Джоанна Линдсей. Ганнибал

распутницу, обирающую молодого глупца.
- Я не могу быть несправедливой к ней, - проговорила его мать, впервые
выказывая чувство собственного достоинства. - Даже если бы я плюнула ей в
лицо или вырвала у нее глаза, то и тогда я, жена раб Озмилка, не была бы
несправедливой к такой женщине.
Барак отпрянул от нее. Страшная злоба к родителям вспыхнула в нем.
- Оставь меня! - вскричал он, не помня себя от гнева.
Мать бросила на него умоляющий взгляд и вышла. Барак снова принялся
шагать по комнате, а затем поднялся в свою спальню и отослал слугу. Но он
не разделся. Он подождал еще с час, неслышно спустился вниз и осторожно
пошел через приемный зал, в котором горел один только мраморный
светильник. Когда он приблизился к входной двери, перед ним выросла фигура
привратника с кошкой на плече. Барак почувствовал запах дыни, которую тот
ел.
- Я выйду на несколько минут, - сказал Барак. - Отопри дверь.
Потихоньку, чтобы никого не разбудить.
- Прости меня, молодой господин, - сказал привратник, выплюнув кусочек
дынной корки; кошка на его плече зевнула и спрыгнула на пол, царапнув
когтями его тунику. - Я получил распоряжение никого не выпускать.
Барак достал золотую монету.
- Всего только на несколько минут. Мне нездоровится, и я хочу пройтись
по воздуху.
Раб с жадностью поглядел на монету.
- Не могу, молодой господин, - прошептал он. - Мне строго приказано.
Они распнут меня...
- Никто не узнает. Я сейчас вернусь.
Раб смотрел, как Барак шарит в кармане, ища новые монеты. Он умоляюще
протянул руки.
- Не предлагай мне денег, молодой господин, я не смею их брать. Меня
бросят на съедение воронам, если я выпущу тебя. - Он повысил голос. -
Уходи и не искушай меня, или я закричу! Да, я закричу!
Барак отступил. Он поднялся к себе и попробовал заставить себя заснуть.
Но как только его нервное напряжение несколько ослабло, начал мучить
ревнивый страх, гнетущее сознание трусости и утраты. Он снова сошел вниз,
решив толкнуться в боковые выходы. На одних дверях висел замок - нечего
было и пытаться открыть их. Он пошел к задним дверям, которые оказались
запертыми только на засовы. Но не успел Барак отодвинуть первый из трех
засовов, как откуда-то прибежал раб.
- Нет, нет, молодой господин! Тебе нельзя выходить!
- Замолчи и отправляйся спать, - зашипел на него Барак, отодвигая
второй засов.
Раб схватил его за руку, и Барак попытался отбросить его в сторону.
Всхлипывая и издавая сдавленные возгласы, раб исступленно боролся с
Бараком. На тесной площадке Барак не мог справиться со своим противником.
Испуганный раб повис на нем сзади и обхватил рукой его шею. Раздался
быстрый топот ног. Появилось еще несколько рабов.
- Пусти меня, - прохрипел Барак. Рука раба больно сжимала ему горло.
Через минуту еще три раба прибежали по коридору, один из них с фонарем.
- Он не должен выходить, - всхлипывал первый раб. - Особое
распоряжение...
Им не хотелось быть грубыми с молодым господином. Они сбились в кучку и
глядели на Барака, предоставляя первому рабу справиться с ним.
- Пусти! - с трудом выговорил Барак. - Ты меня задушишь.
Сзади раздался спокойный голос Магарсана.
- Попроси молодого господина не отказать в любезности подняться в
комнату отца - он желает говорить с ним.
Раб, державший Барака, отпустил его, а сам упал на пол, издавая стоны и
моля о прощении за то, что осмелился совершить насилие над господином.
Барак, как в тумане, переступил через него и протиснулся мимо остальных
рабов. Ему было больно дышать. Магарсан со смиренной настойчивостью взял
его за руку и повел к главной лестнице. Постучавшись в дверь спальни и
услышав хриплый приказ войти, Барак встал возле отцовской постели и
взглянул в красное, взбешенное лицо, которое его больше не страшило.
