Джоанна Линдсей. Ганнибал

проникли в здание Сената, находившегося напротив Народного собрания. И
несколько сенаторов, которые в тот момент собрались там - не для
выполнения своих общественных обязанностей, а как группа акционеров,
участвующих в каких-то экспортных спекуляциях, - гневно поджали губы и
сощурили глаза, склонив друг к другу головы.
"Общественная безопасность и процветание". Это звучало революционно,
как один из политических лозунгов неустойчивых эллинских
городов-государств, где обычным явлением были конфискации и погромы,
устраиваемые то одной стороной, то другой. Кар-Хадашт - образец
политической устойчивости для всего мира, Кар-Хадашт, который, по
признанию даже самих эллинских теоретиков, превзошел Спарту своим умением
уравновешивать классовые силы и распределять прибыли среди узкого круга
правящей клики, разумеется, Кар-Хадашт не собирается стать жертвой
царящего в мире хаоса!
Ганнибал ушел. Карталон и Герсаккон вместе с несколькими другими
патрициями, приверженцами Баркидов, стояли, беседуя, в портике, тянувшемся
внутри ограды храма Ваал-Хаммона. Герсаккон все еще был одержим идеей
всецело отдаться делу Ганнибала; он жаловался лишь на то, что на него не
возлагают достаточно трудных задач. И все же он не мог совсем забыть
Динарха, этого загадочного философа из Тарса; он произвел на Герсаккона
сильнейшее впечатление, когда на празднестве в честь Танит между ними
случайно завязалась беседа. У Динарха был такой вид, словно он во всем
чувствует уверенность, словно ему доступны сверхъестественные источники
познания, и Герсаккон тщетно пытался рассеять эту уверенность доводами
разума, насмешкой, пренебрежением, безразличием. Что-то соблазнительное
было в подсказанной ему Динархом мысли об открытом им пути жизни, хотя
Герсаккон не мог сказать, что именно, ибо он никогда не мог вспомнить ни
одного высказывания мистика, проливающего свет на это. Однако личность
философа завладела его умом, будила в нем новые вопросы. Динарх как будто
всегда был готов дать ключ к раскрытию какой-то тайны. Герсаккон называл
его в душе шарлатаном, обманывающим самого себя глупцом, а то и просто
болтуном; но он возвращался к нему, чтобы в этом удостовериться.


Герсаккон стряхнул с себя оцепенение, в которое поверг его разговор с
Карталоном. Неподалеку, между колоннами, стоял Барак и мрачно на него
смотрел. Герсаккон помахал рукой и подошел к нему.
- Я надеялся встретить тебя где-нибудь.
- Чего добивается Ганнибал? - спросил Барак, хмуря брови и забыв
поздороваться. - Наверно, ты знаешь.
Герсаккон задумался.
- Он хочет начать все по-новому. Мне кажется, это именно так.
- Но есть разные пути начать все по-новому, - сказал Барак с
раздражением. - Если, например, судовладелец узнает, что во время шторма
потонули его корабли, он начинает все по-новому на один манер. А если
корабли возвращаются, принеся ему большие барыши, то он начинает все
по-новому на другой манер. Быть может, Ганнибал лишь вызовет бурю, которая
потопит наши корабли, вернее, то, что от них осталось?
- Боюсь, твое сравнение ничего мне не говорит, - произнес Герсаккон,
всматриваясь в лицо Барака и чувствуя какую-то унылую отчужденность. -
Это, скорее, как... - Он подыскивал метафору. - Скорее, как... произвести
на свет ребенка: новая жизнь со всеми ее возможностями, новое устремление
в будущее.
Барак поморщился.
- Тысячи детей рождаются здесь ежегодно, ежемесячно... Не вижу в этом
никакого нового начала. Между тем доходы, о которых я говорил, могут дать
возможность совершать великие дела, плыть в неизвестные моря, построить
чудесный храм, сокрушить Рим.
