон.
Мелькартмашал упивался своей ролью: он всем приказывал, всех подгонял,
призывал плакальщиц не жалеть голоса. Потребовалось приложить некоторые
усилия, чтобы заставить погребальный костер разгореться; наконец он
запылал, и Акборам унесся в небо в копоти, желтом дыму и омерзительном
зловонии. Несколько обуглившихся щепок с костра сошли за пепел от
покойного; они были положены в урну, а урна вставлена в большой гроб из
серого известняка с двускатной крышкой наподобие кровли храма. Затем гроб
на веревках спустили в склеп; туда же сбросили всю утварь для могилы и
сверху насыпали курган.
Герсаккон оглядел огромное кладбище. Кругом виднелись тысячи могильных
камней и редкие кипарисы, вдали на востоке синело сверкающее море. Рядом
хоронили двух младенцев в одной могиле, головка к головке, и рьяно спорили
с кладбищенским сторожем, требуя снизить стоимость погребения; немного
подальше предавали земле красный гроб. Все могильные камни и статуи были
безымянны; имя не увековечивало личность умершего. В этом есть что-то
хорошее, - размышлял Герсаккон. На некоторых из урн, запрятанных глубоко в
могилы, возможно, и были нацарапаны тростниковым пером или углем
какие-либо надписи, но на поверхности земли мертвые открыто признавали,
что они существуют лишь как символы, серые, бесцветные знаки, как
пустынная равнина, время от времени напоминающая о своем существований
живым, ничего не требуя.
Герсаккон был выведен из задумчивости шумом и заметил быстро
приближающуюся к месту погребения Акборама группу людей. Он повернулся со
смутным предчувствием беды и ужаснулся, увидев во главе процессии свою
мать. Он перешел на другую сторону кургана и с беспомощным видом глядел на
нее.
- Почему ты не подождал меня? - спросила она с жалобным упреком. - Ты
должен был знать, что я приеду! Мой бедный, дорогой брат! Как это
случилось?
Нанятые плакальщицы, поняв, что наконец появился кто-то, видимо
способный оценить их усилия, разразились пронзительными воплями, заглушив
последние слова Аббал. Герсаккон пристально посмотрел на мать. Она
казалась очень похудевшей, глаза глубоко запали, и в них горел беспокойный
огонь; на голове у нее был фиолетовый парик с локонами.
- Где он? - спросила она, как только плакальщицы затихли, чтобы
перевести дух.
- Там, внизу, - учтиво ответил Мелькартмашал.
Аббал издала громкий крик и бросилась на только что насыпанную, рыхлую
землю, мешая могильщикам. Парик сполз ей на лицо. Получив такую поддержку,
плакальщицы подняли еще более громкий визг. Среди вновь пришедших
Герсаккон увидел Хашдана, раба, которого он считал виновным в падении
своей матери. Его кулаки сжались. Шатофбал, надушенный приятель покойного,
подошел своей ленивой походкой и поднял Аббал. Мелькартмашал в эту минуту
был отвлечен другими заботами: он заметил позади, за небольшим кипарисом,
осторожно крадущегося Цибдбаста - того самого, что пытался похитить
серебряный кубок.
- Прочь отсюда сейчас же! - крикнул Мелькартмашал тоном оскорбленного
достоинства. - Здесь не место ворюгам!
Аббал, исполнив свой долг перед братом, была рада, что ее подняли. Она
бросила на сына один из своих томных, укоризненных взглядов, которые
выводили его из себя, и с неумеренной пылкостью начала благодарить