- Что все это значит? - заорал Озмилк. - Ты пытаешься подкупить
привратника и хочешь улизнуть через задний вход, как трусливый вор? Так-то
ты платишь мне за доброту? Какой отец стал бы терпеть такое поведение
сына? А я даже не упрекнул тебя. Напротив, хотел выгодно женить тебя и
собирался передать в твои руки важные дела. Я думал, мне удалось пробудить
все лучшее, что есть в твоей душе. Но нет. Единственная твоя благодарность
- попытка обмануть меня... Ты слышишь? Я этого не потерплю!
- Да, слышу, - ответил Барак отнюдь не кротко.
- Что ты можешь сказать в свое оправдание?
Барак помолчал, затем сказал упрямо:
- Я хочу выйти из дому.
Озмилка до того потрясло столь наглое неповиновение, что он лишился
дара речи. Когда он снова заговорил, его голос звучал глухо:
- Выйти из дому, да? Пойти к той шлюхе, да? Да кто ты такой, чтобы
бунтовать против меня? - Он свирепо засмеялся. - Я тебя в бараний рог
согну. Послушай! - Он сел в постели. Лампада бросала мерцающий свет на его
поросшую седеющими волосами грудь; этот свет вспыхивал злобной усмешкой на
причудливой глянцевитой маске, висевшей над изголовьем кровати. - Если бы
ты повиновался мне, я оставил бы все как было. Но теперь я покажу тебе всю
полноту моей власти. Я взыщу все до последнего шекеля, до последней капли
крови. Ты слышишь?
- Да, я слышу, - сказал Барак невнятно. Озмилк решил, что он наконец
испугался.
- Послушай. Я уничтожу эту твою девку. Ее дом будет сожжен дотла. Она
будет публично опозорена. В темную ночь ее лицо будет изуродовано.
Слышишь?
Барак прислушивался к отзвукам этого голоса, полного торжествующей
ярости, и они замирали в его душе. Казалось, он впервые увидел подлинное
лицо мира.
- Нет, ты этого не сделаешь, - сказал он тихо. - Конечно, не сделаешь.
Ты ее не знаешь...
Озмилк презрительно рассмеялся.
- Я могу это сделать и сделаю. Думаешь, теперь новое правосудие
вершится в Кар-Хадаште, с тех пор как этот демагог Ганнибал взял верх?
Нет, даже в государстве Ганнибала есть возможности для богатого человека
справиться с потаскухой. Скажу тебе больше. Дни Ганнибала сочтены. - Он
поднял руку с растопыренными пальцами. - Я могу по пальцам сосчитать
оставшиеся у него дни. Только благодаря этой демагогии и греховному
разрыву старинных уз стало возможно то, что дети смеют быть
непочтительными и нечестивыми, как посмел ты. Я сокрушу Ганнибала, и в
день его крушения у этой твоей твари будут вырваны глаза. Ты слышишь?
Барак приблизился к кровати, склонив голову.
- Отец, - произнес он. Затем медленно поднял голову и посмотрел отцу
прямо в глаза. Он вытянул руку с мольбой. Он молил о том, чтобы мир вокруг
него не разлетелся вдребезги, чтобы он не видел, как все, что он считал
достойным почитания, выставляется в качестве прикрытия алчности, ненависти
и кровожадности. Но Озмилк подумал, что сын пошел на попятный. Он
разразился грубым довольным смехом, от которого тряслись его живот и
голова. Барак подошел совсем близко. И вдруг лицо отца стало для него
невыносимо. В нем поднялся страстный протест. Вытянув руку, будто умоляя
подтвердить, что в мире существуют порядочность и доброта, он вдруг ударил
отца по лицу.
Мгновение он стоял пораженный ужасом. Им овладело усвоенное с детства
благоговение перед отцовской властью. Казалось, на него слепо давит
гигантская рука, повергая ниц, требуя, чтобы он ползал по полу, моля о
прощении. И все же он был рад. Он знал, что этот удар рассек его жизнь
надвое, и был рад.