Они стояли молча, не в силах установить душевный контакт друг с другом.
Брешь, образовавшаяся между ними, ощущалась как ненависть. Барак сдался
первый. Он отвернулся и, глядя на переполненную народом площадь, с
жалобной ноткой в голосе воскликнул:
- Да, я люблю этот город! Я стал бы на сторону Ганнибала, будь я
уверен, что он даст нам единение и могущество. Я знаю, что дела наши
плохи... - Он сдержался, жалея о вырвавшихся у него словах, готовый взять
их назад. Он вовсе не хотел открыть так много и не был уверен, что
правильно выразил то, что думал.
- Послушай, Барак, - проговорил Герсаккон дружески, - я как-нибудь
возьму тебя с собой и познакомлю с Ганнибалом. Тогда ты проверишь свои
чувства.
- Да! - пылко согласился Барак, но тут же забеспокоился: - Только чтоб
не было других. Не хочется, чтобы отец узнал... - Ему было стыдно, но он
не удержался и огляделся вокруг - нет ли поблизости его отца. - Уж если я
решу, то буду стоять на своем. А я хочу этого, клянусь Ваал-Хаммоном. Но я
еще не уверен.
- Понимаю, - сказал Герсаккон. Он чувствовал себя примиренным с
Бараком, таким несчастным тот выглядел в эту минуту.

4

Братства в далеком прошлом возникали на основе родовых союзов, заняв
место прежних общин, связанных главным образом родственными узами.
Возвышение патрициев низвело братства до объединений граждан, находящихся
в зависимости и под покровительством различных богатых и знатных родов
Кар-Хадашта. Собрания членов братства, встречавшихся для участия в
пиршествах и в религиозных обрядах, уже не служили скреплению уз родового
братства, а превратились в своеобразные органы власти, при помощи которых
богатые семьи держали бедных в подчинении, время от времени бросая им
подачки в качестве платы за покорность. Кроме того, братства обеспечивали
знатным большинство, голосуя за них во время выборов. После беспорядков,
происходивших на протяжении целого столетия, когда род Магонидов стал
главенствовать в государстве и неоднократно приходил в столкновение с
богатыми, положение стабилизировалось. Волнения, вызванные Магонидами,
дали городу необходимую встряску. Торговая экспансия Кар-Хадашта стала
неуклонно увеличиваться, и каждый, кто хотел трудиться, мог быть уверен,
что найдет применение своим силам. После длительной экономической
депрессии последовало возвышение Баркидов и новый подъем
предпринимательства. Затем произошел раскол; власть богатых над
гражданскими общинами начала ослабевать. Положение было неясное; если бы
Ганнибал победил, братства возродились бы и в большой степени восстановили
бы былую силу.
Намилим, старшина избирательного округа, прилегающего к военным докам,
понимал, какие перемены произошли в политической жизни города. Вот уже
двадцать лет он устраивал ежегодные жертвоприношения Ваал-Хаммону и Танит
пнэ Баал, Мелькарту и Эншуну и получая распоряжения от группы сенаторов,
считавшихся попечителями округа. Его отец и дед делали то же самое. Эти
занятия ни у кого не вызывали восторга. Только пиршества во время выборов
имели еще значение для граждан. Намилим наблюдал за чистотой и порядком в
местном маленьком святилище и, кроме того, проводил время, сплетничая у
прилавка овощной лавки, которую он содержал на паях со своим шурином,
огородником.
Теперь люди думали и поступали не так, как раньше. Они, правда,
приносили пожертвования на святилище, но хотели поговорить и о себе как о
членах районного братства. В день выборов придется, наверно, кое-кого из
них осадить.
Приятель Намилима, человек с рыжеватой каймой бороды под подбородком,
зашел в лавку купить овощей.