Озмилк пришел в себя от потрясения. Он закричал, зовя Магарсана, и тот
сразу появился в дверях.
- Созови рабов! - взревел Озмилк, обратив полные бешенства глаза на
Барака. - Да будет проклята рука, поднявшаяся на отца! Ты отрекся от
своего наследства. Ты отверг мое благословение. Я отлучаю тебя от моего
рода и имущества. Я призываю священных предков преследовать тебя смертью и
разорением, голодом и чумой. Пусть будет проклята рука, ударившая отца!
Барак содрогнулся от этих слов, но не потерял мужества. Ему хотелось
сказать, что у отца тоже есть обязанности, что отец первый порвал
родственные узы и потому возражавший ему сын уже не был виноват и его не
постигнут месть и проклятье. Но он не мог говорить. Его силы иссякли, и он
был способен только на упорное молчание. Ничто не сломит этого упорства.
Он не опустил глаз.
- Запереть его наверху, в его комнате! - крикнул Озмилк вошедшим рабам.
- Не прячьтесь там друг за друга! Приказываю обращаться с ним как можно
грубее. Если он убежит, вы будете распяты, слышите?
Рабы слышали достаточно ясно. Они схватили Барака. Он не сопротивлялся,
когда ему завели руки за спину. Он спокойно и упрямо смотрел на Озмилка.


Если приложить ухо к щели в двери, можно было слышать дыхание рабов.
Единственное окошко в комнате было слишком мало, чтобы он мог пролезть в
него. Подойдя к углублению в стене, Барак снял два плаща и связал их концы
вместе. Он встал на столик и перебросил один конец через перекладину под
потолком. Затем связал свободные концы. Без особого труда он поднялся по
плащам вверх и залез на перекладину. Комната находилась в боковой части
дома, и потолок шел здесь наклонно. Барак начал ковырять штукатурку,
досадуя, что не захватил с собой для этого какой-нибудь острый предмет. К
счастью, внизу стояла кровать, и куски штукатурки неслышно падали на нее.
За дверью заговорили рабы, и Барак перестал работать, пока их голоса не
удалились. Вскоре в потолке образовалась дыра, он мог просунуть туда руку
и нащупать рейки. Теперь он осмелел, содрал несколько больших кусков
штукатурки и осторожно сбросил их на кровать. С рейками было труднее. Он
боялся, что, когда начнет их ломать, шум привлечет внимание стороживших
его рабов.
Но выбора не было. Он уже очистил от штукатурки довольно большую
площадь потолка. С другой стороны реек уже можно было прощупать
цилиндрические черепицы кровли, которая спускалась к плоской крыше
террасы. Он сообразил, что если даже будет срывать рейки и черепицы, не
боясь шума, то успеет выбраться, прежде чем его схватят. Подтянув вверх
плащи и обернув их вокруг перекладины, чтобы рабы не могли ими
воспользоваться, Барак сделал глубокий вдох и стал яростно сдирать рейки.
Он услышал голоса рабов и звук открываемой двери и кинул вниз оторванные
рейки. Рабы громко орали. Кто-то крикнул: "Я сбегаю за лестницей!" Собрав
все силы, Барак выбил две черепицы, и они покатились по крыше. Затем еще
две. Протиснув в дыру плечи, он вдохнул благословенную ночную прохладу,
словно впитывал в себя завоеванную свободу. Он сунул в дыру руку и вылез
наружу. Через минуту, исцарапанный, в изодранной одежде, он катился вниз
по крыше. Больно стукнулся пятками о водосточный желоб. Раздался треск, но
желоб выдержал, а если бы не выдержал, Барак покатился бы на тонкую кровлю
летней террасы. Он быстро перебрался на левую сторону крыши. Рабы уже
выбегали на двор, нельзя было терять времени. Обхватив обеими руками конец
желоба, Барак повис на нем и прыгнул.
Падение вызвало у него тошноту. Ему показалось, что он проваливается в
бесконечную темную пустоту. Вдруг он ударился о землю. Вначале он подумал,
что покалечился. Но после того, как прошел первый приступ боли, он понял,
что цел, может двигать ногами, и мир перестал качаться. Он повернулся и
побежал вверх по дороге.

10

Хармид услышал внизу голоса и прокрался на площадку лестницы, где можно
было подслушивать. Клеобула говорила: "Она уехала, ее не будет раньше
утра... Разумеется, она не знала, что ты так скоро вернешься, и, конечно,
не уехала бы, если бы знала..." Мужской голос взволнованно перебил ее: "Но
где она? Ты наверняка знаешь, что она приедет завтра?" Хармид поднял брови
и усмехнулся. Добродушные люди, вроде Клеобулы, размышлял он, причиняют
бесконечно много вреда тем, что они так милы и неспособны огорчать других;
они постоянно пробуждают надежды, которые потом оказываются жестоко
обманутыми. А кто же этот мужчина? О, разумеется, этот молокосос Барак,
этот тщеславный и самоуверенный щенок, который мнит себя солидным
человеком высшего круга, а влюбился, как обезумевший юнец.
Пытаясь унять разволновавшегося Барака, Клеобула, нежно воркуя, провела
его в сад. Иного и нельзя было ожидать от этой мягкосердечной дурочки,
которой суждено умереть с голоду под забором, после того как она отдаст
последний медяк нищему, припрятавшему под каменной плитой очага
кругленькую сумму. Люди поразительно неоригинальны в своих способах
самоуничтожения.
Хармид подождал, пока не замерли последние отголоски воркования и
горьких сетований, и вернулся к своим делам. Прежде всего он
удостоверился, что спрятал в рукаве экземпляр "Александры" Ликофрона и.
Затем внимательно прислушался к звукам, доносящимся снизу, и быстро
прокрался в спальню Дельфион. Момент был подходящий по многим причинам, а
главным образом потому, что Пардалиски не было дома. Эта проклятая девка
любила забавляться в комнате Дельфион, примеряя ее одежды, разглядывая
себя в ее лучшее серебряное зеркало - то самое, с ручкой в виде сатира.
Пардалиска мешала Хармиду больше всех, а теперь ее не будет дома несколько
часов. Маленькая рабыня-негритянка недавно убрала комнату, и сейчас сюда
никто не войдет.
Но Хармид не хотел рисковать. У него наготове было объяснение. Он вынул
из рукава свиток и закинул его за изголовье кровати. Если его здесь
обнаружат, он сумеет разыграть страстного любителя литературы,
разыскивающего свиток, одолженный им госпоже: "Ах, вот он, за изголовьем.
Я так и предполагал, что она читала в постели и свиток скатился на пол.
Между прочим, я всегда нахожу книги, которые считал пропавшими, как раз за
изголовьем своей кровати..." Лучше всего быть готовым ко всякой
неожиданности.
Что это, чьи-то шаги или просто скрипнула половица? Хармид остановился,
и его лицо покрылось мертвенной бледностью. Но звуки не повторились, и на
его губах снова заиграла слабая улыбка, а глаза были холодные и тусклые,
как дымчатые топазы. Он зашатался под тяжестью поднятого им сундука, но
сумел передвинуть его без стука. Найдя табурет, он поставил его на сундук.
Из-под хитона он вытащил внушительных размеров мешок. Если кто-нибудь
вдруг войдет, он бросит мешок за кровать.
Он взгромоздился на табурет. Да, можно достать рукой до ящика.