- Что-то уже происходит, - доверительно прошептал он, дыша в ухо
Намилима запахом перца, кунжутного семени и дешевого вина. - Еще вчера
сборщик налогов так стучал мне в стену, что штукатурка сыпалась, а сегодня
он приходит и говорит: "Ничего, мы немного подождем". Можешь себе
представить, что я ответил. "Подождем?" - сказал я и подумал: отчего бы и
не подождать? Разве я виноват, что меня сглазили? Думаешь, я сам убил
своего племянника? Через три года он стал бы лучшим стеклодувом в
Кар-Хадаште. Разве я виноват, что у моего тестя скот околдовали?
Колдуна-то он поймал, да было уже слишком поздно. И ты еще удивляешься,
что я обозлен?
Он ушел, унося купленные овощи в сумке, сплетенной из травы эспарто;
жена Намилима вернулась домой от своей подруги, роженицы.
- Я так устала, - сказала она и пошла наверх.
Намилим прислушивался к звукам, доносившимся сверху, когда она
двигалась по комнате. Потолок был низкий, неоштукатуренный. Намилим любил
прислушиваться к скрипу половиц, угадывать, что она делает, где стоит, что
передвигает. Она была его второй женой, ей всего семнадцать лет, и он еще
не совсем привык к ней. Временами, ловя звуки сверху, он забывал, что его
первая жена умерла, и вздрагивал, когда появлялась Хотмилк. Он чувствовал
себя виноватым, когда видел ее круглое личико с маленьким шрамом под левым
ухом. Ее большие глаза как будто чуть-чуть косили; во всяком случае, ему
всегда так казалось, и когда она на него смотрела, ему хотелось податься
то влево, то вправо, чтобы попасть в поле ее зрения. К чему бы это
привело, он не знал; возможно, она спросила бы: "Кто этот человек?" Он не
считал свою семейную жизнь вполне устроенной; может быть, ему не следовало
жениться второй раз.
Вот она делает что-то там наверху, как раз над его головой. Он поднял
глаза, словно хотел увидеть сквозь доски ее стройное, крепкое тело под
шуршащей туникой. Проскользнув к лестнице, он украдкой посмотрел вверх,
хотя прекрасно знал, что не увидит внутренность спальни. Но что же она там
делает? Может быть, ему надо было жениться на той вдове с маленькой
шапочной мастерской? Оглянувшись, он заметил, как мимо лавки прокрался
местный осведомитель, толстяк с отвислой губой.
Обратив свои думы от домашних забот к жизни города, Намилим медленно
побрел к двери и выглянул на улицу, щурясь от яркого солнца. Не забыть бы
починить навес до наступления весны. К тому же он еще не составил счетов
за последний месяц для своего придирчивого шурина. Наплевать, - подумал
он, - скоро выборы. Он мысленно рвался в бой, ему хотелось разругаться с
кем-нибудь в пух и прах, обругать весь свет, каждого, кто топтал и
презирал его. Ах, вы удивляетесь? Вы думали, я всего-навсего червь? Так
вот, теперь вам придется выслушать меня, впервые за всю мою жизнь... И
странное дело: образ первой жены, сливаясь с дрожащим солнечным светом,
заставившим его прикрыть глаза, казалось, одобрял его и подбадривал,
говоря: я всегда знала - у тебя достанет на это смелости.

5

У Хармида был приступ невралгии, и это в корне изменило его взгляды на
вселенную и, в частности, на Кар-Хадашт. Главкон тоже хворал; он спал
неспокойно, как в лихорадке, с открытым ртом, и единственный эллинский
врач в городе, родом из Коса, объявил, что у него глисты. Главкон был в
ужасе, он вообразил, что весь наполнен червями, которые быстро поедают его
внутренности, и что в любую минуту он может оказаться пустой оболочкой.
Хармиду, занятому собственными болями, было не до сочувствия. Напротив,
он, казалось, находил удовольствие в том, чтобы доводить Главкона до слез
страшными рассказами о страдальцах, которые проглотили змеиное яйцо и
вывели змей в своих желудках.