Осторожно, быстро он стал перекладывать из ящика монеты и драгоценности,
всовывая руку внутрь мешка, чтобы не слышен был звон металла. Мешок
становился все тяжелее, и вот его уже нельзя было держать на весу. Ему
удалось опустить его на табурет, правда, придавив им ноги (но что значит
небольшое неудобство в таком деле?). Мешок все больше наполнялся. Он не
мог и думать о том, чтобы оставить в ящике хоть одну золотую монету, хоть
одно кольцо или серьгу. Женщина с ее уменьем приспосабливаться, еще
довольно молодая, в два счета заработает столько же, а такой
прекраснодушный ценитель искусства, как он, не может ведь запятнать свою
особу, зарабатывая деньги каким бы то ни было способом, даже способом,
излюбленным женщинами. Он захихикал, обшаривая рукой дно опустошенного
ящика, и нащупал последнюю монету.
Быстро опустив крышку, он сошел вниз, с трудом стащил мешок на пол и
поставил табурет на прежнее место. Теперь ничто не могло вызвать
подозрений. Если кто-либо из девушек случайно заглянет сюда и увидит
сдвинутый сундук, то подумает, что его передвинула рабыня, подметавшая
комнату. Хармид слишком устал, чтобы ставить сундук на место. Гораздо
важнее было немедленно уйти из комнаты и унести мешок с ценностями.
Он дотащил мешок до середины комнаты, и тут ему пришлось остановиться.
Мешок был удивительно тяжел, и хотя этот факт весьма ободрял его душу
финансиста, физических сил у него не хватало. Сделав усилие, Хармид
поволок мешок к двери. Снизу опять раздались голоса - одна из девушек
пришла с улицы, она бежала вверх по лестнице. С огромным трудом, едва не
вывихнув руку, Хармид потащил мешок к кровати и быстро накрыл его
покрывалом. Но девушка прошла мимо, зовя кого-то снизу. Он услышал шум
отворяемой и захлопнувшейся двери, и через минуту девушка снова побежала
вниз. Он немного подождал, потом открыл дверь и вытащил мешок из комнаты.
С сильно бьющимся сердцем он стал прислушиваться. Только из сада слабо
доносились чьи-то голоса. Он затворил дверь комнаты Дельфион и из
последних сил поволок свой груз по коридору.
Теперь кто-то пробежал по комнате внизу и поднимался по лестнице. О
том, чтобы попытаться отступить назад, в спальню Дельфион, не могло быть и
речи. Также немыслимо было быстро дотащить эту неимоверную тяжесть до
своей комнаты - он все равно не успел бы. Его ум лихорадочно искал выхода
и не находил. Может, спрятать мешок позади себя? Сесть на него? Сказать,
что купил маленькую статую, оказавшуюся страшно тяжелой? Все эти выдумки
казались глупыми. Пот выступил у него на лице.
На площадке лестницы появился Главкон. Ему было строго-настрого
приказано идти гулять и не возвращаться ранее чем через час.
- Я оставил мяч в комнате, - сказал он. - Лик хочет играть в мяч! -
Увидев мешок, он забыл о своем проступке, снедаемый любопытством: - А что
такое в этом мешке? Подарок для меня?
Чувство облегчения снова сменилось у Хармида испугом.
- Тс-с! - зашипел он, вспомнив, что рядом в комнате лежала Парикомпса -
у нее болела голова. Он сжал кулак и в бешенстве замахал им перед носом
Главкона.
- Что я сделал дурного? - капризно спросил Главкон. - Что там, в мешке?
Хармид шлепнул Главкона по голове, и тут же пришел в ужас от рева,
которым тот разразился. На шум могли сбежаться девушки. И действительно,
Парикомпса крикнула приглушенным голосом из своей комнаты.
- Кто там?
Хармид опять сжал кулаки, теперь вне себя от страха и злости.
- Замолчи, - шепнул он. - Я куплю тебе все, что хочешь.
- Все? - вскричал Главков в совершенном благоговении перед щедростью
хозяина. - Правда? Все, что я хочу?
Хармид снова поволок мешок по коридору. Но Главкон, видя, что он почти
падает от изнеможения, не мог больше сдержать любопытства. Он забыл, что
ему велено вести себя тихо. Он радостно смеялся и бежал за Хармидом.
- О-о, какой он тяжелый...
Хармид потерял всякую надежду утихомирить мальчишку. Снизу доносились
голоса; Парикомпса в своей комнате сердито жаловалась на шум. Ничего не
оставалось делать, как продолжать тащить мешок. Он все тащил и тащил под
радостные крики Главкона. Его сердце бешено колотилось и болезненно
сжималось, руки, казалось, вышли из суставов, он весь обливался потом.
Последним усилием он протиснул мешок в свою комнату - и как раз вовремя: в
дверях соседней комнаты с искаженным от боли лицом, в халате появилась
Парикомпса.
- Кто это так ужасно шумит? Ухают, бухают, когда я всем говорила, что я
больна...
Хармид впопыхах забыл, с каким грохотом он бросил мешок на пол; у него
не хватило сил опустить его осторожно.
- Вот этот бессердечный малый тут расшумелся, - сказал он, свирепо
схватив Главкона за руку. - Он все прыгал и скакал, хотя я велел ему вести
себя тихо, потому что тебе нездоровится, бедная ты моя крошка!
Парикомпса ответила ему слабой улыбкой, почти успокоенная, но Главкон
возмутился столь явной несправедливостью своего господина.
- Я шумел? Еще чего! - с негодованием воскликнул он. - Это он. Он... -
Но прежде чем мальчик успел произнести еще хоть слово, кара постигла его в
самой ощутительной форме - он получил здоровую затрещину, и его швырнули в
комнату. Он растянулся на полу и заревел.
- Я наказал его не только потому, что он был нетерпимо груб со мной, но
и потому, что он нарушил твой покой, хотя я ему запрещал это. Ну а теперь
иди приляг снова, моя прелесть, и завтра увидишь, прав или не прав был
твой преданный поклонник, обанкротившийся Хармид, говоря, что твоя мигрень
пройдет и что по меньшей мере десяток звезд покинет небесный свод для
эмпиреев твоих глаз.
Выдумка была плоха, но с испугу он ничего лучшего не мог изобрести. Да
эта глупышка и не способна отличить изящный и оригинальный комплимент от
избитой фразы. Действительно, она вскинула на него ресницы и удалилась с
милой гримаской. Будь она проклята...
И Хармид затворил за собой дверь с видом человека, у которого самое
тяжелое уже позади.
- Негодный мальчишка, - сказал он спокойным, медоточивым голосом,
чувствуя, что почти оправился от пережитого страха, - неблагодарный
сорванец, что ты можешь сказать в оправдание своих чудовищных проступков?
- Ты сказал, что дашь мне все, что я захочу, - ответил Главкон, садясь
на полу и размазывая по щекам грязные слезы. - А потом начинаешь
наговаривать на меня. А потом бьешь меня по голове. - Он опять громко
заревел в знак протеста против такой несправедливости мира.
- Прекрати этот отвратительный вой, - сказал Хармид. - Или эти идиотки
рядом подумают, что я тебя истязаю, тогда как на самом деле ты все время
терзаешь меня.
- А ты дашь мне... то, что сказал? - спросил Главкон, забыв про свои
слезы. - Ты сказал: все, что я захочу, - напомнил он Хармиду с обличающей
обстоятельностью. - Когда я прибежал наверх и увидел тебя с мешком, ты
сказал, я получу все, что захочу. Да, ты сказал. Ты сказал - все. Я
слышал, как ты сказал. Ты сказал - все, да, сказал. Я тебя не спрашивал -
ты сам сказал. Ты сказал - все, что я захочу. Я только повторил это после
тебя. Ты сказал - все, что я захочу.
- Святым именем девяти поэтов-лириков прошу - замолчи! - сказал Хармид.
- Твой язык, как всегда, страдает повторами. Да, я дам тебе все, что
захочешь, если ты пообещаешь не говорить ни слова об этом мешке. Понял? Ни
слова о мешке.
Он осторожно положил мешок в платяной шкаф и накрыл плащом и
несколькими туниками.
- В этом мешке сидит домовой, он даст нам много денег, если мы будем
достаточно ловкими. Но домовой терпеть не может, когда маленькие мальчики
упоминают о нем или о мешке. Понял?