- Твои взгляды, видимо, полностью зависят от состояния плоти, - сказала
Дельфион, к которой он пришел со своими горестями.
- Ну еще бы, - проворчал Хармид. - Не знаю, можно ли мне выпить немного
твоего золотистого хиосского. К дьяволу всех докторов! Попробую найти
знахарку где-нибудь на задворках. Что ты сказала? Разумеется, мои
воззрения меняются в зависимости от того, как чувствует себя моя печень.
Да и у всех так, только я ненавижу притворство. В мире царит полный хаос.
Все в этом проклятом городе пожирателей собак помышляют только о том, как
бы заграбастать побольше денег. Здесь нет никого, с кем уважающий себя
человек мог бы поговорить, кроме тебя, моя дорогая.
- Но я тоже зарабатываю себе на жизнь, - возразила Дельфион, - и это
очень часто заставляет меня задумываться.
- Ну и что же, - сказал Хармид внушительно, вперив в Главкона нездорово
блестевшие глаза. - Ты дитя Афродиты, воплощенный упрек торгашескому духу
мира. Деньги - тьфу! Само это слово оскверняет ум. Я всецело за республику
по образцу платоновской, только я добавил бы четвертый класс, в котором,
смею сказать, сам занял бы не последнее место, - класс поклонников
красоты. И сказал бы всем: я великодушно отказываюсь в вашу пользу от
всякой тяжелой работы, от борьбы, от науки, от общественных дел, а взамен
только прошу оставить меня в покое и обеспечить мне условия для
наслаждения красотой. Право же, дорогая, мы с тобой слишком утонченны для
этого нелепого и недостойного мира.
- Ой, - заорал Главков, - я слышу, как они рычат на меня!
Урчание в желудке испугало его. Он подбежал к хозяину и схватил его
руку. Хармид поморщился и высвободил пальцы.
- Нечего впадать в панику, пострел ты этакий! - сказал он с каким-то
злорадством. - Они не так уж быстро тебя съедят!
- Не пугай бедняжку, - проговорила Дельфион с отсутствующим видом.
У нее были свои заботы, однако она не собиралась о них говорить. В ее
заведении было шесть молодых девушек, кроме прислужниц (единственным
мужчиной был вифинский раб, он выполнял всю тяжелую работу по дому и
ежедневно ходил на базар). Редкий день девушки не заводили ссор или
интриг, но Дельфион уже привыкла к этому. Она умела поддерживать порядок,
оставаясь от всего в стороне и сохраняя душевный покой. Она почему-то
вспомнила грека с Кипра, посещавшего ее, когда она еще жила в Коринфе,
худощавого человека, погружавшегося в неприятное молчание, когда он лежал
возле нее после горячих, торопливых объятий. Но начав говорить, он, как в
трансе, произносил какой-то бессвязный монолог, и его слова захватывали ее
сильнее, чем ласки. Он говорил о сбрасывании всех покровов с души,
стремящейся к предельной простоте; его идеалом была та ясная сущность
чистоты, которую не может нарушить шум и мирская суета. Его доводов она не
понимала, но эмоциональный смысл его тихо горевших слов глубоко ее
волновал, смешиваясь с первыми проблесками сознания ее смелости, ее
независимости. Она теперь понимала, что он ей дал то, в чем она больше
всего нуждалась в тогдашнее трудное время; но он был для нее всего лишь
чудаковатым парнем, хотя и желанным, а когда исчез - оставил после себя
пустоту, пугающее чувство неуверенности. Она предполагала тогда, что он
уехал в Боспор Киммерийский.
Он привил мне чувство собственного достоинства, - сказала она себе, и
ее сердце переполнилось жгучим чувством одиночества. - Чего я стою? Чего
вообще стоит каждый? Она мысленно представляла свой образ: нежная,
царственная, целомудренная, невозмутимо величественная, несущая дары любви
благодарным беднякам. Сексуальная сторона дела не тревожила ее грез. Она
была лишь средством, при помощи которого Дельфион стремилась осуществить
свою мечту, лишь символом более глубоких переживаний, сил, бушующих и
ломающих, разрушающих и воссоединяющих во всей вселенной; это было не
более унизительно, чем оргии на празднествах в храмах Великой Матери, чем
многие формы священной проституции в Сирии, Анатолии, даже в ее родном
Коринфе, чем обрядовые процессии во время дионисии и священные
бракосочетания во время мистерий.
До пятнадцати лет Дельфион воспитывалась у богатой вдовы, которой она
полюбилась, и та учила Дельфион грамоте, чтобы девушка могла читать ей
вслух по вечерам. Дельфион оказалась способной к наукам, и ее стали учить
другим предметам - математике и поэтике. Вдова умерла от болезни сердца, и
ее племянник унаследовал Дельфион вместе с другим добром. Халин был
распущенный, но добродушный малый. Дельфион нравилась ему давно, когда еще
вдова была жива, и он не замедлил с неким подобием чувства сделать девушку
своей любовницей. Он не то в шутку, не то всерьез - Дельфион никогда не
могла этого понять - поощрял ее литературные занятия. Три года спустя он
обанкротился и покончил с собой, надышавшись угарным газом. Дельфион была
куплена спекулянтом, который промышлял рабынями высшего класса, и стала
гетерой. С тех пор как она начала вращаться в более высоких кругах
общества, где остроумные и образованные гетеры окружались восхвалением и
лестью, она не почувствовала особых перемен в своей жизни. Ее последний
владелец явился мостом между спокойной утонченностью дома вдовы и
фешенебельностью публичного дома, куда она попала потом; ее жизнь
изменялась постепенно, и она ни разу не ощутила толчка или потрясения.
Халин придавал их отношениям полушутливый, полустрастный характер,
соединяя несомненный любовный пыл с интеллектуальным любопытством. Даже
минуты самых жарких объятий они ощущали как шутку; они были зрителями
своего собственного мима. В довершение всего, уже под конец их совместной
жизни Халин ввел в дом юношу, своего лучшего друга, и они, не таясь,
делили Дельфион между собой. Втроем они разыгрывали - в танце и в
импровизированных стихах - эпизоды из мифологии, которым можно было
придать неприличный характер. В Дельфион, только что посвященной в
Элевсинские мистерии и - эта поездка была одной из прихотей Халина, - мимы
возбуждали длительный чувственный экстаз, смешивая эмоции, на первый
взгляд совершенно противоположные: явно непристойное веселье и ревностную
религиозность. Ей стоило только перечитать какое-либо из произведений,
которые она в свое время выучила почти наизусть, например "Вакханки"
Еврипида, "Эдоны" Эсхила или некоторые оды Вакхилида, к которым Халин
придумал сопровождающие мимы, наполовину пародии, наполовину откровения, -
и ритмы и образы становились чрезвычайно яркими и вызывающими.
Созданный ею идеальный образ самой себя ни в коей мере не был искажен
тем, что Хармид назвал бы прозаической стороной ее профессии. Наоборот, он
прочно сросся с нею. Но чего она совершенно не могла выносить, так это
всяческую грубость, все, что носило характер оскорбления и унижения. В
прошлом она по большей части была избавлена от всего этого. Вот почему
поведение Барака так глубоко ее задело, тяжелым воспоминанием осев в ее
памяти. Я стала слишком привередлива, - говорила она себе. С тех пор как
Дельфион приехала в Кар-Хадашт, она все время посвящала устройству
небольших представлений, которые ее девушки показывали после обеда
избранному кругу богатых пунийцев, начавших посещать ее дом. Она была
достаточно искусна, чтобы направить эмоции своих гостей не на себя, а на
девушек. И вот теперь она вдруг обнаружила, что ее охватывает чувство
какой-то потерянности, страха перед опасностью, которая таилась в грубости
Барака.