Главков слушал с широко открытыми глазами. Но Хармид не хотел рисковать
ничем - он не спустит с мальчишки глаз, пока они не будут наконец на борту
корабля. Он все уже заранее устроил. Судно отплывает через день. Правда,
Хармиду хотелось бы уехать поскорее, но это было невозможно: другое судно
в Грецию отправляется еще на четыре дня позже. Три корабля отплыли на
прошлой неделе, но с ними Хармид не успел уехать. Он хотел сесть на
корабль, направляющийся прямо в Грецию. Плыть вдоль побережья в
какой-нибудь из других пунических городов было явно нецелесообразно.
- Нет, ты не пойдешь вниз играть в мяч, - сказал он. - Ты останешься
здесь со мной и будешь сторожить домового, понял?

11

Неделя прошла, и день и ночь были наполнены вариациями все той же темы
любви. И красными стаями фламинго, летящими в солнечный закат. Диний
научил ее плавать. Теперь она могла благополучно доплыть до конца пристани
и достигала деревянной лесенки как раз вовремя, чтобы схватиться за нее
рукой.
- Надеюсь, озерная вода полезна, - говорила она. - Я столько ее
наглоталась!
Потом они лежали на поросшем травой берегу, в искрящейся золотыми
бликами тени кустов роз. Они часами гуляли по проселочным дорогам, то
пыльно-знойным, без единого деревца по обочинам, то вьющимся вверх, в
горы, среди сгущающейся зелени, где меж мшистых камней шумел родник.
- Неужели родник всегда был здесь? - спрашивала она, целуя Диния сквозь
завесу из своих распущенных волос.
И все-таки поцелуи и прикосновение его крепких рук лишь отчасти
помогали ей утвердиться на этой вновь открытой ею земле. Скорее, его слова
делали землю реальной. Он говорил немного, но его слова всегда были
исполнены особой значимости. Его рассказы, его замечания рождались
направленной к ясной цели деятельностью, дышали суровой и непорочной
силой. Хотя он не рассказал ей историю своей жизни, ей думалось, что она
ясно представляет себе ее во всех ее внутренних связях.
Он много пережил с того дня, как ушел из Короны, где оставил жену и
двоих ребятишек. Отец его был крестьянин. И они жили вместе еще с тремя
братьями и сестрой. И вот однажды он взял и ушел, потому что, казалось,
это была единственная возможность вырваться из оков той жизни, где тяжелый
труд так скудно вознаграждался истощенной землей. Он был моряком,
старателем на приисках и ловцом губок, работал на уборке урожая и имел
мастерскую по выделке кож. В конце концов он вступил в армию Набиса, вождя
Спарты, который успешно отразил нашествие римлян и реакционного союза
греческих государств. Диний был страстно предан Набису, и Дельфион
заразилась его пылкостью. Он красочно обрисовал ей развитие Спарты на
протяжении последних трех-четырех поколений. Рассказал, как завоевательные
походы Александра Великого, вовлекая в свою орбиту всю Грецию, в короткий
срок привели к резкому снижению жизненного уровня и заработков населения,
к накоплению огромных денежных богатств и земельных владений в руках
немногих. Как цари Спарты, стремясь восстановить в стране родовое
братство, приходили в жестокое столкновение с созданными ими же
мнимородовыми формами, которые были изобретены в целях сохранения расового
господства и олигархии. Как в этой борьбе погиб Агис, а затем Клеомен и
как наконец Набис возобновил борьбу. Борьба все время углублялась. При
Агисе это была яркая, но пустая мечта, обращенная к милому прошлому. При
Клеомене мечта спустилась на землю, но все еще не осознала полностью
своего назначения. При Набисе задача была выполнена. В Спарте нет больше
рабов. Он уничтожил рабство. Он уничтожил расовые различия. Он уничтожил
право угнетать человека.
Слова замирали в пьянящих абстракциях. Она не представляла себе, как