- Что ты сказал? - спросила она Хармида.
По ее тону Хармид понял, что она его не слушала. В его глазах мелькнул
злобный огонек, и он насилу заставил себя сложить губы в любезную улыбку.
Дельфион с трудом подавила желание закрыть лицо руками, боясь выдать себя.
Вначале она никак не могла сообразить, что говорит ей Пардалиска; девушка
вошла на цыпочках - дерзкая маленькая вострушка.
- Разумеется, пусть войдет! - ответила она, лениво откинувшись на
подушки.
Хармид заторопился: у него назначена встреча с врачом, который должен
осмотреть Главкона. Мальчишка тянул его за руку, умоляя не мешкать.
Выходя, они столкнулись с Герсакконом, и Хармид попытался насмешливо
улыбнуться Дельфион через плечо, но почувствовал боль под лопатками и
только состроил гримасу возвышавшейся перед ним колонне.
- Он вылечит меня? - спросил Главков с оттенком самодовольства; вот,
мол, сколько хлопот с его болезнью.
- Конечно, нет. Ему лишь бы получить денежки, - твердо сказал Хармид и
сразу повеселел.


- Очень рада видеть тебя, - сказала Дельфион. Она не встала с ложа, а
лишь подняла руку, приветствуя Герсаккона, затем указала на подушку возле
себя. - Я ждала тебя.
Герсаккон молча сел. Пардалиска налила ему вина и удалилась, стройная,
босоногая, в мальчишеском хитоне. Герсаккон следил взглядом за девушкой и
с минуту глядел на дверь, за которой она исчезла.
- Она тебе нравится? - спросила Дельфион сонным голосом.
- Да.
- Ее цена не так уж высока. - Она откинулась на подушку. - В этом доме
все имеет свою цену.
- Но цена одних вещей выше, чем других.
Она мгновение обдумывала его ответ, потом сказала:
- Конечно.
Он тоже помедлил с ответом:
- Я не хочу этой девушки. Мне нравится ее гибкость и жестокие глаза.
Вот и все.
- А мои глаза?
- Они не жестоки.
Снова пауза, затем Дельфион сказала:
- Боюсь, что и в твоих глазах есть жестокость, но не такая, как у
Пардалиски.
Герсаккон закрыл глаза рукой и сказал:
- Ты мне желанна.
- Да, - проговорила она мягко. - Как жаль, что ты не делаешь попыток
сблизиться со мной. - С легкой грацией она растянулась на ложе. - Плохо
для нас обоих.
Герсаккон не пошевелился, и она продолжала:
- Дай мне высказаться. Я никогда раньше не говорила такого. У меня не
было в этом потребности. Мое тело хочет тебя. Не пойми меня ложно. Если я
овладею твоим телом, я овладею и всем тобой. И снова буду Ледой в своих
снах. Герсаккон, ты обеднил мои сны.
- Я не пришел бы сегодня, если бы не хотел поговорить с тобой
откровенно. Ты это знаешь. Как я люблю тебя! - прибавил он горячо.
- Это славно с твоей стороны. Какой ты милый! Ты знаешь, какой ты
милый? - Она приподнялась и стала развязывать свою тунику. - Ты
единственный мужчина в этом городе, у которого бог в чреслах. - Она
сбросила с себя одежду. - Так лучше. Мое нагое тело под взглядом твоих
ужасных глаз, Герсаккон.
Он на мгновение смутился и снова закрыл глаза рукой. Потом взглянул на
нее:
- Как ты прекрасна!
- Взгляни, - сказала она нежно, - ты увидишь дождь Данаи. Правда, я вся
золотая? Ты удивился бы, узнав, как давно ни один мужчина не обнимал меня.
Я вся твоя. Делай со мной все, что хочешь.
- Нет, - крикнул он в отчаянии. - Это моя мука!
Она сделала вид, что не поняла его.
- Уверяю тебя, ты можешь. Все. Гляди, как золотисты мои волосы. Гляди,
я вся цвета Леды, и солнечный свет льется сквозь распростертые крылья
лебедя. Гляди. Обнимая меня, ты узнаешь тайные имена богов!
- Боюсь, - тихо сказал он.
- Конечно, - ответила она. - И я тоже.
- Боюсь, что, овладев тобой сейчас, я потеряю тебя потом. Боюсь, что,
овладев тобой, я не потеряю тебя.
- Нет... ты боишься другого.
Он склонил голову.
- Не знаю, что это.
- Видишь, ты снова пришел ко мне. И все равно придешь опять. Зачем
сопротивляться тому, что нам обоим необходимо? Говорю тебе: мне нужны не
объятия твои, а то, что ты можешь мне сказать только после объятий.
Он поднял к ней руки и снова опустил их.
- Я очень ревнив. Боюсь, что буду слишком много требовать от тебя. Ты
сказала - я жесток. Мое чувство к тебе слишком сильно, я слишком люблю
тебя, чтобы не быть к тебе жестоким, коли найдется к этому повод. Ты
позволила бы мне запереть тебя в уединенной комнате?
- Возможно.
- И в то же время невозможно.
Она закинула руки под голову и глубоко вздохнула; ее великолепный,
тонкий стан слегка затрепетал.
- Почему же ты пришел?
- Я не имел права приходить! - воскликнул он горестно. - Я пришел
только потому, что был слишком слаб, слишком несчастен, чтобы оставаться
вдали от тебя.
- Видишь, ты не обидел меня. Меня обидело бы только, если бы я
почувствовала, что не желанна тебе.
- Да, да, ты права. Я хотел обидеть тебя. Хотел быть в силах презирать
тебя. И теперь знаю, что никогда не смогу.
Он вскочил, крепко обнял ее и бросился вон из комнаты. Она продолжала
спокойно лежать, подвернув одну ногу под другую. Слезы медленно потекли
из-под ее ресниц, но на душе у нее стало светлее; ей представилось, будто
в лиственном сумраке своего воображения она видит смутные очертания
светящихся фигур, движущихся в ритме танца. Я не ошиблась в нем, - сказала
она себе.

6

Ганнибал жил очень скромно; он ненавидел всякую пышность и не хотел
давать повод своим врагам обвинять его в намерении завести личную свиту и
собственную армию. Но когда он появился на арене политической жизни,
молодежь собралась вокруг него, предлагая свои услуги, и были приняты меры
на случай, если правящие семьи попытаются устроить ночью нападение на его
дом.
Хотя патриции, потрясенные решением Ганнибала выставить свою
кандидатуру на выборах, не скупились на угрозы, не было похоже, что за
угрозами последуют действия. Они разослали своих агентов с целью любыми
средствами оказать нажим на избирателей, запугивая их или подкупая дарами;
но так или иначе, они в сущности были деморализованы. Их беспокоило
сознание того, что народные массы выказывали теперь глубокую враждебность
существующему порядку. Знать была бессильна уничтожить необычайную
популярность, какой пользовался Ганнибал даже после крушения всех его
планов против Рима. Более всего их удручало и сковывало отсутствие
достаточно мощного гарнизона из наемников, который в критическую минуту
можно было бы бросить на подавление недовольства среди граждан.
Предчувствие гибели нависло над Сенатом и Советом Ста четырех; Советы Пяти
почти бездействовали. Только внутренний комитет, или Малый сенат, еще
сохранял хладнокровие. В него входило ядро правящего класса: владельцы
крупных поместий, судов и капиталов, прямо или косвенно контролировавших
торгово-промышленную жизнь города. Эти люди каждую ночь встречались в
храме Эшмуна, пытаясь выработать линию поведения, способную отвести
угрожающую их классовым интересам опасность.
- Они парализованы, - заявил Карталон, который был выставлен кандидатом